Материалы для классного часа в 9 классе по теме: "Поговорим о любви"

… долготерпит Приложения   а   моя   жена   —   «жена   писателя». У моей крестной матери Татьяны был больной муж: он каждый день напивался. При этом это был талантливейший, умнейший и остроумнейший человек, писатель, классик детской литературы. В истории   болезни   у   него   было   написано:   «Шизофрения   в   паранояльной   форме,   алкоголизм,   и наркомания,   печатается   в   «Мурзилке»,   передается   по   радио,   член   Союза   писателей».   Он   это комментировал так: — Я   сам   —   сумасшедший, И еще он говорил: — Чтобы быть в этой стране сумасшедшим, надо иметь крепкую психику и железные нервы.   «Мать   Татьяна»   ходила   за   ним,   как   за   малым   ребенком,   вечно   приставляла   к   нему «телохранителей» из числа друзей. Но особенно ее тревожил этот каждодневный кайф, в котором пребывал ее муж, и больше всего она боялась, что он — не спасется. — Генька, — говорила она, — сам апостол Павел писал, что пьяницы Царства Божиего не наследуют! Она испробовала все — и лечила его, отдавая в больницу, но там он убалтывал санитаров, нянечек и даже медсестер, и они исправно поставляли ему и спирт, и таблетки; молилась за него и даже купила   ему   избу   в   деревне,   чтобы   он   мог   испытать   на   себе   благотворное   воздействие   родной природы, вдохнуть сладкий и приятный дым отечества и отлежаться на печи. Но избу спалили пьяные рыбаки. Она пробовала приглашать в дом верных друзей, чтобы они помогли С. уничтожить запасы спиртного и ему «поменьше досталось".  И вообще она создавала в доме атмосферу нормальной жизни, где все шло своим чередом: Создавалась странная ситуация. когда сюда, в этот теплый, хлебосольный дом, где Татьяна всех угощала   в   буквальном   смысле   —   от   души,   устремлялись   люди,   внешне   будто   бы   куда   более обустроенные   и   благополучные,   чем   сами   хозяева,   чтобы   получить   здесь   утешение   и   любовь, примириться с жизнью.  Было время, когда Татьяна тайком разбавляла водку водой, причем пропорции последней все   увеличивались   и   увеличивались,   пока   в   рюмке   С.   не   оказалась   чистая   вода.   Он   выпил   и удивленно сказал: — Ну надо же, до чего дошло — пью и не пьянею! Потом   Татьяна   узнала,   что   в   Белгородской   области   в   поселке   Ракитное   живет   удивительный православный старец, по молитвам которого совершаются чудеса. И повезла С. к старцу. Целыми   неделями,   а   порой   и   месяцами   мои   друзья   жили   около   старца.  С.   общался   с приезжающими сюда священниками и монахами и сам стал выглядеть столь благообразно, что иногда его в церковном дворе принимали за священника и просили благословения. Но она сама была больна и нуждалась в операции. Однако она и представить себе не могла, как это вдруг она займется собой и ляжет в больницу, а свое «нетечко» оставит без присмотра. Но главное было даже, кажется, не в этом. Суть в том, что она настолько была поглощена любовью к своему мужу, настолько озабочена идеей его спасения, что психологически не могла переключить свою   энергию   и   внимание  с  него на  себя.  Поэтому она  все  тянула   с операцией,  откладывала, тянула, тянула... И упустила время. Он пережил ее на два года. Все это время он очень тосковал, почти и не пил — все лежал на своем диване, вспоминая жизнь. Он практически ослеп и воспринимал это как­то символически: дескать, вот, земная юдоль погасла, зато какие картины обозревает он теперь своим духовным оком! ...А Татьяну я видела сразу после ее похорон во сне. Она выглядела радостной и веселой. … милосердствует Вспомнилась  мне  одна  история,  которую  невозможно  забыть,  —  ну,  что,  скажите,   заставляло шестилетнюю девочку втайне от родителей убегать по ночам подкармливать попавшую под поезд собаку с перебитыми  лапами,  лежащую  под  платформой   (кто­то,  сжалившись,  бросил   ее  туда подыхать),   заботиться   о   ней?   Обеспеченный   всем   ребенок,   богатый   дом,   любые   увлечения   — только   захоти,   своя   собственная   преданная   собака   –  и     вот   таскает   какой­то   облезлой полумертвой дворняге сырки, печенье, мясо из холодильника, вещи свои на подстилку. Собака лизала ей руки, стараясь не выть слишком громко... И на что ей, девчонке, пришлось пойти ради этой... Ради этой любви! Престижный загородный дом на охраняемой территории, — пришлось договариваться с охраной, а попросту, платить за молчание. Но чтобы платить, надо, значит, как­то вытянуть   у   родителей   деньги,   то   есть   врать   и   врать   каждый   раз   про   какие­нибудь  подарки подружкам или еще о чем­то, а когда и это не помогало, приходилось и воровать — знала ведь, где деньги лежат, подсматривала. Не говоря  уж о том, каково это пробираться к платформе ночью, сидеть под ней, сжимаясь от грохота товарняка... А почему, скажете, ночью? Почему тайком? Да потому что знала же, что не пустят, не разрешат. Так в общем­то и вышло: когда прознали, куда их чадо бегает по ночам, пришли в неописуемый ужас: ребенок ежедневно рисковал попасть под поезд, сам мог превратиться в такую собаку! Послали прислугу на станцию. И нашли ту собаку и прибили  ее — устранили, так сказать, саму причину... А чем все это кончилось? А кончилось тяжелым нервным расстройством девочки. Лежала, уйдя в себя, то вдруг плакала без причины... И ничем не могли отвлечь, утешить ее. Однажды в марте попросилась она на прогулку. Было много солнца, свежий, пахнущий летом ветер... Потом крупозное воспаление легких — скоротечное, как жизнь мотылька. И человечка не стало. Я невольно задумывался над этой судьбой: что привело ее в эту жизнь? Ради чего это прожито? Неужели ради любви милосердия к этой несчастной бездомной собаке? Неужели... Так мало прожито и так много дано. … не завидует  Мой старинный друг  прожил бурную богемную жизнь. Он поменял несколько городов и даже стран, а также нескольких жен, однажды чуть было не угодил под суд, но обошлось, откупился. И, наконец, на закате дней он «возвратился на круги своя», осел на месте и усвоил образ «кающегося грешника». У него от прежней жизни есть чудесный сын Коленька, которого сам В. называет «даром небес», — кроткий, светлоликий юноша. Коленька с отрочества прислуживал в храме, а потом поступил  в   Московскую   духовную   семинарию   и   очень   успешно   там   учился.  Да   и   вообще   все говорило о том, что он вот­вот примет священный сан и будет чистым сердцем молиться за нас у Престола. К тому же и девушка у него была ему под стать — радостная, пригожая, вся как наливное румяное яблочко. Он так и говорил о ней «моя девушка»: —А можно я приду к вам с моей девушкой? А вы не можете моей девушке подарить свою книгу? Познакомил ее с отцом, с родственниками, с друзьями отца — стало быть, свадьба не за горами, а там и до рукоположения рукой подать... Так проходит месяц, другой, полгода, год... Встречаю его  на улице — идет, сияющий: —  Коленька, как жизнь? —  Слава Богу! Вот — в Духовную академию поступил... —  А девушка твоя как? — А у нее  прекрасно  просто!   Ей так  повезло!  Она замуж вышла — очень счастливо, очень хорошо. За друга моего, бывшего сокурсника. Замечательный человек, очень духовный и ведь как поет! Его уже и во диакона рукоположили. Он ее в паломничество с собой взял по святым местам — они только что вернулись из Греции, полные впечатлений. Я всю жизнь мечтал туда попасть, но они мне так доподлинно все описали, так  живо, что я как будто сам там побывал, воочию все увидел и прикоснулся к святыням.  ...Мой друг, комментируя это, говорит: "Волен Бог и на терновнике вырастить виноград, и на репейнике — смоквы!». Я все­таки спросил его: —  А, может, Коленьке та его девушка и не очень была нужна? Ну, может,  не так уж любил он ее, просто — дружил? ­­   Да     ты   что,   неужели   ничего   не   понял?   Любил,   конечно,   колечко   ей   даже   уже   купил обручальное, со мной советовался, боялся — а вдруг не понравится? Да вот подарить не успел: все шептал тогда, потрясенный: «Не  судьба, не судьба!». Ну и принес  это колечко просто Матери Божией: то ли  зарок Ей какой дал, то ли просто — утешения попросил... … не бесчинствует  В   состав   Нового   Завета   входит   одно   очень   необычное   послание   Павла.   Оно   очень  хорошо иллюстрирует слова другого Послания: «любовь не бесчинствует»,  Итак, послание к Филимону. Так звали одного знакомого апостола  Павла, которого тот обратил к вере. А у Филимона был раб Онисим, который от него сбежал — возможно, прихватив что­ то с собой. А потом Онисим встретился Павлу, тоже обратился в христианство и помогал ему в его служении, когда тот находился в тюрьме. Павел написал это письмо Филимону, прося принять обратно Онисима и простить его. Беглый раб Онисим... По законам того времени Павел должен был отправить его в оковах к хозяину,   а   тот   обладал   правом   наказать   его   по   своему   усмотрению,   причем   нередко   таким наказанием была мучительная смертная казнь. Распятие — это у римлян было как раз для беглых рабов, чтобы впредь никто и подумать не смел о таком. И   Павел   ничуть   не   нарушает   закон   —   он   отправляет   Онисима   к  господину,   дав   ему сопроводительное письмо: «Прошу тебя о сыне моем Онисиме, которого родил я в узах моих: он был некогда негоден для тебя, а теперь годен тебе и мне; я возвращаю его; ты же прими его, как мое сердце. Ибо, может быть, он для того на время отлучился, чтобы тебе принять его навсегда, не как уже раба, но выше раба, брата возлюбленного».  Если только Филимон не был совершенно бессовестным и неблагодарным человеком, он  наверняка исполнил просьбу Павла, своего наставника. Можно полагать, что он даже отпустил  Онисима как свободного человека обратно к Павлу — ведь тот писал, что Онисиим нужен был ему  там, в тюрьме, но он отправлял  его обратно к хозяину, чтобы все состоялось в духе мира, любви и  свободного выбора человека. Павел   мог  поднять  мятеж   рабов,  как  это  сделал  Спартак,  и   пролить  реки крови.  Он мог прятать беглых рабов у себя и отправлять их туда, где их никто не найдет, как это будут потом делать   американские   аболиционисты.  Он   мог   готовить   социальную   революцию,   каких   было немало в нашей истории — но он предпочел бесчинству революцию в человеческих сердцах. Так, наверное, был сделан первый и самый главный шаг к отмене рабства: господин принял беглого  раба как брата в Господе. … не раздражается От святости мы часто ждем чудес, и в таком поклонении  много языческого. Но как учат святые   отцы:   «верх   святости   и   совершенства   состоит   не   в  совершении   чудес,   но   в   чистоте любви». Нетрудно любить, когда у тебя все идет хорошо, и ты готов поделиться своей радостью и   с  дальним,   и  с  ближним.   Но  как   трудно   даже  не  любить,  а  просто  терпимо   относиться  к окружающим, если что­то в жизни не складывается, или ты, например, болеешь. Мы все знаем, как часто даже самая незначительная боль  делает  человека невоздержанным, как нас, больных, начинает все раздражать,  мы  становимся нетерпимы, обидчивы,  зацикливаемся на себе и своих переживаниях, а в душе растет досада на  все  и  вся. Причем такая реакция человека во время болезни настолько  обычна, что подчас кажется, что  это  естественная  реакция организма, что иначе и не бывает. Святая   блаженная   старица   Матрона  —  фактически   наша   современница.   Безусловно отмеченная Богом,  она   особенно  близка  нам  еще  и   потому,  что  многое,  через  что  пришлось пройти ей, знакомо и нам. Нам всем приходилось сталкиваться с обидами и гонениями, многим знакома бездомность, никого не обойдут болезни.  От рождения слепая, потерявшая в юности, в результате паралича, способность ходить, много болеющая и в старости, она, конечно, страдала. Но в тех описаниях, которые оставили нам люди,  близкие   святой,   нет   и   ни   слова   об   этом.   И   можно  только  догадываться,   чего   стоило Матушке  Матроне   изо  дня  в  день   принимать   больных   и   страждущих,   причем   не   просто принимать,   выслушивать   и  давать   советы,   нет.   Очевидцы   описывали,   что   Матронушка   могла такой  любовью  объять   приходящих   к   ней,   что  уже  одно   это   исцеляло.   То   есть  в  ней   было столько любви, что, сама страдающая, она находила в себе силы сострадать другим. Можно ли научиться так любить и как? Однажды, в разговоре со святой, кто­то, оправдывая свою несдержанность, сказал: «Матушка, это  все нервы». «Какие нервы, вот ведь на войне и в тюрьме  нет  нервов...  Надо   владеть  собой,   терпеть».  Или   еще,   нам   в  назидание:   «Если   старые, больные   или   кто   из   ума   выжил,   будут   вам   что­то   неприятное   или   обидное  говорить,   то   не слушайте их, не раздражайтесь, а просто им помогите, — поучала   матушка   — Помогать  усердием и   прощать   им   надо,   что   бы   они   ни   сказали  и   ни  сделали».  Оказывается,   мы   раздражаемся, потому что мало любим. Учиться не раздражаться, а терпеть, не злиться, а принимать таким как есть, значит учиться любить. А если делать это каждый день, преодолевая свое «я» ради чужого? Вот  кто   рядом,   пусть даже и никем не замеченная, ну чем не чудо?  такая   каждодневная  жертвенность   из   любви   к  тому,  Матрона. людям  всем    надо   со .. не мыслит зла Многие, наверное, помнят странный эпиграф к поэме М.Ю. Лермонтова «Мцыри»: «Вкушая, вкусих мало меда и се аз умираю». Но немногие знают, о ком было сказано это впервые. Эти слова 1­ я Книга Царств вложила в уста Ионафана — не менее трагического персонажа, чем лермонтовский Мцыри. Он был сыном царя Саула и настоящим героем — однажды именно его смелая вылазка, в ходе которой  он   вместе   со  своим  оруженосцем   перебил  около  двадцати  врагов,  принесла израильтянам победу над филистимлянами. Он, наверное, был бы более достойным царем, чем его отец Саул. И, конечно, Саул вполне был готов передать ему свой трон. Но вышло иначе... Бог отверг царя Саула, избрав другого, более достойного царя — никому тогда еще не известного  молоденького  пастушка по имени Давид. Вышло так, что  он попал во дворец Саула, стал его любимым слугой. Впрочем, Саул постепенно начал  догадываться, что в этом парнишке было что­то такое, чего не было в нем самом, а значит, он был  соперником и угрозой. Подозрительный царь даже пытался убить своего верного слугу, метнув в  него копье, а в другой раз подослал к нему ночью убийц. Вполне можно было ожидать, что  Ионафан, если не поможет отцу в устранении конкурента, то по крайней мере, не станет  препятствовать. Ведь это он взошел бы на престол после Саула! Но вышло совсем иначе. «Ионафан же заключил с Давидом союз, ибо полюбил его, как свою душу»  —  Библия скупо описывает человеческие чувства, она предпочитает говорить о словах  и поступках. Так что эти слова — одно из очень немногих упоминаний дружбы в библейском тексте. Зато поступки Ионафана описаны вполне подробно. Он спас Давида от мести своего отца. Давиду грозила смертельная опасность, но он пока что не мог понять, то ли царь действительно  решился его уничтожить, то ли все его поступки были продиктованы минутными вспышками гнева. Давид бежал из царского лагеря, но пока не уходил далеко, а оставался рядом, чтобы дождаться новостей и решить все наверняка. В этом ему помог именно Ионафан, затеявший со своим отцом особый разговор о Давиде. К сожалению,   примирение   было   уже   невозможно,  и  оставалось   только   подать   Давиду   заранее обусловленный   знак.   Ионафан  вышел   в   поле,   чтобы   потренироваться   в   стрельбе   из   лука,   и только он знал, что Давид из укрытия внимательно следит за этими упражнениями. Выпущенные стрелы подбирал мальчик­слуга, и царский сын, подавая ему команды, тем самым предупреждал Давида: «Беги, беги быстрее!» Ему   наверняка   так   хотелось,   чтобы   отец   и   лучший   друг   примирились,   но   этого   не случилось. Тогда он мог сделать выбор: пойти со своим  отцом против конкурента и обеспечить себе престол — или открыто выступить против отца, как не раз делали царевичи на Востоке. Тогда, передав трон Давиду, он мог рассчитывать на второе место после него... Ведь он сам так и говорил ему при расставании: «Не бойся, ибо не найдет тебя рука отца моего Саула, и ты будешь царствовать над Израилем, а я буду вторым по тебе; и Саул, отец мой, знает это». Он любил Давида, но любил и отца, и не оставил его даже в годы  смуты и поражений. В результате   Саул   и   Ионафан   вместе   погибли   в   бою  с   филистимлянами.   И   Давид,   которому донесли о гибели Саула и всех его  сыновей, вовсе не обрадовался тому, что теперь он сможет, наконец,   занять  израильский   престол.   Нет,   прежде   всего   он   сложил   погребальный   плач   о погибшем царе Сауле и о своем верном друге Ионафане:    От крови раненых, от тел богатырей  лук Ионафана не отступал,  меч Саула впустую не отходил.    В любви и согласии жили Саул и Ионафан,  не разлучились и в смерти своей они; быстрее орлов, сильнее львов они были...    Скорблю о тебе, мой брат Ионафан,  как ты был дорог для меня! Превыше женской любви была твоя любовь.     Как пали могучие, оружие погибло! … не радуется неправде Сегодня мы знаем о чуде Воскресения — но когда Христос был распят, о нем еще никто не знал. Все   ученики   Его   были   поражены,   смерть   на   Кресте   казалась   концом   всех   надежд.   Апостолы разбежались, и верный и пылкий  Петр трижды отрекся от него из страха перед гонителями... И только фарисеи могли праздновать победу: они же говорили, что этот проповедник из  Назарета никакой не Мессия! Его позорная и страшная смерть доказала это как нельзя лучше. Но   в   этот   страшный   момент   нашлись   два   человека   из   «лагеря»   фарисеев,   которые   не торжествовали   вместе   со   своими   товарищами   и   даже  рисковали   высоким   общественным положением, чтобы воздать Иисусу последнюю почесть — достойно похоронить Его израненное тело.   Все   четверо  евангелистов   называют   одного   из   них:   Иосифа   из   Аримафеи,   —   а   Иоанн добавляет и второго, Никодима. Кем же они были? Иосиф был членом верховного  совета, того самого Синедриона,  который осудил Христа. Правда, в том самом заседании он не участвовал — может быть, предчувствуя его исход, просто не решился   придти.  Евангелисты   не  скупятся   на   добрые   слова   по   отношению   к   нему:   «ученик» Иисуса, но тайный из страха от Иудеев; знаменитый член совета, который и сам ожидал Царствия Божия; человек добрый и правдивый». Никодима Иоанн называет фарисеем и «одним из начальников иудейских»; он описывает, как   тот   приходил   к   Иисусу   ночью,   тайно,   чтобы   никто   не   узнал.   Никодим   знал   твердо:   этот странный Проповедник, что бы ни говорили о нем коллеги, от Бога, потому что никто не сможет творить таких чудес, если Бог не будет с ним. Но   Никодиму   с   Иосифом   было,   что   терять,   и   потому   приходилось  прятаться.   Они   не могли,   как   простые   рыбаки,   бросить   все   и   пойти   за  Ним   —   слишком   много   бы   пришлось бросить. Положение, богатство, уважение, возможность спокойно заниматься изучением Писания — всего  этого бы они лишились, пойдя за ним, и таким бы не сошло это с рук, как сходило рыбакам. Правда,   Никодим   один   раз   попробовал   заступиться   за   Иисуса.   Когда   фарисеи   уже начинали совещаться, как бы им казнить Иисуса, Никодим спросил у своих товарищей: «Судит ли закон наш человека, если прежде не выслушают его и не узнают, что он делает?» Но ответ был кра­ ток: «Ты сам не из Галилеи ли? Рассмотри и увидишь, что из Галилеи не приходит пророк». Спорить дальше было бесполезно, да и небезопасно. Но   сейчас...   Надежды   не   сбылись,   но   и   бояться   уже   было   нечего,   все   самое   страшное совершилось сейчас на Кресте, и они это видели. Что теперь вся их репутация, почет, спокойствие значили перед этим измученным и мертвым телом? И вот именно тогда, когда разбежались все остальные, фарисеи, Иосиф и Никодим отправились к Пилату, чтобы им отдали  тело казненного преступника — немалая дерзость. Но Пилат согласился, и Христа похоронили в родовой гробнице Иосифа. Так   исполнилось   еще   одно   пророчество   о   смерти   Спасителя,   из   книги   Исайи:   «Ему назначали гроб со злодеями, но Он погребен у богатого, потому что не сделал греха, и не было лжи в устах Его». Думали ли об этом Иосиф с Никодимом? Кто знает, может быть, да, а может, и нет. Но в любом случае: они не смогли радоваться убийству Безвинного, они отдали  последний долг   любимому   Учителю   —   и   так   их   имена   навсегда   сохранились   в   Евангелии,   а   родовая гробница Иосифа Аримафейского стала главной святыней христианского мира, к которой идут и идут паломники со всех концов земли. Порой, чтобы войти в историю, нужно просто остаться человеком. … сорадуется истине      тех,     из В детстве я знал только одного «Фому» — из диковатого детского  стихотворения. Он был упрям, и погиб  в водах африканской  реки,  съеденный крокодилом. Но даже из крокодильей пасти доносилось: «Не пра... Я неве»... То есть, неправда, я не верю. Вот такой Фома­неверующий. А почему звался этот мальчик именно Фомой, я тогда не знал: Евангелие в начале семидесятых было в советских семьях редкостью. А тому,  из­за кого в историю вошла поговорка о Фоме­ неверующем,   довелось  выдержать   испытание,   может   быть,   более   страшное,   нежели   смерть   в крокодильих зубах. Он   жил   в   древней   Иудее,   во   времена,   когда   люди   ожидали   прихода  Мессии.   И   Фоме посчастливилось   встретиться   с   Иисусом   из   Назарета,  стать   Его   учеником   и   —   слушая   слова Учителя   и   видя   великие   чудеса,  Сотворенные   Им,   —   он   уверовал,   что   следует   за   Христом, Спасителем  мира.   Но   вера   Фомы   подверглась   страшному   испытанию.   Однажды   ночью   его любимого Учителя схватили, осудили скорым и неправедным судом и  казнили самой страшной казнью Римской империи   —   распятием   на   кресте.   Христос   не   раз   говорил   Фоме   и   другим  ученикам,   что   это должно произойти, но ужас перед произошедшим и горечь потери затмили для апостолов память о Его словах. Тот, Кого почитали Богом, не совершил чуда, не уничтожил своих гонителей, не сошел с креста. И единственное, что удалось сделать, — это уговорить префекта Иудеи Понтия Пилата разрешить похоронить израненное мертвое Тело в  могильной пещере.   Возможно, Фома острее и глубже других пережил это горе и крушение надежд. Потому что когда на утро дня, следующего за субботой (теперь мы называем этот день воскресеньем) сначала женщины, ходившие на могилу,  а потом   и   сами   апостолы   стали   говорить   о   Воскресении   Христа,   единственный,   кто   отказался поверить радостному чуду, был он. Диким было бы думать, что Фома не хотел этого Воскресения. Он оставил все, что имел, чтобы следовать за Ним; Он единственный среди апостолов, зная, что иудеи угрожают Учителю смертью воскликнул всего за десяток дней да Распятая'. «Пойдем и мы умрем с Ним»! Вероятно, он боялся поверить в ложное воскресение, страшился, что его друзьям является не Живой Иисус, а призрак. Что они радуются миражу, а не Истине. «Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его (там у Христа должна была остаться огромная рана от удара римским копьем), не поверю», — говорил он другим апостолам. применялись которые в     И чудо произошло: Христос явился Фоме. Это было в момент, когда  все апостолы собрались вместе, в одном доме, за запертыми дверями. «Пришел Иисус, когда двери были заперты, — пишет апостол и евангелист  Иоанн Богослов, — стал посреди них и сказал: мир вам! Потом говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои, и не будь неверующим, но верующим». И тогда, наконец, Фома воскликнул: «Господь мой и Бог мой!». Тогда он убедился, наконец, в Истине Воскресения, смог разделить радость Встречи. Эта радость более не покидала его всю жизнь. Он пустился в странствия, проповедуя  христианство повсюду. Он дошел до далекой Индии, где через все последующие столетия сохранилась, несмотря ни на что, Весть о Христе и память  о святом  апостоле  Фоме. Он не страшился  гонений и смерти, которая  настигла его в далеком краю. Любовь его, требовавшая уверения в правде  Воскресения, навсегда стала радостной и бесстрашной. И вспоминая о нем,  я,  не  видевший   Христа  воочию, слышу   слова,   которые   сказал   Бог   своему  недоверчивому,   но   любящему   ученику.   Слова, обращенные   и   ко   мне:   «Ты   поверил,   потому   что   увидел   Меня;   блаженны   невидевшие   и уверовавшие». И частица Фоминой радости и надежды наполняет сердце, и ею живу... … все покрывает  В том старом доме на Маросейке, где жили раньше, все знали семью их. Хотя семьей в полном смысле назвать это было трудно. Жорка, муж,  известный гуляка. Жена Татьяна или Танька, как отзывались о ней соседки.  И двое детей их: Ленька и Людочка. Жорка часто скандалил, с ним старались не связываться.  И во всех пересудах Жорку перемелят языком вполне беззлобно, зато вся злая молва достанется Таньке. И было за что. Мало того, что не смогла удержать мужика и мужа, так еще ведь и оправдывает перед детьми такого отца! Это было истинной правдой: когда дети видели упавшего в лужу отца, она бежала к нему, тащила его на себе, объясняя им, что папа их очень устал, что ему сейчас очень плохо, что надо ему помочь и тогда ему станет лучше... Когда дети дрожали от отцовского буйства и ругани, она уводила   их   в   дальнюю   комнату,   потому   что   «папа   чем­то   сильно   расстроен,   у   него   не   все получается в жизни, и не дай вам Бог испытать, когда болеет душа»...  Время шло, росли дети. Ленька поступил в училище. Людочка перешла в шестой класс. Жорка продолжал жить по­старому, как ему вздумается, хоть теперь и не с той же силой. Поубавился малость. Не менялась одна лишь  Танька, все такая же; и стоило завести разговор об их девятой квартире, как тут же неслось: «Все Танька эта! все Танька! она все!..» Как она умерла, отчего, никто не знал. Была и нету. Ленька в армии был. Людочка в Крым по путевке уехала. Жорка неделю дома не ночевал.  Вернулся, увидел ее — вся в чистом, лежала словно что­то хорошее снилось... Так и похоронили. Только   однажды,   осенним   днем,  увидели:  стоит  посреди  двора  Георгий.  Непривычно тихий, трезвый; стоит и все ищет чего­то, как будто первый раз здесь, на окна смотрит, на крышу, на небо... Стоит час, другой, под дождем.  Не уходит. Подходили, звали его. Не идет. Хорошо Людочка пришла   с  занятий,   увела   его.   И   говорит,   говорит   что­то   ей...   Долго   не   могли   понять,   потом разобрали: «Все потерял... все потерял!» — говорит. Другой человек стал. Пить бросил, никаких скандалов... Ленька вырос, переехал в Митино. Людочка замуж вышла за офицера.  А отец их здесь свое доживает. Одна у него теперь забота: на Танькину могилку ходить. Дети помогают, приходят часто, и никто не упрекнул ни в чем, не сказал ему ни разу худого  слова. … всего надеется Человек с чистым сердцем может получить столь непреложную весть о своем пути, которую не может   поколебать   никакое   сомнение   в   ее   кажущейся  иррациональности.   И   лишь   потом,   когда уверения сердца  воплощаются, мы  с   радостью   празднуем   победу   Божиего   Промысла   в   нашей жизни. Вот история моих родителей. В декабре сорок первого года  шестнадцатилетний папа ехал на поезде из Москвы с такими же, как и он, курсантами, в артиллерийское училище в Омск. В том же вагоне моя бабушка увозила в эвакуацию  своих   дочерей   —   мою   одиннадцатилетнюю   маму   и   мою   девятилетнюю   тетку   Лену.   Было холодно и страшно. Но молоденькие курсанты, занимавшие тот же отсек, пели, шутили и курили. Говорили о поэзии. Читали стихи. Мама тоже — умная девочка — что­то прочитала. Потом получает   она   записочку   от   одного   из   этих   молодых  людей.   На   газетном   срезе   нацарапано карандашом: «Вернусь с победой  — ты будешь моей женой». Мама тоже взяла карандашик и написала печатными буквами: «Дурак». С тем и отдала бумажку курсантику. Меж тем пора было укладываться спать. В плацкартном вагоне было холодно, много народа, яблоку негде упасть. Короче — бабушка уложила  Лену прямо в валенках, ногами к проходу. А когда   они   проснулись,   оказалось,  что   кто­то   ночью   украл   у   девочки   валенки.   Тогда   бабушка отрезала рукава своей шубы, зашила их и надела Лене на ноги. ...Через   14   лет   папа,   фронтовик,   инвалид  войны,  молодой  поэт,   студент  Литературного института,   сидел   преспокойно   дома   с   женой  и  тещей.  Ужинали   и   рассказывали   всякие истории, связанные с войной. И папа вспомнил, как он ехал в училище и у них в вагоне со спящей девочки сняли валенки, и тогда, чтобы обуть ее босые ноги, ее мать отрезала рукава от шубы... Бабушка изменилась  в лице,  посмотрела  на него каким­то новым  взглядом и  ахнула. И стала описывать этих курсантов, которые шутили  и  читали  стихи...  Тогда  уже  папа  как­то  странно посмотрел на нее, молча  встал, где­то порылся и извлек крошечную бумажку — газетный срез. Он развернул ее и протянул молодой жене. Она прочитала «Вернусь с победой — и ты будешь моей женой». А чуть ниже — со стыдом разобрала свои собственные карандашные печатные буковки... … все переносит Моя прабабушка Серафима дожила почти до девяноста лет, и мне казалось, что она будет жить  вечно. Я не мог представить себе иного: старушка с глазами небесно­василькового цвета  сопровождала мое детство, и не было на свете ничего более вечного, чем ее седина и наши долгие  разговоры. И потому, когда она заболела, я не сразу понял, что происходит. Я уже заканчивал  первый класс, играл на скрипке и сам читал толстые книжки, но ни болезненная желтизна, ни  какая­то особенная, новая грусть в ее взгляде не встревожили меня. Прабабушка надолго сумела меня "обмануть", чтобы первый класс мой закончился без волнений. Она терпела боль, украдкой  принимала сестру и делала обезболивающее. Она не позволяла себе лечь. Она вела себя так, будто  все по­прежнему. И лишь одно было особенным в последние недели тогдашнего мая: блины. Каждый раз, возвращаясь из школы, я шел вслед за нею на нашу кухню, и там ждала меня стопка горячих, солнечных блинов, которые я ел, поливая сгущенным молоком. Ел до отвала, и мы вместе с прабабушкой, смеясь,  вели съеденному счет: двенадцать, тринадцать, четырнадцать... А потом обязательно пили чай. Как прежде, как всегда, весь май. Она легла в постель сразу после того, как я принес из школы дневник с годовыми отметками. И я опять ничего не понял, ожидая ее выздоровления,  день   за   днем   просиживая   за   книгой   где­ нибудь неподалеку. Пока не  пришла пора ехать за город, в дом отдыха с мамой. И в последние минуты  расставания прабабушка Серафима, лежавшая уже круглые сутки, вдруг  засобиралась, села, и протянула ко мне руки, чтобы проститься. И я увидел, что в ней что­то происходит, хотя она и не заплакала, а я сам заплакал.  Но вновь не поверил в ту разлуку, к которой готовилась прабабушка моя Серафима, улыбавшаяся сквозь боль и уговаривавшая меня ехать. Она очень меня любила. Будь я взрослым, может быть, она выразила это  как­то иначе. Хотя спустя тридцать пять лет именно те блины ее — за месяц до смерти — помнятся, словно вчера это было: двенадцать, тринадцать, четырнадцать... Если бы и я умел любить так, как она! … никогда не перестает… У меня погиб старший сын, девятнадцатилетний Петя, студент Московского Авиационного института, удивительно  похожий  на своего  погибшего   семью   годами   раньше   отца.   Из   всех потерь,   которые   уже  были: муж, мама, любимая  тетя — это самая  тяжелая. Петя поехал с ребятами после сданного экзамена позагорать в Серебряный Бор, отошел от своих и пропал. Петю   искали   четыре   дня,   обзванивая   больницы,   морги,   милицию.   На   пятый   день   нашли   — избитого,   в   речке.   За   что,   кто?   Так   и   неясно:   с   моего   чистого,   по­детски   открытого   Пети, который кроме своей физики­математики, наивных юношеских стихов да гитары, ничего  и не знал еще, и взять­то было нечего. Когда его нашли, избитого, на нем были только трусики и крестик... Помню, вот я стою около морга,  где лежит мой ребенок, надо идти, что­то делать, подписывать какие­то бумаги, а я не могу сдвинуться с места, и сама жизнь истекает из меня, а ты   этому   уже   даже   и   не   сопротивляешься,   потому   что   сама   эта   жизнь  обесценена произошедшим. И еще помню — отпевание. Петя был верующим мальчиком, уже  давно ходил в храм сам, без меня, подчиняясь своим внутренним побуждениям, вот и за неделю до того злополучного дня поисповедовался и причастился.  То ли потому, что Петю любили, то ли потому что знали, что он мальчик верующий, на отпевание пришли очень много  его друзей, я даже не подозревала, что у него их так много. Конечно, оттого, что столько людей пришло разделить с тобой твою боль, становится легче. Но все равно — это очень тяжело, даже просто физически, стоять у гроба своего ребенка, и только то, что в твоей руке рука младшего сына, а за спиной родители, заставляет тебя держаться. И вот тут,  в храме, в какой­то момент, когда я даже  не столько  молилась,  сколько  пыталась молиться, я вдруг с отчетливой ясностью поняла, что моя любовь к Пете, так же как и его ко мне, никуда не делась. Что я ее чувствую, причем с той первозданной силой, какую нам редко дано   испытать   в   обычной   жизни.   И   стало   вдруг   очевидно,   что   для   этой   любви   нет   границ, существующих между нашим и тем миром. Мне кажется, что именно с этого момента, в храме, ко мне и начала возвращаться жизнь. Многие, кто прошел через подобные потери, успокаиваются, когда видят во сне близких, верующие знают историю про вдову Клеопатру, обращавшуюся к мученику Уару, когда у нее умер единственный сын. Я никаких снов не видела и не ждала. Я не дерзаю задавать вопросы: «Почему   и   зачем   уходят   лучшие,   дети?»   Я   вообще   думаю,   что   неправильно   пытаться заглядывать   за   эту   черту   —   есть   удивительная   глубина  в   жестокой   правде   емкой   русской поговорки: «Бог дал — Бог взял». Честно говоря, смущаюсь, когда слышу рассуждения о том, кому уготовано Царствие Небесное, а кому нет: если речь не идет о святых, то не  дано нам этого знать. Но что я знаю точно, так это то, что когда я молюсь за своего Петю, я могу прикоснуться к той   огромной   любви,   которая   не   имеет   границ,  я   чувствую   ее.   И   вот   эта   очевидность происходящего  для меня легко  перечеркивает  и свидетельства  о смерти, и монументальность кладбищенских оград.