Проблематика и поэтика сатиры «Истории одного города». (Материалы литературной гостиной).

Проблематика и поэтика сатиры «Истории одного города». (Материалы литературной гостиной).   Если   в   «Губернских   очерках»   основные   стрелы   сатирического обличения   попадали   в  провинциальных   чиновников,   то   в «Истории   одного города»   Щедрин   поднялся   до   правительственных   верхов:   в   центре   этого произведения   —   сатирическое   изображение   взаимоотношений   народа   и власти,  глуповцев   и  их   градоначальников.   Салтыков­Щедрин   убежден,  что бюрократическая   власть   является   следствием   «несовершеннолетия», гражданской незрелости народа. В   книге   сатирически   освещается   история   вымышленного   города Глупова,   указываются   даже   точные   даты   ее:  с  1731  по  1826  год.  В  книге Щедрина речь идет не о каком­то узком отрезке отечественной истории, а о таких   ее   чертах,   которые   сопротивляются   течению   времени,   которые остаются   неизменными   на   разных   этапах   отечественной   истории.   Сатирик ставит перед собою головокружительно смелую цель — создать целостный образ России, в котором обобщены вековые слабости ее истории, достойные сатирического   освещения   коренные   пороки   русской   государственной   и общественной жизни. Стремясь   придать   героям   и   событиям   «Истории   одного   города» обобщенный смысл, Щедрин часто прибегает к анахронизмам — смешению времен. Повествование идет от лица вымышленного архивариуса эпохи XVIII — начала XIX  века. Но в его рассказ нередко вплетаются факты и события более   позднего   времени,   о   которых   он   знать   не   мог.   А   Щедрин,   чтобы обратить   на   это   внимание   читателя,   нарочно   оговаривает   анахронизмы   в примечаниях «от издателя». Да и в глуповских градоначальниках обобщаются черты   разных   государственных   деятелей   разных   исторических   эпох.   Но особенно странен и причудлив с этой точки зрения образ города Глупова. Даже внешний облик его парадоксально противоречив. В одном месте мы узнаем, что племена головотяпов основали его на болоте, а в другом месте утверждается, что «родной наш город Глупов имеет три реки и, в согласность древнему   Риму,   на   семи   горах   построен,   на   коих   в   гололедицу   великое множество экипажей ломается». Не менее парадоксальны и его социальные характеристики.   То   он   является   перед   читателями   в   образе   уездного городишки,  то  примет   облик  города  губернского   и  даже   столичного,  а  то вдруг обернется захудалым русским селом или деревенькой, имеющей, как водится,   свой   выгон   для   скота,   огороженный   типичной   деревенской изгородью. Но только границы глуповского выгона соседствуют с границами... Византийской империи! Фантастичны и характеристики глуповских обитателей: временами они походят на столичных или губернских горожан, но иногда эти «горожане» пашут и  сеют,  пасут  скот и живут в деревенских  избах,  крытых соломой. Столь   же   несообразны   и   характеристики   глуповских   властей:   градона­ чальники совмещают в себе повадки, типичные для русских царей и вельмож, с   действиями   и   поступками,   характерными   для   уездного   городничего   или сельского старосты. В описи градоначальников даются краткие характеристики глуповских государственных   людей,   воспроизводится   сатирический   образ   наиболее устойчивых   отрицательных   черт   русской   истории.   Василиск   Бородавкин повсеместно   насаждал   горчицу   и   персидскую   ромашку,   с   чем   и   вошел   в глуповскую   историю.   Онуфрий   Негодяев   разместил   вымощенные   его предшественниками улицы и из добытого камня настроил себе монументов. Перехват­Залихватский   сжег   гимназию   и   упразднил   науки.   Уставы   и циркуляры, сочинением которых прославились градоначальники, бюрократи­ чески   регламентируют   жизнь   обывателей   вплоть   до   бытовых   мелочей— «Устав о добропорядочном пирогов печении». Жизнеописания глуповских градоначальников открывает Брудастый. В голове   этого   деятеля   вместо   мозга   действует   нечто   вроде   шарманки, наигрывающей периодически два окрика: «Раз­зорю!» и «Не потерплю!». Так высмеивает Щедрин бюрократическую безмозглость русской государственной власти.   К   Брудастому   примыкает   другой   градоначальник   с   искусственной головой — Прыщ. У него голова фаршированная, поэтому Прыщ не способен администрировать, его девиз — «Отдохнуть­с». И хотя глуповцы вздохнули при новом начальстве, суть их жизни изменилась мало: и в том и в другом случае судьба города находилась в руках безмозглых властей. Когда вышла в свет «История одного города», критика стала упрекать Щедрина в искажении жизни, в отступлении от реализма. Но эти упреки были несостоятельны. Гротеск и сатирическая фантастика у Щедрина не искажают действительности, а лишь доводят до парадокса те качества, которые таит в себе   любой   бюрократический   режим.   С   помощью   фантастики   и   гротеска Щедрин   часто   ставит   точный   диагноз   социальным   болезням,   которые существуют   в   зародыше   и   еще   не   развернули   всех   возможностей   и «готовностей», в них заключенных. Доводя эти «готовности» до логического конца,   до   размеров   общественной   эпидемии,   сатирик   выступает   в   роли провидца, вступает  в область предвидений и предчувствий. Именно такой, пророческий   смысл   содержится   в   образе   Угрюм­Бурчеева,   увенчивающем жизнеописания глуповских градоначальников. На   чем   же   держится   деспотический   режим?   Какие   особенности народной   жизни   его   порождают   и  питают?  Глупов   в  книге   —  это   особый порядок   вещей,   составным   элементом   которого   является   не   только администрация, но и народ — глуповцы. В «Истории одного города» дается беспримерная   сатирическая   картина   наиболее   слабых   сторон   народного миросозерцания.   Щедрин   показывает,   что   народная   масса   в   основе   своей политически наивна, что ей свойственны неиссякаемое терпение и слепая вера в начальство, , в верховную власть. «Мы люди привышные! — говорят глуповцы. — Мы претерпеть могим. Ежели нас теперича всех в кучу сложить и с четырех концов запалить — мы и тогда   противного   слова   не   молвим!»   Энергии   администрирования   они противопоставляют энергию бездействия, «бунт» на коленях: «„Что хошь с нами делай! — говорили одни, — хошь — на куски режь, хошь — с кашей ешь, а мы не согласны!" — „С нас, брат, нечто возьмешь! — говорили другие, — мы не то что прочие, которые телом обросли! нас, брат, и уколупнуть негде". И упорно стояли при этом на коленах». Когда   же   глуповцы   берутся   за   ум,  то,  «по   вкоренившемуся   исстари крамольническому обычаю», или посылают ходока, или пишут прошение на имя высокого начальства. «„Ишь, поплелась! — говорили старики, следя за тройкой,   уносившей   их   просьбу   в   неведомую   даль,   —   теперь,   атаманы­ молодцы, терпеть нам не долго!" И действительно, в городе вновь сделалось тихо;   глуповцы   никаких   новых   бунтов   не   предпринимали,   а   сидели   на завалинках   и   ждали.   Когда   же   проезжие   спрашивали:   как   дела?   —   то отвечали: „Теперь наше дело верное! теперича мы, братец мой, бумагу по­ дали!"» В сатирическом свете предстает со страниц щедринской книги «история глуповского   либерализма» (свободомыслия)   в   рассказах   об   Ионке   Козыре, Ивашке   Фарафонтьеве   и   Алешке   Беспятове.   Прекраснодушная мечтательность и полная практическая беспомощность — таковы характер­ ные признаки глуповских свободолюбцев, судьбы которых трагичны. Нельзя сказать, чтобы глуповцы не сочувствовали своим заступникам. Но и в самом сочувствии   сквозит   у   них   та   же   самая   политическая   наивность:   «Небось, Евсеич, небось! — провожают они в острог правдолюбца. — С правдой тебе везде жить будет хорошо!» «С этой минуты исчез старый Евсеич, как будто его   на   свете   не   было,   исчез   без   остатка,   как   умеют   исчезать   только „старатели" русской земли». Когда по выходе в свет «Истории одного города» критик и издатель А. С.   Суворин   стал   упрекать   сатирика   в   глумлении   над   народом,   Щедрин отвечал:   «Рецензент   мой   не   отличает   народа   исторического,   то   есть действующего   на   поприще   истории,   от   народа   как   воплотителя   идеи демократизма. Первый оценивается и приобретает сочувствие по мере дел своих.   Если   он   производит   Бородавкиных   и   Угрюм­Бурчеевых,   то   о сочувствии   не   может   быть   и   речи...   Что   же   касается   „народа"   в   смысле второго определения, то этому народу нельзя не сочувствовать уже по тому одному,   что   в   нем   заключается   начало   и   конец   всякой   индивидуальной деятельности». Заметим, что картины народной жизни все же освещаются у Щедрина в иной тональности, чем картины градоначальнического самоуправства. Смех сатирика   здесь   становится   горьким,   презрение   сменяется   тайным сочувствием.   Опираясь   на   «почву   народную»,   Щедрин   строго   соблюдает границы той сатиры, которую сам народ создавал на себя, широко использует фольклор. «История одного города» завершается символической картиной гибели Угрюм­Бурчеева.   Она   наступает   в   момент,   когда   в   глуповцах   заговорило чувство   стыда   и   стало   пробуждаться   что­то   похожее   на   гражданское самосознание. Однако картина бунта вызывает двойственное впечатление. Это не грозовая, освежающая стихия, а «полное гнева оно», несущееся с Севера и издающее   «глухие,   каркающие   звуки».   Как   все   губящий,   все   сметающий смерч, страшное «оно» повергает в ужас и трепет самих глуповцев, падающих ниц. Такой   финал   убеждает,   что   Салтыков­Щедрин   чувствовал отрицательные   моменты   стихийного   революционного   движения   в крестьянской   стране   и   предостерегал   от   его   разрушительных   последствий. Угрюм­Бурчеев исчезает в воздухе, не договорив известной читателю фразы: «Придет некто за мной, который будет еще ужаснее меня». Этот «некто», судя   по   «Описи   градоначальников»,—Перехват­Залихватский,   который въехал в Глупов победителем («на белом коне»!), сжег гимназию и упразднил науки! Сатирик намекает на то, что стихийное возмущение может повлечь за собой   еще   более   реакционный   и   деспотический   режим,   способный   уже остановить само «течение истории». Тем   не   менее   книга   Щедрина   в   глубине   своей   оптимистична.   Ход истории   можно   прекратить   лишь   на   время:   об   этом   свидетельствует символический   эпизод   обуздания   реки   Угрюм­Бурчеевым.   Кажется,   что правящему идиоту удалось унять реку, но ее поток, покрутившись на месте, все­таки восторжествовал: «остатки монументальной плотины в беспорядке уплывали вниз по течению, а река журчала и двигалась в своих берегах».