А я все таки живой

В. Лысенко

А я все-таки живой…

/по отрывку из романа Михаила Шолохова «Они сражались за Родину»/

Звягинцев

Санитарка

Санитары

Хирург

Кругом рвались снаряды, мины. Разные по силе, по звуку удары сотрясали землю, с замирающим визгом и воем проносились осколки, где-то позади длинными очередями хлестал пулемет. Все звуки боя так, будто они доносились до него откуда-то из неведомого далека, его волоком тащили по траве, очевидно, на плащ-палатке, и к сухому и жесткому шороху травы присоединялось тяжелое, прерывистое дыхание человека, который полз впереди и с трудом, сантиметр за сантиметром, тащил за собой его отяжелевшее, безвольное тело. Над ним склонилось бледное, даже под густым загаром веснушчатое лицо незнакомой девушки в вылинявшей пилотке, прикрывавшей спутанную копну огненно-рыжих кудрей. Лицо было явно дурненькое, простое, неказистое лицо курносой русской девушки,

Звягинцев (Чуть слышно прошептал). Сестрица… родная… откуда же ты взялась?

Санитарка стала поить Звягинцева из фляги

Ты бы мне еще водички, сестрица.

Санитарка (Жалобно). Какая там водичка! Нельзя тебе больше, никак нельзя, миленький! Пришел в себя — и хорошо. Огонь-то какой они ведут, ужас! Тут хоть бы как-нибудь дотянуть тебя до медсанроты.

Звягинцев слегка отвел в сторону левую руку, затем правую, странно непослушными пальцами ощупал под боком нагретую солнцем накладку и ствол винтовки, безуспешно попробовал пошевелить ногами.

Звягинцев (Стиснув от боли зубы). Слушай… куда меня поранило?

Санитарка. Всего тебя… всему досталось!

Звягинцев. Ноги… ноги-то хоть целы или как?

Санитарка. Целы, целы, миленький, только продырявлены немного. Ты не беспокойся и не разговаривай, вот доберемся до места, осмотрят тебя, перевяжут как следует, лечить начнут, наверное, отправят в тыловой госпиталь, и все будет в порядочке. Война любит порядочек…

Звягинцев (Горестно). Всего, значит, испятнили? Сказала тоже… Какой же это порядочек?

С низким нарастающим воем над ними прошелестела мина, и Звягинцев, ко всему, кроме своей боли, равнодушный, но все же краем глаза наблюдавший за девушкой, увидел, как она в ожидании близкого разрыва припала к земле, сжалась в комочек, зажмурилась и детским, трогательным в своей наивности движением закрыла грязной ладошкой глаза.

Звягинцев (Сокрушенно). «Дите, совсем дите! Тебе бы дома с книжками в десятый класс бегать, всякую алгебру с арифметикой учить, а ты тут под невыносимым огнем страсть терпишь, надрываешь животишко, таская нашего брата…»

Огонь ясак стал утихать. Девушка наклонилась над ним

Санитарка (требовательно и испуганно воскликнула). Миленький, потерпи! Миленький, потерпи, пожалуйста! Сейчас двинемся дальше, тут уже недалеко осталось! Слышишь, ты?!

С величайшим трудом она вытащила его из воронки. Он очнулся, попытался помочь, подтягиваясь на руках, цепляясь пальцами за сухую, колючую траву, но боль стала совершенно нестерпимой, и он прижался мокрой от слез щекой к мокрой от крови плащ-палатке и стал жевать зубами рукав гимнастерки, чтобы не показать перед девушкой своей мужской слабости, чтобы не закричать от боли, которая, казалось, рвет на части его обескровленное и все же жестоко страдающее тело.

Санитарка (Плачущим голосом). Господи, и зачем это берут таких обломов в армию? Ну зачем, спрашивается? Ну разве я дотащу тебя, такого мерина? Ведь в тебе, миленький, верных шесть пудов!

Звягинцев. Девяносто три…

Санитарка. Что — девяносто три? Чего это ты?

Звягинцев. Килограммов столько во мне было… до войны. Теперь меньше. Ты вот что, дочка… Ты брось меня, не мучайся… Я сам… Вот полежу малость и сам попробую… Руки целы — долезу как-нибудь!

Санитарка (Сердитым шепотом). Вот еще глупости какие! И к чему вы, мужчины, всегда всякую ерунду говорите? Куда ты годен? Ну куда? Это я только так, устала немного, а как только отдохну — снова тронемся. Я еще и не таких тяжелых вытаскивала, будь спокоен! У меня всякие случаи бывали, даже похлестче этого! Ты не смотри, что я с виду маленькая, я сильная…

Медсанбатовская раздевалка

Звягинцев снова впал в беспамятство. Подошли два санитара и положили Звягинцева на носилки и положили его на деревянную подставку

Звягинцев (Решительно). Штаны пори, не жалко, а сапоги не трогай, не разрешаю. Я в них и месяца не проходил, и они мне нелегко достались. Видишь, из какого они товару? Подошва спиртовая, и вытяжки настоящие, говяжьи. Это, брат, не кирзовый товар, это понимать надо… Я и так богом обиженный: шинель-то и вещевой мешок в окопе остались… Так что сапог не касайся, понятно?

Санитар (Равнодушно). Ты мне не указывай.

Звягинцев (Возмущаясь). То есть как это — не указывай? Сапоги-то мои?

Санитар (Равнодушно). Ну и что, как твои? Бывшие твои, и не могу же я их вместе с твоими ногами стягивать?

Звягинцев. Слушай ты, чудак, тяни… тяни осторожненько, полегонечку, я стерплю.

Не обращая внимания на его слова, санитар наклонился, ловким движением распорол голенище до самого задника, принялся за второй сапог.

Звягинцев. Сука ты плешивая! Черт лысый, поганый! Что же это ты делаешь, паразит?

Санитар (Примирительно). Молчи, молчи, сделано уже. Тебе вредно ругаться. Давай-ка я тебе помогу на бок лечь.

Звягинцев (Задыхаясь от негодования). Иди ты со своей помощью!.. Вредитель ты, верблюд облезлый, чума в очках! Что ты с казенными сапогами сделал, сукин сын? А если мне их к осени опять носить придется, что я тогда с поротыми голенищами буду делать? Слезами плакать? Ты понимаешь, что обратно, как ты их ни сшивай, они все равно будут по шву протекать? Стерва ты плешивая, коросточная! Враг народа, вот ты кто есть такой!

Санитар молча и очень осторожно разматывал на ногах Звягинцева мокрые от пота и крови, горячие, дымящиеся портянки; сняв вторую, разогнул сутулую спину

Санитар (Веселым, чуть хрипловатым фельдфебельским баском). Кончил ругаться, Илья Муромец?

Звягинцев (Слабым голосом). Сухое дерево ты, а не человек! Даже не дерево ты, а гнилой пенек! Ну, есть ли в тебе ум? А еще тоже — пожилой человек, постыдился бы за свои такие поступки! У тебя в хозяйстве до войны небось одна земляная жаба под порогом жила, да и та небось с голоду подыхала… Уходи с моих глаз долой, торопыга ты несчастная, лихорадка об двух ногах! Господи боже мой, и таких стервецов в санитары берут! Тебе с твоей ухваткой где-нибудь на живодерне работать, а он тут своим же родным бойцам обувку портит…» (Просительным и мирным, тоном).

Вы бы, товарищ военный доктор, — за халатом не видно вашего ранга, — спиртику приказали мне во внутренность дать.

 Звягинцев посмотрел снизу вверх на доктора в очках

Извиняюсь, конечно, за свою просьбу, товарищ доктор, но такая боль, что впору хоть конец завязывать…

Хирург (Чуть-чуть улыбнулся). Вот это уже другой разговор! Это мне больше нравится. Подожди немного, осмотрим тебя, а тогда видно будет. Если можно — не возражаю, дам грамм сто фронтовых.

Звягинцев. Тут не фронт, тут от фронта далеко, тут можно и больше при таком страдании выпить.

Когда забинтованного, не чувствующего тяжести своего тела Звягинцева снова несли на ритмически покачивающихся носилках, он даже пытался размахивать здоровой правой рукой и тихо, так тихо, что его слышали только одни санитары, говорил, а ему казалось, что он кричит во весь голос:

— …Не желаю быть в этом учреждении! К чертовой матери! У меня тут нервы не выдерживают. Давай, куда хочешь, только не сюда! На фронт? Давай обратно, на фронт, а тут — не согласен! Сапоги куда дели? Неси сюда, я их под голову положу. Так они будут сохранней… До чужих сапог вас тут много охотников! Нет, ты сначала заслужи их, ты в них походи возле смерти, а изрезать всякий дурак сумеет… Господи боже мой, как мне больна!..

Хирург (Деловито). Безусловно. Пока ничего страшного нет. Этот должен не только жить, но и воевать. Черт знает, до чего здоров, знаете ли, даже завидно… Но сейчас отправлять его нельзя: ранка одна у него мне что-то не нравится. Надо немного выждать. Евстигнеев, следующего!