Книжка "Наш Пришвин"

Наш Пришвин Наш Пришвин Уважаемые ребята!  Вы держите в  своих руках уникальное издание: в этом сборнике собраны  любимые  рассказы обучающихся 5 класса МОБУ СОШ с.Рощинский,  написанные замечательным писателем М.М.Пришвиным.   Иллюстрации к ним созданы тоже нашими руками.  Он являлся  настоящим натуралистом, знатоком болот и леса, великолепным  наблюдателем живой жизни природы. Его рассказы, даже самые небольшие,  просты и понятны. Мастерство автора, его манера передать всю  непревзойдённость окружающей природы восхищают! Он описывает шум  ветра, запахи леса, повадки животных и их поведение, шелест листьев с такой  точностью и достоверностью, что сам при прочтении невольно попадаешь в  эту среду, переживая всё вместе с писателем.   С помощью этих рассказов вы  узнаете многие   тайны природы,  полюбите  лес с её обитателями.   Читайте Пришвина и становитесь добрее, искреннее!   Берегите природу! Старый гриб  Была у нас революция тысяча девятьсот пятого года. Тогда мой друг был в  расцвете молодых сил и сражался на баррикадах на Пресне. Незнакомые  люди, встречаясь с ним, называли его братом. ­ Скажи, брат, ­ спросят его, ­ где... Назову улицу, и “брат” ответит, где эта  улица. Пришла первая мировая война тысяча девятьсот четырнадцатого года,  и, слышу, ему говорят; ­ Отец, скажи... Стали не братом звать, а отцом. Пришла последняя большая революция. У моего друга в бороде и на голове  показались белые, серебряные волосы. Те, кто его знал до революции,  встречались теперь, смотрели на бело­серебряные волосы и говорили: ­ Ты что же, отец, стал мукой торговать? ­ Нет, ­ отвечал он, ­ серебром. Но дело не в этом. Его настоящее дело было ­  служить обществу, и еще он был врач и лечил людей, и еще он был очень  добрый человек и всем, кто к нему обращался за советом, во всем помогал. И  так, работая с утра и до поздней ночи, он прожил лет пятнадцать при  Советской власти. Слышу, однажды на улице кто­то его останавливает. ­ Дедушка, а дедушка, скажи... И стал мой друг, прежний мальчик, с кем мы в старинной гимназии на одной  скамейке сидели, дедушкой. Так все время проходит, просто летит время, оглянуться не успеешь... Ну хорошо, я продолжаю о друге. Белеет и белеет наш дедушка, и так  наступает, наконец, день великого праздника нашей победы над немцами. И  дедушка, получив почетный пригласительный билет на Красную площадь,  идет под зонтиком и дождя не боится. Так проходим мы к площади  Свердлова и видим там за цепью милиционеров вокруг всей площади войска ­  молодец к молодцу. Сырость вокруг от дождя, а глянешь на них, как они  стоят, и сделается, будто погода стоит очень хорошая. Стали мы предъявлять свои пропуска, и тут, откуда ни возьмись, мальчишка  какой­то, озорник, наверно, задумал как­нибудь на парад прошмыгнуть.  Увидел этот озорник моего старого друга под зонтиком и говорит ему: ­ А ты зачем идешь, старый гриб? Обидно мне стало, признаюсь, очень я тут рассердился и цап этого мальчишку за шиворот. Он же вырвался, прыгнул, как заяц, на прыжке оглянулся и удрал. Парад на Красной площади вытеснил на время из моей памяти и мальчишку и  “старый гриб”. Но когда я пришел домой и прилег отдохнуть, “старый гриб”  мне опять вспомнился. И я так сказал невидимому озорнику: ­ Чем же молодой­то гриб лучше старого? Молодой просится на сковородку,  а старый сеет споры будущего и живет для других, новых грибов. И вспомнилась мне одна сыроежка в лесу, где я постоянно грибы собираю.  Было это под осень, когда березки и осинки начинают сыпать на молодые  елочки вниз золотые и красные пятачки. День был теплый и даже паркий, когда грибы лезут из влажной, теплой земли.  В такой день, бывает, ты все дочиста выберешь, а вскоре за тобой пойдет  другой грибник и тут же, с того самого места, опять собирает, ты берешь, а  грибы все лезут и лезут. Вот такой и был теперь грибной, паркий день. Но в этот раз мне с грибами не  везло. Набрал я себе в корзину всякую дрянь: сыроежки, красноголовики,  подберезники, ­ а белых грибов нашлось только два. Будь бы боровики,  настоящие грибы, стал бы я, старый человек, наклоняться за черным грибом!  Но что делать, по нужде поклонишься и сыроежке. Очень парко было, и от поклонов моих загорелось у меня все внутри и до  смерти пить захотелось. Но не идти же в такой день домой с одними черными  грибами! Времени было впереди довольно поискать белых. Бывают ручейки в наших лесах, от ручейков расходятся лапки, от лапок  мочежинки или просто даже потные места. До того мне пить хотелось, что,  пожалуй бы, даже и мокрой землицы попробовал. Но ручей был очень далеко,  а дождевая туча еще дальше: до ручья ноги не доведут, до тучи не хватит рук. И слышу я, где­то за частым ельничком серенькая птичка пищит: Малахов Артем “Пить, пить!” Это, бывает, перед  дождиком серенькая  птичка ­ дождевик ­ пить просит: “Пить, пить!” ­ Дурочка, ­ сказал я, ­  так вот тебя тучка­то и  послушается! Поглядел на небо, и где  тут дождаться дождя:  чистое небо над нами и  от земли пар, как в бане. Что тут делать, как  быть? А птичка тоже по­ своему все пищит: “Пить, пить!” Усмехнулся я тут сам себе, что вот какой я старый человек, столько жил,  столько видел всего на свете, столько узнал, а тут просто птичка, и у нас с ней одно желание. ­ Дай­ка, ­ сказал я себе, ­ погляжу на товарища. Продвинулся я осторожно, бесшумно в частом ельнике, приподнял одну  веточку: ну, вот и здравствуйте! Через это лесное оконце мне открылась поляна в лесу, посредине ее две  березы, под березами ­ пень и рядом с пнем в зеленом брусничнике красная  сыроежка, такая огромная, каких в жизни своей я еще никогда не видел. Она  была такая старая, что края ее, как это бывает только у сыроежек,  завернулись вверх. И от этого вся сыроежка была в точности как большая глубокая тарелка,  притом наполненная водой. Повеселело у меня на душе. Вдруг вижу: слетает с березы серая птичка, садится на край сыроежки и  носиком ­ тюк! ­ в воду. И головку вверх, чтобы капля в горло прошла. “Пить, пить!” ­ пищит ей другая птичка с березы. Листик там был на воде в тарелке ­ маленький, сухой, желтый. Вот птичка  клюнет, вода дрогнет, и листик загуляет. А я­то из оконца вижу все и радуюсь и не спешу: много ли птичке надо, пусть себе напьется, нам хватит! Одна напилась, полетела на березу. Другая спустилась и тоже села на край  сыроежки. И та, что напилась, сверху ей: “Пить, пить!” Вышел я из ельника так тихо, что птички не очень меня испугались, а только  перелетели с одной березы на другую. Но пищать они стали не спокойно, как раньше, а с тревогой, и я их так  понимал, что одна спрашивала: “Выпьет?” Другая отвечала: “Не выпьет!” Я так понимал, что они обо мне говорили и о тарелке с лесной водой: одна  загадывала ­ “выпьет”, другая спорила ­ “не выпьет”. ­ Выпью, выпью! ­ сказал я им вслух. Они еще чаще запищали свое: “Выпьет­выпьет”. Но не так­то легко было мне выпить эту тарелку лесной воды. Конечно, можно бы очень просто сделать, как делают все, кто не понимает  лесной жизни и в лес приходит только, чтобы себе взять чего­нибудь. Такой  своим грибным ножиком осторожно подрезал бы сыроежку, поднял к себе,  выпил бы воду, а ненужную ему шляпку от старого гриба шмякнул бы тут же  о дерево. Удаль какая! А по­моему, это просто неумно. Подумайте сами, как мог бы я это сделать,  если из старого гриба на моих глазах напились две птички, и мало ли кто пил  без меня, и вот я сам, умирая от жажды, сейчас напьюсь, а после меня опять  дождик нальет, и опять все станут пить. А там дальше созреют в грибе семена  ­ споры, ветер подхватит их, рассеет по лесу для будущего... Видно, делать нечего. Покряхтел я, покряхтел, опустился на свои старые  колени и лег на живот. По нужде, говорю, поклонился я сыроежке. А птички­то! Птички играют свое; “Выпьет ­ не выпьет?” ­ Нет уж, товарищи, ­ сказал я им, ­ теперь больше не спорьте: теперь я  добрался и выпью. Так это ладно пришлось, когда я лег на живот, то мои запекшиеся губы  сошлись как раз с холодными губами гриба. Но только бы хлебнуть, вижу  перед собой в золотом кораблике из березового листа на тонкой своей  паутинке спускается в гибкое блюдце паучок. То ли он это поплавать захотел, то ли ему надо напиться. ­ Сколько же вас тут, желающих! ­ сказал я ему. ­ Ну тебя... И в один дух выпил всю лесную чашу до дна. Возможно, я это от жалости к своему другу вспомнил о старом грибе и вам  рассказал. Но рассказ о старом грибе ­ это только начало моего большого рассказа о лесе. Дальше будет о том, что случилось со мною, когда я напился  живой воды. Это будут чудеса не как в сказке о живой воде и мертвой, а настоящие, как  они совершаются везде и всюду и во всякую минуту нашей жизни, но только  часто мы, имея глаза, их не видим, имея уши ­ не слышим. Золотой луг У нас с братом, когда созревают одуванчики, была, с ними постоянная  забава. Бывало, идём куда­нибудь на свой промысел — он впереди, я в пяту. «Серёжа!» — позову я его деловито. Он оглянется, а я фукну ему  одуванчиком прямо в лицо. За это он начинает меня подкарауливать и тоже,  как зазеваешься, фукнет. И так мы эти неинтересные цветы срывали только  для забавы. Но раз мне удалось сделать открытие. Залилов Артур Мы жили в деревне, перед окном у нас был луг, весь золотой от множества  цветущих одуванчиков. Это было очень красиво. Все говорили: «Очень  красиво! Луг ­ золотой». Однажды я рано встал удить рыбу и заметил, что луг  был не золотой, а зелёный. Когда же я возвращался около полудня домой, луг  был опять весь золотой. Я стал наблюдать. К вечеру луг опять позеленел.  Тогда я пошёл, отыскал одуванчик, и оказалось, что он сжал свои лепестки,  как всё равно если бы у нас пальцы со стороны ладони были жёлтые и, сжав в  кулак, мы закрыли бы жёлтое. Утром, когда солнце взошло, я видел, как  одуванчики раскрывают свои ладони, и от этого луг становится опять  золотым. С тех пор одуванчик стал для нас одним из самых интересных  цветов, потому что спать одуванчики ложились вместе с нами, детьми, и  вместе с нами вставали.Остров спасения Недолго пришлось нам дожидаться разлива. В одну ночь после сильного,  очень теплого дождя воды прибавилось сразу на метр, и отчего­то невидимый  ранее город Кострома с белыми зданиями показался так отчетливо, будто  раньше он был под водой и только теперь из­под нее вышел на свет. Тоже и  горный берег Волги, раньше терявшийся в снежной белизне, теперь возвышался над водой, желтый от глины и песка. Несколько деревень на  холмиках были кругом обойдены водой и торчали, как муравейники. На великом разливе Волги там и тут виднелись копеечки незалитой  земли, иногда голые, иногда с кустарником, иногда с высокими деревьями.  Почти ко всем этим копеечкам жались утки разных пород, и на одной косе  длинным рядом, один к одному, гляделись в воду гуси­гуменники. Там, где  земля была совсем затоплена и от бывшего леса торчали только вершинки, как частая шерсть, всюду эти шерстинки покрывались разными зверьками.  Зверьки иногда сидели на ветках так густо, что обыкновенная какая­нибудь  веточка ивы становилась похожа на гроздь черного крупного винограда. Водяная крыса плыла к нам, наверно, очень издалека и, усталая,  прислонилась к ольховой веточке. Легкое волнение воды пыталось оторвать  крысу от ее пристани. Тогда она поднялась немного по стволу, села на  развилочку. Тут она прочно устроилась: вода не доставала ее. Только изредка  большая волна, "девятый вал", касалась ее хвоста, и от этих прикосновений в  воде рождались и уплывали кружочки. А на довольно­таки большом дереве, стоящем, наверно, под водой на  высоком пригорке, сидела жадная, голодная ворона и выискивала себе  добычу. Невозможно бы ей было углядеть в развилочке водяную крысу, но на  волне от соприкосновения с хвостом плыли кружочки, и вот эти­то кружочки  и выдали вороне местопребывание крысы. Тут началась война не на живот, а  на смерть. Несколько раз от ударов клюва вороны крыса падала в воду, и опять  взбиралась на свою развилочку, и опять падала. И вот совсем было уже  удалось вороне схватить свою жертву, но крыса не желала стать жертвой  вороны. Собрав последние силы, так ущипнула ворону, что из нее пух полетел, и  так сильно, будто ее дробью хватили. Ворона даже чуть не упала в воду и  только с трудом справилась, ошалелая села на свое дерево и стала усердно  оправлять свои перья, по­своему залечивать раны. Время от времени от боли  своей, вспоминая о крысе, она оглядывалась на нее с таким видом, словно  сама себя спрашивала: "Что это за крыса такая? Будто так никогда со мной и  не бывало!" Между тем водяная крыса после счастливого своего удара вовсе даже и  забыла думать о вороне. Она стала навастривать бисерок своих глазок на  желанный наш берег. Срезав себе веточку, она взяла ее передними лапками, как руками, и зубами  стала грызть, а руками повертывать. Так она обглодала дочиста всю веточку и бросила ее в воду. Новую же срезанную веточку она не стала глодать, а прямо  с ней спустилась вниз и поплыла и потащила веточку на буксире. Все это видела, конечно, хищная ворона и провожала храбрую крысу до самого  нашего берега. Однажды мы сидели у берега и наблюдали, как из воды выходили  землеройки, полевки, водяные крысы, и норки, и заюшки, и горностаюшки, и  белки тоже сразу большой массой приплыли и все до одной держали хвостики вверх. Каждую зверушку мы, как хозяева острова, встречали, принимали с  родственным вниманием и, поглядев, пропускали бежать в то место, где  полагается жить ее породе. Но напрасно мы думали, что знаем всех наших  гостей. Новое знакомство началось словами Зиночки. – Поглядите, – сказала она, – что же это делается с нашими утками! Эти наши утки выведены от диких, и мы возили их для охоты: утки кричат и  подманивают диких селезней на выстрел. Глянули на этих уток и видим, что они отчего­то стали много темнее и,  главное, много толще. – Отчего это? – стали мы гадать, додумываться. И пошли за ответом на загадку к самим уткам. Тогда оказалось, что для  бесчисленного множества плывущих по воде в поисках спасения паучков,  букашек и всяких насекомых наши утки были двумя островами, желанной  сушей. Они взбирались на плавающих уток в полной уверенности, что наконец­ то достигли надежного пристанища и опасное странствование их по водам  кончено. И так их было много, что утки наши толстели и толстели заметно у  нас на глазах. Так наш берег стал островом спасения для всех зверей – больших и  маленьких.       Лисичкин хлеб Однажды я проходил в лесу целый день и под вечер вернулся домой с  богатой добычей. Снял я с плеч тяжёлую сумку и стал своё добро  выкладывать на стол. ­ Это что за птица? ­ спросила Зиночка. ­ Терентий,— ответил я. И рассказал ей про тетерева: как он живёт в лесу, как бормочет весной, как  берёзовые почки клюёт, ягодки осенью в болотах собирает, зимой греется от  ветра под снегом. Рассказал ей тоже про рябчика, показал ей, что серенький, с хохолком, и посвистел в дудочку по­рябчиному и ей дал посвистеть.Ещё я  высыпал на стол много белых грибов, и красных, и чёрных. Ещё у меня была в  кармане кровавая ягода костяника, и голубая черника, и красная брусника.  Ещё я принёс с собой ароматный комочек сосновой смолы, дал понюхать  девочке и сказал, что этой смолкой деревья лечатся. ­  Кто же их там лечит? спросила Зиночка. ­  Сами лечатся,— ответил я.­ Придёт, бывает, охотник, захочется ему отдохнуть, он и воткнёт топор в дерево и на топор сумку повесит, а сам ляжет под деревом. Поспит, отдохнёт. Вынет из дерева топор, сумку наденет, уйдёт. А из ранки от топора из дерева побежит эта ароматная смолка и ранку эту затянет. Тоже, нарочно для Зиночки, принёс я разных чудесных трав по листику, по корешку, по цветочку: кукушкины слёзки, валерьянка, петров крест, заячья капуста. И как раз под заячьей капустой лежал у меня кусок чёрного хлеба: со мной это постоянно бывает, что, когда не возьму хлеба в лес ­ голодно, а возьму ­ забуду съесть и назад принесу. Уляева Адиля  А Зиночка, когда увидала у меня под заячьей капустой чёрный хлеб, так и  обомлела: ­ Откуда же это в лесу взялся хлеб? ­ Что же тут удивительного? Ведь есть же там капуста... ­ Заячья... ­ А хлеб — лисичкин. Отведай. Осторожно попробовала и начала есть. ­ Хороший лисичкин хлеб. И съела весь мой чёрный хлеб дочиста. Так и пошло у нас. Зиночка, копуля  такая, часто и белый­то хлеб не берёт, а как я из лесу лисичкин хлеб принесу,  съест всегда его весь и похвалит: ­ Лисичкин хлеб куда лучше нашего! Говорящий грач Расскажу случай, какой был со мной в голодном году. Повадился ко мне на  подоконник летать желторотый молодой грачонок. Видно, сирота был. А у  меня в то время хранился целый мешок гречневой крупы, – я и питался все  время гречневой кашей. Вот, бывало, прилетит грачонок, я посыплю ему  крупы и спрашиваю: – Кашки хочешь, дурашка? Поклюет и улетит. И так каждый день, весь месяц. Хочу я добиться, чтобы на  вопрос мой: "Кашки хочешь, дурашка?" – он сказал бы: "Хочу". А он только желтый нос откроет и красный язык показывает. – Ну ладно, – рассердился я и забросил ученье. К осени случилась со мной беда: полез я за крупой в сундук, а там нет ничего.  Вот как воры обчистили, – половина огурца была на тарелке, и ту унесли! Лег  я спать голодный. Всю ночь вертелся. Утром в зеркало посмотрел – лицо все  зеленое стало. Стук, стук! – кто­то в окошко. На подоконнике грач долбит в стекло. "Вот и мясо!" – явилась у меня мысль. Открываю окно – и хвать его! А он – прыг от меня на дерево. Саиткулова Эвелина Я – в окно за ним, к  сучку. Он повыше. Я  лезу. Он выше – и на  самую макушку. Я  туда не могу – очень  качается. Он же,  шельмец, смотрит на  меня сверху и  говорит: – Хо­чешь каш­ки,  ду­ра­шка? Хромка Плыву на лодочке, а за мной по воде плывет Хромка – моя подсадная  охотничья уточка. Эта уточка вышла из диких уток, а теперь она служит мне,  человеку, и своим утиным криком подманивает в мой охотничий шалаш диких селезней. Куда я ни поплыву, всюду за мной плывет Хромка. Займется чем­нибудь в заводи, скроюсь я за поворотом от нее, крикну:  "Хромка!" – и она бросит все и подлетает опять к моей лодочке. И опять:  куда я, туда и она. Горе нам было с этой Хромкой! Когда вывелись утята, мы первое время  держали их в кухне. Это пронюхала крыса, прогрызла дырку в углу и  ворвалась. На утиный крик мы прибежали как раз в то время, когда крыса  тащила утенка за лапку в свою дырку. Утенок застрял, крыса убежала, дырку  забили, но только лапка у нашего утенка осталась сломанная. Много трудов положили мы, чтобы вылечить лапку: связывали, бинтовали,  примачивали, присыпали – ничего не помогло: утенок остался хромым  навсегда. Горе хромому в мире всяких зверушек и птиц: у них что­то вроде закона –  больных не лечить, слабого не жалеть, а убивать. Свои же утки, свои же куры,  индюшки, гуси – все норовят тюкнуть Хромку. Особенно страшны были гуси.  И что ему, кажется, великану, такая безделушка – утенок, – нет, и гусь с  высоты своей норовит обрушиться на каплюшку и сплюснуть, как паровой  молот. Какой умишко может быть у маленького хромого утенка? Но все­таки и он  своей головенкой, величиной с лесной орех, сообразил, что единственное  спасение его в человеке. И нам по­человечески было жалко его: эти беспощадные птицы всех пород  хотят лишить его жизни, а чем он виноват, если крыса вывернула ему лапку? И мы по­человечески  полюбили маленькую  Хромку. Мы взяли ее под защиту, и  она стала ходить за нами, и  только за нами. И, когда  выросла она большая, нам не  нужно было ей, как другим  уткам, подстригать крылья.  Другие утки – дикари –  считали дикую природу своей родиной и всегда стремились  туда улететь. Хромке некуда  было улетать от нас. Дом  Газизова Карина человека стал ее домом. Так Хромка в люди вышла. Вот почему теперь, когда я плыву на лодочке своей на утиную охоту,  моя уточка сама плывет за мной. Отстанет, снимется с воды и подлетает.  Займется рыбкой в заводи, заверну я за кусты, скроюсь и только крикну:  "Хромка!", вижу – летит моя птица ко мне. Ребята и утята Маленькая дикая уточка – чирок­свистунок – решилась, наконец­то,  перевести своих утят из леса, в обход деревни, в озеро на свободу. Весной это  озеро далеко разливалось, и прочное место для гнезда можно было найти  только версты за три, на кочке в болотистом лесу. А когда вода спала,  пришлось все три версты путешествовать к озеру. В местах, открытых для глаз человека, лисицы и ястреба, мать шла позади,  чтобы не выпускать утят ни на минуту из виду. И около кузницы, при  переходе через дорогу, она, конечно, пустила их вперед. Вот тут их увидели  ребята и зашвыряли шапками. Все время, пока они ловили утят, мать бегала за ними с раскрытым клювом или перелетывала в разные стороны на несколько  шагов в величайшем волнении. Ребята только было собрались закидать  шапками мать и поймать ее, как утят, но тут я подошел. – Что вы будете делать с утятами? – строго спросил я ребят. Они струсили и ответили: – Пустим. – Вот то­то "пустим"! – сказал я очень сердито. – Зачем вам надо было их  ловить? Где теперь мать? – А вон сидит! – хором ответили ребята. И указали мне на близкий холмик парового поля, где уточка действительно  сидела с раскрытым от волнения ртом. – Живо, – приказал я ребятам, – идите и возвратите ей всех утят! Они как будто даже и обрадовались моему приказанию и побежали с утятами  на холм. Мать отлетела немного и, когда ребята ушли, бросилась спасать  своих сыновей и дочерей. По­своему она им что­то быстро сказала и побежала к овсяному полю. За ней побежали утята – пять штук. И так по овсяному  полю, в обход деревни, семья  продолжала свое путешествие к  озеру. Радостно снял я шляпу и, помахав ею, крикнул: – Счастливый путь, утята! Ребята надо мной засмеялись. – Что вы смеетесь, глупыши? –  сказал я ребятам. – Думаете, так­ то легко попасть утятам в озеро?  Снимайте живо все шапки,  кричите "до свиданья"! И те же самые шапки, запыленные  на дороге при ловле утят,  Лазарева Настя поднялись в воздух; все разом закричали ребята: – До свиданья, утята! Синий лапоть Через наш большой лес проводят шоссе с отдельными путями для легковых  машин, для грузовиков, для телег и для пешеходов. Сейчас пока для этого  шоссе только лес вырубили коридором. Хорошо смотреть вдоль по вырубке:  две зеленые стены леса и небо в конце. Когда лес вырубали, то большие  деревья куда­то увозили, мелкий же хворост – грачевник – собирали в  огромные кучи. Хотели увезти и грачевник для отопления фабрики, но не  управились, и кучи по всей широкой вырубке остались зимовать. Осенью охотники жаловались, что зайцы куда­то пропали, и некоторые  связывали это исчезновение зайцев с вырубкой леса: рубили, стучали,  гомонили и распугали. Когда же налетела пороша и по следам можно было  разгадать все заячьи проделки, пришел следопыт Родионыч и ска– зал: – Синий лапоть весь лежит под кучами Грачевника. Родионыч, в отличие от всех охотников, зайца называл не "косым чертом", а  всегда "синим лаптем"; удивляться тут нечему: ведь на черта заяц не более  похож, чем на лапоть, а если скажут, что синих лаптей не бывает на свете, то я скажу, что ведь и косых чертей тоже не бывает. Слух о зайцах под кучами мгновенно обежал весь наш городок, и под  выходной день охотники во главе с Родионычем стали стекаться ко мне. Рано утром, на самом рассвете, вышли мы на охоту без собак: Родионыч был  такой искусник, что лучше всякой гончей мог нагнать зайца на охотника. Как  только стало видно настолько, что можно было отличить следы лисьи от  заячьих, мы взяли заячий след, пошли по нему, и, конечно, он привел нас к  одной куче грачевника, высокой, как наш деревянный дом с мезонином. Под  этой кучей должен был лежать заяц, и мы, приготовив ружья, стали все  кругом. – Давай, – сказали мы Родионычу. – Вылезай, синий лапоть! – крикнул он и сунул длинной палкой под кучу. Заяц не выскочил. Родионыч оторопел. И, подумав, с очень серьезным лицом,  оглядывая каждую мелочь на снегу, обошел всю кучу и еще раз по большому  кругу обошел: нигде не было выходного следа. – Тут он, – сказал Родионыч уверенно. – Становитесь на места, ребятушки, он  тут. Готовы? – Давай! – крикнули мы. – Вылезай, синий лапоть! – крикнул Родионыч и трижды пырнул под  грачевник такой длинной палкой, что конец ее на другой стороне чуть с ног не сбил одного молодого охотника. И вот – нет, заяц не выскочил! Такого конфуза с нашим старейшим следопытом еще в жизни никогда не  бывало: он даже в лице как будто немного опал. У нас же суета пошла,  каждый стал по­своему о чем­то догадываться, во все совать свой нос, туда­ сюда ходить по снегу и так, затирая все следы, отнимать всякую возможность  разгадать проделку умного зайца. И вот, вижу, Родионыч вдруг просиял, сел, довольный, на пень поодаль от  охотников, свертывает себе папироску и моргает, вот подмаргивает мне и  подзывает к себе. Смекнув дело, незаметно для всех подхожу к Родионычу, а  он мне показывает наверх, на самый верх засыпанной снегом высокой кучи  грачевника. – Гляди, – шепчет он, – синий­то лапоть какую с нами штуку играет. Не сразу на белом снегу разглядел я две черные точки – глаза беляка и еще  две маленькие точки – черные кончики длинных белых ушей. Это голова  торчала из­под грачевника и повертывалась в разные стороны за охотниками:  куда они, туда и голова. Стоило мне поднять ружье – и кончилась бы в одно мгновение жизнь умного  зайца. Но мне стало жалко: мало ли их, глупых, лежит под кучами!.. Родионыч без слов понял меня. Он смял себе из снега плотный комочек,  выждал, когда охотники сгрудились на другой стороне кучи, и, хорошо  наметившись, этим комочком пустил в зайца. Никогда я не думал, что наш обыкновенный заяц­беляк, если он вдруг встанет  на куче, да еще прыгнет вверх аршина на два, да объявится на фоне неба, –  что наш же заяц может показаться гигантом на огромной скале! А что стало с охотниками? Заяц ведь прямо к ним с неба упал. В одно  мгновенье все схватились за ружья – убить­то уж очень было легко. Но  каждому охотнику хотелось раньше другого убить, и каждый, конечно,  хватил, вовсе не целясь, а заяц живехонький пустился в кусты. – Вот синий лапоть! – восхищенно сказал ему вслед Родионыч. Охотники еще раз успели хватить по кустам. – Убит! – закричал один, молодой, горячий. Но вдруг, как будто в ответ на "убит", в дальних кустах мелькнул хвостик;  этот хвостик охотники почему­то всегда называют цветком. Синий лапоть охотникам из далеких кустов только своим "цветком" помахал. Раз шел я по берегу нашего ручья и под кустом заметил ежа. Он тоже    заметил меня, свернулся и затукал: тук­тук­тук. Очень похоже было, как если бы вдали шел автомобиль. Я прикоснулся к нему кончиком сапога – он  страшно фыркнул и поддал своими иголками в сапог. – А, ты так со мной! – сказал я и кончиком сапога спихнул его в ручей. Мгновенно еж развернулся в воде и поплыл к берегу, как маленькая свинья,  только вместо щетины на спине были иголки. Я взял палочку, скатил ею ежа в  свою шляпу и понес домой. Мышей у меня было много. Я слышал – ежик их ловит, и решил: пусть он  живет у меня и ловит мышей. Так положил я этот колючий комок посреди пола и сел писать, а сам уголком  глаза все смотрю на ежа. Недолго он лежал неподвижно: как только я затих у стола, ежик развернулся, огляделся, туда попробовал идти, сюда, выбрал себе наконец место под кроватью и там совершенно затих. Когда стемнело, я зажег лампу, и – здравствуйте! – ежик выбежал из­под  кровати. Он, конечно, подумал на лампу, что это луна взошла в лесу: при луне ежи любят бегать по лесным полянкам. И так он пустился бегать по комнате,  представляя, что это лесная полянка. Я взял трубку, закурил и пустил возле луны облачко. Стало совсем как в лесу: и луна, и облако, а ноги мои были как стволы деревьев и, наверно, очень  нравились ежику: он так и шнырял между ними, понюхивая и почесывая  иголками задник у моих сапог. Прочитав газету, я уронил ее на пол, перешел на кровать и уснул. Сплю я всегда очень чутко. Слышу – какой­то шелест у меня в комнате.  Чиркнул спичкой, зажег свечку и только заметил, как еж мелькнул под  кровать. А газета лежала уже не возле стола, а посередине комнаты. Так я и  оставил гореть свечу и сам не сплю, раздумывая: "Зачем это ежику газета  понадобилась?" Скоро мой жилец выбежал из­под кровати – и прямо к газете;  завертелся возле нее, шумел, шумел и наконец ухитрился: надел себе как­то  на колючки уголок газеты и потащил ее, огромную, в угол. Тут я и понял его: газета ему была, как в лесу сухая листва, он тащил ее себе  для гнезда. И оказалось, правда: в скором времени еж весь обернулся газетой  и сделал себе из нее настоящее гнездо. Кончив это важное дело, он вышел из  своего жилища и остановился против кровати, разглядывая свечу – луну. Я подпустил облака и спрашиваю: – Что тебе еще надо? Ежик не испугался. – Пить хочешь? Я встал. Ежик не бежит. Взял я тарелку, поставил на пол, принес ведро с водой, и то налью воды в  тарелку, то опять вылью в ведро, и так шумлю, будто это ручеек  поплескивает. – Ну, иди, иди… – говорю. – Видишь, я для тебя и луну устроил, и облака  пустил, и вот тебе вода… Смотрю: будто двинулся вперед. А я тоже немного подвинул к нему свое  озеро. Он двинется – и я двину, да так и сошлись. – Пей, – говорю окончательно. Он и залакал. А я так легонько по колючкам рукой провел, будто погладил, и  все приговариваю: – Хороший ты малый, хороший! Напился еж, я говорю: – Давай спать. Лег и задул свечу. Вот не знаю, сколько я спал, слышу: опять у меня в комнате работа. Зажигаю свечу – и что же вы думаете? Ежик бежит по комнате, и на колючках у него яблоко. Прибежал в гнездо, сложил его там и за другим бежит в угол, а  в углу стоял мешок с яблоками и завалился. Вот еж подбежал, свернулся  около яблок, дернулся и опять бежит – на колючках другое яблоко тащит в  гнездо. Так вот и устроился у меня жить ежик. А сейчас я, как чай пить, непременно  его к себе на стол и то молока ему налью в блюдечко – выпьет, то булочки  дам – съест. Журка Раз было у нас ­ поймали мы молодого журавля и дали ему лягушку. Он её  проглотил. Дали другую ­ проглотил. Третью, четвёртую, пятую, а больше  тогда лягушек у нас под рукой не было. ­ Умница! ­ сказала моя жена и спросила меня:  ­ А сколько он может съест  их? Десять может? ­ Десять,— говорю,— может.  ­ А ежели двадцать? ­ Двадцать,— говорю,— едва ли...  Подрезали мы этому журавлю крылья, и стал он за женой всюду ходить. Она  корову доить ­ и Журка с ней, она в огород ­ и Журке там надо, и тоже на  полевые, колхозные работы ходит с ней и за водой. Привыкла к нему жена,  как к своему собственному ребёнку, и без него ей уж скучно, без него никуда.  Но только ежели случится ­ нет его, крикнет только одно:  «Фру­фру!», и он к ней бежит. Такой умница. Так живёт у нас журавль, а  подрезанные крылья его всё растут и  растут. Раз пошла жена за водой вниз, к  болоту, и Журка за ней. Лягушонок  небольшой сидел у колодца и прыг от  Журки в болото. Журка за ним, а вода  глубокая, и с берега до лягушонка не  дотянешься. Мах­мах крыльями  Журка и вдруг полетел. Жена ахнула  ­и за ним. Мах­мах руками, а  подняться не может. И в слёзы, и к  нам: «Ах, ах, горе какое! Ах, ах!» Мы  все прибежали к колодцу. Видим: Журка далеко, на середине  нашего болота сидит. ­ фру­фру! ­ ­ кричу я. И все ребята за мной тоже кричат:                               ­  Фру­фру И такой умница! Как только услыхал  он это наше <фру­фру»> сейчас мах­мах крыльями и прилетел. Тут уж жена  себя не помнит от радости, велит ребятам бежать скорее за лягушками. В этот год лягушек было множество, ребята скоро набрали два картуза. Принесли  ребята лягушек, стали давать и считать. Дали пять ­ проглотил, дали десять ­  проглотил, двадцать, тридцать, да так вот и проглотил за один раз сорок три  лягушки. Хафизова Аделя Лесной хозяин  Расскажу, как было в лесу перед самым дождем. Наступила такая тишина,  было такое напряжение в ожидании первых капель, что, казалось, каждый  листик, каждая хвоинка силилась быть первой и поймать первую каплю  дождя. И так стало в лесу, будто каждая мельчайшая сущность получила все  собственное, отдельное выражение. Так вхожу я к ним в это время, и мне кажется: они все, как люди, повернулись ко мне лицами и по глупости своей у меня, как у бога, просят дождя. ­ А ну­ка, старик, ­ приказал я дождю, ­ будет тебе всех нас томить, ехать так  ехать, начинай! Но дождик в этот раз меня не послушался, и я вспомнил о своей новой  соломенной шляпе: пойдет дождь ­ и шляпа моя пропала. Но тут, думая о  шляпе, увидел я необыкновенную елку. Росла она, конечно, в тени, и оттого  сучья у нее когда­то были опущены вниз. Теперь же, после выборочной рубки, она очутилась на свету, и каждый сук ее стал расти кверху. Наверно, и нижние суки со временем поднялись бы, но ветки эти, соприкоснувшись с землей,  выпустили корешки и прицепились... Так под елкой с поднятыми вверх  сучьями внизу получился хороший шалашик. Нарубив лапнику, я уплотнил  его, сделал вход, устелил внизу сиденье. И только уселся, чтобы начать новую беседу с дождем, как вижу ­ против меня совсем близко пылает большое  дерево. Быстро схватил я с шалашника лапник, собрал его в веник и, стегая по горящему месту, мало­помалу пожар затушил раньше, чем пламя пережгло  кору дерева кругом и тем сделало бы невозможным движение сока. Вокруг дерева место не было обожжено костром, коров тут не пасли, и не  могло быть подпасков, на которых все валят вину за пожары. Вспомнив свои  детские разбойничьи годы, я сообразил, что смолу на дереве поджег скорей  всего какой­нибудь мальчишка из озорства, из любопытства поглядеть, как  будет гореть смола. Спустившись в свои детские годы, я представил себе, до  чего же это приятно ­ взять чиркнуть спичкой и поджечь дерево. Мне стало ясно, что вредитель, когда загорелась смола, вдруг увидел меня и  скрылся тут же где­нибудь в ближайших кустах. Тогда, сделав вид, будто я  продолжаю свой путь, посвистывая, удалился я с места пожара и, сделав  несколько десятков шагов вдоль просеки, прыгнул в кусты и возвратился на  старое место и тоже затаился. Не долго пришлось мне ждать разбойника. Из куста вышел белокурый  мальчик лет семи­восьми, с рыжеватым солнечным запеком, смелыми,  открытыми глазами, полуголый и с отличным сложением. Он враждебно  поглядел в сторону просеки, куда я ушел, поднял еловую шишку и, желая  пустить ее куда­то в меня, так размахнулся, что перевернулся даже вокруг  себя. Это его не смутило; напротив, он, как настоящий хозяин лесов, заложил  обе руки в карманы, стал разглядывать место пожара и сказал: ­ Выходи, Зина, он ушел! Вышла девочка, чуть постарше, чуть повыше и с большой корзинкой в руке. ­ Зина, ­ сказал мальчик, ­ знаешь что? Зина глянула на него большими  спокойными глазами и ответила просто: ­ Нет, Вася, не знаю. ­ Где тебе! ­ вымолвил хозяин лесов. ­ Я хочу сказать тебе: не приди тот  человек, не погаси он пожар, то, пожалуй, от этого дерева сгорел бы весь лес.  Вот бы мы тогда поглядели! ­ Дурак ты! ­ сказала Зина. ­ Правда, Зина, ­ сказал я, ­ вздумал чем хвастаться, настоящий дурак! И как только я сказал эти слова, задорный хозяин лесов вдруг, как говорят,  “улепетнул”. А Зина, видимо, и не думала отвечать за разбойника, она спокойно глядела на  меня, только бровки ее поднимались чуть­чуть удивленно. При виде такой разумной девочки мне захотелось обратить всю эту историю в  шутку, расположить ее к себе и потом вместе обработать хозяина лесов. Как раз в это время напряжение всех живых существ, ожидающих дождя, дошло  до крайности. ­ Зина, ­ сказал я, ­ смотри, как все листики, все травинки ждут дождя. Вон  заячья капуста даже на пень забралась, чтобы захватить первые капли. Девочке моя шутка понравилась, она милостиво мне улыбнулась. ­ Ну, старик, ­ сказал я дождю, ­ будет тебе всех нас томить, начинай,  поехали! И в этот раз дождик послушался, пошел. А девочка серьезно, вдумчиво  сосредоточилась на мне и губки поджала, как будто хотела сказать: “Шутки  шутками, а все­таки дождик пошел”. ­ Зина, ­ сказал я поспешно, ­ скажи, что у тебя в этой большой корзине? Она показала: там было два белых гриба. Мы уложили в корзинку мою новую  шляпу, закрыли папоротником и направились от дождя в мой шалаш. Наломав еще лапнику, мы укрыли его хорошо и залезли. ­ Вася! ­ крикнула девочка. ­ Будет дурить, выходи! И хозяин лесов,  подгоняемый проливным дождем, не замедлил явиться. Как только мальчик уселся рядом с ними и захотел что­то сказать, я поднял  вверх указательный палец и приказал хозяину: ­ Ни гугу! И все мы трое замерли. Невозможно передать прелести пребывания в лесу под елкой во время  теплого летнего дождя. Хохлатый рябчик, гонимый дождем, ворвался в  середину нашей густой елки и уселся над самым шалашом. Совсем на виду  под веточкой устроился зяблик. Ежик пришел. Проковылял мимо заяц. И  долго дождик шептал и шептал что­то нашей елке. И. мы долго сидели, и все  было так, будто настоящий хозяин лесов каждому из нас отдельно шептал,  шептал, шептал...Дедушкины валенки Хорошо помню ­ дед Михей в своих валенках проходил лет десять. А  сколько лет в них он до меня ходил, сказать не могу. Поглядит, бывало, себе  на ноги и скажет: ­ Валенки опять проходились, надо подшить. И принесет с базара кусок войлока, вырежет из него подошву, подошьет, и  опять валенки идут, как новенькие. Так много лет прошло, и стал я думать, что на свете все имеет конец, все  умирает и только одни дедушкины валенки вечные. Случилось, у деда началась сильная ломота в ногах. Никогда дед у нас не  хворал, а тут стал жаловаться, позвал даже фельдшера. ­ Это у тебя от холодной воды, ­ сказал фельдшер, ­ тебе надо бросить рыбу  ловить. ­ Я только и живу рыбой, ­ ответил дед, ­ ногу в воде мне нельзя не мочить. ­ Нельзя не мочить, ­ посоветовал фельдшер, ­ надевай, когда в воду лезешь,  валенки. Этот совет вышел деду на пользу: ломота в ногах прошла. Но только после  дед избаловался, в реку стал лазить только в валенках, и, конечно, тер их  беспощадно о придонные камешки. Сильно подались от этого валенки, и не  только в подошвах, но и выше, на месте изгиба подошвы, показались  трещинки. “Верно, это правда, ­ подумал я, ­ что всему на свете конец бывает, не могут и валенки деду служить без конца: валенкам приходит конец”. Люди стали деду указывать на валенки: ­ Пора, дед, валенкам твоим дать покой, пора их отдать воронам на гнезда. Не тут­то было! Дед Михей, чтобы снег в трещинки не забивался, окунул их в  воду ­ и на мороз. Конечно, на морозе вода в трещинках валенка замерзла и  лед заделал трещинки. А дед после того валенки еще раз окунул в воду, и весь валенок от этого покрылся льдом. Вот какие валенки после этого стали  теплые и прочные: мне самому в дедушкиных валенках приходилось  незамерзающее болото зимой переходить ­ и хоть бы что... И я опять вернулся к той мысли, что, пожалуй, дедушкиным валенкам  никогда и не будет конца. Но случилось однажды ­ дед наш захворал. Когда пришлось ему по нужде  выйти, надел в сенях валенки, а когда вернулся, забыл их снять в сенях и  оставить на холоду. Так в обледенелых валенках и залез на горячую печку. Не то, конечно, беда, что вода от растаявших валенок с печки натекла в ведро  с молоком, ­ это что! А вот, беда, что валенки бессмертные в этот раз  кончились. Да иначе и быть не могло. Если налить в бутылку воды и поставить на мороз, вода обратится в лед, льду будет тесно, и бутылку он разорвет. Так  и этот лед в трещинках валенка, конечно, шерсть везде разрыхлил и порвал, и,  когда все растаяло, все стало трухой... Наш упрямый дед, как только поправился, попробовал валенки еще раз  заморозить и походил даже немного, но вскоре весна пришла, валенки в  сенцах растаяли и вдруг расползлись. ­ Верно, правда, ­ сказал дед в сердцах, ­ пришла пора отдыхать в вороньих  гнездах. И в сердцах швырнул валенок с высокого берега в репейники, где я в то время ловил щеглов и разных птичек. ­ Почему же валенки только воронам? ­ сказал я. ­ Всякая птичка весною тащит в гнездо шерстинку, пушинку, соломинку, Я спросил об этом деда как раз в то время, как он замахнулся было вторым валенком. ­ Всяким птичкам, ­ согласился дед, ­ нужна шерсть на гнездо ­ и зверькам всяким, мышкам, белочкам, всем это нужно, для всех полезная вещь. И тут вспомнил дед про нашего охотника, что давно ему охотник напоминал о валенках: пора, мол, их отдать ему на пыжи. И второй валенок не стал швырять и велел мне отнести его охотнику. Тут вскоре началась птичья пора. Вниз, к реке, на репейники, полетели всякие весенние птички и, поклевывая головки репейников, обратили свое внимание  на валенок. Каждая птичка его заметила и, когда пришла пора вить гнезда, с  утра до ночи стали разбирать на клочки дедушкин валенок. За одну какую­то  неделю весь валенок по клочку растащили птички на гнезда, устроились, сели  на яйца и высиживали, а самцы пели. На тепле валенка вывелись и выросли  птички и, когда стало холодно, тучами улетели в теплые края. Весною они  опять вернутся, и многие в дуплах своих, в старых гнездах найдут опять  остатки дедушкина валенка. Те же гнездышки, что на земле были сделаны и на кустах, тоже не пропадут: с кустов все лягут на землю, а на земле их мышки  найдут и растащат остатки валенка на свои подземные гнезда. Много в моей жизни походил я по лесам и, когда приходилось найти птичье  гнездышко с подстилом из войлока, думал, как маленький:  “Все на свете имеет конец, все умирает, и только одни дедушкины валенки  вечные”. Иванов Андрей Лесной доктор есной в лесу и наблюдали жизнь дупляных птиц: дятлов, сов. Вдруг в той  стороне, где у нас раньше было намечено интересное дерево, мы услышали  звук пилы. То была, как нам говорили, заготовка дров из сухостойного леса  для стеклянного завода. Мы побоялись за наше дерево, поспешили на звук  пилы, но было уже поздно: наша осина лежала, и вокруг ее пня было  множество пустых еловых шишек. Это все дятел отшелушил за долгую зиму,  собирал, носил на эту осинку, закладывал между двумя суками своей мастерской и долбил. Около пня, на срезанной нашей осине, два паренька  отдыхали. Эти два паренька только и занимались тем, что пилили лес. ­ Эх вы, проказники! ­ сказали мы и указали им на срезанную осину. ­ Вам  велено резать сухостойные деревья, а вы что сделали? ­ Дятел дырки наделал, ­ ответили ребята. ­ Мы поглядели и, конечно,  спилили. Все равно пропадет. Стали все вместе осматривать дерево. Оно было совсем свежее, и только на  небольшом пространстве, не более метра в длину, внутри ствола прошел  червяк. Дятел, очевидно, выслушал осину, как доктор: выстукал ее своим  клювом, понял пустоту, оставляемую червем, и приступил к операции  извлечения червя. И второй раз, и третий, и четвертый... Нетолстый ствол  осины походил на свирель с клапанами. Семь дырок сделал “хирург” и только  на восьмой захватил червяка, вытащил и спас осину. Мы вырезали этот кусок, как замечательный экспонат для музея. ­ Видите, ­ сказали мы ребятам, ­ дятел ­ это лесной доктор, он спас осину, и  она бы жила и жила, а вы ее срезали. Пареньки подивились. Изобретатель    В одном болоте на кочке под ивой вывелись дикие кряковые утята.  Вскоре после этого мать повела их к озеру по коровьей тропе. Я заметил их  издали, спрятался за дерево, и утята подошли к самым моим ногам. Трех из  них я взял себе на воспитание, остальные шестнадцать пошли себе дальше по  коровьей тропе. Подержал я у себя этих черных утят, и стали они вскоре все серыми. После из серых один вышел красавец разноцветный селезень и две уточки, Дуся и  Муся. Мы им крылья подрезали, чтобы не улетели, и жили они у нас на дворе  вместе с домашними птицами: куры были у нас и гуси. С наступлением новой весны устроили мы своим дикарям из всякого хлама в  подвале кочки, как на болоте, и на них гнезда. Дуся положила себе в гнездо  шестнадцать яиц и стала высиживать утят. Муся положила четырнадцать, но  сидеть на них не захотела. Как мы ни бились, пустая голова не захотела быть  матерью. И мы посадили на утиные яйца нашу важную черную курицу ­ Пиковую Даму. Пришло время, вывелись наши утята. Мы их некоторое время подержали на  кухне, в тепле, крошили им яйца, ухаживали. Через несколько дней наступила очень хорошая, теплая погода, и Дуся повела своих черненьких к пруду, и Пиковая Дама своих ­ в огород за червями. ­ Свись­свись! ­ утята в пруду. ­ Кряк­кряк! ­ отвечает им утка. ­ Свись­свись! ­ утята в огороде. ­ Квох­квох! ­ отвечает им курица. Утята, конечно, не могут понять, что значит “квох­квох”, а что слышится с  пруда, это им хорошо известно. “Свись­свись”­это значит: “свои к своим”. А “кряк­кряк” ­ значит: "вы ­ утки, вы ­ кряквы, скорей плывите!" И они, конечно, глядят туда к пруду. ­ Свои к своим! И бегут. ­ Плывите, плывите! И плывут. ­ Квох­квох! ­ упирается важная курица на берегу. Они все плывут и плывут. Сосвистались, сплылись, радостно приняла их в  свою семью Дуся; по Мусе они были ей родные племянники. Весь день большая сборная утиная семья плавала на прудике, и весь день  Пиковая Дама, распушенная, сердитая, квохтала, ворчала, копала ногой  червей на берегу, старалась привлечь червями утят и квохтала им о том, что  уж очень­то много червей, таких хороших червей! ­ Дрянь­дрянь! ­ отвечала ей кряква. А вечером она всех своих утят провела одной длинной веревочкой по сухой  тропинке. Под самым носом важной птицы, прошли они, черненькие, с  большими утиными носами; ни один даже на такую мать и не поглядел. Мы всех их собрали в одну высокую корзинку и оставили ночевать в теплой  кухне возле плиты. Утром, когда мы еще спали, Дуся вылезла из корзины, ходила вокруг по  полу, кричала, вызывала к себе утят. В тридцать голосов ей на крик отвечали  свистуны. На утиный крик стены нашего дома, сделанного из звонкого соснового леса,  отзывались по­своему, И все­таки в этой кутерьме мы расслышали отдельно  голос одного утенка. ­ Слышите? ­ спросил я своих ребят. Они прислушались. ­ Слышим! ­ закричали. И пошли в кухню. Там, оказалось, Дуся была не одна на полу. С ней рядом бегал один утенок,  очень беспокоился и непрерывно свистел. Этот утенок, как и все другие, был  ростом с небольшой огурец. Как же мог такой­то воин перелезть стену  корзины высотой сантиметров в тридцать? Стали мы об этом догадываться, и тут явился новый вопрос: сам утенок  придумал себе какой­нибудь способ выбраться из корзины вслед за матерью  или же она случайно задела его как­нибудь своим крылом и выбросила? Я  перевязал ножку этого утенка ленточкой и пустил в общее стадо. Переспали мы ночь, и утром, как только раздался в доме утиный утренний  крик, мы ­ в кухню. На полу вместе с Дусей бегал утенок с перевязанной лапкой. Все утята, заключенные в корзине, свистели, рвались на волю и не могли  ничего сделать. Этот выбрался. Я сказал: ­ Он что­то придумал. ­ Он изобретатель! ­ крикнул Лева. Тогда я задумал посмотреть, каким же способом этот “изобретатель” решает  труднейшую задачу: на своих утиных перепончатых лапках подняться по  отвесной стене. Я встал на следующее утро до свету, когда и ребята мои и  утята спали непробудным сном. В кухне я сел возле выключателя, чтобы  сразу, когда надо будет, дать свет и рассмотреть события в глубине корзины, И вот побелело окно. Стало светать. ­ Кряк­кряк! ­ проговорила Дуся. ­ Свись­свись! ­ ответил единственный утенок. И все замерло. Спали ребята,  спали утята. Раздался гудок на фабрике. Свету прибавилось. ­ Кряк­кряк! ­ повторила Дуся. Никто не ответил. Я понял: “изобретателю” сейчас некогда ­ сейчас, наверно,  он и решает свою труднейшую задачу. И я включил свет. Ну, так вот я и знал! Утка еще не встала, и голова ее еще была вровень с  краем корзины. Все утята спали в тепле под матерью, только один, с  перевязанной лапкой, вылез и по перьям матери, как по кирпичикам,  взбирался вверх, к ней на спину. Когда Дуся встала, она подняла его высоко,  на уровень с краем корзины. По ее спине утенок, как мышь, пробежал до края  ­ и кувырк вниз! Вслед за ним мать тоже вывалилась на пол, и началась  обычная утренняя кутерьма: крик, свист на весь дом. Дня через два после этого утром на полу появилось сразу три утенка, потом  пять, и пошло и пошло: чуть только крякнет утром Дуся, все утята к ней на  спину и потом валятся вниз. А первого утенка, проложившего путь для других, мои дети так и прозвали  Изобретателем. Пиковая Дама Курица непобедима, когда она, пренебрегая опасностью, бросается  защищать своего птенца. Моему Трубачу стоило только слегка нажать  челюстями, чтобы уничтожить ее, но громадный гонец, умеющий постоять за  себя в борьбе и с волками, поджав хвост, бежит в свою конуру от  обыкновенной курицы. Насырова Илюза Мы зовем нашу черную наседку за необычайную ее  родительскую злобу при защите детей, за ее клюв ­ пику на  голове ­ Пиковой Дамой.  Каждую весну мы сажаем ее на  яйца диких уток (охотничьих),  и она высиживает и выхаживает нам утят вместо цыплят. В  нынешнем году, случилось, мы  недосмотрели: выведенные  утята преждевременно попали  на холодную росу, подмочили  пупки и погибли, кроме единственного. Все наши заметили, что в нынешнем  году Пиковая Дама была во сто раз злей, чем всегда. Как это понять? Не думаю, что курица способна обидеться на то, что получились утята вместо цыплят. И раз уж села курица на яйца, недоглядев, то ей приходится сидеть, и надо высидеть, и надо потом выхаживать птенцов, надо защищать от врагов, и  надо всё довести до конца. Так она и водит их и не позволяет себе их даже  разглядывать с сомнением: “Да цыплята ли это?” Нет, я думаю, этой весной Пиковая Дама была раздражена не обманом, а  гибелью утят, и особенно беспокойство ее за жизнь единственного утенка  понятно: везде родители беспокоятся о ребенке больше, когда он  единственный... Но бедный, бедный мой Грашка! Это ­ грач. С отломанным крылом он пришел ко мне на огород и стал  привыкать к этой ужасной для птицы бескрылой жизни на земле и уже стал  подбегать на мой зов “Грашка”, как вдруг однажды в мое отсутствие Пиковая  Дама заподозрила его в покушении на своего утенка и прогнала за пределы  моего огорода, и он больше ко мне после того не пришел. Что грач! Добродушная, уже пожилая теперь, моя легавая Лада часами  выглядывает из дверей, выбирает местечко, где ей можно было бы безопасно  от курицы до ветру сходить. А Трубач, умеющий бороться с волками!  Никогда он не выйдет из конуры, не проверив острым глазом своим, свободен  ли путь, нет ли вблизи где­нибудь страшной черной курицы. Но что тут говорить о собаках ­ хорош и я сам! На днях вывел из дому  погулять своего шестимесячного щенка Травку и, только завернул за овин,  гляжу: передо мною утенок стоит. Курицы возле не было, но я себе ее  вообразил и в ужасе, что она выклюнет прекраснейший глаз у Травки,  бросился бежать, и как потом радовался ­ подумать только! ­ я радовался, что спасся от курицы! Было вот тоже в прошлом году замечательное происшествие с этой сердитой  курицей. В то время, когда у нас прохладными, светло­сумеречными ночами  стали сено косить на лугах, я вздумал немного промять своего Трубача и дать  погонять ему лисичку или зайца в лесу. В густом ельнике, на перекрестке  двух зеленых дорожек, я дал волю Трубачу, и он сразу же ткнулся в куст,  вытурил молодого русака и с ужасным ревом погнал его по зеленой дорожке.  В это время зайцев нельзя убивать, я был без ружья и готовился на несколько  часов отдаться наслаждению любезнейшей для охотника музыкой. Но вдруг  где­то около деревни собака скололась, гон прекратился, и очень скоро  возвратился Трубач, очень смущенный, с опущенным хвостом, и на светлых  пятнах его была кровь (масти он желто­пегой в румянах). Всякий знает, что волк не будет трогать собаку, когда можно всюду в поле  подхватить овцу. А если не волк, то почему же Трубач в крови и в таком  необычайном смущении? Смешная мысль мне пришла в голову. Мне представилось, что из всех зайцев,  столь робких всюду, нашелся единственный в мире настоящий и  действительно храбрый, которому стыдно стало бежать от собаки. “Лучше  умру!” ­ подумал мой заяц. И, завернув себе прямо в пяту, бросился на  Трубача. И когда огромный пес увидал, что заяц бежит на него, то в ужасе  бросился назад и бежал, не помня себя, чащей и обдирал до крови спину. Так  заяц и пригнал ко мне Трубача. Возможно ли это? Нет! С человеком так могло случиться. У зайцев так не бывает. По той самой зеленой дорожке, где бежал русак от Трубача, я спустился из  лесу на луг и тут увидел, что косцы, смеясь, оживленно беседовали и, завидев  меня, стали звать скорее к себе, как все люди зовут, когда душа переполнена и хочется облегчить ее. ­ Ну и дела! ­ Да какие же такие дела? ­ Ой­ой­ой! И пошло, и пошло в двадцать голосов, одна и та же история, ничего не  поймешь, и только вылетает из гомона колхозного: ­ Ну и дела! Ну и дела! И вот какие это вышли дела. Молодой русак, вылетев из лесу, покатил по  дороге к овинам, и вслед за ним вылетел и помчался врастяжку Трубач.  Случалось, на чистом месте Трубач у нас догонял и старого зайца, а  молодого­то догнать ему было очень легко. Русаки любят от гончих  укрываться возле деревень, в ометах соломы, в овинах. И Трубач настиг  русака возле овина. Косцы видели, как на повороте к овину Трубач раскрыл  уже и пасть свою, чтобы схватить зайчика... Трубачу бы только хватить, но вдруг на него из овина вылетает большая  черная курица ­ и прямо в глаза ему. И он повертывается назад и бежит. А  Пиковая Дама ему на спину ­ и клюет и клюет его своей пикой. Ну и дела! И вот отчего у желто­пегого в румянах на светлых пятнах была кровь: гонца  расклевала обыкновенная курица. Ястреб и жаворонок  Пришли к нам два огромных охотника с добрыми лицами, похожие на двух  медведей: один побольше, другой поменьше; один повыше, другой покороче. ­ Не жалко вам охотиться? ­ спросила моя жена. ­ Когда как, ­ ответил охотник повыше. ­ Бывает и жалко, ­ сказал кто потолще. ­ Бывает! ­ подтвердил высокий. ­ Бывает, даже весь сморщишься, чтобы  только слезы не закапали. Мы оба с женой улыбнулись, представляя себе, как сморщились от жалости  эти медведи. ­ Расскажите, ­ попросила жена, ­ случай, когда вы поморщились. ­ Расскажу, ­ сказал толстый медведь. ­ Ты, наверно, о жаворонке? ­ спросил высокий. ­ И о ястребе, ­ ответил толстый. ­ Хорошо, начинай, а если соврешь, я стану тебя поправлять. ­ Нечего поправлять. Я расскажу все по правде, как это было. Это было в конце лета, вначале августа. Мы подходили полем к лесу, где  водятся рябчики. Впереди, в травке, показываясь на лысых местах, бежал от  нас жаворонок. “Миша... ­ говорю я. Короткий показал на высокого. ­ Миша, ­ говорю я, ­ ты  понимаешь, почему жаворонок столько времени бежит от нас и не улетает?” “Понимаю, ­ отвечает, ­ где­нибудь ястреб на него метится”. “А не думаешь, что у него где­нибудь запоздалое гнездышко и он нас  отводит?” И только я это сказал, вдруг, откуда ни возьмись, ястреб. Жаворонок вмиг  стал на крыло, и тут бы ему и гроб, но, к счастью для него, рядом был лес, и  он в лес, и ястреб за ним в лес... Но где тут ястребу вертеться между тесными  деревьями! Они исчезли в лесу, и мы занялись рябчиками. Сделали мы в лесу кружок ­ ни один рябчик нам не отозвался. Итак, мы  пришли опять на то место, где вошли в лес. “Миша, ­ говорю я, ­ мне что­то есть захотелось, давай закусим и пойдем на  другое место ­ в Антонову Сечу”. “Хорошо, ­ отвечает он. ­ Стели газету”. Вынул я из сумки газету, расстелил на чистом местечке, на просеке,  скатертью, нарезал хлеба, колбаски, и еще тут было кое­что... Пока я этим  занимался, Миша от нечего делать свистел в манок рябчикам. “Слышишь? ­ вдруг прошептал он. ­ Слышишь?” Я слышу так явственно ­ рябчик нам в лесу отзывается. Бросил я скатерть­ самобранку, схватился за ружье, жду. “Летит!” ­ шепнул Миша. А это бывает далеко слышно, когда рябчик на манок порхает с дерева на  дерево, и все ближе, ближе. И вдруг наш рябчик отозвался внизу. “Бежит!” ­ шепнул Миша. Я только ружье перевел вниз на траву, чтобы встретить его, как вдруг он где­ то пырх! Дальше, дальше ­ и улетел. А из травы выбегает к нам жаворонок. Мы оторопели, глазам не верим: как это может быть, чтобы полевая птица  жаворонок стал бы бегать по лесу? “Да ведь это же наш! ­ сказал Миша. ­ Тот самый, что жался к нам в поле от  ястреба”. И только он это прошептал, вдруг вслед за жаворонком из травы, тоже  пешком, выходит ястреб. Тут сразу стало понятно: и чего рябчик испугался и  как в лес попал жаворонок. Мы и глазом мигнуть не успели, а не то что ружье вскинуть и убить, ­ ястреб  взмыл и исчез. А жаворонок тоже вмиг на крыло и со всего маху ­ бац! ­ к нам  на газету. Сидит и головкой на бочок: глянет вверх, нет ли ястреба, и сейчас  же вслед за этим на другой бочок скривит голову и глазком своим маленьким  ­ то на меня, то на Мишу. Мы сидим ни живы ни мертвы: боимся шевельнуться, боимся спугнуть. И как  подумал я тогда, что это он к нам, людям, под защиту прибежал, так,  чувствую, что­то кислое подкатывается к глазам. Ну и жалко, конечно, жалко. А вы спрашиваете, не жалко ли нам охотиться? Конечно, жалко бывает. ­ Чем же все кончилось? ­ спросили мы. ­ Еще далеко не кончилось, ­ ответил охотник. ­ Жаворонок мало­помалу  успокоился, перестал на небо поглядывать и уставился на нас обоих. И,  конечно, понял, что разные мы с ним, и не о чем нам между собой говорить, и  что лучше все­таки от нас подальше. Хвостиком по газете помахал,  поклонился и побежал. Нет, куда тут! Этим не кончилось! Упрямые охотники эти ястреба! Мы­то о  нем забыли, а он где­нибудь недалеко сидел на сухом дереве и за всем нашим  делом следил. Так вот и помните, что когда видите на лесной поляне, на  высоком сухостое ­ ястреб неподвижно часами сидит ­ он это не просто сидит  ­ он ждет. И вот только мы проводили жаворонка, только­только принялись за еду,  вдруг опять к нам жаворонок летит и ­ бац! ­ на газету. Но тут Миша успел, хватил навскидку, без прицела в ястреба, "и он комком полетел и стукнулся ­  слышно было, как стукнулся обо что­то. ­ Не жалко вам ястреба? ­ спросил Миша мою жену. ­ Нисколько! ­ ответила она. ­ Вы молодец, Михаил... ­ Иванович! ­ подсказал охотник. ­ А вы спрашиваете, жалко или не жалко  охотиться: бывает по­разному. А жаворонка мы отпустили, и он вернулся в  поле. Как знать? Может быть, там еще и семейство у него было. Берестяная трубочка Я нашёл удивительную берестяную трубочку. Когда человек вырежет себе  кусок берёсты на берёзе, остальная берёста около пореза начинает  свёртываться в трубочку. Трубочка высохнет, туго свернётся. Их бывает на  берёзах так много, что и внимания не обращаешь. Но сегодня мне захотелось посмотреть, нет ли чего в такой трубочке. И вот в первой же трубочке я нашёл хороший орех, так плотно прихваченный,  что с трудом удалось палочкой его вытолкнуть. Вокруг берёзы не было  орешника. Как же он туда попал? «Наверно, белка его туда спрятала, делая зимние свои запасы, ­ подумал я. ­  Она знала, что трубка будет всё плотнее и плотнее свёртываться и всё крепче  прихватывать орех, чтоб не выпал». Но после я догадался, что это не белка, а птица ореховка воткнула орех,  может быть, украв из гнезда белки. Разглядывая свою берестяную трубочку, я сделал ещё одно открытие: под  прикрытием ореха поселился ­ кто бы мог подумать! ­ паучишко и всю  внутренность трубочки затянул своей паутинкой. Ежовые рукавицы Собака, все равно как и лисица и кошка, подбирается к добыче.  И вдруг замрет. Это у охотников называется стойкой.  Собака только стоит и указывает, а человек при взлете стреляет. Если же  собака при взлете бежит, это не охота. За одной побежит — другую спугнет,  третью, да еще и с лаем пустится по болоту турить — охотнику так ничего и  не достанется.  Учил я Ромку, чтобы не гонять, и не мог научить.  — Некультурен! — сказал мне однажды егерь* Кирсан.  — Как же быть с некультурностью? — спросил я.  Кирсан очень странно ответил: — Некультурность у собак надо ежом изгонять.  Нашли мы ежа. Я пустил Ромку в тетеревиные места, и скоро он стал по  тетерке. Я позади Ромки стал, а Кирсан с ежом сбоку. Приказываю:   — Вперед!   Ромка с лапки на лапку: раз, два, три…  Ту­ту­ту! — вылетела.  — Назад! — кричу Ромке. Вилянова Настя  Ничего не помнит, ничего не слышит. Бросился. И тут­то Кирсан на прыжке  сбоку прямо в нос ему ежа. Ромка опомнился, взвизгнул — и на ежа. А ёж ему своими колючками еще здорово поддал. И мы на Ромку и приговариваем:   — Помни ежа, помни ежа!   С тех пор, когда птица взлетает, я говорю негромко:   — Ромка, помни ежа!   Он и опомнится.  Однажды я спросил Кирсана:   — Как это вы, Кирсан Николаевич, пришли к такой догадке, чтобы  некультурность ежом изгонять?   — С себя самого перевел, Михайло Михайлович, — ответил Кирсан. — В  детстве соседям окна бил из рогатки. Раз поймали меня и говорят: «Этого  мальчишку надо взять в ежовые рукавицы!» И взяли. А потом это с себя я на  собак перевел с большой пользой. Лягушонок В полднях от горячих лучей солнца стал плавиться снег.  Пройдет два дня, много три, и весна загудит. В полднях солнце так  распаривает, что весь снег вокруг нашего домика на колесах покрывается  какой­то черной пылью. Мы думали, где­то угли жгут. Приблизил я ладонь к  этому грязному снегу, и вдруг — вот те угли! — на сером снегу стало белое  пятно: это мельчайшие жучки­прыгунки разлетелись в разные стороны.  В полдневных лучах на какой­нибудь час или два оживают на снегу разные  жучки, паучки, блошки, даже комарики перелетают. Случилось, талая вода  проникла в глубь снега и разбудила спящего на земле под снежным одеялом  маленького розового лягушонка. Он выполз из­под снега наверх, решил по  глупости, что началась настоящая весна, и отправился путешествовать.  Известно, куда путешествуют лягушки: к ручейку, к болотцу.  Случилось, в эту ночь как раз хорошо припорошило, и след путешественника  легко можно было разобрать. След вначале был прямой, лапка за лапкой, к  ближайшему болотцу. Вдруг почему­то след сбивается, дальше больше и  больше. Потом лягушонок мечется туда и сюда, вперед и назад, след  становится похожим на запутанный клубок ниток.  Что случилось, почему лягушонок вдруг бросил свой прямой путь к болоту и  пытался вернуться назад?   Чтобы разгадать, распутать этот клубок, мы идем дальше и вот видим — сам  лягушонок, маленький, розовый, лежит, растопырив безжизненные лапки.  Теперь все понятно. Ночью мороз взялся за вожжи и так стал подхлестывать,  что лягушонок остановился, сунулся туда, сюда и круто повернул к теплой  дырочке, из которой почуял весну.  В этот день мороз еще крепче натянул свои вожжи, но ведь в нас самих было  тепло, и мы стали помогать весне. Мы долго грели лягушонка своим горячим  дыханием — он все не оживал. Но мы догадались: налили теплой воды в  кастрюльку и опустили туда розовое тельце с растопыренными лапками.  Крепче, крепче натягивай, мороз, свои вожжи — с нашей весной ты теперь  больше не справишься. Не больше часа прошло, как наш лягушонок снова  почуял своим тельцем весну и шевельнул лапками. Вскоре и весь он ожил.