Владимир Владимирович Маяковский в православном аспекте

Тема: «Владимир Владимирович Маяковский в православном аспекте»

Цель: выявить особенности литературно-критического прочтения творчества В.В. Маяковского, его философскую позицию  в различные исторические периоды

Задачи:

1.Изучить научную литературу, касающуюся личности и творчества поэта.

2.Проанализировать произведения В. В. Маяковского и познакомиться с особенностями его творчества.

3.Познакомить с  семантикой библейских аллюзий и реминисценций в лирических произведениях 1912-1916 годов .

4.Осмыслить специфику индивидуально-авторской христологии, определив ее концептуально-смысловые корреляции с неорелигиозными и богословскими доктринами

5. Рассмотреть «технические» приемы интегрирования библейской символики в художественный текст, а также способы взаимодействия мотивов,образов и сюжетных компонентов, заимствованных автором из Священного Писания, с мифологической архаикой, апокрифическими представлениями и семиосферой фольклора.

Проблема

Изучение идейного наследия Маяковского – обширная ниша в литературоведении. Творчеству поэта посвящено множество научных трудов выдающихся ученых-маяковедов. В его текстах отражена своеобразная и неповторимая система взглядов автора на окружающую его действительность, общественные явления и процессы, на то, каким представляется ему человек и лирический герой. Изучение этого аспекта творчества Маяковского интересно потому, что «обостренное чувство времени — замечательное свойство яркого и многогранного таланта Маяковского. Устремленность в будущее — одна из важнейших черт эстетики Маяковского»

Актуальность изучения

Актуальность темы связана с накоплением в отечественном литературоведении не просто противоречащих, но и исключающих друг друга оценок творчества В.В. Маяковского. В настоящее время происходит значительные изменения  в науке о Маяковском с постепенным отказом следовать заведенным стереотипам идеологизации поэта, рассматривать его творчество в сугубо историко-биографическом аспекте, с выходом на первый план уже не попытки восстановления и реконструкции авторской позиции, а рассмотрения текстов поэта самих по себе, причем в большей степени с позиции современности.

Именно с необходимостью показа, по возможности, объективной оценки жизни и творчества В.В. Маяковского и улучшения освещения его творчества связана данная работа.

По силе таланта и размаху литературной деятельности В. В. Маяковский принадлежит к числу титанических фигур русского искусства. Его поэзия - художественная летопись нашей страны в эпоху Октябрьской революции и построения социализма.

В.В. Маяковский создал множество своеобразных поэтических произведений и является  новатором в области стихосложения. Особый художественный стиль, внимание к ритму стихотворения, своеобразные рифмовки, использование новых слов – все это отличает поэзию В.В. Маяковского от традиционной лирики.

В последнее время возрос интерес к изучению творчества В.В. Маяковского в контексте литературы и искусства первой трети XX века. Становятся все более очевидными глубинные связи его наследия с выдающимися достижениями его современников - писателей, художников, деятелей театра и кино - в России и за ее пределами. Маяковский вошел в историю русской литературы в 1910-е годы как поэт и драматург, творец необычайных зрелищных метафор, пронизывающих все его произведения.

Творчество Владимира Владимировича Маяковского — поэта напряженней духовной жизни, новатора, внесшего значительный вклад в развитие литературы и поэзии, - до сих пор вызывает разноречивые мнения. В его поэзии, способной волновать душу читателя, не поддающейся исчерпывающему истолкованию, отражена своеобразная и неповторимая система представлений о мире и человеке.

По мнению М.Д. Бочарова, «обостренное чувство времени — замечательное свойство яркого и многогранного таланта Маяковского... Устремленность в будущее — одна из важнейших черт эстетики Маяковского» (Бочаров 1977, 166).

При этом В.В. Маяковский, по словам Марины Цветаевой, «своими быстрыми шагами ушагал далеко за нашу современность и где-то, за каким-то поворотом, долго еще нас будет ждать» (Цветаева 1991,295).

Мировосприятие В.В. Маяковского, на протяжении всего творческого пути последовательно отстаивавшего свою независимую позицию, соединяет в себе «высокое» и «низкое» начала, влияющие друг на друга, зачастую слитые воедино. Поэтика В.В. Маяковского иерархизирована, в ней художественное содержание и художественная форма строятся на системе оппозиций: «старое -новое», «поэт - толпа», «я - мы».

Поэзия В.В. Маяковского неоднородна и построена по разным эстетическим и идеологическим моделям. Для дооктябрьской лирики поэта характерна маргинальность, стремление к демонстрации богемно-шутовского и избраннического статуса героя, ориентация на игровую стратегию, основывающаяся на поэтике метаморфозы. Ранняя лирика В.В. Маяковского, нацеленная не на утверждение высоких человеческих ценностей, а на отрицание (вплоть до самоотрицания) при поражающей прямоте и откровенности многих признаний и заявлений, очень сдержанна, то в постреволюционной поэзии статус поэта, «голоса масс», резко меняется, расширяется использование императивов и предикатов долженствования.

Отечественная литературная критика на различных этапах своего развития по-разному относилась к творчеству В.В. Маяковского, меняя приоритеты и точки зрения на конкретные произведения с резко положительной на резко отрицательную и наоборот. Признание за поэзией В.В. Маяковского ее устойчивой «долговечности» можно рассматривать лишь как высокую оценку и жизненность его творчества. Это важно отметить, как указывает М.Д. Бочаров, особенно потому, что «противники творчества В.В. Маяковского нередко обвиняли поэта в том, что его стихи слишком злободневны, и они не переживут поэта» (Бочаров 1999,8). На современном этапе интерес к творчеству В.В. Маяковского не ослабевает не только в России, пытающейся по-новому взглянуть на творческое наследие поэта, но и на Западе .

В конце XIX века в русской поэзии возник новый художественный метод. Опираясь на романтизм, на его противоречия, возникшее направление опиралось, с одной стороны, на индивидуализм лирического героя, с другой — на условность, абстрактность.

В рамках этого метода зародился символизм, который упорно вытеснял материальность. Однако в 1910-х годах наступил кризис символизма, и новому поколению лириков предстояло вновь решать вопрос о поэтических ценностях, о месте и значении слова.

Предреволюционный период выдвинул на поэтическую арену новые имена, среди них был Владимир Владимирович Маяковский. Поэт ворвался в русскую поэзию бунтующей личностью. Он уже в самых ранних своих стихах выражал общее сознание, коллективное мироощущение.

Раннее творчество Маяковского все острее наполняется проблемой создания иного поэтического мира. В статье "Как делать стихи?" поэт писал: "Революция выбросила на улицу корявый говор миллионов, жаргон окраин полился через центральные проспекты... Это — новая стихия языка.

Как его сделать поэтическим? Как ввести в разговорный язык поэзию и как вывести поэзию из этих разговоров?" Понимая, что язык поэзии должен быть поэтическим, Маяковский открывает новое эстетическое качество языка, направленное на революцию, на обновление.

Граждане!
Сегодня рушится тысячелетнее "Прежде".
Сегодня пересматривается миров основа.
Сегодня
до последней пуговицы в одежде
жизнь переделаем снова.

В центре художественного поэтического мира Владимира Маяковского — Человек. Лирическая личность поэта настолько грандиозна, что грандиозность становится господствующей чертой стиля поэта. Очень точно определил эту направленность Ю. Тынянов: "Маяковский возобновил грандиозный образ, где-то утерянный со времен Державина".

Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетннй.

Гиперболы, контрасты, развернутые метафоры — естественное выражение огромной лиричности личности. Нужна была необыкновенная поэтическая сила, чтобы удержать этот образ на высоте трагического.

Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!

Лирический герой Маяковского существует в напряженном противоречии личного и общего. Он резко индивидуален — вплоть до системы стиха. Систему эту современники, знавшие, слышавшие, видевшие Маяковского, воспринимали в ее слиянии с его обликом, голосом, манерой чтения.

Маяковский безошибочно узнаваем по любому фрагменту своих стихов. Все индивидуально: ритмика, рифма, метафора.

Стих Маяковского — декламационно-ораторский, в основе которого лежит интонационно-смысловой принцип. Для него характерна большая интонационная и смысловая самостоятельность слова. Эта самостоятельность слова, когда оно выступает в роли ритмической единицы, и определяет членение стихов Маяковского на малые доли, расположенные лесенкой.

Нами
    лирика
       в штыки
          неоднократно
                    атакована,
                            ищем речи
                                          точной
                                                  и нагой.

В стихах Маяковского один говорит за многих — и ему нужен общезначимый язык. Ранний Маяковский мыслил его как "язык улицы".

Из сердца старое вытри. 
Улицы — наши кисти. 
Площади — наши палитры. 
Книгой времени 
тысячелистой 
революции дни не воспеты. 
На улицы, футуристы, 
барабанщики и поэты!

В поэтических произведениях Владимира Маяковского особенно важны рифмы, усеченные строки, разноударные стихи. Поэт использует свой стиль написания стихотворения, то есть В.В. Маяковский выделяет паузами значимые смысловые строки. Вот как происходит нагнетание тягостной атмосферы безысходности в стихотворении «Хорошее отношение к лошадям»:

Лошадь на круп

грохнулась ,

и сразу

за зевакой зевака ,

штаны пришедшие Кузнецким клешить ,

сгрудились…

Такая нетрадиционная разбивка стихотворения на строки помогает поэту привлечь внимание читателя к самому важному. Состояние лошади передано через лексические художественные средства: глагол – грохнулась, существительное – на круп. Ощущение безысходности передано также и синтаксически, через особую разбивку строки.

В.В. Маяковский видел силу слова и пытался воздействовать на читателя через создание собственных авторских неологизмов – слов или словосочетаний, придуманных самим поэтом, они наиболее полно раскрывают суть поэтического замысла, передают оттенки авторской речи. В стихотворении «Необычное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче» много самобытных авторских неологизмов: «златолобо», «ясь», «трезвонится», «вспоем». Поэт играет со словами и рифмами, привлекая внимание читателя: «Гоню обратно я огни впервые с сотворенья. Ты звал меня? Чаи гони, гони, поэт, варенье!». Поэтическая лексика В.В. Маяковского-поэта всегда выразительна, в этом главное своеобразие его художественного творчества, например, солнце, златолобо, светило.

В поэтических произведениях используется такой фонетический прием, как звукопись. Таким образом, читатель не только представляет себе изображенную поэтом картину (большинство стихотворений Маяковского имеют сюжет), но и слышит то, что происходит. В стихотворении «Хорошее отношение к лошадям» стук копыт умирающей лошади передан так:

Били копыта,

Пели будто:

– Гриб.

– Грабь.

– Гроб.

– Груб.

Здесь важно не лексическое значение слов, а сочетание звуков. По-новому звучат в поэзии В.В. Маяковского традиционные темы. Например, в стихотворении «Прозаседавшиеся» тема бюрократизма раскрывается поэтом через смешение фантастики и реальности, создание гротескных ситуаций, когда люди

…на двух заседаниях сразу.

В день

Заседаний на двадцать

Надо поспеть нам.

Поневоле приходится разорваться.

До пояса здесь,

А остальное

Там.

В этом стихотворении используется и еще один особый художественный прием В. Маяковского: смешение разных языковых стилей. В рамках одного произведения есть слова и выражения, тесно связанные с реалиями современного поэту мира, а с другой стороны – встречаются устаревшие формы и слова. Например, в границах одного произведения находятся такие слова и выражения: Тео, Гукон (аббревиатуры начала двадцатого века) и старинная форма глагола орать – оря; неологизм того времени – аудиенция и архаизм – со времени она.

Метафора Маяковского всегда приметна. Поэт обращается к явлениям, окружающим человека в повседневной жизни, широко вводит ассоциации с предметами быта: «Море, блестящей. Чем ручка дверная». Поэзия Маяковского стала основой для традиции акцентного или интонационно-тонического стиха, которую продолжили Н. Асеев, С. Кирсанов, А. Вознесенский, Я. Смеляков.

В.В. Маяковский создал собственный поэтический стиль, который сделал художественные произведения поэта своеобразными, неповторимыми.

Религиозный аспект составляет существенную сторону художественной картины мира В.Маяковского. «Человекобожеская» концепция, разнообразно проявлявшаяся в искусстве и философии рубежа ХIХ – ХХ вв., получила у Маяковского оригинальное и яркое поэтическое воплощение. Особенно концентрированно это религиозное мироощущение выразилось в его поэмном творчестве 1910 – 1920-х гг., которое подчинено «общей конструкции сюжетной мысли», включающей «до-историю, революцию и выход в конечном итоге в за-историю, совершенный мир». Здесь выстраивается эволюция «от раннего обожествления титанического «я», затем масс, громад, человечества к фактическому культу пролетарского государства, партии и вождя».

Исследователями были намечены пути изучения произведений Маяковского в контексте религиозно-философских исканий в России и Европе конца ХIХ – первой трети ХХ вв., однако направления развития «человекобожеских» устремлений его лирического «я» в полной мере пока не осмыслены. Сквозь призму этих интенций поэмы Маяковского могут быть осознаны как звенья автобиографической мифологии, пронизанной мощным исповедально-религиозным чувством, которое примечательно своими полярными проявлениями. С одной стороны, «Маяковский не столько отрицает существование Бога, сколько пытается Его оскорбить, оплевать, унизить и тем уничтожить… Его бунт против Неба – не бунт, а мелкий дебош и уж совсем не отрицание Бога». С другой же – «в своем отрицании христианства… поэт остается личностью религиозно заряженной… Отказавшись от христианства, он как бы регрессирует по лестнице религиозного чувства и культа, впадая в пантеизм, в язычество, в солнцепоклонство».

Поэма «Облако в штанах» (1914 – 1915) явила начальную стадию религиозной самоидентификации лирического героя, открывающего в самом себе надличностное измерение бытия:

И чувствую –

«я»

Для меня мало.

Кто-то из меня вырывается упрямо.

Постижение сакрального пространства внутреннего «я» («У церковки сердца занимается клирос!») выводит поэта к прозрению религиозно-экстатической природы творчества, его демиургической миссии, которая должна быть осуществлена человеческой энергией в свете надвигающегося апокалипсиса:

Городов вавилонские башни,

возгордясь, возносим снова,

а Бог

города на пашни

рушит,

мешая слово.

В этом ассоциативном контексте именно «в муках ночей рожденное слово, величием равное Богу» становится главным средством исполнения богоборчески направленного демиургического акта: «В хорах архангелова хорала // Бог, ограбленный, идет карать!.. Я, // златоустейший, // чье каждое слово // душу новородит…»

Религиозные  интуиции раскрываются в поэзии двуединстведвуединстве антропологического и космологического образного планов.

Проблема лирического героя, или поэтической ипостаси автора, решается Маяковским в христианско-жертвенном аспекте. Это новый Мессия, «герметический» Адам Кадмон, «искупитель земной любви», а в перспективе, возможно, и сам Творец, который силой поэтического Слова призван воссоздать прекрасное и гармоничное бытие, где будет царить мудрое общение человека, животных и растений, где непременно восторжествует Дух, претворенный в «миллион миллионов» «огромных чистых любовей». М. Вайскопф первым указал, что индивидуальная космогония Маяковского выстроена через особое преломление библейской семиосферы . Художественно-эстетическая трансформация первичных образов, предметов и состояний (с помощью движения, цвета, света, звука, одоризмов) воспринимается как новое, квазибиблейское миротворение.

В Книге Бытия вслед за созданием «безвидной» планеты появляются воды и моря. В стихотворении Маяковского «А вы могли бы?» (1913) «карта будня» (будь то ресторанное меню, географическая или игральная карта) лишается привычных конфигураций: «блюдо студня» демонстрирует «косые скулы океана», «чешуя жестяной рыбы» издает волнующие «зовы новых губ» . В финальных строках поэт подводит впечатляющие итоги «... своей деятельности по превращению обыденности в высокое искусство: он вырастает в гиганта, способного, как на флейте, сыграть ноктюрн на водосточной трубе» . Жестяная рекламная вывеска в форме рыбы подключает к лирическому тексту библейские ассоциативно-метафорические микропространства.

«Рыбы большие», сотворенные Всевышним в числе первых живых существ, символизируют в христианстве плодородие, воспроизводство жизни, воскресение: еще Тертуллиан  усматривал в греческом слове «рыба» анаграмму выражения «Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель». Образ рыбы, как отмечает П. Холл, в «религиозном символизме... соотносится с Природными силами воспроизведения и зарождения, которые и рассматриваются как первоочередное свидетельство божественного всеведения» . Библейское повествование изобилует «ихтиологической» символикой: так, Христос сумел насытить тысячи голодных пятью хлебами и двумя рыбами; Петра и Андрея, закидывающих сети в море», Иисус пообещал сделать «ловцами человеков»; рыбаками были апостолы Иоанн и Иаков Зеведеев.

Лирическое «я» Маяковского претендует на роль нового Творца, который «... "смог" в малом, ничтожным, безнадежно застывшем ("студень") увидеть огромное, значительное, плодотворно текучее ("океан")», а «в чисто функциональных эмблемах — жестяных вывесках харчевен и кабачков... "смог" опознать образцы только еще зарождающегося, функционального искусства завтрашнего дня» . По словам К. Петросова, стихотворение «А вы могли бы?» проникнуто «... вызовом всем, кто неспособен понять и принять "чудо" искусства, одухотворенное субъективным видением художника» .

Художественная антропология Маяковского рождается из ощущения лирическим героем своей глубинной пронзенности от присутствия иной – Божественной – реальности: «И вижу: // в углу – глаза круглы, – // глазами в сердце въелась Богоматерь»; «Может быть, Иисус Христос нюхает // моей души незабудки». Подобное понимание причастности            Божественной сфере приводит его к видению себя в качестве «тринадцатого апостола» и даже «нового» Христа, который по воле бунтующей предреволюционной эпохи взведен «на Голгофы аудиторий», «обсмеян у сегодняшнего племени», претерпевает крестные муки («распял себя на кресте»), совершает жертвенное самоумаление – ради дарования восставшим людским массам нового, способного пересоздать мир слова:

Жилы и мускулы – молитв верней.

Нам ли вымаливать милостей времени!

Мы –

каждый –

держим в своей пятерне

миров приводные ремни!

Религиозным смыслом насыщены в поэме и космологические интуиции о неуклонном дряхлении и распаде Богом сотворенного мироздания. Надрывный, родственный переживаниям многих персонажей Достоевского бунт против попущенных Богом земных страданий («Отчего Ты не выдумал, // чтоб было без мук // целовать, целовать, целовать?!») оборачивается у Маяковского карнавализацией библейской картины мира – в обращениях к «крохотному божику», в призывах устроить «карусель на дереве изучения добра и зла», в раю «опять поселить Евочек». Евангельская драма Иродова вероломства и Иудина предательства экстраполируется в поэме на гротесковое изображение поврежденного космического бытия, жаждущего гармонизирующего воздействия человеческой воли: «Тысячу раз опляшет Иродиадой // солнце землю – // голову Крестителя»; «Видите – // небо опять иудит // пригоршнью обрызганных предательством звезд?» Противовесом фатальному разрушению космоса выступают в поэме как достигающая небесных высей мессианская революционная сила («Как будто расходятся белые рабочие, // небу объявив озлобленную стачку»; «На небе, красный, как марсельеза, // вздрагивал, околевая, закат»), так и создаваемая на парадоксальном совмещении гиперболы и литоты человекобожеская модель вселенского бытия, продиктованная острейшей для лирического «я» жаждой обладания мировым пространством: «Солнце моноклем // вставлю в широко растопыренный глаз».

Мифологема земного «апостольства» и человекобожеского жертвенного распятия лирического «я» далее разворачивается в поэме «Флейта-позвоночник» (1915):

Любовь мою,

как апостол во время оно,

по тысяче тысяч разнесу дорог.

Тебе в веках уготована корона,

а в короне слова мои –

радугой судорог…

<…>

Видите – гвоздями слов

прибит к бумаге слов я.

Ниспосланная Богом мучительная земная любовь воспринимается героем «Флейты…» как опровержение его прежнего атеистического настроя: «Вот я богохулил. // Орал, что Бога нет, // а Бог такую из пекловых глубин, // что перед ней гора заволнуется и дрогнет, // вывел и велел: // люби!» В его апелляциях к Творцу («Если правда, что есть ты, Боже…») сокровенно-личностные интонации противоречивым образом перемежаются с нотами бунта и глумления. В моменты наивысшего душевного напряжения Бог видится герою поэмы в обличии Всевышнего инквизитора, «небесного Гофмана», творящего или допускающего абсурдную, гротескно-фантастическую модель мироустройства:

Или вот что:

когда душа моя выселится,

выйдет на суд Твой,

выхмурясь тупенько,

Ты,

Млечный Путь перекинув виселицей,

возьми и вздерни меня, преступника.

Немногим ранее в трагедии «Владимир Маяковский» (1913) действующие лица, включая и самого протагониста, также размышляли о погружающейся в хаос и абсурд действительности и связывали это состояние не только с «безумием» Бога, но и с искаженным, рабским отношением человека к Богу, что воспринималось ими в качестве одной из главных духовных бед современности: «А с неба на вой человечьей орды // глядит обезумевший Бог»; «Все вы, люди, // лишь бубенцы // на колпаке у Бога».

В поэме «Война и мир» (1915 – 1916) религиозные интуиции приобретают историософскую направленность. Страстно желая «сквозь строй, сквозь грохот… пронести любовь к живому», лирический герой развивает идущий от «Облака в штанах» миф о собственном мессианстве: «А я // на земле // один // глашатай грядущих правд». Это мессианское предназначение «нового» Человека приобретает трагедийные черты, поскольку вырисовывается на фоне апокалипсиса, к которому вплотную приблизились историческая реальность и весь космос: «гниет земля», «карусели Вавилонищ», «вагоны зараженной крови», «зараженная земля», «трупы городов и сел»… От земного мира безумие и распад распространяются на небесную сферу: «В небо // люстрой подвешена // целая зажженная Европа»; «Металось солнце, // сумасшедший маляр». Усложнение религиозного чувства обусловлено здесь его внутренней поляризацией, включением в поле художественного зрения не только Божественной, но и инфернальной силы: «А над всем этим // дьявол // зарево зевот дымит».

В «Войне и мире» развивается идущий от стихотворения «Послушайте!» (1914) сюжет дерзкого прорыва человека к прямой встрече с Творцом. Однако в поэме это отчаянное движение человеческого «я» «к Богу на дом» увенчивается роковой невстречей:

У рая, в облака бронированного,

дверь расшибаю прикладом.

Трясутся ангелы.

Даже жаль их.

Белее перышек личика овал.

Где они –

боги!

«Бежали,

все бежали,

и Саваоф,

и Будда,

и Аллах,

и Иегова».

В предвосхищение философии экзистенциализма мотив невозвратного «бегства богов» порождает в поэме Маяковского интуицию о тотальной богооставленности человеческого «я», его «заброшенности» в обезличенном и обезумевшем универсуме. Но в противовес деструктивным тенденциям в мировом пространстве и человеческой цивилизации на основе евангельских образов и ассоциаций Маяковским конструируется миф о рождении Нового Человека, «поэт воспринимающий» вытесняется в нем «поэтом изобретающим»: «Люди родятся, // настоящие люди, // Бога самого милосердней и лучше». Пришествие Человека-Мессии видится здесь как залог возрождения омертвевшего и смердящего, подобно четверодневному Лазарю, земного бытия: «Земля, // встань, // тыщами // в ризы зарев разодетых Лазарей!»

Художественному манифестированию новой религиозной антропологии посвящена поэма «Человек» (1916 – 1917). Синкретический характер «человекобожеских» интенций поэтической мысли Маяковского обнаруживается здесь особенно рельефно. С одной стороны, названия и сюжетные коллизии основных главок произведения указывают на библейские истоки религиозных построений. Лирический герой идентифицирует себя в качестве «нового Ноя», а затем и «нового» Христа, соответствующим образом выстраивая элементы автобиографического мифа: «Рождество Маяковского», «Жизнь Маяковского», «Страсти Маяковского», «Вознесение Маяковского», «Маяковский в небе», «Возвращение Маяковского», «Маяковский векам». Вместе с тем в неоязыческом духе им обожествляются природно-космические явления, призванные вначале «заменить» собой Единого Бога, а затем и восславить нового Человекобога, на что указывает прозаическая увертюра поэмы: «Священнослужителя мира, отпустителя всех грехов, – солнца ладонь на голове моей. Благочестивейшей из монашествующих – ночи облачение на плечах моих. Дней любви моей тысячелистое Евангелие целую».

Мистический настрой, который пронизывает религиозную автобиографию лирического «я», чувствующего, как по нему «катятся вечности моря», – сочетается в поэме с рационалистически выверенным техницизмом мировосприятия. В главке «Маяковский в небе» развивается сквозной в творчестве поэта сюжет вторжения лирического «я» в небесную «зализанную гладь», где, попадая на «центральную станцию всех явлений», наблюдая «путаницу штепселей, рычагов и ручек», «главный склад всевозможных лучей» и «выгоревших звезд», он ощущает всеобъемлющий кризис Божественного демиургического проекта и необходимость его антропоцентристского переосмысления: «Ветхий чертеж – // неизвестно чей – // первый неудавшийся проект кита». Образ Человека, творящего «царствие… земное – не небесное», позднее будет выведен в пьесе «Мистерия-буфф» (1918) – этой «человекобожеской “нагорной проповеди”».

Построение новой антропологии и космологии приводит в поэмах Маяковского 20-х гг. к художественной передаче религиозного чувства колоссальных людских масс, вовлеченных в революционную стихию. Масса, коллективное «я» становятся здесь субъектами речевого самовыражения и религиозного переживания. В поэме «150 000 000» (1919 – 1920) исходным демиургическим импульсом («Кто назовет земли гениального автора?») обусловлено противоречивое религиозное умонастроение: «Мы пришли, // миллионы, // безбожников, // язычников и атеистов» – «истово Господу Богу помолимся». Тяга к материализации и «технизации» потребностей духа («Вместо вер – // в душе // электричество, // пар») актуализирует в коллективном подсознательном богочеловеческие и человекобожеские интенции: «Боже из мяса – // Бог-человек» – «земной между нами… не загнанный ввысь… не тот, который “иже еси на небесех”». Подобное антропоцентристское богопознание воспринимается в поэме как источник коллективной революционной, мифотворческой энергии («Новый разгромим по миру миф»), нацеленной на радикальный пересмотр демиургического проекта: «Города расступаются, // и над пылью проспектовой // солнцем встает бытие иное».

Интуициями о «третьей революции духа» пронизаны также поэмы «IV Интернационал» (1922) и «Пятый Интернационал» (1922), где погружение в революционную реальность осознается героем как залог усвоения демиургической силы («Я 28 лет отращиваю мозг // не для обнюхивания, // а для изобретения роз»), личной причастности к Божественной власти над пространством и временем:

Пространств мировых одоления ради,

охвата ради веков дистанций

я сделался вроде

огромнейшей радиостанции.

Нарочитые декларации о массовом послереволюционном безбожии причудливо перемежаются в поздних поэмах Маяковского схристологическими мотивами, идущими от имплицитного, выражаемого в гротескно-смеховой модальности стремления нащупать черты богочеловеческого присутствия Христа в радикально изменившемся мире.

В поэме «Летающий пролетарий» (1925) сконструирована «дистиллированная» модель ХХХ века, где, впрочем, не без тщательно скрываемого надрыва вновь и вновь с упорством проводится «практикум по безбожию»: «Небо осмотрели // и внутри // и наружно. // Никаких богов, // ни ангелов // не обнаружено». С другой стороны, одним из пронзительных эпизодов поэмы «Хорошо!» (1927) становится роковая невстреча Блока со Христом («Но Блоку Христос являться не стал»), а в поэме «Про это» (1923) в случайно встреченном комсомольце лирический герой угадывает сходство с чертами Христа: «Это – спаситель! // Вид Иисуса. // Спокойный и добрый, // венчанный в луне». Образ Христа, хотя и прорисован в гротескно-сниженном ключе («Исус, // приподняв // венок тернистый, // любезно кланяется»), в общем контексте произведения становится сокровенным alter ego лирического «я», помышляющего о себе как «земной любви искупителе» («за всех расплачусь, за все расплачусь»), о своей крестной жертве ради будущего всеобщего воскресения в преображенном мироздании:

Чтоб мог

в родне

отныне

стать

отец,

по крайней мере, миром,

землей, по крайней мере, – мать.

Человекобожеские построения служат у Маяковского и предпосылкой вождистской утопии, наиболее полно выразившейся в поэме «Владимир Ильич Ленин» (1924), которая стала одним из самых ярких религиозно заряженных текстов в позднем творчестве поэта. Образ вождя приобретает здесь мессианский смысл и создается на пересечении «ветхозаветной» и «новозаветной» парадигм. Подобно тому как ветхозаветные пророки предсказывали явление в мир Христа, Его Боговоплощение, в изображении автора поэмы таинственное знание о Ленине возникает задолго до его физического рождения: «Давным-давно, // годов за двести, // первые // про Ленина // восходят вести». «Человекобожеская» природа вождя раскрывается в его особой «всечеловечности» («Он // в черепе // сотней губерний ворочал, // людей // носил // до миллиардов полутора»); визионерстве («видел то, что временем закрыто»), в продуцировании трансцедентной, сверличностной энергии, действующей и после его телесной смерти: «И в каждом – Ильич… Стала // величайшим // коммунистом-организатором // даже // сама // Ильичева смерть».

Таким образом, эволюция человекобожеской  концепции в поэмах Маяковского сопряжена  с подвижным соотношением антропологического, космологического и историософского планов в религиозных интуициях поэта. Миф о себе как «тринадцатом апостоле», «новом» Ное и «новом» Христе, приносящем искупительную жертву ради революционного преображения масс («Облако в штанах») вырастает у Маяковского в масштабную, основанную на трансформации евангельских образов религиозно-антропологическую концепцию («Человек»). Уже в 10-е гг. антропологические прозрения предстают в интерьере историософских, космологических идей, окрашенных в апокалиптические тона и ведущих к поиску осуществления человекобожеского демиургического акта («Война и мир», «Человек»). В поэмах 20-х гг. религиозное переживание все более явственно переводится из индивидуально-личностной сферы в область массового сознания («150 000 000»), а миф о явлении нового Искупителя приобретает эпический размах, входит в контекст вождистской утопии («Владимир Ильич Ленин», «Хорошо!»).

Осмысление «человекобожеских» мотивов поэм Маяковского позволяет приблизиться к пониманию разноплановых контактно-типологических связей его творчества с религиозно-философскими исканиями эпохи – от символистских, федоровских идей до авангардистских и марксистских «богостроительских» проектов.

Маяковский — прогрессивное явление в мировой поэзии, то есть Маяковский — поэт, установивший новую форму по­эзии и определивший новый дух ее. Именно поэтому он тре­бует вначале усилия для понимания. Наше читательское сознание обладает инерцией, и, чтобы преодолеть эту инер­цию, необходимо усилие.

                                                  СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Гончаров Б. П. О поэтике Маяковского. – М.: Знание, 1973.

2. Дядичесв В. Н. В. В. Маяковский в жизни и творчестве. – М.: Русское слово, 2006.

3. Калитин Н. И. Поэт-новатор. – М.: Знание, 1960.

4. Калитин Н. И. Слово и время. – М.: Советский писатель, 1967.

5. Ломилина М. И., Сигов В. К. Уроки словесности. Серебряный век русской поэзии. – М.: Интеллект-Центр, 2000.

6. Субботин А. С.  Маяковский сквозь призму жанра. – М.: Советский писатель, 1986.

7. Тренин В. В. В мастерской стиха Маяковского. – М.: Советский писатель, 1978.

8.Семенова С.Г. «Новый разгромим по миру миф…» (Владимир Маяковский) // Семенова С.Г. Русская поэзия и проза 1920 – 1930-х годов. Поэтика – Видение мира – Философия. М., ИМЛИ РАН, «Наследие», 2001. С.170.

 9. Семенова С.Г. Указ. соч.; Карабчиевский Ю.А. Воскресение Маяковского. М., ЭНАС, 2008; Вайскопф М. Во весь логос. Религия Маяковского. М., Иерусалим, 1997 и др.

10. Карабчиевский Ю.А. Указ. соч. С.221, 222.

11. Семенова С.Г. Указ. соч. С.159.

12. Тексты поэм В.Маяковского приведены по изд.: Маяковский В.В. Сочинения в двух томах. Т. II / Сост. Ал.Михайлова; прим. А.Ушакова. М., Правда, 1988.

13Карабчиевский Ю.А. Указ. соч. С.13.

14.Карабчиевский Ю.А. Указ. соч. С.67.

 15.Семенова С.Г. Указ. соч. С.156.