Поэт

в России

больше,

чем поэт.

… Образ века своего

И будущего призрачный прообраз…

Поэты

о поэтах и поэзии

Золотой век

Александр Сергеевич Пушкин

Эхо

Ревёт ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поёт ли дева за холмом -
На всякой звук
Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг.

Ты внемлешь грохоту громов
И гласу бури и валов,
И крику сельских пастухов -
И шлёшь ответ;
Тебе ж нет отзыва... Таков
И ты, поэт!

Пророк

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полёт,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассёк мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнём,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И бога глас ко мне воззвал:
"Востань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей.»

Михаил Юрьевич Лермонтов

Пророк

С тех пор как вечный судия

Мне дал всеведенье пророка,

В очах людей читаю я

Страницы злобы и порока.

Провозглашать я стал любви

правды чистые ученья:

В меня все ближние мои

Бросали бешено каменья.

Посыпал пеплом я главу,

Из городов бежал я нищий,

И вот в пустыне я живу,

Как птицы, даром божьей пищи;

Завет предвечного храня,

Мне тварь покорна там земная;

И звезды слушают меня,

Лучами радостно играя.

Когда же через шумный град

Я пробираюсь торопливо,

То старцы детям говорят

С улыбкою самолюбивой:

"Смотрите: вот пример для вас!

Он горд был, не ужился с нами:

Глупец, хотел уверить нас,

Что бог гласит его устами!

Смотрите ж, дети, на него:

Как он угрюм, и худ, и бледен!

 Смотрите, как он наг и беден,

 Как презирают все его!"

Поэт

Отделкой золотой блистает мой кинжал;
Клинок надежный, без порока;
Булат его хранит таинственный закал
Наследье бранного востока.

Наезднику в горах служил он много лет,
Не зная платы за услугу;
Не по одной груди провел он страшный след

И не одну порвал кольчугу.

Забавы он делил послушнее раба,
Звенел в ответ речам обидным.
В те дни была б ему богатая резьба
Нарядом чуждым и обидным.

Он взят за Тереком отважным казаком
На хладном трупе господина,
И долго он лежал заброшенный потом
В походной лавке армянина.

Теперь родных ножон, избитых на войне,
Лишен героя спутник бедный,
Игрушкой золотой он блещет на стене
Увы, бесславный и безвредный!

Никто привычною, заботливой рукой
Его не чистит, не ласкает,
И надписи его, молясь с зарей,
Никто с усердьем не читает…

В наш век изнеженный не так ли ты, поэт,
Свое утратил назначенье,
На злато променяв ту власть, которой свет
Внимал в немом благоговенье?

Бывало, мерный звук твоих могучих слов
Воспламенял бойца для битвы,
Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
Как фимиам в часы молитвы.

Твой стих, как божий дух, носился над толпой
И, отзыв мыслей благородных,
Звучал, как колокол на башне вечевой
Во дни торжеств и бед народных.

Но скучен нам простой и гордый твой язык,
Нас тешат блестки и обманы;
Как ветхая краса, наш ветхий мир привык
Морщины прятать под румяны…

Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!
Иль никогда, на голос мщенья,
Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
Покрытый ржавчиной презренья?

Николай Алексеевич Некрасов

Элегия

Пускай нам говорит изменчивая мода,
Что тема старая «страдания народа»
И что поэзия забыть ее должна.
Не верьте, юноши! не стареет она.
О, если бы ее могли состарить годы!
Процвел бы божий мир!… Увы! пока народы
Влачатся в нищете, покорствуя бичам,
Как тощие стада по скошенным лугам,
Оплакивать их рок, служить им будет муза,
И в мире нет прочней, прекраснее союза!…
Толпе напоминать, что бедствует народ,
В то время, как она ликует и поет,
К народу возбуждать вниманье сильных мира —
Чему достойнее служить могла бы лира?…

Я лиру посвятил народу своему.
Быть может, я умру неведомый ему,
Но я ему служил — и сердцем я спокоен…
Пускай наносит вред врагу не каждый воин,
Но каждый в бой иди! А бой решит судьба…
Я видел красный день: в России нет раба!
И слезы сладкие я пролил в умиленье…
«Довольно ликовать в наивном увлеченье,-
Шепнула Муза мне.- Пора идти вперед:
Народ освобожден, но счастлив ли народ?..

Поэт и гражданин

…

А ты, поэт! избранник неба,
Глашатай истин вековых,
Не верь, что не имущий хлеба
Не стоит вещих струн твоих!
Не верь, чтоб вовсе пали люди;
Не умер бог в душе людей,
И вопль из верующей груди
Всегда доступен будет ей!
Будь гражданин! служа искусству,
Для блага ближнего живи,
Свой гений подчиняя чувству
Всеобнимающей Любви;
И если ты богат дарами,
Их выставлять не хлопочи:
В твоем труде заблещут сами
Их животворные лучи.
Взгляни: в осколки твердый камень
Убогий труженик дробит,
А из-под молота летит
И брызжет сам собою пламень!

Г р а ж д а н и н

Не очень лестный приговор.
Но твой ли он? тобой ли сказан?
Ты мог бы правильней судить:
Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан.
А что такое гражданин?
Отечества достойный сын.
Ах! будет с нас купцов, кадетов,
Мещан, чиновников, дворян,
Довольно даже нам поэтов,
Но нужно, нужно нам граждан!
Но где ж они? Кто не сенатор,
Не сочинитель, не герой,
Не предводитель,
Кто гражданин страны родной?
Где ты? откликнись? Нет ответа.
И даже чужд душе поэта
Его могучий идеал!
Но если есть он между нами,
Какими плачет он слезами!!.
Ему тяжелый жребий пал,
Но доли лучшей он не просит:
Он, как свои, на теле носит
Все язвы родины своей.
… … … … …
… … … … …

Серебряный век

Сергей Есенин

* * *

Быть поэтом — это значит то же,
Если правды жизни не нарушить,
Рубцевать себя по нежной коже,
Кровью чувств ласкать чужие души.

Быть поэтом — значит петь раздольно,
Чтобы было для тебя известней.
Соловей поет — ему не больно,
У него одна и та же песня.

Канарейка с голоса чужого —
Жалкая, смешная побрякушка.
Миру нужно песенное слово
Петь по-свойски, даже как лягушка.

Магомет перехитрил в Коране,
Запрещая крепкие напитки.
Потому поэт не перестанет
Пить вино, когда идет на пытки.

И когда поэт идет к любимой,
А любимая с другим лежит на ложе,
Влагою живительной хранимый,
Он ей в сердце не запустит ножик.

Но, горя ревнивою отвагой,
Будет вслух насвистывать до дома:
«Ну и что ж! помру себе бродягой.
На земле и это нам знакомо».

Владимир Маяковский

А вы могли бы?

Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?

Валерий Брюсов

Кинжал

Иль никогда на голос мщенья
Из золотых ножон не вырвешь
свой клинок…
М. Лермонтов

Из ножен вырван он и блещет вам в глаза,
Как и в былые дни, отточенный и острый.
Поэт всегда с людьми, когда шумит гроза,
И песня с бурей вечно сестры.

Когда не видел я ни дерзости, ни сил,
Когда все под ярмом клонили молча выи,
Я уходил в страну молчанья и могил,
В века загадочно былые.

Как ненавидел я всей этой жизни строй,
Позорно-мелочный, неправый, некрасивый,
Но я на зов к борьбе лишь хохотал порой,
Не веря в робкие призывы.

Но чуть заслышал я заветный зов трубы,
Едва раскинулись огнистые знамена,
Я — отзыв вам кричу, я — песенник борьбы,
Я вторю грому с небосклона.

Кинжал поэзии! Кровавый молний свет,
Как прежде, пробежал по этой верной стали,
И снова я с людьми,— затем, что я поэт,
Затем, что молнии сверкали.

Бронзовый век

Евгений Евтушенко

Поэт в России - больше, чем поэт

Поэт в России - больше, чем поэт.
В ней суждено поэтами рождаться
лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,
кому уюта нет, покоя нет.

Поэт в ней - образ века своего
и будущего призрачный прообраз.
Поэт подводит, не впадая в робость,
итог всему, что было до него.

Сумею ли? Культуры не хватает...
Нахватанность пророчеств не сулит...
Но дух России надо мной витает
и дерзновенно пробовать велит.

И, на колени тихо становясь,
готовый и для смерти, и победы,
прошу смиренно помощи у вас,
великие российские поэты...

Дай, Пушкин, мне свою певучесть,
свою раскованную речь,
свою пленительную участь -
как бы шаля, глаголом жечь.

Дай, Лермонтов, свой желчный взгляд,
своей презрительности яд
и келью замкнутой души,
где дышит, скрытая в тиши,
недоброты твоей сестра -
лампада тайного добра.

Дай, Некрасов, уняв мою резвость,
боль иссеченной музы твоей -
у парадных подъездов и рельсов
и в просторах лесов и полей.
Дай твоей неизящности силу.
Дай мне подвиг мучительный твой,
чтоб идти, волоча всю Россию,
как бурлаки идут бечевой.

О, дай мне, Блок, туманность вещую
и два кренящихся крыла,
чтобы, тая загадку вечную,
сквозь тело музыка текла.

Дай, Пастернак, смещенье дней,
смущенье веток,
сращенье запахов, теней
с мученьем века,
чтоб слово, садом бормоча,
цвело и зрело,
чтобы вовек твоя свеча
во мне горела.

Есенин, дай на счастье нежность мне
к березкам и лугам, к зверью и людям
и ко всему другому на земле,
что мы с тобой так беззащитно любим.

Дай, Маяковский, мне
 глыбастость,
 буйство,
 бас,
непримиримость грозную к подонкам,
чтоб смог и я,
 сквозь время прорубясь,
сказать о нем
 товарищам-потомкам...

Владимир Высоцкий

Я не люблю

Я не люблю фатального исхода,
От жизни никогда не устаю.
Я не люблю любое время года,
Когда веселых песен не пою.

Я не люблю холодного цинизма,
В восторженность не верю, и еще -
Когда чужой мои читает письма,
Заглядывая мне через плечо.

Я не люблю, когда наполовину
Или когда прервали разговор.
Я не люблю, когда стреляют в спину,
Я также против выстрелов в упор.

Я ненавижу сплетни в виде версий,
Червей сомненья, почестей иглу,
Или - когда все время против шерсти,
Или - когда железом по стеклу.

Я не люблю уверенности сытой,
Уж лучше пусть откажут тормоза!
Досадно мне, что слово "честь" забыто,
И что в чести наветы за глаза.

Когда я вижу сломанные крылья -
Нет жалости во мне и неспроста.
Я не люблю насилье и бессилье,
Вот только жаль распятого Христа.

Я не люблю себя, когда я трушу,
Обидно мне, когда невинных бьют,
Я не люблю, когда мне лезут в душу,
Тем более, когда в нее плюют.

Я не люблю манежи и арены,
На них мильон меняют по рублю,
Пусть впереди большие перемены,
Я это никогда не полюблю.

Юрий Шевчук

Я весь - скрученный нерв
Моя глотка - бикфордов шнур,
Которая рвется от натиска тем,
Тех, что я разверну.
Я - поэт заходящего дня,
Слишком многого не люблю.
Если ты, судьба, оскорбишь меня
Я просто тебя убью!
Я - пастырь, я - красный волк
Дрессировке не поддаюсь.
Пасу беззубых словечек полк
И, конечно, не женюсь.
Я, я - электрический стул
Слишком долго не посидишь.
Я Вселенной вчера между глаз звезданул,
Подняв свой земной престиж.
Сквозь голодную толпу, стоящую за искусством
Лезу, раскинув всех! Без очереди - я!
Поднапри веселей по искусству!
Без сомнений прорубим русло
Мы искусству прорубим русло
Становитесь за мной, друзья!
Я есть живой человек
Я падал тысячи раз
Сотни - проклят, сотни - воспет
Я снова встаю сейчас.
Я обожаю красивую жизнь
И нашу великую грязь.
Кого трясет - тот может пройтись,
Кто трус - из телеги вылазь!
Я называю плохое - дерьмом
А хорошее - красотой.
Если что не разрежу умом,
Распакую своей душой.
К черту слезы - от них тоска
Наше время не терпит соплей
Посмотри, старина, на любого щенка
Он решимей тебя и злей!
Сквозь голодную толпу, стоящую за искусством
Лезу, раскинув всех! Без очереди - я!
Поднапри веселей по искусству!
Без сомнений прорубим русло
Мы искусству прорубим русло
Становитесь за мной, друзья!
И я не расстрелян, я не в тюрьме,
Хотя это желают мне.
Друг мой лучший, доброволец-судья,
Мещанин! Я хочу тебя.
Ты - клочок мягкой ваты в ушах
Ты - здоровый оскопленный пень
У тебя мой крик вызывает страх,
Как и будущий Судный день.
Ты боишься всего, что не можешь понять,
Для тебя лишь вечно - вчера
Ты мечтаешь в лапки топорик взять
Взамен голубого пера.
Вот тогда бы ты показал себя...
Что там раньше шипел Гапон
Ничего, дружок, мы побьем тебя,
А История выкинет вон!
Сквозь голодную толпу, стоящую за искусством
Лезу, раскинув всех! Без очереди - я!
Поднапри веселей по искусству!
Без сомнений прорубим русло
Мы искусству прорубим русло
Становитесь за мной, друзья!

Игорь Тальков

Памяти Виктора Цоя

Поэты не рождаются случайно
Они летят на землю с высоты
Их жизнь окружена глубокой тайной
Хотя они открыты и просты
Глаза таких божественных посланцев
Всегда печальны и верны мечте
И в хаосе проблем их души вечно светят тем
Мирам, что заблудились в темноте

Они уходят, выполнив заданье
Их отзывают высшие миры
Неведомые нашему сознанью
По правилам космической игры
Они уходят, не допев куплета

Когда в их честь оркестр играет туш
Актеры, музыканты и поэты
Целители уставших наших душ

В лесах их песни птицы допевают
В полях для них цветы венки совьют
Они уходят вдаль, но никогда не умирают
И в песнях, и в стихах своих живут
А может быть, сегодня или завтра
Уйду и я таинственным гонцом
Туда, куда ушел, ушел от нас внезапно
Поэт и композитор Виктор Цой

…Поэтом можешь ты не быть,

Но гражданином быть обязан…

Творчество

Золотой век

Александр Сергеевич Пушкин

Деревня

Стихотворение распространялось в списках. Когда слух о политических рукописных произведениях А. С. Пушкина дошел до Александра I, тот потребовал показать ему эти стихи. Чаадаев с Пушкиным решили представить «Деревню». Царь лицемерно благодарил поэта за «добрые чувства», выраженные в «Деревне». Пушкин печатал лишь первую половину стихотворения под заглавием «Уединение», вторую же (начиная со стиха «Но мысль ужасная здесь душу омрачает»), которая по условиям цензуры не могла увидеть света, он заменял четырьмя строками многоточия, намекая читателю, что в рукописи имеется продолжение.

Михаил Юрьевич Лермонтов

Дума

Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее - иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно.
Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
Как пир на празднике чужом.
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно малодушны
И перед властию - презренные рабы.
Так тощий плод, до времени созрелый,
Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,
Висит между цветов, пришлец осиротелый,
И час их красоты - его паденья час!

Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
Неверием осмеянных страстей.
Едва касались мы до чаши наслажденья,
Но юных сил мы тем не сберегли;
Из каждой радости, бояся пресыщенья,
Мы лучший сок навеки извлекли.

Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не шевелят;
Мы жадно бережем в груди остаток чувства -
Зарытый скупостью и бесполезный клад.
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
И предков скучны нам роскошные забавы,
Их добросовестный, ребяческий разврат;
И к гробу мы спешим без счастья и без славы,
Глядя насмешливо назад.

Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.

Николай Алексеевич Некрасов

Размышления у парадного подъезда

Вот парадный подъезд. По торжественным дням,
Одержимый холопским недугом,
Целый город с каким-то испугом
Подъезжает к заветным дверям;

…
А в обычные дни этот пышный подъезд
Осаждают убогие лица:
Прожектеры, искатели мест,
И преклонный старик, и вдовица.

…

Раз я видел, сюда мужики подошли,
Деревенские русские люди,
Помолились на церковь и стали вдали,
Свесив русые головы к груди;
Показался швейцар. «Допусти», — говорят
С выраженьем надежды и муки.
Он гостей оглядел: некрасивы на взгляд!

…
И захлопнулась дверь. Постояв,
Развязали кошли пилигримы,
Но швейцар не пустил, скудной лепты не взяв,
И пошли они, солнцем палимы,
Повторяя: «Суди его бог!»,
Разводя безнадежно руками,
И, покуда я видеть их мог,
С непокрытыми шли головами…

А владелец роскошных палат
Еще сном был глубоким объят…
Ты, считающий жизнью завидною
Упоение лестью бесстыдною,
Волокитство, обжорство, игру,
Пробудись! Есть еще наслаждение:

Вороти их! в тебе их спасение!
Но счастливые глухи к добру…

Не страшат тебя громы небесные,
А земные ты держишь в руках,
И несут эти люди безвестные
Неисходное горе в сердцах.

…

Впрочем, что ж мы такую особу
Беспокоим для мелких людей?
Не на них ли нам выместить злобу? —
Безопасней… Еще веселей
В чем-нибудь приискать утешенье…
Не беда, что потерпит мужик:
Так ведущее нас провиденье
Указало… да он же привык!
За заставой, в харчевне убогой
Всё пропьют бедняки до рубля
И пойдут, побираясь дорогой,
И застонут… Родная земля!
Назови мне такую обитель,
Я такого угла не видал,
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик не стонал?
Стонет он по полям, по дорогам,
Стонет он по тюрьмам, по острогам,
В рудниках, на железной цепи;
Стонет он под овином, под стогом,
Под телегой, ночуя в степи;
Стонет в собственном бедном домишке,
Свету божьего солнца не рад;
Стонет в каждом глухом городишке,
У подъезда судов и палат.
Выдь на Волгу: чей стон раздается
Над великою русской рекой?
Этот стон у нас песней зовется —
То бурлаки идут бечевой!..
Волга! Волга!.. Весной многоводной
Ты не так заливаешь поля,
Как великою скорбью народной
Переполнилась наша земля, —
Где народ, там и стон… Эх, сердечный!
Что же значит твой стон бесконечный?
Ты проснешься ль, исполненный сил,
Иль, судеб повинуясь закону,
Всё, что мог, ты уже совершил, —
Создал песню, подобную стону,
И духовно навеки почил?..

Фёдор Иванович Тютчев

Славянам

Man muss die Slaven an die Mauer drucken *

Они кричат, они грозятся:
«Вот к стенке мы славян прижмём!»
Ну, как бы им не оборваться
В задорном натиске своем!

Да, стенка есть — стена большая,-
И вас не трудно к ней прижать.
Да польза-то для них какая?
Вот, вот что трудно угадать.

Ужасно та стена упруга,
Хоть и гранитная скала,-
Шестую часть земного круга
Она давно уж обошла…

Её не раз и штурмовали —
Кой-где сорвали камня три,
Но напоследок отступали
С разбитым лбом богатыри…

Стоит она, как и стояла,
Твердыней смотрит боевой:
Она не то чтоб угрожала,
Но… каждый камень в ней живой.

Так пусть же бешеным напором
Теснят вас немцы и прижмут
К её бойницам и затворам,-
Посмотрим, что они возьмут!

Как ни бесись вражда слепая,
Как ни грози вам буйство их,-
Не выдаст вас стена родная,
Не оттолкнёт она своих.

Она расступится пред вами
И, как живой для вас оплот,
Меж вами станет и врагами
И к ним поближе подойдет.
______________________________
* Славян должно прижать к стене (нем.)

Серебряный век

Владимир Маяковский

О дряни

Слава. Слава, Слава героям!!!

Впрочем,
им
довольно воздали дани.
Теперь
поговорим
о дряни.

Утихомирились бури революционных лон.
Подернулась тиной советская мешанина.
И вылезло
из-за спины РСФСР
мурло
мещанина.

(Меня не поймаете на слове,
я вовсе не против мещанского сословия.
Мещанам
без различия классов и сословий
мое славословие.)

Со всех необъятных российских нив,
с первого дня советского рождения
стеклись они,
наскоро оперенья переменив,
и засели во все учреждения.

Намозолив от пятилетнего сидения зады,
крепкие, как умывальники,
живут и поныне
тише воды.
Свили уютные кабинеты и спаленки.

И вечером
та или иная мразь,
на жену.
за пианином обучающуюся, глядя,
говорит,
от самовара разморясь:
«Товарищ Надя!
К празднику прибавка —
24 тыщи.
Тариф.
Эх, заведу я себе
тихоокеанские галифища,
чтоб из штанов
выглядывать
как коралловый риф!»
А Надя:
«И мне с эмблемами платья.
Без серпа и молота не покажешься в свете!
В чем
сегодня
буду фигурять я
на балу в Реввоенсовете?!»
На стенке Маркс.
Рамочка ала.
На «Известиях» лежа, котенок греется.
А из-под потолочка
верещала
оголтелая канареица.

Маркс со стенки смотрел, смотрел…
И вдруг
разинул рот,
да как заорет:
«Опутали революцию обывательщины нити.
Страшнее Врангеля обывательский быт.
Скорее
головы канарейкам сверните —
чтоб коммунизм
канарейками не был побит!»

Сергей Есенин

* * *

Гой ты, Русь, моя родная,

Хаты - в ризах образа...

Не видать конца и края -

Только синь сосет глаза.

Как захожий богомолец,

Я смотрю твои поля.

А у низеньких околиц

Звонно чахнут тополя.

Пахнет яблоком и медом

По церквам твой кроткий Спас.

И гудит за корогодом

На лугах веселый пляс.

Побегу по мятой стежке

На приволь зеленых лех,

Мне навстречу, как сережки,

Прозвенит девичий смех.

Если крикнет рать святая:

"Кинь ты Русь, живи в раю!"

Я скажу: "Не надо рая,

Дайте родину мою".

Александр Блок

                    Возмездие

Первая глава
Век девятнадцатый, железный,
Воистину жестокий век!
Тобою в мрак ночной, беззвездный
Беспечный брошен человек!
В ночь умозрительных понятий,
Матерьялистских малых дел,
Бессильных жалоб и проклятий
Бескровных душ и слабых тел!
С тобой пришли чуме на смену
Нейрастения, скука, сплин,
Век расшибанья лбов о стену
Экономических доктрин,
Конгрессов, банков, федераций,
Застольных спичей, красных слов,
Век акций, рент и облигаций,
И малодейственных умов,
И дарований половинных
(Так справедливей - пополам!),
Век не салонов, а гостиных,
Не Рекамье, - а просто дам...
Век буржуазного богатства
(Растущего незримо зла!).
Под знаком равенства и братства
Здесь зрели темные дела...
А человек? - Он жил безвольно:
Не он - машины, города,
"Жизнь" так бескровно и безбольно
Пытала дух, как никогда...
Но тот, кто двигал, управляя
Марионетками всех стран, -
Тот знал, что делал, насылая
Гуманистический туман:
Там, в сером и гнилом тумане,
Увяла плоть, и дух погас,
И ангел сам священной брани,
Казалось, отлетел от нас:
Там - распри кровные решают
Дипломатическим умом,
Там - пушки новые мешают
Сойтись лицом к лицу с врагом,
Там - вместо храбрости - нахальство,
А вместо подвигов - "психоз",
И вечно ссорится начальство,
И длинный громоздкой обоз
Волочит за собой команда,
Штаб, интендантов, грязь кляня,
Рожком горниста - рог Роланда
И шлем - фуражкой заменя...
Тот век немало проклинали
И не устанут проклинать.
И как избыть его печали?
Он мягко стлал - да жестко спать...

Двадцатый век... Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла).
Пожары дымные заката
(Пророчества о нашем дне),
Кометы грозной и хвостатой
Ужасный призрак в вышине,
Безжалостный конец Мессины
(Стихийных сил не превозмочь),
И неустанный рев машины,
Кующей гибель день и ночь,
Сознанье страшное обмана
Всех прежних малых дум и вер,
И первый взлет аэроплана
В пустыню неизвестных сфер...
И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть и ненависть к отчизне...
И черная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи...
Что ж человек? - За ревом стали,
В огне, в пороховом дыму,
Какие огненные дали
Открылись взору твоему?
О чем - машин немолчный скрежет?
Зачем - пропеллер, воя, режет
Туман холодный - и пустой?

Анна Ахматова

Мужество

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки.

Осип Мандельштам

Мы живем под собою не чуя страны…

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина.

Бронзовый век

Евгений Евтушенко

***

Когда придёт в Россию человек,
который бы не обманул России?
В правительстве такого чина нет,
но, может быть... когда-нибудь... впервые...


А что он сможет сделать лишь один?
Как столько злоб в согласие он сложит?
Мы ни за что его не пощадим,
когда он лучше сделать нас не сможет.


А как он лучше сделается сам,
когда обязан, как бы ни обрыдло,
прислушиваться к липким голосам
элиты нашей липовой и быдла?


Здесь уж быть должен медленен, но быстр.
Как сделать, чтобы бомбы или пули
прицельно попадали лишь в убийц,
а всех детей и женщин обогнули?


Как сохранить свободу и терпеть
нахальную невежливость свободы?
Взять в руки крепостническую плеть?
Но выпоротый пишет слабо оды.


Как не звереть, матрасы распоров,
не рыться в каждой люльке, в каждом гробе?
Казнить больших и маленьких воров?
Россия станет, как пустыня Гоби.


Кровь Углича, Катыни, Колымы
размыла честь. Никто не наказуем.
Собою обесчещенные, мы
по честности, но лишь чужой, тоскуем.


Не раздавать бы детям леденцов,
а дать бы горькой памяти последки,
когда над честной бедностью отцов
смеются, как над глупостью, их детки.


А вдруг придёт в Россию человек -
не лжемессия с приторным сияньем,
а лишь один из нас, один из всех,
и не обманет – мы его обманем?


Когда придёт в Россию человек?
Когда.... когда все будут человеки.
Но всё чернее и чернее снег,
и всё отравленней и мы, и реки.


И тёмная тяжёлая вина
лежит на мне, и на кремлёвском троне,
и даже – да простит меня она! –
на нищей солженицынской Матрёне.


Не хлеба – человека недород
в России, переставшей ждать мессию.
Когда придёт в Россию тот народ,
который бы не обманул Россию?

Игорь Тальков

               Россия

Листая старую тетрадь

Расстрелянного генерала,

Я тщетно силился понять,

Как ты могла себя отдать

На растерзание вандалам.

Из мрачной глубины веков

Ты поднималась исполином,

Твой Петербург мирил врагов

Высокой доблестью полков

В век золотой Екатерины.

Россия...

Россия...

Священной музыкой времен

Над златоглавою Москвою

Струился колокольный звон,

Но даже самый тихий, он

Кому-то не давал покоя.

 золотые купола

Кому-то черный глаз слепили:

Ты раздражала силы зла

И, видно, так их доняла,

Что ослепить тебя решили.

Россия...

Россия...

Разверзлись с треском небеса,

И с визгом ринулись оттуда

Срубая головы  церквям

И славя нового царя,

Новоявленные иуды.

Тебя связали кумачом

И опустили на колени,

Сверкнул топор над палачом,

               А приговор тебе прочел

Кровавый царь-великий...гений.

Россия...

Россия...

Листая старую тетрадь

Расстрелянного генерала,

Я тщетно силился понять,

Как ты могла себя отдать

На растерзание вандалам.

О, генеральская тетрадь,

Забитой правды возрожденье,

Как тяжело тебя читать

Обманутому поколенью.

Россия!!!

Виктор Цой

Перемен

Вместо тепла - зелень стекла,

Вместо огня - дым,

Из сетки календаря выхвачен день.

Красное солнце сгорает дотла,

День догорает с ним,

На пылающий город падает тень.

Припев:

Перемен! - требуют наши сердца.

Перемен! - требуют наши глаза.

В нашем смехе и в наших слезах,

И в пульсации вен:

'Перемен!

Мы ждем перемен!'

Электрический свет продолжает наш день,

И коробка от спичек пуста,

Но на кухне синим цветком горит газ.

Сигареты в руках, чай на столе - эта схема проста,

И больше нет ничего, все находится в нас.

Мы не можем похвастаться мудростью глаз

И умелыми жестами рук,

Нам не нужно все это, чтобы друг друга понять.

Сигареты в руках, чай на столе - так замыкается круг,

И вдруг нам становится страшно что-то менять.

…Не вы ль сперва так злобно гнали

Его свободный, смелый дар?..

Литературные преследования

               Тюремное и лагерное заключение, каторжные работы, гражданская казнь, ссылка, лишение гражданства, многолетний отказ в публикации, изъятие рукописей, ликвидация тиража, изъятие книг из библиотек и запрет на упоминание писательских имен, уголовное и административное преследование за публикацию работ за границей, партийные и правительственные постановления по поводу авторов и изданий, закрытие изданий, расформирование редколлегий, шельмование в прессе, исключение из Союза писателей и, разумеется, цензура, от высочайшей до наиничтожнейшей,— это далеко не полный список мер, к которым за 200 с лишним лет прибегало российское государство в попытке образумить своих писателей. Все оказалось тщетно: они все равно составили главную славу России.

5 случаев произвола властей над русскими писателями

6 августа 1790 г. знаменитый русский писатель Александр Радищев был приговорен к казни за книгу «Путешествие из Петербурга в Москву». Впоследствии казнь за «вредные умствования» была заменена Радищеву на ссылку в Сибирь. Мы вспомнили о пяти русских писателях, пострадавших от произвола властей.

1) От «инакомыслящих» избавлялись и без применения физической силы. Так, Петр Чаадаев был объявлен сумасшедшим за свои «Философические письма», первое из которых было опубликовано в журнале «Телескоп» в 1836 г. Из-за явного недовольства путём развития императорской России правительство закрыло журнал, а издателя сослали. Сам Чаадаев был объявлен властями сумасшедшим за свою критику русской жизни.

2) Ссылка не один десяток лет оставалась удобным способом уничтожения писателей-вольнодумцев. Федор Достоевский на собственном опыте познал все ужасы «мертвого дома», когда в 1849 г. писателю назначили наказание в виде каторжных работ. Ранее Достоевский был арестован и приговорен к казни в связи с «делом Петрашевского». Приговорённых помиловали в последний момент — один из них, Николай Григорьев, от пережитого потрясения сошел с ума. Достоевский же свои ощущения перед казнью, а позднее и эмоции во время каторги, передал в «Записках из мертвого дома» и эпизодах романа «Идиот».

3) С 1946 по 1950 г. писатель Борис Пастернак ежегодно выдвигался на Нобелевскую премию по литературе. Вместо гордости за советского писателя власти почувствовали опасность: запахло идеологической диверсией. Современники-писатели изощрялись в оскорблениях по адресу автора романа «Доктор Живаго» на страницах советских газет, за вынужденным отказом Пастернака от премии последовало исключение из Союза писателей СССР. Борис Пастернак скончался из-за болезни, которая, как предполагают, развилась на нервной почве во время травли.

4) За эпиграммы и крамольные стихи был в 1933 г. арестован и впоследствии сослан поэт Осип Мандельштам. Гонения со стороны властей вынуждают Мандельштама совершать попытки самоубийства, однако добиться послабления режима не удаётся: даже после разрешения вернуться из ссылки в 1937 г. слежка не прекращается. Спустя год Мандельштама повторно арестовывают, и отправляют в лагерь на Дальний Восток. На пересыльном пункте один из самых неординарных поэтов России ХХ века скончался от тифа, точное место его захоронения поныне неизвестно.

5) Знаменитый поэт Серебряного века Николай Гумилев был расстрелян большевиками в 1921 г. На него пало подозрение в участии в деятельности «Петроградской боевой организации В.Н. Таганцева». За поэта пытались поручиться его близкие друзья, однако приговор был приведён в исполнение. Точная дата и место расстрела, а также место захоронения Гумилёва остаются неизвестными. Гумилев был реабилитирован лишь 70 лет спустя; по мнению некоторых историков, дело его было полностью сфабриковано, так как настоящей целью являлось избавиться от поэта любой ценой.

«Ни один из русских писателей не притеснен более моего»

Самоназначение Николая I личным цензором Пушкина

8 сентября 1826 года император Николай I принял поэта Александра Пушкина, которого только что вернул из ссылки, и сообщил, что будет его личным цензором. Особое отношение, сначала воспринятое Пушкиным как милость, на практике означало повышенное внимание к произведениям поэта со стороны не только монарха, но и III отделения и Цензурного комитета.

Из письма Александра Бенкендорфа Александру Пушкину
30 сентября 1826 года

Его величество совершенно остается уверенным, что вы употребите отличные способности ваши на передание потомству славы нашего Отечества, передав вместе бессмертию имя Ваше. В сей уверенности Его Императорскому Величеству благоугодно, чтобы Вы занялись предметом о воспитании юношества. Вы можете употребить весь досуг, вам предоставляется совершенная и полная свобода, когда и как представить ваши мысли и соображения; и предмет сей должен представить Вам тем обширнейший круг, что на опыте видели Вы совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания. Сочинений Ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой цензуры: Государь Император сам будет и первым ценителем произведений Ваших, и цензором.

…нет никакой цензуры…

Из письма Александра Пушкина Александру Бенкендорфу
Около 23 октября 1835 года

По случаю затруднения цензуры в пропуске издания одного из моих стихотворений принужден я был во время Вашего отсутствия обратиться в Цензурный комитет с просьбой о разрешении встретившегося недоразумения. Но Комитет не удостоил просьбу мою ответом. Не знаю, чем мог я заслужить таковое небрежение — но ни один из русских писателей не притеснен более моего. Сочинения мои, одобренные государем, остановлены при их появлении — печатаются с своевольными поправками цензора, жалобы мои оставлены без внимания. Я не смею печатать мои сочинения — ибо не смею…

…передав бессмертию имя ваше…

Из дневника Александра Никитенко
22 февраля 1837 года

Был у В. А. Жуковского. Он показывал мне "Бориса Годунова" Пушкина в рукописи, с цензурою государя. Многое им вычеркнуто. Вот почему печатный "Годунов" кажется неполным, почему в нем столько пробелов, заставляющих иных критиков говорить, что пьеса эта — только собрание отрывков. Видел я также резолюцию государя насчет нового издания сочинений Пушкина. Там сказано: "Согласен, но с тем, чтобы все найденное мною неприличным в изданных уже сочинениях было исключено, а чтобы не напечатанные еще сочинения были строго рассмотрены".

«Зачем было делать из меня мученицу?»

Постановление ЦК ВКП(б) «О журналах "Звезда" и "Ленинград"». Анна Ахматова

То, что главными фигурантами постановления и последующего доклада Жданова, оказались Зощенко и Ахматова, и для них самих, и для многих их современников стало неожиданностью. Несмотря на то что оба сравнительно недавно уже были объектами критики управления пропаганды и агитации (Ахматова в связи с выходом сборника "Из шести книг" 1940 года, Зощенко из-за повести "Перед восходом солнца" 1943 года), к 1946 году их положение, как казалось, исправилось: весной "Огонек" издал сборник рассказов Зощенко, в издательстве "Правда" готовилась к выходу стотысячным тиражом книга избранных стихов Ахматовой. После постановления, текст которого правил лично Сталин, Анна Ахматова и Михаил Зощенко были исключены из Союза писателей и надолго выброшены из литературной жизни: их перестали печатать, а уже напечатанное — запретили. По всей стране началась кампания проработки творческой интеллигенции, построенная на обязательных обсуждениях постановления, которая постепенно переросла во всеобщую борьбу с "низкопоклонством перед современной буржуазной культурой Запада", ставшую главным идеологическим содержанием позднего сталинизма

Из постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград»
14 августа 1946 года

Журнал «Звезда» всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, «искусстве для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе.

…физиономия…

Из стенограммы выступления Андрея Жданова на собрании Ленинградской партийной организации
15 августа 1946 года

Ахматова личность тоже известная. Дворянка. <…> Если в ее произведениях есть политика, то эта политика есть только вздыхание по средневековью: «Ах, как хорошо жилось в старом Ленинграде! Ах, какие были дворцы при Екатерине! Ах, какие были послушные мужики в период Николая I». Вот так она говорит, если касается политических тем. <…> В чем заключается искусство Ахматовой? <…> Томление, упадок и кроме того невероятная блудня.

«В моем лице нанесен ущерб всей советской поэзии»

Арест Николая Заболоцкого

19 марта 1938 года поэт Николай Заболоцкий был арестован по обвинению в "принадлежности к троцкистско-бухаринской группе среди ленинградских писателей" и помещен в ленинградский Дом предварительного заключения. От него требовали показаний на себя самого, а также на других литераторов — в том числе на поэтов Николая Тихонова и Бориса Корнилова.

Считается, что расстрела, на который тянуло предъявленное ему обвинение, поэт избежал именно потому, что не сломался и не дал показаний против себя и своих друзей. Возможно, по этой же причине Заболоцкий гораздо легче других репрессированных писателей смог начать новую жизнь после лагеря. Попав в 1944 году в ссылку в Караганду, он сразу начал работать и закончил стихотворное переложение "Слова о полку Игореве". В 1946 году ему было разрешено вернуться в Москву.

После XX съезда Заболоцкий написал несколько стихотворений о своем трагическом опыте, в том числе "Где-то в поле возле Магадана", ставшее каноническим текстом о лагерях.

...виновным себя не признал...

Из письма Николая Заболоцкого Иосифу Сталину
18 августа 1939 года

Иосиф Виссарионович.

Автор этого письма — поэт, известный всему советскому литературному обществу, и всем, интересующимся новой советской поэзией. <...> Я, Н. Заболоцкий, арестован в Ленинграде 19 марта 1938 г. и обвинен в принадлежности к контрреволюционной писательской организации. <...> С тех пор прошло мучительных 1,5 года.

Оторванный от мира, отрезанный от искусства и любимой семьи, потрясенный до глубины души тем ужасом, который на меня свалился, я нашел в себе силы пережить все это и принял твердое решение — добиваться правды до конца. Отправив жалобы Верховному Прокурору СССР и Нар. Комиссару Вн. Дел СССР, ныне я обращаюсь к Вам <...> Я не имею права не обратиться к Вам, т.к. в моем лице нанесен ущерб всей советской поэзии, интересам которой я был предан до конца. <...>

Перед партией, правительством и народом моя совесть чиста. Я никогда не совершал никакого преступления, никогда не был замешан ни в какой контрреволюции. <...> Тем не менее я — в лагерях, тем не менее я — "враг народа", осужденный за "троцкистскую деятельность".

<...> Единственная деятельность, которой я занимался,— деятельность литературная, деятельность писателя-профессионала. <...> Значит, мое искусство, в котором я, как художник, имел смелость быть более самостоятельным, чем многие другие,— "троцкистская деятельность"? <...> Но я был и остался советским человеком. <...> Во имя социальной справедливости, во имя советского искусства, во имя моих будущих работ,— я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, снять с меня незаслуженное, ненавистное клеймо врага народа, возвратить меня к моему искусству. <...>

«Дело Кинчева»

В 1987 году группа «Алиса» начала испытывать проблемы с властями, апогеем чего стало «дело Кинчева». 17 ноября 1987 года перед концертом группы во дворце спорта «Юбилейный» в Ленинграде Константин Кинчев ввязался в потасовку с милиционерами, которые не пропускали за кулисы его первую жену, Анну Голубеву, бывшую на тот момент беременной. После этого лидер «Алисы» перед началом исполнения песни «Эй, ты, там, на том берегу» сделал вступление: «Следующая песня посвящается иностранным гостям, если оные есть в зале… а также ментам и прочим гадам!»

22 ноября в газете «Смена» была опубликована статья Виктора Кокосова «Алиса с косой чёлкой», в которой Константина Кинчева обвиняли в провокации беспорядков и пропаганде нацизма. Утверждалось, что лидер «Алисы» в песне «Эй, ты, там, на том берегу» спел «Хайль Гитлер на том берегу!».

6 и 22 декабря было опубликовано продолжение статьи, а также письмо от артистов «Ленконцерта» (Эдита Пьеха, Бен Бенцианов и Давид Голощёкин и другие), которые обвиняли Константина Кинчева в неуважении к публике. Основатель группы «Аквариум» Анатолий Гуницкий выступил в поддержку «Алисы» и отметил: «Группа артистов Ленконцерта видит корень зла в неуважительном отношении к публике. Интересно, как поступили бы народные, заслуженные лауреаты и дипломанты, если бы их не пускали на их собственный концерт и кидали в чёрный „воронок“?».

После активного обсуждения инцидента в прессе и на телевидении у «Алисы» начались проблемы с организацией концертов. 8 февраля 1988 года группа подала в суд на «Смену» за клевету, а Константин Кинчев, его жена и жена гитариста бит-квартета «Секрет» Андрея Заблудовского Ада Булгакова-Заблудовская подали жалобу в прокуратуру на действия охраны. В это же время идёт расследование и действий самого Константина. В конце февраля его и других членов группы несколько раз вызывали на допросы. В итоге Константину предъявили обвинение в злостном хулиганстве и отпустили под подписку о невыезде.

7 марта Константина Кинчева арестовали на квартире у директора «Алисы» Алика Тимошенко, связали и доставили в отделение милиции. На следующий день музыканта выпустили, но снова забрали на один день 10 марта. На следующий день группа отправилась на концерт во Псков, несмотря на то, что у лидера была подписка о невыезде из Ленинграда. По возвращению с гастролей Константин был задержан на срок в семь суток, а группе было запрещено давать выступления в течение полугода. Также несмотря на подписку о невыезде Константин Кинчев вместе с бас-гитаристом Петром Самойловым отправился вслед за передвижной студией «Тонваген» записывать альбом «Шестой лесничий», который был выпущен в 1989 году.

11 июля состоялось заседание суда, на котором после прослушивания аудиозаписи концерта была подтверждена несостоятельность обвинений в нацизме. К октябрю 1988 года оба процесса оказались завершены. Дело Кинчева было прекращено, а сам он был передан на поруки Ленинградскому рок-клубу. Газета «Смена», не дожидаясь решения суда, 24 сентября опубликовала опровержение и извинения. Под впечатлением от событий группа «Алиса» записала альбом «Ст. 206 ч. 2», который вышел в свет только через пять лет — в 1994 году

Скачано с www.znanio.ru