Внеурочное занятие для 5-6 класса по рассказам В.П. Астафьева

"Капалуха" В.П. Астафьев Мы приближались к альпийским уральским лугам, куда гнали колхозную скот на летнюю  пастьбу. Тайга поредела. Леса были сплошь хвойные, покоробленные ветрами и северной стужей.  Лишь кое­где среди редколапых елей, пихт и лиственниц пошевеливали робкой листвой  берёзки и осинки да меж деревьев развёртывал свитые улитками ветви папоротник. Стадо телят и бычков втянулось на старую, заваленную деревьями просеку. Бычки и  телята, да и мы тоже, шли медленно и устало, с трудом перебирались через сучковатый  валежник. В одном месте на просеку выдался небольшой бугорочек, сплошь затянутый бледнолистым  доцветающим черничником. Зелёные пупырышки будущих черничных ягод выпустили чуть  заметные серые былиночки­лепестки, и они как­то незаметно осыпались. Потом ягодка  начнётся увеличиваться, багроветь, затем синеть и, наконец, сделается чёрной с седоватым  налётом. Вкусна ягода черника, когда созреет, но цветёт она скромно, пожалуй, скромнее всех  других ягодников. У черничного бугорка поднялся шум. Побежали телята, задрав хвосты, закричали  ребятишки, которые гнали скот вместе с нами. Я поспешил к бугорку и увидел, как по нему с распущенными крыльями бегает кругами  глухарка (охотники чаще называют её капалухой). — Гнездо! Гнездо! — кричали ребята. Я стал озираться по сторонам, ощупывать глазами  черничный бугор, но никакого гнезда нигде не видел. — Да вот же, вот! — показали ребятишки на зелёную корягу, возле которой я стоял. Я глянул, и сердце моё забилось от испуга — чуть было не наступил на гнездо. Нет, оно не  на бугорке было свито, а посреди просеки, под упруго выдавшимся из земли корнем.  Обросшая мхом со всех сторон и сверху тоже, затянутая седыми космами, эта неприметная хатка была приоткрыта в сторону черничного бугорка. В хатке утеплённое мхом гнездо. В  гнезде четыре рябоватых светло­коричневых яйца. Яйца чуть поменьше куриных. Я  потрогал одно яйцо пальцем — оно было тёплое, почти горячее. — Возьмём! — выдохнул мальчишка, стоявший рядом со мною. — Зачем? — Да так! — А что будет с капалухой? Вы поглядите на неё! Капалуха металась в стороне. Крылья у  неё всё ещё разброшены, и она мела ими землю. На гнезде она сидела с распущенными  крыльями, прикрывала своих будущих детей, сохраняла для них тепло. Потому и  закостенели от неподвижности крылья птицы. Она пыталась и не могла взлететь. Наконец  взлетела на ветку ели, села над нашими головами. И тут мы увидели, что живот у неё голый вплоть до шейки и на голой, пупыристой груди часто­часто трепещется кожа. Это от  испуга, гнева и бесстрашия билось птичье сердце. — А пух­то она выщипала сама и яйца греет голым животом, чтобы каждую каплю своего  тепла отдать зарождающимся птицам, — сказал подошедший учитель. — Это как наша мама. Она всё нам отдаёт. Всё­всё, каждую капельку... — грустно, по­ взрослому сказал кто­то из ребят и, должно быть застеснявшись этих нежных слов,  произнесённых впервые в жизни, недовольно крикнул: — А ну пошли стадо догонять! И все весело побежали от капалухиного гнезда. Капалуха сидела на сучке, вытянув вслед  нам шею. Но глаза её уже не следили за нами. Они целились на гнездо, и, как только мы  немного отошли, она плавно слетела с дерева, заползла в гнездо, распустила крылья и  замерла. Глаза её начали затягиваться дрёмной плёнкой. Но вся она была настороже, вся  напружинена. Сердце капалухи билось сильными толчками, наполняя теплом и жизнью  четыре крупных яйца, из которых через неделю­две, а может, и через несколько дней  появятся головастые глухарята. И когда они вырастут, когда звонким зоревым апрельским утром уронят свою первую  песню в большую и добрую тайгу, может быть, в песне этой будут слова, непонятные нам  птичьи слова о матери, которая отдает детям всё, иной раз даже жизнь свою. Зачем я убил коростеля? Виктор Астафьев  Это было давно, лет, может, сорок назад. Ранней осенью я возвращался с рыбалки по  скошенному лугу и возле небольшой, за лето высохшей бочажины, поросшей тальником,  увидел птицу.  Она услышала меня, присела в скошенной щетинке осоки, притаилась, но глаз мой  чувствовала, пугалась его и вдруг бросилась бежать, неуклюже заваливаясь набок.  От мальчишки, как от гончей собаки, не надо убегать — непременно бросится он в погоню,  разожжется в нем дикий азарт. Берегись тогда живая душа!  Я догнал птицу в борозде и, слепой от погони, охотничьей страсти, захлестал ее сырым  удилищем.  Я взял в руку птицу с завядшим, вроде бы бескостным тельцем. Глаза ее были прищемлены  мертвыми, бесцветными веками, шейка, будто прихваченный морозом лист, болталась.  Перо на птице было желтовато, со ржавинкой по бокам, а спина словно бы темноватыми  гнилушками посыпана.  Я узнал птицу — это был коростель. Дергач по­нашему. Все его друзья­дергачи покинули  наши места, отправились в теплые края — зимовать. А этот уйти не смог. У него не было  одной лапки — в сенокос он попал под литовку. Вот потому­то он и бежал от меня так  неуклюже, потому я и догнал его.  И худое, почти невесомое тельце птицы ли, нехитрая ли окраска, а может, и то, что без  ноги была она, но до того мне сделалось жалко ее, что стал я руками выгребать ямку в  борозде и хоронить так просто, сдуру загубленную живность.  Я вырос в семье охотника и сам потом сделался охотником, но никогда не стрелял без  надобности. С нетерпением и виной, уже закоренелой, каждое лето жду я домой, в русские  края, коростелей.  Уже черемуха отцвела, купава осыпалась, чемерица по четвертому листу пустила, трава в  стебель двинулась, ромашки по угорам сыпанули и соловьи на последнем издыхе допевают  песни.  Но чего­то не хватает еще раннему лету, чего­то недостает ему, чем­то недооформилось  оно, что ли.  И вот однажды, в росное утро, за речкой, в лугах, покрытых еще молодой травой,  послышался скрип коростеля. Явился, бродяга! Добрался­таки! Дергает­скрипит! Значит,  лето полное началось, значит, сенокос скоро, значит, все в порядке.  И всякий год вот так. Томлюсь и жду я коростеля, внушаю себе, что это тот давний дергач  каким­то чудом уцелел и подает мне голос, прощая того несмышленого, азартного парнишку.  Теперь я знаю, как трудна жизнь коростеля, как далеко ему добираться к нам, чтобы  известить Россию о зачавшемся лете.  Зимует коростель в Африке и уже в апреле покидает ее, торопится туда, «…где зори  маковые вянут, как жар забытого костра, где в голубом рассвете тонут зеленокудрые леса,  где луг еще косой не тронут, где васильковые глаза…». Идет, чтобы свить гнездо и вывести потомство, выкормить его и поскорее унести ноги от гибельной зимы.  Не приспособленная к полету, но быстрая на бегу, птица эта вынуждена два раза в году  перелетать Средиземное море. Много тысяч коростелей гибнет в пути и особенно при  перелете через море.  Как идет коростель, где, какими путями — мало кто знает. Лишь один город попадает на  пути этих птиц — небольшой древний город на юге Франции. На гербе города изображен  коростель. В те дни, когда идут коростели по городу, здесь никто не работает. Все люди  справляют праздник и пекут из теста фигурки этой птицы, как у нас, на Руси, пекут  жаворонков к их прилету.  Птица коростель во французском старинном городе считается священной, и если бы я жил  там в давние годы, меня приговорили бы к смерти.  Но я живу далеко от Франции. Много уже лет живу и всякого навидался. Был на войне, в  людей стрелял, и они в меня стреляли.  Но отчего же, почему же, как заслышу я скрип коростеля за речкой, дрогнет мое сердце и  снова навалится на меня одно застарелое мучение: зачем я убил коростеля? Зачем? Щурок­швырок После недолгой, но широкой ростепели, съевшей снег по берегам, подплавившей лёд на  озере Кубенском, похолодало; чистое и заголубевшее небо снова облохматилось,  приспустилось над лесом и потекло, сея белую шуршащую крупу. Опять наступил  ледозвон, закраинки озера засыпало крупою, припорошило снегом. И всё­таки весна не загасла совсем, угадать и увидеть её ещё можно было. Лёд на озере в  пятнах, снег, забивший щели, выбоины и следы человечьи, светил неослепно; хоть и  слабенько, едва ощутимо, всё же пахло берёзовыми почками, на припёке взявшимися  клейковиной. А главное, живность пришла в движение и не соглашалась с зазимком. На рассвете урчали возле берега, прыгали, разминаясь перед главными схватками, косачи;  пробовал жаворонок потрясти колокольчик в высоте, да без солнца ему было неуютно в  небе, он пел тише, реже и, не выдержав одиночества, стреканул к берегу, в тёплые  ёлушники; вороны слетались к рыбачьим лункам – собирать ершей и, ловко их  разворачивая – головой на ход, заглатывали. От мёрзлых колючек, царапающих горло, у  ворон подрагивали хвосты. Проглотив ерша, вороны крякали, прислушивались к себе,  мысленно провожая ерша во чрев – не зацепится ли где, бродяга… Весёлого нрава собачонка Гайка, ничья собачонка, тоже промышляющая ершей на льду,  азартно гоняла ворон от лунок, но скоро утомилась, пошла от рыбаков рысцой. Сперва  Гайка оглядывалась, виновато повиливала хвостом, совалась носом в старые заячья следы,  как бы распутывая их и охотясь, но потом отбросила всякий стыд и предательски хватила  во весь дух к деревушке, дымящей за прибрежным леском. Лиса выходила из кустов, нюхала воздух, задумала уж было на лёд спуститься, но тут же  повернула и, не оставляя следа, легко потрусила по шелушащемуся насту в лес, откуда  фыркнул рябчик и, ровно выстреленный, панически вереща, пролетел пулей над ложком,  вонзился в низкие ольховники, дымчато струящиеся рыхлой серёжкой. Лиса, задрав морду, поглядела рябчику вслед и облизнулась. Рыба клевала редко и вяло. Самое время наблюдать было природу и радоваться её  весеннему натиску, вроде бы как иссякшему. Однако природа исподволь набиралась новых  сил, а шаг её на месте был краткой отсрочкой перед броском и штурмом – рухнут тогда  зимние тверди; каждая земная щёлочка и бочажинка наполнится снеговицей, она  перельётся через край, и ударят из логов ручьи, покатятся к озеру, с пеной, звоном и  говором на губах. Лёд на озере выгнется шершаво, горбиной, чайки явятся, начнут биться с воронами из­за ершей, жаворонки, чибисы, кулички, а потом утки, лебеди и гуси навестят  нас. Шумно будет, радостно, рыба станет ходить стайно, брать жадно, рвать лески, уносить крючки и блёсны… А пока вся мне радость – глядеть на щурков. Есть такая птичка, вроде бы и невеличка,  меньше скворца, побольше снегиря, очень работящая, добрая, бесстрашная птичка. В середине марта, как только проснутся в наших лесах всякие мелкие паразиты: клещи,  лесные блохи, стрекачи, тля разная пойдёт на свет, – щурки уж тут как тут. Слетела с лесов, начала тучами опадать на лёд чёрная мушка с двумя коротенькими  слюдяными крылышками. В лужах и в лунках её кружит, под лёд её затягивает рыбам на  радость, а она всё темней и темней наседает на всё живое. Но вон на солнышке сверкнула пригоршня искр, рассыпалась, зарябила и вдруг погасла –  это щурки табуном летели и на лёд упали, кругленькие, деловитые. От темна и до темна  они работают: склёвывают тлю. На головку щурка тёмная ермолашка надета, зоб и грудь  красным вымазаны, по туловищу полоски, как оглобельки, лапки багровенькие, быстрые,  подгузок и подкрылок беленькие – оттого и сверкает щурок на солнышке, а у самочек в  хвосте пёрышки рябы, на спинке пепельно и дымчато. Красивые птички!.. Зазимок щурку, как и человеку, радости не приносит. Тлю и мошку всякую снегом  заметает. Вот и мечутся щурки по озеру в поисках корма, чирикают озабоченно, бегают по  льду быстро и неслышно. Кто­то из рыбаков оставил на льду полбуханки чёрствого хлеба. Два дня щурки долбили  этот хлеб, соблюдая очерёдность, и выбрали нутро буханки. Я сижу неподалёку от щурков, помахиваю удочкой с блесною. Щуркам я внушаю страх.  Прежде чем залезть в буханку, они топчутся подле, ищут крошки на снегу и вдруг, с  отчаянием пискнув, бросаются внутрь буханки, которая кажется им, наверное, огромной  мрачной пещерою, а тут ещё маячит сзади человек в лохматой шапке, в шубе и с палкою в  руках! Страсти­то какие, а есть охота!.. Заскочит щурок, ткнёт раз­другой клювом – и скорее наружу, а вместо него уж другой  харчиться спешит. Которые щурки слабее духом, сверху на буханку садятся, пытаются по  мёрзлой корке долбить, да не берёт корку птичий клюв. Сотен до двух щурков собиралось возле буханки, и в конце концов они осмелели до того,  что на меня перестали обращать внимание. Они лезли в буханку, шевелили её, ссорились, и  до того у них дело дошло, что птички вместе с буханкой опрокидываться начали.  Опрокинувшись, щурки с криком выкатывались наружу и заполошно разлетались по  сторонам. Я поднялся от лунки и разломал хлеб на кусочки. То­то радостная работа тут поднялась,  то­то хлопот было и веселья! Я и рыбачить забыл – сижу глазею. Слышу шаги. Рыбак идёт по озеру Кубенскому, лыжами шаркает. Подошёл, на пешню  грудью опёрся – лицо красное, изветренное, глаза похмельные. На Кубенском озере есть  этакая разновидность рыбаков – больше бродят и болтают, чем рыбачат. Нос у рыбака  короткий, будто у щурка. Стоит, смотрит на птичек, как они питаются, сил набираются. – Ишь жрут как! Им ещё далеко лететь, – сказал рыбак, зевая, – нашей местности птица. Я  с Печоры родом, – пояснил он, – мы этих птичек силками имам и едим, жирны потому  што… «Имам и едим»! – передразнил я краснорожего рыбака. – Тебя бы самого имать да есть,  небось не поглянулось бы!.. Доклевали щурки буханку, а не улетают, всё бегают по снегу, крошки ищут. И тогда я  достал из рыбацкого ящика свой хлеб, искрошил его на лёд, но искрошил к себе поближе. Переживаний­то у щурков сколько было! Бегают, кружат возле меня и лунки, иной щурок изловчится и отлетевшую крошку схватит  да и бежать, остальные птички нервничают, на меня поглядывают: «Что, мол, ты, дядя,  задумал? Подманиваешь, да? Имать нас будешь, а?…» Я старался не замечать, как щурки орудуют возле лунки, и они меня тоже замечать  перестали. Один настолько осмелел, что по валенку меня тюкнул – чешуинка от рыбы к нему пристала, а он думал – крошечка. Я тихонько засмеялся, щурок в сторону отпрыгнул,  голову вбок повернул, глядит умным глазком и шейкой тревожно подёргивает: «Ох, ох,  дядя, хороший ты, видать, человек, а всё же боюся я тебя…» Назавтра зазимок кончился, солнце объявилось, снег обмяк – поплыл под ногами, лёд  чешуиться начал; над озером жаворонок запел, тля опять тучами на лёд посыпалась – и  забыли про меня щурки, летают, бегают, весело кормятся перед дальней дорогой. Один только раз прилетела ко мне стайка щурков, крошек маленько поклевала, но тут же  снялась, сверкнула на солнце искорками. Толстенький щурок, молодой ещё, беззаботный, бегал возле моих ног, за ящиком  копошился, чирикая: «Видишь вот, возле тебя бегаю и не боюся». Но глянул молодец, а стайки­то родной и нету! Забил он крыльями, запищал: «Куда же вы,  братцы? Как же я без вас­то?» Я проводил взглядом нарядную птичку, в полёте стремительную, в жизни – хлопотунью, и  как­то сама собою возникла во мне песенка: Ты, щурок­швырок, Изукрашенный лобок! Изукрашенный лобок, Распуховенький бок! Прилетай, щурок­швырок, К нам на бел бережок, На том бел бережку Расклюй забережку…