Статья по теме акмеизм

Акмеизм. На рубеже XIX и XX веков в русской литературе возникает интереснейшее явление, названное затем   “поэзией   серебряного   века”.   “Золотой   век”   русской   поэзии,   связанный   с   появлением   на небосклоне таких “звезд первой величины”, как Пушкин и Лермонтов, несомненно был обусловлен общей тенденцией к развитию русской национальной литературы, русского литературного языка и развитием реализма. Новый всплеск поэтического духа России связан со стремлением современников к обновлению страны, обновлению литературы и с разнообразными модернистскими течениями, как следствие, появившимися в это время. Они были очень разнообразными как по форме, так и по содержанию: от солидного, насчитывающего несколько поколений и несколько десятков лет символизма до еще только   нарождающегося   имажинизма,   от   пропагандирующего   “мужественно   твердый   и   ясный взгляд на жизнь” (Н. Гумилев)  акмеизма  до эпатирующего публику,  развязного, иногда просто хулиганствующего футуризма. Благодаря таким разным направлениям и течениям в русской поэзии появились новые имена, многим из которых довелось остаться в ней навечно. Великие поэты той эпохи, начиная в недрах модернистского течения, очень быстро вырастали из него, поражая талантом и многогранностью творчества. Так произошло с Блоком, Есениным, Маяковским, Гумилевым, Ахматовой, Цветаевой, Волошиным и многими другими. Условно началом “серебряного века” принято считать 1892 год, когда идеолог и старейший участник движения символистов Дмитрий Мережковский прочитал доклад “О причинах упадка и о новых   течениях   современной   русской   литературы”.   Так   впервые   символисты,   а   значит,   и модернисты заявили о себе. Однако в 1910­е годы символизм как художественное течение переживает кризис.   Попытка символистов   возгласить   литературное   движение   и   овладеть   художественным   сознанием   эпохи потерпела неудачу. В предисловии к поэме “Возмездие” Блок писал:  “...1900 год – это кризис символизма, о котором тогда очень много писали и говорили как в лагере символистов, так и в противоположном. В этом году явственно дали о себе знать направления, которые встали во враждебную позицию и к символизму, и друг к другу: акмеизм, эгофутуризм и первые начатки футуризма”. Вновь остро поднят вопрос об отношениях искусства к действительности, о значении и месте искусства в развитии русской национальной истории и культуры. В   1910   г.   в     “Обществе   ревнителей   художественного   слова”   были   прочитаны   программные доклады А. Блоком – “О современном состоянии русского символизма” и Вяч. Ивановым – “Заветы символизма”. В среде символистов выявились явно несовместимые взгляды на сущность и цели современного   искусства;   отчётливо   обнаружилась   внутренняя   мировоззренческая противоречивость символизма (у которого никогда не было единой идеологической и эстетической платформы). В дискуссии о символизме В. Брюсов отстаивал независимость от политических и религиозных   идей.   Для   “младосимволистов”   поэтическое   творчество   стало   религиозным   и общественным действом. Блок в это время переживал глубокий кризис мировоззрения. Попытка Вяч. Иванова обосновать в докладе “Заветы символизма” символизм как существующее целостное мировоззрение оказалась безуспешной. Блок к 1912 г. порывает с Вяч. Ивановым, считая символизм уже несуществующей школой. Оставаться в границах былых верований было нельзя, обосновать новое искусство на старой философско­эстетической почве оказалось невозможным. В   среде   поэтов,   стремившихся   вернуть   поэзию   к   реальной   жизни   из   мистических   туманов символизма, возникает кружок “Цех поэтов” (1911), во главе которого становятся Н. Гумилёв, С. Городецкий. Членами “Цеха” были в основном начинающие поэты: А. Ахматова, Н. Бурлюк, Вас. Гиппиус, М. Зенкевич, Георгий Иванов, Е. Кузьмина­Караваева, М. Лозинский, О. Мандельштам, Вл.   Нарбут,   П.   Радимов.   Собрания   «Цеха»   посещали   Н.   Клюев   и   В.   Хлебников.   “Цех”   начал издавать сборники стихов и небольшой ежемесячный журнал “Гиперборей”. В 1912 г. на одном из собраний “Цеха” был решён вопрос об акмеизме как о новой поэтической школе.   Названием   этого   течения   подчёркивалась   устремлённость   его   приверженцев   к   новым вершинам искусства. Основным органом акмеистов стал журнал “Аполлон” (ред. С. Маковский), в котором   публиковались   стихи   участников   “Цеха”,   статьи­манифесты   Н.   Гумилёва   и   С. Городецкого.  Новое течение  в  поэзии  противопоставило  себя  символизму,  который,  по  словам Гумилёва, “закончил свой круг развития и теперь падает” или, как более категорично утверждал Городецкий, переживает “катастрофу”. Однако по существу “новое течение” вовсе не являлось антагонистическим  по отношению к символизму. Претензии акмеистов оказались явно несостоятельными. Горький   в   своей   статье   “Разрушение   личности”   писал   о   “новейшей”   литературе,   резко порывающей   с   общественно­гуманистическими   тенденциями   “старой”   литературы,   для   которой “типичны   широкие   концепции,   стройные   мировоззрения”:  “Всё   тоньше   и   острее   форма,   всё холоднее слово и беднее содержание, угасает искреннее чувство, нет пафоса; мысль, теряя крылья,   печально   падает   в   пыль   будней,   дробится,   становится   безрадостной,   тяжёлой   и больной”. Эти слова Горького могут служить блестящей характеристикой не только творчества целого ряда символистов, но и акмеизма, ещё более, чем их предшественники, замкнувшегося в узкоэстетической сфере. Акмеизм объединил поэтов, различных по идейно­художественным установкам и литературным судьбам. В этом отношении акмеизм был, может быть, ещё более неоднородным, чем символизм. Общее,   что   объединяло   акмеистов,     –   поиски   выхода   из   кризиса   символизма.   Однако   создать целостную мировоззренческую и эстетическую систему акмеисты не смогли, да и не ставили перед собой   такой   задачи.   Более   того,   отталкиваясь   от   символизма,   они   подчёркивали   глубокие внутренние   связи   акмеизма   с   символизмом.  “Мы   будем   бороться   за   сильное   и   жизненное искусство за пределами болезненного распада духа”, – провозгласила редакция в первом номере журнала “Аполлон” (1913), котором в статье “Наследие символизма и акмеизм” Н. Гумилёв писал: “На смену символизма идет новое направление, как бы оно ни называлось, – акмеизм ли (от слова    (“акме”)   –   высшая   степень   чего­либо,   цвет,   цветущая   пора),   или   адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), – во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в   символизме.   Однако,   чтобы   это   течение   утвердило   себя   во   всей   полноте   и   явилось достойным   преемником   предшествующего,   надо,   чтобы   оно   приняло   его   наследство   и ответило   на   все   поставленные   им   вопросы.   Слава   предков   обязывает,   а   символизм   был достойным отцом”.  Говоря об отношениях мира и человеческого сознания, Гумилёв требовал “всегда помнить о непознаваемом”, но только  “не оскорблять своей мысли о нём более или менее вероятными догадками – вот принцип акмеизма”. Это не значит, чтобы он отвергал для себя право изображать душу в те моменты, когда она дрожит, приближаясь к иному; но тогда она должна только содрогаться. Разумеется, познание Бога, прекрасная дама теология, останется на своём престоле, но ни её низводить до степени литературы, ни литературу поднимать в её алмазный холод акмеисты не хотят. Что же касается ангелов, демонов, стихийных и прочих духов, то они входят в состав материала художника и не должны больше земной тяжестью перевешивать другие взятые им образы. Отрицательно относясь к устремлённости символизма познать тайный смысл бытия   (он   оставался   тайным   и   для   акмеизма),   Гумилёв   декларировал   “нецеломудренность” познания “непознаваемого”, “детски мудрое, до боли сладкое ощущение собственного незнания”, самоценность “мудрой и ясной” окружающей поэта действительности. Таким образом, акмеисты в области   теории   оставались   на   почве   философского   идеализма.   Программа   акмеистического принятия   мира   выражена     статье   С.   Городецкого   “Некоторые   течения   в   современной   русской поэзии”   (“Аполлон”.   1913.   №1):  “После   всяких   “неприятий”   мир   бесповоротно   принят акмеизмом, во всей совокупности красот и безобразий”. В стихотворении “Адам”, опубликованном в журнале “Аполлон” (1913.  №3), С. Городецкий писал: Прости, пленительная влага И первоздания туман! В прозрачном ветре больше блага Для сотворенных к жизни стран. Просторен мир и многозвучен, И многоцветней радуг он, И вот Адаму он поручен, Изобретателю имен. Назвать, узнать, сорвать покровы И праздных тайн и ветхой мглы. Вот первый подвиг. Подвиг новый –  Живой земле пропеть хвалы. Стремясь рассеять атмосферу иррационального, освободить поэзию от “мистического тумана” символизма,   акмеисты   принимали   весь   мир   –   видимый,   звучащий,   слышимый.   Но   этот “безоговорочно” принимаемый мир оказывался лишённым позитивного содержания. Всякое   направление   испытывает   влюблённость   к   тем   или   иным   творцам   и   эпохам.   Дорогие могилы связывают людей больше всего. В кругах, близких к акмеизму, чаще всего произносятся имена Шекспира, Рабле, Виллона и Теофиля Готье. Каждое из этих имён – краеугольный камень для здания акмеизма, высокое напряжение той или иной стихии. Шекспир показал нам внутренний мир человека; Рабле – тело и его радости, мудрую физиологичность; Виллон поведал нам о жизни нимало   не   сомневающейся   в   самом   себе,   хотя   знающий   всё,   –   и   Бога,   и   порок,   и   смерть,   и бессмертие; Теофиль Готье для этой жизни нашёл в искусстве достойные одежды безупречных форм. Соединить в себе эти четыре момента – вот та мечта, которая объединяла между собой людей, так смело назвавших себя акмеистами. Это течение, зародившиеся в эпоху реакции, выразило присущее определённой части русской интеллигенции   состояние   “социальной   усталости”,   стремление   укрыться   от   бурь   “стекающего времени” в эстетизированную старину, “вещный мир стилизованной” современности, замкнутый круг   интимных   переживаний.   В   произведениях   акмеистов   –   поэтов   и   писателей   –   крайне характерно разрабатывается тема прошлого, точнее – отношение прошлого, настоящего и будущего России.   Их   интересуют   не   переломные   эпохи   истории   и   духовных   катаклизмов,   в   которых символисты искали аналогий и предвестий современности (осмысляемые, конечно, в определённом ракурсе),   а   эпохи   бесконфликтные,   которые   стилизовались   под   идиллию   гармонического человеческого общества. Прошлое стилизовалось так же, как и современность. Ретроспективизм и стилизаторские тенденции свойственны в те годы художникам “Мира Искусства” (К. Сомов, А. Бенуа,   Л.   Бакет,   С.   Судейкин   и   другие).   Философско­эстетические   взгляды   художников   этой группы близки писателям­акмеистам. Порывая   с   традиционной   проблематикой   русской   исторической   живописи,   художники   этой группы   противопоставляли   современности   её   социальным   трагедиям   условный   мир   прошлого, сотканный из мотивов ушедшей дорянско­усадебной и придворной культуры. В эпоху революции А. Бенуа писал: “...я совершенно переселился в прошлое... За деревьями, бронзами и вазами Версаля я как­то перестал видеть наши улицы, городовых, мясников и хулиганов”. Это была программная установка   на   беспроблемность   исторического   мышления.   Обращаясь   к   темам   прошлого,   они изображали празднества, придворные прогулки, рисовали интимно­бытовые сценки. Интерес для художников представляла  “эстетика” истории,  а не закономерности её развития. Исторические полотна становились стилизованными декорациями (К. сомов, “Осмеянный поцелуй”, 1908­1909; А. Бенуа, “Купальня маркизы”, 1906; “Венецианский сад”, 1910). Характерно, что Сомов и Бенуа называли   эти   картины   не   историческими,   а   “ретроспективными”.   Особенность,   свойственная живописи этого течения, – сознательная условная театрализация жизни. Зрителя (как и читателя, например,   стихов   М.   Кузьмина)   не   покидало   ощущение,   что   перед   ним   не   прошлое,   а   его инсценировка, разыгрываемая актёрами. Многие сюжеты Бенуа перекликались с пасторалями  и “галантными празднествами” французской живописи XVIII столетия. Любовные сцены на полотнах художников часто трактовались с оттенком изысканной эротики. Такое превращение прошлого и настоящего в некую условную декорацию было свойственно и литераторам­акмеистам. Любовная тема связана уже не с прозрениями в другие миры, как у символистов; она развивается в любовную игру,   жеманную   и   лёгкую.   Поэтому   в   акмеистической   поэзии   так   часто   встречаются   жанры пасторали, идиллии, мадригала. Признание “вещного” мира оборачивается любованием предметами (Г.   Иванов,   сборник   “Вереск”),   поэтизацией   быта   патриархального   прошлого   (Б.   Садовской, сборник “Полдень”).  В одной из “поэз” из сборника “Отплытие на остров Цитеру” (1912) Г. Иванов писал: Кофейник, сахарница, блюдца, Пять чашек с узкою каймой На голубом подносе жмутся, И внятен их рассказ немой: Сначала – тоненькою кистью Искусный мастер руки, Чтоб фон казался золотистей, Чертил кармином завитки. И щеки пухлые румянил, Ресницы наводил слегка Амуру, что стрелою ранил Испуганного пастушка. И вот уже омыты чашки Горячей черною струей. За кофием играет в шашки Сановник важный и седой Иль дама, улыбаясь тонко, Жеманно потчует друзей. Меж тем, как умная болонка На задних лапках служит ей... Эти тенденции свойственны и прозе акмеистов (М. Кузмин, Б. Садовской), которая в историко­ литературном смысле имеет меньшее значение, чем их поэзия. Декоративно­пасторальная   атмосфера,   гедонистические   настроения   в   поэзии   акмеистов   и   в живописи “мирискусников” 1910­х годов сочетались с ощущением грядущей катастрофы, заката истории, с депрессивными настроениями. Цикл картин А. Бенуа, характерно названный “Последние прогулки   короля”,   определяет   тема   заката   жизни   Людовика  XIV  –   “короля­солнца”.   Слегка гротескные фигуры как бы напоминают о тщете всех человеческих стремлений и вечности только прекрасного. Такие настроения свойственны и литературному акмеизму. Жажда покоя как убежища от жизненной усталости – пафос многих стихов Б. Садовского. В одном из стихотворений из сборника “Позднее утро” (1909) он писал: Да, здесь я отдохну. Любовь, мечты отвага, Вы все отравлены бореньем и тоской. И только ты – моё единственное благо, О всеобъемлющий, божественный покой... В предисловии к первому сборнику стихов А. Ахматовой “Вечер” (1912) М. Кузьмин писал, что в творчестве молодой поэтессы выразилась “повышенная чувствительность, к которой стремились члены обществ, обречённых на гибель”. За мажорными мотивами “конквистадорских” стихов Н. Гумилёва – чувство безнадёжности и безысходности. Недаром с таким постоянством обращался поэт к теме смерти, в которой видел единственную правду, в то время как “жизнь бормочет ложь” (сборник   “Колчан”).   За   программным   акмеистическим   жизнеутверждением   всегда   стояло внутреннее депрессивное настроение. Акмеисты уходили от истории и современности ещё дальше, чем символисты, утверждая только эстетически­гедонистическую   функцию   искусства,   программно   отклоняясь   от   социальных обобщений. Призыв   возвратиться   из   иных   миров   к   реальности   был   вызван   признанием   некоторыми акмеистами культа первоначал жизни (зоологического, “стихийного”) в природе и  в человеке. М. Зенкевич писал, что первый человек на земле – Адам, “лесной зверь”, он и был первым акмеистом, который дал вещам их имена, не познав их сути. Так возник вариант названия течения – адамизм. Обращаясь   к   самым   “истокам   бытия”,   описывая   экзотических   зверей,   первобытную   природу, переживая   первобытного   человека,   Зенкевич   размышляет   о   тайных   рождениях   жизни   в   стихии земных недр, эстетизирует первородство бацилл, низших организмов, зародившихся в первобытной природе (“Человек”, “Махайродусы”, “Тёмное родство”). Так причудливо уживались в акмеизме и эстетическое   любование   изысканностью   культур   прошлого   и   эстетизация   первозданного, первобытного, стихийного. Впоследствии,   оценивая   историко­литературное   место   акмеизма   в   русской   поэзии,   С. Городецкий  писал:  “Нам казалось,  что мы противостоим символизму.  Но действительность  мы видели на поверхности жизни, в любовании мёртвыми вещами и на деле оказались лишь привеском к символизму...” Новизна эстетических установок акмеизма была ограниченной и в критике того времени явно преувеличена. Отталкиваясь от символизма, поэтику нового течения Гумилёв определял крайне туманно. Под флагом акмеизма выступили многие поэты, не объединяемые ни мировоззренчески, ни   стилевым   единством,   которые   вскоре   отошли   от   программы   акмеизма   в   поисках   своего, индивидуального творческого пути. Но, как писал об акмеистах Вл. Орлов, в их творчестве есть и нечто общее, “а именно – то “резкое разноречие с действительностью”, о котором говорил Горький и которое ещё более углубилось в русской поэзии после поражения первой революции”. Творческое воплощение акмеистической эстетической программы у разных поэтов течения было очень индивидуальным; более того, крупнейшие поэты вступали в явное противоречие с узостью поэтической теории течения. Но были  и общие  политические  тенденции,  которые объединяли  художников этого течения. Складывалась   некая   общая   ориентация   на   другие,   чем   у   символистов,   традиции   русского   и мирового   искусства.   Говоря   об   этом,   В.   М.   Жирмунский   в   1916   г.   писал:   “Внимание   к художественному строению слов подчёркивает теперь не столько значение напевности лирических строк,   их   музыкальную   действенность,   сколько   живописную,   графическую   чёткость   образов; поэзия намёков и настроений заменяется искусством точно вымеренных и взвешенных слов... есть возможность сближения молодой поэзии уже не с музыкальной лирикой романтиков, а с чётким и сознательным искусством французского классицизма и с французским XVIII веком, эмоционально бедным,   всегда   рассудочно   владеющим   собой,   но   графичным     богатым   многообразием   и изысканностью зрительных впечатлений, линий, красок и форм”. Для складывающегося акмеизма призывы от туманной символики к “прекрасной ясности” поэзии и слова не были новы. Первым высказал эти мысли несколькими годами ранее, чем возник акмеизм, М.   А.   Кузмин   (1872­1936)   –   поэт,   прозаик,   драматург,   критик,   творчество   которого   было исполнено   эстетического   “жизнерадостного”   приятия   жизни,   всего   земного,   прославления чувственной   любви.   К   социально­нравственным   проблемам   современности   Кузмин   был индифферентен.   Как   художник   он   сформировался   в   кругу   деятелей   “Мира   искусства”,   в символистских салонах, где и читал свои стихи (“Александрийские песни”, “Куранты любви”). Наиболее значительными поэтическими сборниками Кузмина были “Сети” (1908), “Осенние озера” (1912), “Глиняные голубки” (1914). В 1910 году в “Аполлоне” (№ 4) он напечатал свою статью “О прекрасной ясности”, явившуюся предвестием поэтической теории акмеистов. В ней М. Кузмин критиковал   “туманности”   символизма   и   провозгласить   ясность   (“кларизм”)   главным   признаком художественности. Основное содержание поэзии Кузмина и его излюбленные герои охарактеризованы поэтом во вступлении к циклу “Мои предки” (книга “Сети”): это “моряки старинных фамилий, влюблённые в далёкие   горизонты,   пьющие   вино   в   тёмных   портах,   обнимая   весёлых   иностранок”,   “франты тридцатых   годов”,   “милые   актёры   без   большого   таланта”,   “экономные   умные   помещицы”, “прелестно­глупые   цветы   театральных   училищ,   преданные   с   детства   искусству   танцев,   нежно развратные,   чисто   порочные”,   все   “погибшие,   но   живые”   в   душе   поэта.   Из   столетий   мировой истории, “многообразных огней” человеческой  цивилизации,  о “фонариках” которой с пафосом писал в стихотворении “Фонарики” Брюсов, Кузмину ближе всего оказываются не Ассирия, Египет, Рим, век Данте, “большая лампа Лютера” или “сноп молний – Революция!”, как для Брюсова, а “две маленькие звёздочки, век суетных маркиз”. Не мечта Брюсова о “грядущих огнях” истории ведёт поэзию   Кузмина,   а   “милый,   хрупкий   мир   загадок”,   галантная   маскарадность   жеманного   века маркиз, с его игрой в любовь и влюблённость: Маркиз гуляет с другом в цветнике. У каждого левкой в руке, А в парнике Сквозь стёкла видны ананасы. (“Разговор”) История, её вещественные атрибуты нужны Кузмину не ради эстетической реконструкции, как у Брюсова,   не   для   обнаружения   исторических   аналогий,   а   в   качестве   декораций,   интерьера, поддерживающих   атмосферу   маскарада,   игру   стилями,   театрализованного   обыгрывания   разных форм жизни. Игровой характер стилизации Кузмина подчёркивается лёгкой авторской иронией, насмешливым скептицизмом. Поэт откровенно играет вторичностью своего восприятия мира. В этом смысле характерно стихотворение “Фудзий в блюдечке”, в котором природа эстетизирована, а как бы посредником между нею и поэтом оказывается японский фарфор и быт: Сквозь чайный пар я вижу гору Фудзий... <...> Весенний мир вместился в малом мире: Запахнет миндалем, затрубит рог... Мотивы лирики Кузмина непосредственно перекликались с темами и мотивами ретроспективных полотен   К.   Сомова,   С.   Судейкина   и   других   художников   “Мира   искусства”.   Установка   на утончённость, изящество стиля переходила в манерность, характерную для поэта жеманностью. Причём   сам   поэт   (как   и   “мирискусники”)   подчёркивал   условность   своих   стилизаций, снисходительное, ироническое к ним отношение. А обращение Кузмина к современности выражалось в поэтизации её “прелестных мелочей”: Где слог найду, чтоб описать прогулку, Шабли во льду, поджаренную булку И вишен спелых сладостный агат? Далёк закат, и в море слышен гулко Плеск тел, чей жар прохладе влаг рад. <...> Дух мелочей, прелестных и воздушных, Любви ночей, то нежащих, то душных, Весёлой лёгкости бездумного житья! Ах, верен я, далёк чудес послушных, Твоим цветам, весёлая земля! (“Где слог найду, чтоб описать прогулку...”) Эпоху   русской   жизни,   которую   так   трагически   переживал   Блок,   Кузмин   воспринимает   как время   беззаботности,   “бездумного   житья”,   любования   “цветами   земли”.   Отмечая   в   творчестве Кузмина “дыхание артистичности”, Блок указал и на “невыносимую грубость и тривиальность” его поэзии. Вырываясь   из   рамок   этой   программной   тривиальности,   Кузмин   написал   “Александрийские песни”, которые вошли в историю русской поэзии. И в произведениях этого цикла ощущается налёт стилизаторства.   Но   если   в   своих   ранних   стихах   Кузмин,   как   остроумно   заметил   А.   Ремизов, “добирался до искуснейшего литераторства: говорить не о чем”, то в “Александрийских песнях” он сумел проникнуть в дух древней культуры, её чувств. Их достоинство – в передаче естественного, глубокого чувства человека. Они отразили мастерство Кузмина в технике стихотворства, на что обращал внимание В. Брюсов. Достижения   в   творчестве   Кузмина   и   других   поэтов   течения   были   связаны,   прежде   всего,   с преодолением   акмеистического   тезиса   о   “безоговорочном”   принятии   мира.   В   этом   смысле примечательны судьбы Городецкого и А. Ахматовой. В   своё   время   А.   Блок   назвал   “Цех   поэтов”   “Гумилёвски­Городецким   обществом”. Действительно, Гумилёв и Городецкий  были теоретиками и основателями  акмеизма. Он (как и Ахматова) уже в ранний период своего творческого развития начинал тяготеть к реалистической поэтике. Для Городецкого акмеизм – опора в неприятии иррационализма символистской поэзии. Через   фольклор,   литературу   он   более   тесно   связан   с   национальной   русской   культурой,   что впоследствии и вывело его за рамки акмеизма. Первый   сборник   стихов   С.   М.   Городецкого   (1884­1967)   “Ярь”,   построенный   на   мотивах древнеславянской   языческой   мифологии,   появился   в   1907   г.   “Ярь”   –   книга   ярких   красок, стремительных стиховых ритмов. Центральная тема её – поэтизация стихийной силы первобытного человека и мощи природы. Если поэзия Кузмина по мотивам и характеру стилизаций созвучна творчеству   “мирискусников”,   то   стихи   Городецкого   –   полотнам   Кустодиева   и   Васнецова. Поэтическая   оригинальность   сборника   была   сразу   же   отмечена   критикой.   Блок   назвал   “Ярь” “большой книгой”. В том же году появилась вторая книга стихов – “Перун”. Виртуозная   ритмика,   изощрённая   звукопись,   характерные   для   стихов   поэта,   приобретали   в большинстве   случаев   значение   самоценное,   что   близило   Городецкого   декадентской формалистической   поэзии.   Но   уже   тогда   в   творчестве   поэта   пробивались   и   реалистические тенденции в изображении современности. Основной пафос ранней поэзии Городецкого – стремление проникнуть в тайны жизни, молодое, задорное приятие её. В   эпоху   реакции   мажорная   тональность   стихов   Городецкого   сменяется   настроениями пессимистическими, навеянными литературой символистов, с которыми поэт активно сотрудничает и в журналах которых печатается. Выходят сборники стихотворений “Дикая воля” (1908), “Русь” (1910), “Ива” (1913), “Цветущий посох” (1914). В книгах 1910­х годов чувствуется влияние на поэта теоретических установок акмеизма. Однако,   будучи   наряду   с   Гумилёвым   основателем   и   теоретиком   акмеизма   (его   “вторым основоположником”, по выражению Брюсова), Городецкий пошёл в поэзии своим путём, глубоко отличным от пути идейного и творческого развития Гумилёва. Более того, в своём поэтическом творчестве как акмеист он не проявил себя сколько­нибудь значительно и ярко. В отличие от многих спутников по акмеизму, Октябрьскую революцию Городецкий принял сразу и   безоговорочно.   Революция   обострила   свойственный   поэту   интерес   к   жизни   народа,   русской культуре, её гражданским традициям. До конца своих дней Городецкий оставался поэтом высокой гражданской ответственности и активности, патриотом своей Родины. Наверное,   самым   ярким   представителем   школы   акмеизма   является   Анна   Ахматовой   (А.   А. Горенко,   1889­1966).   “Только   Ахматова   пошла   как   поэт   путями   открытого   ею   нового художественного реализма, тесно связанного с традициями русской классической поэзии...” Блок назвал её “настоящим исключением” среди акмеистов. Но в то же время раннее творчество Анны Ахматовой   выразило   многие   принципы   акмеистической   эстетики,   воспринятые   поэтессой   в индивидуальном понимании. Характер миропонимания Ахматовой уже отграничивал её, акмеистку, от акмеизма. Вопреки акмеистическому призыву принять действительность “во всей совокупности красот и безобразий”,   лирика   Ахматовой   исполнена   глубочайшего   драматизма,   острого   ощущения непрочности, дисгармоничности бытия, приближающейся катастрофы. Именно поэтому так часто в её стихах проходят мотивы беды, горя, тоски, близкой смерти (“Томилось сердце, не зная даже Причины горя своего” и др.). “Голос беды” постоянно звучал в её творчестве. Лирика Ахматовой выделялась из общественно индифферентной поэзии акмеизма и тем, сто в ранних стихах поэтессы уже обозначилась, более или менее отчётливо, основная тема всего её последующего творчества – тема Родины, особое, интимное чувство высокого патриотизма (“Ты знаешь, я томлюсь в неволе...”, 1913; “Приду туда, и отлетит томленье...”, 1916; “Молитва”, 1915, и др.). Логическим завершением этой темы в предоктябрьскую эпоху стало известное стихотворение, написанное осенью 1917 г.: Мне голос был. Он звал утешно, Он говорил: “Иди сюда, Оставь свой край глухой и грешный, Оставь Россию навсегда. Я кровь от рук твоих омою, Из сердца выну чёрный стыд, Я новым именем покрою Боль поражений и обид”. Но равнодушно и спокойно Руками я закрыла слух, Чтоб этой речью недостойной Не осквернился скорбный дух. Ахматова создала яркую, эмоциональную поэзию; более, чем кто бы то ни было из акмеистов, он преодолела   разрыв   между   поэтической   и   разговорной   речью.   Она   чуждается   метафоризации, усложнённости эпитета, всё у неё построено на передаче переживания, состояния души, на поисках наиболее точного зрительного образа. Ранняя поэзия Ахматовой уже предсказала её замечательный дар открытия человека. Пока ещё её герой не обладает широкими горизонтами, но он серьёзен, искренен и в малом. И главное – поэтесса   любит   человека,   верит   в   его   духовные   силы   и   способности.   Вот   почему   такой проникновенной страницей воспринимаются её стихи, не только в сравнении с акмеистическими выступлениями, но и на фоне вообще русской поэзии начала XX века. Другой   представитель   акмеизма   –   Владислав   Ходасевич   (1886   –   1939).   “Голос   глубокий, негромкий и прекрасный, западающий в душу верностью тона”, – писал о нём М. Волошин. Чуть сдержаннее   был   В.   Брюсов,   замечая,   что   “проблески   истинного   чувства   есть   в   стихах   Вл. Ходасевича”. Владислав   Ходасевич   печататься   начал   в   1905   г.,   а   в   1908   г.   вышла   первая   книга   стихов “Молодость”. О ней отозвался: “Я выпускаю книгу моих первых молитв, когда слова неуверенны, лик Бога смутен”. Преобладающее настроение стихов, составивших первую книгу, трагическое: Мои поля сыпучий пепел кроет. В моей стране печален страдный день. Сухую пыль сохой со скрипом роет, И ноги жмёт затянутый ремень. (…) В моей стране уродливые дети  Рождаются, на смерть обречены, От их отцов несу вам песни эти. Я к вам пришёл из мертвенной страны. (“В моей стране”, 1907) “Моя страна” – это и внутренний мир поэта. Позже   поэт   признаётся:   “…это   очень   слабая   книга,   и   мила   она   мне   не   литературно,   а биографически. Она связана дорогими воспоминаниями”. Следующая книга – “Счастливый домик” (1914). Она словно утверждала, что, помимо тревог и трагедий, есть ещё и мир человеческой жизни, живого счастья. Если “Молодость” открывалась мрачным стихотворением “В моей стране”, то в “Счастливый домик”   читателя   вводит   “Элегия”   (1908),   настроение   которой   проникнуто   мудрой   мыслью   о необходимости “спокойно жить и мудро умереть”. Следующий   сборник   поэта   “Путём   зерна”   (1920).   В   него   вошли   стихи,   вобравшие   в   себя многотрудный путь в истории России, путь войн и революций, изломов и потрясений. В 1920 г. Ходасевич покидает Москву и переезжает в Петроград, где в 1922 г. выходит самая значительная книга   поэта   –   “Тяжёлая   лира”.   Наступает   момент,   когда   В.   Ходасевич   всё   более   и   более сомневается, разочаровывается в правомерности путей развития революции, в её справедливости как таковой. “Тяжёлая лира” – это и мир напряжённого борения, поиска, мир, в котором сам поэт постоянно ищет и призывает искать: Перешагни, перескочи, Перелети, пере­ что хочешь – Но вырвись: камнем из пращи, Звездой: сорвавшейся в ночи… Сам потерял – теперь ищи… Бог знает, что себе бормочешь, Ища пенсне или ключи.    Сборник “Тяжёлая лира” завершается стихотворением “Баллада” о человеке­творце, задавленном и стесненном неустроенным бытом, серостью окружающей обстановки. Отличительной чертой этого последнего периода творчества поэта становится пристальное вглядывание в собственную душу и в души окружающих. С   акмеистическим   течением   связан   творческий   путь   О.   Э.   Мандельштама   (1891­1938).   На первых   этапах   своего   творческого   развития   Мандельштам   испытывает   определённое   влияние символизма.   Пафос   его   стихов   раннего   периода   –   отречение   от   жизни   с   её   конфликтами, поэтизация   камерной   уединённости,   безрадостной   и   болезненной,   ощущение   иллюзорности происходящего, стремление уйти в сферу изначальных представлений о мире (“Только детские книги читать”, “Silentium” и другие). Приход Мандельштама к акмеизму обусловлен требованием поэта “прекрасной ясности” и “вечности” образов. В произведениях 1910­ых годов, собранных в книге “Камень” (1913), поэт создаёт образ “камня”, из которого он “строит” здания, “архитектуру”, форму   своих   стихов.   Для   Мандельштама   образы   поэтического   искусства   –   это   “архитектурно обоснованное восхождение, соответственно ярусам готического собора”. В   творчестве   Мандельштама   выразилось   стремление   уйти   от   трагических   бурь,   времени   во вневременное, в цивилизации и культуры прошлых веков. Поэт создаёт некий вторичный мир из воспринятой им истории культуры, мир, построенный на субъективных ассоциациях, через которые он пытается выразить своё отношение к современности, произвольно группируя факты истории, идеи, литературные образы (“Домби и сын”, “Европа”, “Я не слышал рассказов Оссиана…”). Это была   своеобразная   форма   ухода   от   своего   “века   –   властелина”.   От   стихов   “Камня”   веет одиночеством, тоской, мировой туманной болью. В   акмеизме   Мандельштам   занимал   особую   позицию.   Недаром   А.   Блок,   говоря   позже   об акмеистах   и   их   эпигонах,   выделил   из   этой   среды   Ахматову   и   Мандельштама   как   мастеров подлинно драматической лирики. Защищая в 1910 – 1916 гг. эстетические “постановления” своего “Цеха”, поэт уже тогда во многом расходился с Гумилёвым и Городецким. Мандельштаму был чужд   ницшеанский   аристократизм   Гумилёва,   программный   рационализм   его   романтических произведений, подчинённых заданной пафосной патетике. Иным по сравнению с Гумилёвым был и путь творческого развития Мандельштама. Драматическая напряжённость лирики Мандельштама выражала   стремление   поэта   преодолеть   пессимистические   настроения,   состояние   внутренней борьбы  с  собой.  В его  поздних  стихах  звучит  трагическая   тема одиночества,  и  жизнелюбие,  и стремление стать соучастником “шума времени” (“Нет, никогда, ничей я не был современник”, “Стансы”, “Заблудился в небе»). В области поэтики он шёл от мнимой “материальности” “камня”, как писал В. М. Жирмунский, “к поэтике сложных и абстрактных иносказаний, созвучной таким явлением позднего символизма на западе, как поэзия Поля Валери и французских сюрреалистов...”. Октябрьская революция вызвала дифференциацию в среде акмеистов и определила их различные пути в послереволюционные годы: одних расстреляли, другие закончили путь в эмиграции, третьи замолчали, не имея общего языка с советским народом. Ряд поэтов (А. Ахматова, С. Городецкий, М. Зенкевич) вошли в советскую литературу и отдали ей свой талант. Сдавался – средняя школа «Науямесчё» (8­ая), г. Вильнюс.