Экономист Иван Иванович Янжул и город Ржев.

 Экономист Иван Иванович Янжул и город Ржев.

В. Маковский «Портрет академика И. И. Янжула», 1907.

Иван Иванович Янжул (1846-1914 годы) приобрел достаточную известность среди современников и потомков за удивительно упорный научный труд на поприще экономических исследований. Янжула иногда относят к героям истории Российской империи второго плана. Несмотря на свои научные заслуги и членство в Петербургской академии наук, Янжул для многих исследователей и краеведов остается в тени своих современников, министров и верховных сановников тех лет.

Родился И. И. Янжул в 1846 году в семье черниговского дворянина капитана Ивана Гавриловича Янжула. Учился в Благородном пансионе при Рязанской гимназии. Окончил юридический факультет Московского университета, с которым связал большую часть своей жизни. Стажировался в Лейпцигском, Гейдельбергском и Цюрихском университетах, а диссертацию писал в библиотеке Британского музея. Как шутливо вспоминал поэт Андрей Белый, отец которого профессор Московского университета Н. В. Бугаев был соседом и другом Янжула: «Христофор Христофорович Помпул в моем представлении целый день гнался в Лондоне за статистическими данными».

И. Х. Озеров, ученик Янжула, ставший впоследствии известным финансистом, заметил, что «едва ли есть вопрос из прикладной политической экономии, который  бы ни затронул Янжул в его многочисленных научных или публицистических трудах».

Любознательность и желание применить знания на практике были характерными чертами Янжула, которые проявились еще в детстве. Гимназист IV класса Иван Янжул во время каникул в Москве посмотрел спектакль, в котором сыграл известный негритянский трагик Айра Фредерик Олдридж, прославившийся в роли Отелло. Замечательная игра вкупе с шекспировской пьесой произвели на мальчика неизгладимое впечатление. Янжул начал увлеченно изучать английский язык, стараясь запоминать по 50 слов в день.

Будучи студентом, Янжул нуждался в средствах к существованию, поэтому в 1865-1866 годах вынужден был стать учителем для детей предводителя ржевского дворянства В. И. Кудрявцева. В часы досуга между уроками с детьми В. И. Кудрявцева Янжул знакомился с «Политической экономией» Джона Стюарта Милля и «Социальной физикой» Адольфа Кетле. Янжул был вдохновлен новыми идеями. И он сразу же придумал, как эти идеи можно проверить на прочность данными приходских книг. Его поиск закономерностей развития общественных явлений воплотился в статью «О незаконнорожденных (статистико-юридический очерк)» в «Московских университетских известиях». Как юный студент трудился над этой исследовательской работой мы можем узнать из его воспоминаний о ржевском периоде жизни. 

Став профессором Янжул был знаменит среди студентов своим практическим подходом даже к теоретическим вопросам. Всегда на лекции он  приносил новый, живой материал для рассмотрения  - статистические публикации, периодические издания, новейшие исследования.

В уни­вер­си­те­те он читал курсы финансо­во­го права и по­ли­цей­ско­го права. Янжул, бла­го­да­ря та­лант­ли­во составлен­ным учеб­ным кур­сам, поль­зо­вал­ся боль­шой попу­ляр­но­стью в универси­те­те. В то же время, Янжул от­ли­чал­ся стро­го­стью к эк­за­ме­ну­ю­щим­ся, раз­дра­жи­тель­но­стью и несдер­жан­но­стью. Как че­ло­век, вырос­ший в бед­но­сти, Янжул крайне пред­взя­то от­но­сил­ся к так на­зы­ва­е­мым «бе­ло­под­кла­доч­ни­кам» (обес­пе­чен­ным сту­ден­там, ще­го­ляв­шим до­ро­гой формен­ной одеж­дой); последние, чтобы сдать эк­за­мен у Ян­жу­ла, были вынужде­ны одал­жи­вать у соуче­ни­ков по­но­шен­ную одеж­ду.

Конец 1880-х годов

Янжул первым организовывает в  Московском университете семинарские занятия по финансовому праву. Суть занятий  - привить студентам понимание предмета, а не только передать накопленные знания. В 1881 году по материалам его лекций была издана книга «Финансовое право. По лекциям ординарного профессора И. И. Янжула», ставшая одним из первых в России и самым популярным учебником финансов в конце XIX века.

Характерной чертой Янжула была его публичность. Он искренне полагал, что недостаточно изучить важный вопрос, необходимо обязательно донести суть вопроса и практические следствия до общества. Публичность Янжула не только сделала его известным среди читателей журналов и газет, но и ввела в деловые круги. Еще в студенческие годы Янжул помогал знакомым предпринимателям отстаивать свое мнение в региональной прессе. В том числе по этой причине и сам Янжул не раз становился предметом обсуждения, а иногда осуждения в газетных перепалках. Такая известность сделала Янжула «кандидатурой», его стали рассматривать как возможного чиновника в разных начинаниях.

Когда было учре­жде­но пять долж­но­стей фабрич­ных ин­спек­то­ров, из ко­то­рых один был глав­ным, должность одного из них занял Иван Иванович. До 1884 г., од­на­ко, были на­зна­че­ны лишь глав­ный фаб­рич­ный ин­спек­тор и два окруж­ных инспекто­ра - на Мос­ков­ский и Вла­ди­мир­ский окру­га. Одним из этих трёх первых фаб­рич­ных ин­спек­то­ров «пер­во­го при­зы­ва» и стал И. И. Янжул, возглавив­ший Мос­ков­ский фаб­рич­ный округ. Молодого профессора Янжула пригласили стать первым в России окружным фабричным инспектором, а уже пожилого академика Янжула прочили в  министры нового Министерства торговли и промышленности. В первый раз Янжул согласился, в последний раз - отказался.

Предложение стать фабричным инспектором было неожиданностью для Янжула. 27 июня 1882 года в ресторане Промышленной выставки в Москве Е. Н. Андреев, технолог и видный деятель на педагогическом поприще, предложил Янжулу стать фабричным инспектором в Московском округе, включавшем шесть губерний (Московскую, Тверскую, Смоленскую, Тульскую, Рязанскую, Калужскую). Решение далось Янжулу нелегко  - он много размышлял и переживал, прежде чем согласиться. Надо заметить, что жалование фабричного инспектора было ниже заработка профессора Московского университета. Но это не стало основным аргументом. Главным было желание увидеть жизнь такой, какая она есть - какова она не в известных ему законах, а в еще неведомых цехах и бараках. Так же как Янжул обращался во Ржеве к метрическим книгам, вдохновленный Кетле, летом 1882 года, «взвесив по франклиновски доводы pro и contra», он дал принципиальное согласие стать фабричным инспектором.

От­чё­ты фаб­рич­ных ин­спек­то­ров пер­вых лет, в ко­то­рых по­дроб­но опи­сы­ва­лись усло­вия труда ра­бо­чих на фабриках и за­во­дах, были опуб­ли­ко­ва­ны и вы­зва­ли зна­чи­тель­ный общественный ре­зо­нанс. Как от­ме­ча­л ис­то­рик Ан­дрей Левандовский:

Про­фес­со­ра типа Ян­жу­ла, Чу­про­ва, очень та­лант­ли­вые эко­но­ми­сты с прекрасным ста­биль­ным по­ло­же­ни­ем, с вы­со­ким жа­ло­ва­ни­ем идут в фаб­рич­но-за­вод­скую ин­спек­цию (а это ка­торж­ная ра­бо­та за неболь­шие день­ги) из идейных со­об­ра­же­ний. То есть сле­дят за тем, чтобы эти нормы со­блю­да­лись. По этому по­во­ду много на­пи­са­но - это почти де­тек­тив. Сна­ча­ла надо было пред­при­я­тие найти, по­то­му что часто про­сто адрес был неиз­ве­стен. Потом надо было (на него) по­пасть, по­то­му что не пус­ка­ли. А потом надо бить­ся с предпринимателем, за­став­ляя его пре­кра­тить, ска­жем, ноч­ную ра­бо­ту детей.

За ис­сле­до­ва­ние «Фаб­рич­ный быт Мос­ков­ской гу­бер­нии» Ян­жу­лу была присуж­де­на боль­шая зо­ло­тая ме­даль Им­пе­ра­тор­ско­го гео­гра­фи­че­ско­го общества. В 1886 г. он также при­нял уча­стие в об­сле­до­ва­нии промышленности  Цар­ства  Поль­ско­го; по­дроб­ный отчёт был также опубликован.

В Министерстве финансов, курировавшем создание фабричного инспектората, Янжул был известен по деятельности «Саблинской» комиссии, инициированной московским губернатором князем В. А. Долгоруковым «для осмотра фабрик и заводов в Москве». В первом выпуске «Трудов комиссии» Янжул опубликовал перевод английских фабричных законов с пояснениями, исследование об инспекторате в Швейцарии и Англии и об ответственности хозяев за несчастия с рабочими. Также Янжул выступил в  1882 году в  «Отечественных записках» со статьей о труде малолетних и  женщин. Печатными трудами он был известен многим, в том числе и министру финансов Н. Х. Бунге. Янжул с некоторым позерством вспоминал, что на первой личной встрече Бунге отметил: «Мне хорошо известны все Ваши труды по рабочему вопросу, и мы должны просить Вашего извинения, что, - как он выразился, - Вас несколько обобрали по этому предмету». По мнению Бунге, всегда чрезвычайно важен «в каждом новом учреждении первый состав служащих, который, так сказать, служит прецедентом и образцом для будущего». «Первый призыв» фабричных инспекторов вышел поистине образцовым, но немногочисленным.

И в этом деле Янжулу помогли научный подход и публичность. Он не просто изучал научную проблему, а пытался донести до общества мнение о пользе конкретного знания. В 1884 году Янжул представил на суд широкой публики первый опыт создания и публикации отчета о деятельности фабричной инспекции по надзору за малолетними - книгу «Фабричный быт Московской губернии». Отчет содержал сведения о малолетних, характеризовал общее положение рабочих и давал некоторые замечания о промышленности в целом. Особую ценность отчету придавали авторские отзывы и впечатления. Живость изложения, а часто и неприглядность картины фабричной жизни, изображенная Янжулом, впечатлила современников. «Фабричный быт» широко обсуждался в журнальной прессе. За свой труд Янжул был награжден золотой медалью Императорского географического общества. Впоследствии при создании программы отчетов на  1885 год главный фабричный инспектор Я. Т. Михайловский указывал на «Фабричный быт» Янжула «как на образец отчета», заложивший основы программы сбора промышленной статистики в России.

В 1887 г. И. И. Янжул оста­вляет пост окруж­но­го фаб­рич­но­го инспек­то­ра. На­хо­дясь на этой долж­но­сти, он при­ни­мал ак­тив­ное уча­стие в разра­бот­ке фаб­рич­ных за­ко­нов, но и после не остав­лял своим вни­ма­ни­ем положе­ние ра­бо­чих в рос­сий­ской про­мыш­лен­но­сти и счи­тал­ся одним из наиболее ав­то­ри­тет­ных экс­пер­тов в этой об­ла­сти. С выходом нового закона «О найме рабочих на фабрики, заводы и мануфактуры и о взаимных отношениях фабрикантов и рабочих» (3 июня 1886 года) Янжул решил покинуть инспекторат и вернуться полностью к профессорским делам, так как посчитал, что добился максимума из возможного. Если для фабричной инспекции это было потерей, то для финансовой науки это было удачей.

Возвращение Янжула за профессорскую кафедру дало ему силы и время, чтобы завершить главный труд - «Основные начала финансовой политики. Учение о государственных доходах» (впервые опубликованы в 1893 году, переиздавались несколько раз). Книга об основах финансовой политики открывалась параграфом о значении финансовой науки. По обыкновению, Янжул апеллировал к повседневной практике: «Кто из нас еще на школьной скамейке не слыхал что-нибудь о государственных финансах, о налогах, о займах, о государственных лотереях и т. п., вопросах, подлежащих рассмотрению науки, которая известна под именем „финансовой“?» И продолжал: «Газеты, журналы, обыденные беседы переполнены различными фактами, различными толкованиями, выводами, рассуждениями по поводу указанных тем: можно сказать без преувеличения, что финансовое хозяйство или хозяйство государства, его доходы и расходы составляют подавляющий интерес нашего времени, который чуть ли не господствует, иногда к положительному вреду, над всеми остальными вопросами государственной и народной жизни».

Раз так, то значение науки о финансах не столько в досужих спорах, а в том, что финансы уже в современном Янжулу обществе (в период бурной дореволюционной индустриализации!) оказываются важнейшим показателем состоятельности общей экономической политики. «Состоянием финансов в настоящее время измеряется самое могущество государств, - пишет Янжул, - не в солдатах их главная сила, а прежде всего в тех имущественных средствах, которыми они могут располагать в данную минуту; финансы являются мерилом благосостояния страны, мерилом цивилизации». Янжул подробно остановился на нуждах учета финансов, писал о значении статистики и подробнейшим образом изложил теорию и практику управления государственными имуществами и регалиями, описал сложности сбора и использования податей и налогов. Книга была снабжена темами и задачами для практических упражнений по финансовому праву. Систематическое изложение основ финансовой политики вызвало широкое признание труда Янжула, Академия наук наградила автора премией А. Грейга, избрав его в члены-корреспонденты.

После выхода «Основных начал финансовой политики» Янжула стали причислять к сторонникам историко-этической школы, а иногда даже называли приверженцем государственного социализма. Вряд ли Янжула можно всерьез считать социалистом, но сторонником широкого вмешательства государства в экономическую жизнь он был. Если вспомнить о взглядах одного из лидеров историко-экономической школы Г. Шмоллера, полагавшего, что политическая экономия из «голого учения о рынке и обмене» должна превратиться в детальное описание фактического хозяйственного поведения, то Янжула можно видеть в числе сторонников такой точки зрения. Уместно вспомнить хотя бы статью Янжула «Экономическое значение честности (забытый фактор производства)».

Янжул был щедрым учителем. Он никогда не отказывал студентам в доступе к своей библиотеке (которую подарил Московскому университету). Книга, по его справедливому мнению, должна была жить, а значит, она должна была найти своего читателя. В 1883 году Янжул был одним из зачинателей идеи распространения образованности в самых широких кругах. Он стал разработчиком устава первой в Москве общедоступной бесплатной городской Библиотеки-читальни имени И. С. Тургенева, которая существует и по сей день. С 1883 г. И. И.  Янжул, на­ря­ду с про­фес­со­ром Мос­ков­ско­го университета А. И. Чу­про­вым, и за­ве­ду­ю­щим де­ла­ми Ста­ти­сти­че­ско­го От­де­ла Мос­ков­ской го­род­ской думы М. Е. Бог­да­но­вым, вошёл в со­став Ко­мис­сии по под­го­тов­ке уста­ва пер­вой об­ще­до­ступ­ной бес­плат­ной го­род­ской Биб­лио­те­ки-чи­таль­ни им. И. С. Тур­ге­не­ва. Пред­се­да­тель­ство­ва­ла в Ко­мис­сии из­вест­ная благо­тво­ри­тель­ни­ца и мос­ков­ская Потом­ствен­ная По­чет­ная Граж­дан­ка Вар­ва­ра Алек­се­ев­на Мо­ро­зо­ва, по­жерт­во­вав­шая на учре­жде­ние биб­лио­те­ки 10000 рублей. Раз­ра­бо­тан­ный Ко­мис­си­ей устав был рас­смот­рен и утвер­жден на заседа­нии Мос­ков­ской го­род­ской думы в мае 1884 г. Со­глас­но при­ня­то­му тогда же пригово­ру Думы № 47 было при­ня­то ре­ше­ние об устрой­стве в Москве  Библио­те­ки - чи­таль­ни  им.  И. С. Тур­ге­не­ва, дабы «до­ста­вить возможность поль­зо­вать­ся кни­га­ми тем слоям го­род­ско­го на­се­ле­ния, ко­то­рым, по со­сто­я­нию их средств, су­ще­ству­ю­щие биб­лио­те­ки недо­ступ­ны». Новшеством биб­лио­те­ки стало то, что «за поль­зо­ва­ние кни­га­ми, га­зе­та­ми и жур­на­ла­ми» в ней «ни­ка­кой платы» не взи­ма­лось.

Любовь Янжула к книгам выразилась в идее, что распространять книжные знания нужно не только через библиотеки, но и через специальные научные указатели, советующие широкой публике достойные внимания научные труды. Руководствуясь древним принципом non multa, sed multum («дело не в количестве, а в качестве»), Янжул стал составителем «Книги о книгах», то есть толкового указателя для выбора книг по важнейшим отраслям знаний для самостоятельного обу­чения. Но на этом он  не остановился. Одним из важных проектов Янжула, получивших всероссийскую известность, стал так называемый «Расширенный университет» (по аналогии с английским опытом в Кембридже  - University Extension). Суть проекта состояла в попытке оторваться от исключительно переписки с желающими получить знания заочно, по так называемым силлабусам (программам чтения для освоения разных дисциплин) и перей­ти к широкой практике публичных лекций. Знаменитыми стали публичные лекции Янжула «Великаны промышленности» и «Миллионы и  что с ними делать?». К этой идее присоединились многие общественные деятели рубежа XIX-XX веков. Стали организовывать выезды известных столичных профессоров в губернские города. И хотя для такой практики существовали очевидные препятствия как финансовые, так и  административные - успех  этого  начинания,  тем  не  менее,  был большой.

В 1895 году Янжул был избран ординарным академиком по историко-филологическому отделению (политическая экономия и наука о финансах), вскоре после избрания переехал из  Москвы в  Санкт-Петербург, что предусматривалось правилами академии того времени. В Петербурге Янжул взялся за редактирование экономического и политического отделов в Энциклопедическом словаре Брокгауза и  Ефрона, сам написал ряд статей по финансовым вопросам. И кроме этого стал публиковать свое значительное мемуарное наследие. Да, Иван Иванович Янжул  оставил свой  след не только в науке, но и в мемуаристике, опубликовав захватывающие «Воспоминания И. И. Янжула о пережитом и виденном в 1864-1909 гг.».  

В ис­то­рии рус­ской эко­но­ми­че­ской мысли ака­де­мик, про­фес­сор И. И. Янжул рас­смат­ри­ва­ет­ся как круп­ней­ший пред­ста­ви­тель школы го­су­дар­ствен­но­го социа­лиз­ма, и в этом кон­тек­сте при­мы­ка­ет к немец­кой ис­то­ри­че­ской школе поли­ти­че­ской эко­но­мии и права. Он автор пер­во­го спе­ци­аль­но­го ис­сле­до­ва­ния на тему «Бисмарк и го­су­дар­ствен­ный социализм».  Весной 1914 года Янжул с супругой отправился на лечение в Германию. Вскоре же после объявления начала войны от пережитых волнений он скончался в Висбадене, где и похоронен.

В 1873 году Янжул же­нил­ся на ржевитянке Ека­те­рине Ни­ко­ла­евне Ве­лья­ше­вой, ко­то­рая на дол­гие годы стала его самым близ­ким и пре­дан­ным по­мощ­ни­ком.

Ека­те­ри́на Ни­ко­ла́евна Я́нжул (урож­дён­ная Велья́шева; 7 (19) сен­тяб­ря 1855 - не ранее 1927) - рус­ская пи­са­тель­ни­ца.

В 1873 году вышла замуж за Ивана Ива­но­ви­ча Ян­жу­ла и стала его со­труд­ни­цей во всех его на­уч­ных ра­бо­тах, о чём сам Янжул в своей ав­то­био­гра­фии писал так: «В жене я по­лу­чил не толь­ко доб­ро­го то­ва­ри­ща, но со­ав­то­ра или ближайше­го со­труд­ни­ка для всего, что я с тех пор на­пи­сал, на­чи­ная с боль­ших книг и кон­чая жур­наль­ны­ми и га­зет­ны­ми ста­тья­ми. Ни­че­го не де­ла­лось и не писа­лось без её со­ве­та и по­мо­щи и боль­шей ча­стью её же рукой, и я затрудняюсь по вре­ме­нам опре­де­лить, кому, на­при­мер, в дан­ной ста­тье принадле­жит та­кая-то мысль, мне или ей?».

Сама Ека­те­ри­на Ни­ко­ла­ев­на са­мо­сто­я­тель­но за­ни­ма­лась изу­че­ни­ем ме­то­дов препода­ва­ния в на­чаль­ных шко­лах и в осо­бен­но­сти по­ста­нов­ки фи­зи­че­ско­го и руч­но­го труда в шко­лах За­пад­ной Ев­ро­пы, Аме­ри­ки и  Рос­сий­ской им­пе­рии. Этим во­про­сам по­свя­ще­ны её ста­тьи: «Срав­ни­тель­ный очерк на­чаль­но­го образо­ва­ния в Ан­глии, её ко­ло­ни­ях и Со­еди­нен­ных Шта­тах Се­вер­ной Америки», «Этика как пред­мет обу­че­ния в школе», «Вли­я­ние гра­мот­но­сти на про­из­во­ди­тель­ность труда», «Вли­я­ние фи­зи­че­ско­го труда на успеш­ность умствен­ных занятий» и мно­гие дру­гие в жур­на­лах «Об­ра­зо­ва­ние», «Вест­ник вос­пи­та­ния», «Вест­ник  Ев­ро­пы», «Рус­ская  школа», «Тех­ни­че­ское образование», «Дет­ская  по­мощь», а также неко­то­рые из­дан­ные ей книги.

С 1900 года она со­сто­я­ла чле­ном от­де­ле­ния уче­но­го ко­ми­те­та ми­ни­стер­ства народно­го про­све­ще­ния по тех­ни­че­ско­му и про­фес­си­о­наль­но­му об­ра­зо­ва­нию.

Была одним из ав­то­ров «Эн­цик­ло­пе­ди­че­ско­го сло­ва­ря Брок­гау­за и Ефро­на».

В 1920-1923 вела на­уч­ную и пре­по­да­ва­тель­скую де­я­тель­ность в Пет­ро­град­ском уни­вер­си­те­те и Пе­до­ло­ги­че­ском ин­тер­на­те до­школь­но­го вос­пи­та­ния. Привлека­лась Нар­ком­про­сом как экс­перт по во­про­сам за­ру­беж­но­го образования. Про­дол­жа­ла на­уч­ные пуб­ли­ка­ции в жур­на­лах «Ра­бот­ник просвеще­ния» и др. Участ­во­ва­ла в пе­да­го­ги­че­ских дис­кус­си­ях о ме­то­ди­ке обуче­ния гра­мо­те. Из­да­ла ма­те­ри­а­лы по ис­поль­зо­ва­нию за ру­бе­жом ме­то­да целых слов. Пе­ре­ве­ла труды У. Кил­пат­ри­ка, К. Уо­ш­бер­на и др.

Перечитывая «Воспоминания И. И. Янжула о пережитом и виденном в 1864-1909 гг.» невольно обращаешь особое внимание на его повествование о нашем городе, его связях с ржевитянами, о семье его супруги Ека­те­ри­ны Ни­ко­ла­ев­ны Велья́шевой.

«Не без некоторого смущения приступаю я к описанию главнейших событий моей жизни и деятельности - всего пережитого и виденного, хорошего и дурного, исторически замечательного и только для меня лишь лично интересного, серьезного и забавного, грустного и приятного. Все при этом разнообразные воспоминания, здесь излагаемые, опираются на один и тот же важнейший источник - память, поскольку на ней запечатлелись события и факты жизни. К сожалению, я никогда не вел дневников или записок и поэтому единственной помощью для памяти является в данном случае переписка, как мои уцелевшие и тщательно собранные письма, особенно письма моей жены, целиком сбереженные заботливой рукой любящей матери, - так наконец, в весьма ограниченном количестве, подходящие чужие письма, большею частью для иллюстраций и дополнений к описываемым событиям и приключениям. Вот и весь почти наличный материал для настоящих моих записок».

Из первой главы Воспоминаний Янжула (-Урок в отезде (в г. Ржеве) съ окончательным переходом на юридический факультет.- Мое житье на уроке.- Кеттле и отец Дмитрий.- Статистическая разработка Ржевских церковных книг) мы узнаем, каким был наш город в то время, и как в нём жилось молодому студенту.

«В виду всех объясненных причин я начинаю изложение моих настоящих мемуаров лишь с 1864 г., года поступления моего (юношей 18-ти лет) в Московский университет, по окончании курса в Рязанской гимназии весной того же года. Считаю, впрочем, долгом сделать еще одну, может быть, не бесполезную, оговорку: существует довольно распространенное мнение, что за длинный период чьей-либо жизни довольно трудно сохранить должную беспристрастность и объективность при описании знакомых и вообще действующих лиц  всегда-де при описании несимпатичных автору мемуаров лиц или событий замечается, говорят, стремление отступить от истины и изобразить дело или самих лиц более или менее в ложном свете.

Таким образом, поставивши себе за правило лишь точную передачу в изложении всех важных событий моей жизни в той мере, как их сберегла моя память, постараюсь с полною откровенностью относиться в своих "Воспоминаниях" одинаково объективно и беспристрастно и к фактам и к лицам, насколько это зависит от моих личных усилий.

Окончивши в мае 1864 г. полный курс Рязанской дореформенной 7-ми классной гимназии с одним латинским языком, в качестве первого ученика за все время учения, я едва не получил медали и лишился её только по случайным, описанным в моих "Воспоминаниях Детства" поводам и несчастному для меня стечению обстоятельств. Во всяком случае, я получил право на поступление в университет без дальнейшей проверки и экзамена, за исключением греческого языка, если вздумаю поступить на историко-филологический факультет.

Я записался тотчас на юридический факультет, получил билет и в то же время право доступа на свободное посещение всех лекций вместе с филологами. Вскоре, однако, явились непредвиденные обстоятельства, которые совершенно изменили мои планы и дали другое направление и ход всей моей будущей жизни.

Необходимы, однако, некоторые предварительные объяснения о моем семейном положении и обстановке, чтобы лучше понимать последующее изложение моей биографии. Я был сыном весьма бедных родителей из мелкопоместных дворян. Отец мой, капитан Иван Гаврилович Янжул, верой и правдой прослуживший в военной службе около 25 лет, человек для своего времени довольно замечательный и образованный, (был на двух факультетах в Киевском и Харьковском университетах); у нас было огромное семейство (не менее 8 человек живых детей, не говоря о ранее умерших); я - один из младших; и позднее даже к описанному периоду оставалось не менее 6 человек. Отец, и особенно мать, из кожи лезли дать нам всем приличное образование. Между тем материальное положение семьи было довольно незавидно: отец за большую рану во время турецкой войны, в которой участвовал, получал пенсию в 700 p. acс., а мать владела небольшим, сто с чем-то десятин, именьицем в Коломенском уезде Московской губ. Когда мы начали подрастать, и понадобилось нам подыскивать учителей и учебные заведения, и для этого порядочные средства, то выяснилось, что дальше жить в деревне невозможно и лишь с трудом, кое-как, определили старших сестер в институт и пансионы. Отцу пришлось оставить место по дворянским выборам старшего заседателя, которое он занимал в г. Коломне и, продавши именьице матери, переселиться в Москву в поисках лучшего будущего для детей и себя.

Переселение нашего семейства в Москву, что совершилось в моем отсутствии в Рязани, где я обучался, не принесло, однако, ничего хорошего. Года два или около года отец не мог найти себе решительно никакого занятия и, несмотря на свое, повторяю, сравнительное образование и способности, получал отовсюду отказы и издерживал свои небольшие средства, привезенные из деревни. Но которой как бы передышкой явилась случайная должность смотрителя казенной дачи Студенец в Обществе садоводства, которую он занимал несколько лет; но эта должность почему-то сама по себе исчезла, или была закрыта для соединения с какой-то новою обязанностью, доставшейся новому лицу, и наша семья стала опять бедствовать, пока отец не нашел совсем скудно вознаграждаемую должность и неприятное занятие надзирателя известного в Москве Юсупова Дома или надзирателя "Работного Дома для лиц просящих милостыню". Должность эта давала совсем ничтожное жалованье, что-то около 20 р. в месяц и небольшую казенную квартиру. Тиф свил себе постоянное гнездо в этом неблагоустроенном тогда общественном учреждении, благодаря чему я и все члены семейства переболели там жесточайшим образом, и затем в апреле 1864 г., как раз накануне моего окончания в гимназии, умерла от этой же болезни моя мать, а ровно через год и мой отец, до болезни которого я выздоровел всего лишь за 3-4 месяца. Но дом был полон больных почти постоянно в лице моих сестер».

Такое положение дел заставило Ивана искать работу на стороне. Он становится домашним учителем в обеспеченных семьях.

«Вскоре же тот же учитель у моего дяди приискал мне и другое более подходящее занятие, а именно урок, но не в Москве, а в отъезде - в г. Ржеве Тверской губ. В те времена были весьма обычным делом отлучки студентов из Москвы, чуть ли не на целый год, кроме времени экзаменов, в отъезд на уроки ("на кондиции"), особенно с многолюдных факультетов, как юридический. Никто за этим не следил и не сокрушался, тем более, что лекции почти без исключения литографировались и юристу легко было готовиться к экзамену, не посещая совсем университета и проживая где-нибудь в дали от своей "Alma mater".

За неимением лучшего, я согласился в принципе принять этот урок, дававший 25 рублей в месяц у В. И. Кудрявцева, ржевского предводителя дворянства. Мой будущий хозяин мне выслал вскоре задаток, спасший меня во время от дальнейшей голодовки; к этому он уведомил, что я должен ждать до ноября приезда в Москву самой г-жи Кудрявцевой, супруги нанимателя, от которой я узнаю-де дальнейшие условия нашего договора, и вместе с ней должен и приехать во Ржев.

Между тем время шло и приносило с собой события для меня весьма неприятные. Именно мое имя появилось на объявлении, вывешенном на стенах, среди университета, в списке студентов, - исключенных из него за невзнос платы. Далее, мне давался льготный срок для взноса платы, иначе мне предлагалось явиться и получить свои документы. В этом случае задаток г. Кудрявцева - 50 руб.- меня спас и оказал важную услугу для моего пребывания в университете. Я немедленно половину этой суммы, что было в то время вполне достаточно, внес в университет, получил опять студенческий билет и водворился таким образом вновь там на правах гражданства. Остальные 25 руб. были мной употреблены на некоторое поновление и увеличение моего гардероба, сильно пострадавшего во время безработицы. Помню, как теперь, смешные и жалкие похождения свои в качестве неопытного мальчика (мне было тогда около 18 лет) на Московский Толкучий рынок для закупки разных предметов одеяния и обуви, по возможно дешевой цене. Помню, как, в виду рано наступивших в том году сильных морозов, я особенно заботился о приобретении глубоких и теплых галош и купил таковые по наружноcти хорошего качества за 3 с чем-то рубля.  Но увы, раньше чем я дождался приезда г-жи Кудрявцевой, через какую-нибудь неделю, эти галоши оказались сделанными из маленьких кусочков кожи, искусно склеенных и зачерненных; поэтому ко времени своего путешествия во Ржев я опять очутился при жестоком морозе, без всякой обуви, кроме худых сапог и в бумажных дырявых носках.  Почти то же случилось и с другими покупками для той же цели на Толкучке.

Наконец г-жа Кудрявцева приехала; важно, но довольно любезно со мной поговорила в гостинице Челышева, в номере, который моим неопытным глазам показался верхом роскоши и богатства. Она объявила мне, что поедет лишь через несколько дней, назначила точно время, и чтобы я явился прямо на Николаевский вокзал к условленному поезду, на который мне будет выдан билет 3-го класса до Твери. От Твери на Ржев тогда железной дороги еще не существовало, и мы должны были в Ржев ехать около 100 верст на перекладных. Это первое мое путешествие в город Ржев, которое совершенно неожиданно для меня повторилось в моей жизни много раз, памятно мне более всего от тех страданий, которые я терпел тогда от холода; я не понимаю причины, по которой в те времена или вагоны совсем не топились, или топились очень плохо.  Разумеется, бедный студент в этот студеный морозный день был одет, несмотря на 20 слишком градусов, в тот же костюм, как и летом, т. е. в довольно легкой паре и в "продувном", как острили в Москве некоторые приятели, пальто.  Изъяны моего костюма сначала заметила сама г-жа Кудрявцева и дала мне великодушно свою лишнюю ей кофту. Я завернул в нее свои ноги, больше всего страдавшие от холода. Но это все-таки мало помогало делу: мороз был так велик, а я так озяб и дрожал, что, вероятно, было заметно и на моем лице, что какая-то сострадательная купчиха, видимо староверка, сидевшая недалеко от меня, сжалилась над молодым человеком и пожертвовала ему на дорогу свою лисью кацавейку, которую бесцеремонно помогла мне натянуть на себя к забаве окружающей публики: несомненно добрая душа спасла меня наверное, если не от замерзания, то от сильной простуды.  В Твери мы пробыли лишь короткое время, около часу. Напились чаю, немного закусили, отогрелись, и затем в огромном возке двинулись в путь, при чем я заранее выпросил у кучера побольше наложить сена, чтобы было сидеть теплее.  Предварительно еще, в комнате, где мы пили чай, по совету кого-то из ехавших, я достал большое количество газетной бумаги и обернул ею все тело.  Таким образом я воевал с дедушкой морозом и благополучно, главным образом, вероятно, благодаря своей молодости одержал над ним победу и незамерзшим, в летнем пальто, доехал до Ржева».

Из прочитанного отрывка из воспоминаний будущего учёного видно, насколько сильна была у него тяга к знаниям и с какими трудностями ему приходилось сталкиваться чтобы не быть обузой для своей семьи.

«В Ржев мы приехали поздно вечером, так что о ни каком впечатлении о городе говорить нельзя было. Могу только сказать, что город, по которому мы ехали довольно долго, прежде чем добрались до квартиры Кудрявцевых, показался мне для уездного очень обширным, что действительно и было. Как известно, Ржев расположен довольно красиво на двух противоположных берегах реки Волги. Мне пришлось поселиться на нагорной стороне реки и внутри города, в квартире Кудрявцевых, в отличном каменном 2-х этажном доме, на городской площади, при чем дом был так велик, что Кудрявцевы несколько раз в году в отдаленные времена, еще не издержавшие, подобно другим помещикам, свои выкупные, могли задавать многолюдные балы и приглашать для них оркестры музыки».

Как мы можем заметить, дом Кудрявцевых находился в районе нынешней Советской площади. По-видимому, все дома на торговой площади примыкали один к одному и шли так называемой единой фасадой, из сохранившихся можно привести в пример дома-утюги на Спасской площади с характерными ржевскими подворотнями-туннелями (около аптеки). Описания Ржевских подворотен тех лет часто встречаются в воспоминаниях и других посетителей нашего города.

«Помещение, предназначенное для моего жилья, было чрезвычайно удобно тем, что расположено было совершенно отдельно от остальной квартиры и с особым ходом под воротами около улицы. Это избавляло меня от всякого домашнего шума и отвлечения от дела, когда я хотел заниматься. Ко мне нельзя было никому из своих пройти или попасть мимоходом, а надо было специально для этого ко мне идти. Впоследствии обнаружилось однако, благодаря вороватости ржевских жителей, одно неудобство моей комнаты: у меня несколько раз крали из коридора, прилегавшего к ней, мои сапоги, выставленные на ночь для чистки, и пришлось совсем прекратить этот обычай».

Интересно, что сказал бы  Янжул, узнав ржевскую легенду связанную с князем-защитником Ржева и его сапогами? Ржевитяне и с княжескими сапогами обошлись весьма непочтительно, а уж с учительскими… До наших дней дошла легенда о защитнике Ржева князе Владимире. Каждый раз, когда враги подходили к крепостным стенам, на крутом волжском берегу на белом коне возникал безмолвный воин - князь Владимир. И каждый раз по взмаху его руки враги бежали от города. Каждую ночь князь дозором обходил свой город, и каждый вечер горожане у стены ставили новую пару сапог. Множество новых сапог износил князь, однажды поленились горожане или забыли поставить новые княжеские сапоги... С той поры осерчал князь на своих подданных и покинул город.

«Семья г-на Кудрявцева состояла из самого Василия Ивановича Кудрявцева, из его супруги, с которой я приехал из Москвы, двух довольно милых, но шаловливых мальчиков, моих будущих учеников, старшего сына, уже юноши в Москве и, наконец, гувернантки (для французского языка), бывшей питомицы, кажется, Смольного института, к сожалению крайне несимпатичной, не только потому, что она была очень некрасива, но отличалась резкостью в обращении и непозволительным ханжеством. Не пропуская, кажется, никакой церковной службы, не исключая, в течение всего Великого Поста - даже заутрени в ранние часы, гувернантка эта беспрестанно пилила всегда кого-либо дома, или мальчиков (обязательно по-французски), или же прислугу (по-русски), а иногда даже подчас и меня (на обоих языках) - за отсутствие набожности и неисполнение каких-либо религиозных обрядов или формальностей. Например, она стучала сердито ко мне в окно, когда шла к заутрене рано утром и видела у меня еще свет, - я занимался или писал - объясняя на другой день с жаром, совершенно мне непонятным, что раз я так поздно сижу, я обязательно должен был бросить все и идти молиться Богу, а не заниматься дальше своим грешным делом.  Разумеется, это вело к постоянным неудобным объяснениям и столкновениям.

Собственно своими учениками, как и хозяевами, я, впрочем, был вполне доволен: мальчики оказались довольно добрыми, хотя и очень шаловливыми. Я с ними легко ладил, и они постепенно и изрядно подготовлялись к гимназическому экзамену. Г. г. Кудрявцевы ни во что не вмешивались в обучении, как это у нас в русских семействах имеет место в большинстве, и только формально справлялись, доволен ли я детьми, или не надо ли мне их наказать, к чему вообще не приходилось прибегать, так как они учились у меня довольно порядочно.

У меня было впрочем другое горе во Ржеве, независимо до известной степени от свойств того дома или семейства, где я проживал. Именно первое время моего пребывания в этом городе мне недоставало общества и занятий, которые бы меня интересовали и захватывали. Город Ржев того времени (т. е. без малого около 50 лет тому назад) являлся типом довольно богатого, отчасти торгового, отчасти промышленного, но мало культурного, раскольничьего города, с весьма малым количеством образованных жителей; так, мне называли из университетских лиц тогдашнего исправника, назовем его X., но в то же время. аттестовали его, несмотря на обычную привычку того времени к чиновничьим грехам, как самого отчаянного взяточника и человека вообще неинтересного, почему знакомства с ним я не искал - и больше, в доме Кудрявцева, мне не могли назвать в то время университетских и часто ссылались для противоположности на соседние Зубцовский и Новгородский уезды, где многие дворяне посещали университеты (Квашнины-Самарины, Ладыженские, Бакунины).

Дело в том, что в г. Ржеве безвыходно простоял тогда, свыше 30 лет, какой-то кавалерийский полк, и почти все помещичьи детки делались кавалеристами, для чего, конечно, университетского образования не требовалось. Вследствие этой причины, как мне объясняли, до университета ржевские помещики очень редко доводили своих детей, ограничиваясь преимущественно или домашним образованием, или несколькими классами гимназии, или же наконец обучали детей в военно-учебных заведениях. Позднее, когда я познакомился со многими лицами в городе и уезде, мне, между прочим, бросилась в глаза огромная разница тогдашнего поколения дворянства от предшествовавшего ему 30-х и 40-х годов. Большая часть тогдашних дворян старого поколения почему-то были часто моряками и служили в морской службе и, вероятно, по этой причине были гораздо образованнее своих детей и внучат. Поэтому, посещая с семьей Кудрявцевых разных родственников и соседей, я был немало удивлен, найдя у многих отличные старинные библиотеки с литературой 18 и начала 19 веков, на иностранных отчасти языках, при том не только французском, но очень много и на английском, - языке, к которому я всегда имел особое пристрастие еще с гимназии. Напротив, насколько богаты были библиотеки старые в дворянских усадьбах, настолько скудны современные, благодаря новым, пониженным, умственным интересам и новому уровню образования г. г. дворян... В большинстве семейств библиотеки состояли только из одного или двух журналов и нескольких романов. У г. предводителя дворянства В. И. Кудрявцева, помещика в то время еще сравнительно достаточного, даже и такой библиотеки, помнится, не было. Я буквально оставался без чтения и тосковал, ко всем приставая за книгами, нельзя ли что-нибудь получить для чтения?  Особенно это повальное невежество ржевского общества, несмотря на богатство дворян и купечества и роскошные пиры и балы, ими задаваемые, бросалось мне сильно в глаза, сравнительно даже с моей милой Рязанью, где я провел свое детство и отрочество.

Кто-то из лиц, посещавших Кудрявцевых, внезапно меня обрадовал известием, что в Ржеве существует городская библиотека, о чем я еще не слыхал от своих домашних, и помещается-де при уездном училище; я немедленно отправился на поиски и действительно нашел под этим именем библиотеку при квартире смотрителя училища, весьма сухого и флегматичного человека, от которого я долго не мог получить никаких удовлетворительных сведений о библиотеке. Увы, к великому моему сожалению, Ржевская городская библиотека меня сильно разочаровала и не могла удовлетворить моих стремлений к чтению. Почти исключительно она состояла из книг 18 и начала 19 в. в., например, страшных романов леди Ратклифф, произведений Сумарокова, Хемницера и пр.; впрочем, в библиотеке имелось также и несколько любопытных ученых книг, одинаково старых и которые вовсе не удовлетворяли мою пытливость, или не соответствовали моим вкусам и желаниям, напр., известное сочинение академика Палласа "Народы России" 18-го века и несколько других им подобных. Затем в библиотеке получалось "Собрание романов" Ахматовой, весьма бойкое, но бесталанное издание, напичканное всякими, преимущественно французскими романами вроде "Похождений Рокамболя", романов Густава Эмара и пр. все очень занимательно при чтении и ничего не остается в голове после него. Но и из этого журнала новости получать было очень трудно, потому что единственный в городе экземпляр разбирался быстро и возвращался туго.

Совершенно неожиданно для меня самого скоро явилось однако такое развлечение, которое поглотило все мое внимание и любознательность и гораздо более благородным, при том, я полезным образом; мало того, это новое занятие оказало широкое воздействие даже на всю мою жизнь. Перед самым отъездом своим во Ржев на немногие оставшиеся у меня деньжонки, я соблазнился и на той же толкучке купил за дешевую цену известную "Социальную Физику" знаменитого бельгийского статистика Кеттле. Как известно, в данном труде этот замечательный ученый, на основании цифр по общественной статистике населения, констатирует и доказывает на все лады закономерность всех социальных явлений, хотя бы, по-видимому произвольных по внешности, или неизменяемых наоборот волей человека. Так, рождаемость, напр. или смертность, разделение того и другого по полу, степень смертности рождающихся, как в брачных союзах, так и вне их и т. д. Точное время этих важных социальных явлений, оказывается, подчинено каким-то нам неизвестным законам и совершается вовсе не случайно, а с поразительной аккуратностью или регулярностью. Человек, как бы обязательно платит известную дань смерти, и точно также производит известное количество мальчиков и девочек, из которых опять таки определенное количество с удивительной устойчивостью или постоянством должно умереть в течение известного времени, и все эти явления повторяются совершенно, по-видимому, без влияния свободной воли человека и на тех или иных субъектах.

Книга Кеттле оказала на меня более глубокое влияние, чем какая-либо иная, прочитанная мною до тех пор. Она поразила мое воображение, изменивши все представления о возможности для человека свободно распоряжаться своими действиями, несмотря на соответствующую в этом случае оговорку самого Кеттле. Я, можно так выразиться фигурально, помешался тогда на целесообразности и закономерности социальных явлений и вполне был поглощен этим вопросом, который лишал меня сна и мешал думать о чем-либо другом. Одно меня сокрушало в особенности некоторое время, это то, что мне не с кем было поделиться своими мыслями и интересами по данному поводу: прежде всего у меня не было слушателя. Умственная жизнь моя между тем оживилась, несмотря даже на полное одиночество. Занятый пробудившими мою мысль новыми для меня идеями, я уже более не скучал в скучном Ржеве и ни чуточки не жалел о товарищах и соблазнительных развлечениях Москвы; я всецело это время был поглощен удивительной перспективой общественных явлений, открывшихся перед моими умственными очами благодаря великому произведению Кеттле.

Наконец я нашел и человека, который начал снисходительно и сочувственно выслушивать все мои толкования и мечтания, вызванные трудом бельгийского ученого, открывшего передо мной такие широкие умственные горизонты. Этим лицом оказался соборный протоиерей в городе Ржеве отец Димитрий (фамилию его забыл). Он скоро явился поверенным моих интересов и даже непосредственным помощником для удовлетворения моей любознательности и пытливости в социальных законах. Отец протоиерей, сколько мне помнится, состоял благочинным для четырех церквей в г. Ржеве, существовавших под его ферулой; он был человеком весьма неглупым и добродушным, а по своему развитию настолько выше окружающих, что при всяких затруднительных для горожан случаях, например, послать из города Ржева какое-либо приветствие властям или сказать приезжему сановнику речь, всегда в этих случаях вспоминали и обращались за помощью к отцу Дмитрию: он всех лучше в данном случае мог найтись и наилучшим образом исполнить желаемое. В семье его, насколько помню, была молоденькая девушка, дочь, которую он, видимо, заботился посильно развлекать, почему у него в доме часто устраивались танцы, собиралась молодежь и веселые непринужденные вечеринки тянулись иногда за полночь, при чем я их очень любил посещать, несмотря на опасность для меня из-за них знакомиться ночью с злыми ржевскими собаками, которые самым энергичным образом всегда нападали на пешеходов и провожали их до ворот дома, несмотря на все отмахивания палками».

Ржевитяне всегда отличались любовью к собакам и в каждом доме обитало по несколько собак. Это подтверждает и известный русский писатель XIX века Владимир Иванович Даль, (Казак Луганский) который был составителем «Толкового словаря», и собирателем фольклора. В знаменитом словаре есть страницы, посвященные Ржевскому краю.  Вот что сказано о жителях Ржева: «Ржевцы - ряпуха тухлая. Собачники. Отца на кобеля променяли. Козу сквозь забор пряником кормили». Действительно, обитателей волжского города долго называли «кобелятниками». Бытовала легенда о купце, попавшем в тюрьму за долги. Сыновья его собрали деньги на выкуп, но в это время им предложили купить породистого пса. Они так и сделали, оставив отца в заключении.

«Я скоро полюбил отца Дмитрия и усердно его посещал, отчасти иногда танцуя с дочкой, но еще более сидя в кабинете, за стаканом чаю, и трактуя с почтенным папашей о достойных удивления социальных законах, открытых Кеттле, при чем хозяин частенько прикладывался к рюмочке, а я за него закусывал копченой селедкой, как не пивший еще тогда никаких крепких напитков. Наконец эти толки привели нас с отцом Дмитрием к мысли попытаться самим проверить выводы Кеттле, по возможности на данных ржевской статистики, насколько они закономерны и в действительности повторяются.  Отец Дмитрий немедленно предложил мне, вероятно в качестве благочинного, сделать распоряжение по церквам, чтобы мне доставили, кажется, за 30 лет все ржевские церковные книги для моего пользования, я на них-де могу испытывать и проверять все хитроумные открытия и выдумки Кеттле. Сказано, сделано.

Через несколько дней в мою квартирку привезли целый воз толстых книг, писанных всевозможными почерками, о родившихся, умерших и брачащихся за длинный период в 30 лет в г. Ржеве. Я почти немедленно отрешился от всех прочих интересов и весьма быстро вошел во вкус цифр, одухотворенных для меня сущностью великих законов Кеттле и до такой степени проникся ими и их значением, что с истинной досадой отвлекался от пыльных книг и разных выкладок над цифрами, чтобы идти на верх обедать или заниматься другим делом.  Весьма скоро я привык быстро считать, особенно когда на помощь призвал русские счеты и выучился ими пользоваться. За этой странной для молодого человека и по его доброй воле, работою, я буквально просидел всю зиму и весну, 6 или 7 месяцев этого года (1865 г.), работая большую часть дня, за исключением 2 или 3 часов занятий с мальчиками, или чрезвычайно редких отсутствий из дому, так, что отец Дмитрий начал даже меня ревновать к церковным книгам, ибо я заметно реже стал посещать его собрания. Не довольствуясь, однако, днем, я занимался часто и ночью этим же цифирьем, к особенному негодованию гувернантки, уличавшей меня в позднем сидении за писанием во время заутрени.  Я сделался скоро совершенной "притчей во языцех" всех домашних, которые не могли надивиться на мое чудачество и рассказывали о нем со смехом всем посетителям, что их студент проводит-де целые ночи над церковными книгами, отыскивая верно какой-нибудь записанный в них клад или что-нибудь в этом же роде.

При сказанных условиях этой находки мною себе дела по душе, зима и частью весна того года промелькнули для меня совершенно незаметно. Я собрал огромный письменный материал разных цифр и выкладок над ними, характеризующих со всевозможных сторон рождаемость и смертность города Ржева, набил им половину своего чемодана и в апреле, по условию с Кудрявцевым, отпущенный на два экзаменационных месяца в Москву, я весело уехал в Белокаменную, довольный собой, своей судьбой и даже городом Ржевом.

Мне нетрудно было из массы собранных цифр состряпать целое обширное исследование "Статистика браков и рождений" - первое мое, под этим несколько пышным названием, творение, которому суждено было, как мы узнаем после, быть напечатанным впоследствии и привязать меня к профессуре и дальнейшей научной деятельности всю мою жизнь. Могу сказать утвердительно, что без вышеописанных условий этой первой моей ученой работы и, следовательно, без отца Дмитрия и ржевских церковных книг этого, весьма вероятно, не было бы никогда.  Я вкусил впервые любовь к науке на этом несовершенном и во многом еще ребяческом исследовании. Ни в одну, вероятно, работу, я не вложил столько души и усердия, как в это юное свое создание. Я мнил проверить законы Кеттле, а потому все мое исследование состоит из сопоставления положений и условных законов Кеттле (т. е. его обобщений по разным сторонам социальной жизни) с соответствующими явлениями на основании ржевской статистики, при чем я указывал по временам на удивительное совпадение моих выводов, или наоборот - различие, - с попытками объяснить это различие теми или иными чисто местными причинами. Это мое первое, так сказать, девственное научное сочинение имело несомненно много детского, наивного и незрелого, но, насколько я припоминаю (по тому, что целиком оно давно не существует), оно в то же время отличалось такой глубокой верой и любовью в силу науки, что несомненно мой труд заслуживал, при юности автора, самой большой похвалы и поощрения его, в интересах его будущих занятий и работ.

Так как я отличался всегда весьма дурным почерком, то меня озабочивала мысль, как в тогдашнее время, когда не существовала еще нынешняя пишущая машина, мне переписать приличным образом свое творение. Я не имел, разумеется, средств заплатить хорошему переписчику, но скоро благой случай вывел меня из затруднения. Товарищ мой по гимназии P., отличавшийся превосходным по качеству почерком, поленился в течение года написать сочинение, тогда обязательное на всех курсах юридического факультета ежегодно, и вот мы с ним вошли в обоюдную сделку - я вызвался в несколько дней написать за него на столько хорошее курсовое сочинение, что ему дадут за него приличную отметку, а он в свою очередь перебелит мое огромное статистическое творение, что в недели две мы в действительности добросовестно и исполнили. Я ему представил новое сочинение о ренте по Рикардо, а он прекрасно переписал мое объемистое произведение со всеми приложениями.

Увы, однако, авторская моя гордость в конце концов жестоко пострадала. Я представил свое сочинение заблаговременно на его квартире профессору статистики Ивану Кондратьевичу Бабсту, который обязан был его рассматривать и давать оценку. Через месяц примерно, уже на экзамене по статистике, Бабст вынул мое сочинение из своего портфеля и возвратил мне, не сказавши мне ни одного слова по поводу его и, видимо, не прочтя его предварительно, перевернутый вверх ногами один лист так и остался незамеченным и перевернутым. Бабст не удостоил даже чести спросить что-нибудь об условиях или источниках моей работы, что было бы непременно, если бы он ее даже немного прочел. Он только взвесил ее в руках и заметил: "Очевидно, Вы много трудились" и поставил мне почти без экзамена 5, но так как он ставил почти всем желающим тот же балл, то, разумеется, его 5 меня нисколько не удовлетворило. Я огорченный и раздосадованный на это почти полное равнодушие профессора к моей, во всяком случае редкой у студента, работе (около 50 кругом писанных листов), ушел с экзамена. Товарищи, на глазах у которых все это совершалось, также не мало были удивлены таким неблаговидным равнодушием профессора к своим обязанностям и всячески меня утешали.

В конце мая все мои экзамены покончились и при том самым наилучшим образом. Благодаря прилежному изучению литографских тетрадок, аккуратно получаемых мною через товарищей во Ржеве, я настолько хорошо подготовился к испытанию, что по всем, кажется, предметам получил круглое 5 и спокойно, кроме горечи от невнимания к моему статистическому труду со стороны Бабста, возвратился во Ржев к своим учительским обязанностям у г.г. Кудрявцевых. На этот раз я нашел своих учеников и семью хозяина уже не в городе, а в их имении, прекрасной усадьбе, верст 5 от г. Ржева. Большой господский дом расположен был в саду и недалеко от рощи, так что мы разместились еще удобнее городской квартиры; я, например, получил в свое владение большую комнату, разгороженную на две, в нижнем этаже, в двух шагах от выхода в сад, где я и проводил с книгою большую часть дня.

Моя жизнь летом в деревне Кудрявцевых текла одинаково по образцу городской с той, впрочем, существенной разницей, конечно, что я уже не имел более статистической работы, так поглощавшей мое время и интересы зимой. Присылка лекций из Москвы, вместе с самими лекциями на лето, конечно также прекратились, и я по временам, имея массу свободного времени, начал скучать и более и более искать в городе книг, которых недоставало для удовлетворения моей любознательности.

Случайно от кого-то из домашних я узнал, что много старых книг валяется-де на чердаке, немедленно отправился туда и к великому моему удовольствию открыл в пыли сложенные кучами и частью перевязанные веревками старые журналы (между прочим "Современник") за несколько лет, которые в свое время получались, частью читались, а затем за не надобностью сосланы были на верх, иногда даже и в неразрезанном виде.  Между несколькими журналами я открыл настоящее для себя Эльдорадо, в виде интересных книжек "Современника" за целых три года, с множеством любопытнейших для того времени статей: так, сюда входила большая часть, например, "Политической Экономии" Д.-С. Милля с примечаниями Чернышевского и многими другими интересными экономическими статьями, которых я и зачитывался в засос.

Я помню живо всю мою радость, которая меня охватила при этой находке внезапно, под большим ворохом пыли и всякой бумажной макулатуры в углу обширного чердака. Я немедленно, конечно, перетащил целые вороха этих книг вниз к себе в комнату и с жадностью принялся за чтение, одинаково как экономических статей, так и романов. С Политической Экономией в изложении Чернышевского я уже был немного знаком еще в гимназии, но в первый раз принялся за чтение этой прекрасной книги с надлежащим вниманием и прилежанием, стараясь отдавать себе отчет в каждом прочитанном слове: она несомненно оказала полезное влияние на мои вкусы и развитие и приохотила меня к чтению такого рода, которое у нас называется "серьезным чтением". Многие мысли в прочитанном тогда меня сильно заинтриговали, возбуждая специальный интерес и желание их проверить и сопоставить с некоторыми мне известными более писателями, но, увы! Недостаток книг, наше всеобщее до сих пор зло, делало невозможным подобные сравнения и приходилось довольствоваться только тем, что было под руками или в пределах достижения.

Деревенская жизнь того времени в доме предводителя дворянства, у которого я проживал, отличалась от городской тем только, что прекратились званые обеды и вечера и в деревне, несмотря даже на близость имения от города, заметно наезжало меньше гостей, а с ними прекратились почти и развлечения вроде танцев, игр и т. д. Два чрезвычайных события, впрочем, внесли на короткое время некоторое разнообразие в нашу летнюю деревенскую жизнь, с её монотонностью. Во-первых, в одно прекрасное утро появился у нас, сначала у хозяйки дома Е. П. Кудрявцевой - женщины вообще весьма набожной, какой-то заезжий из далека монах (собственно иеромонах). Он долго о чем-то совещался в кабинете хозяйки и, как я слышал потом, получил от неё, а также от благочестивой гувернантки - некоторые вклады для его будто бы монастыря, где-то в Крыму. Затем монах зашел также к хозяину Е. П. Кудрявцеву, откуда впрочем вышел скоро, как впоследствии хвастался хозяин, что называется "не солоно хлебавши", т. е. не получил ничего и зашел по его твердому желанию в комнату к студенту, т. е. ко мне. Здесь с глазу на глаз со мной монах оказался очень простым, общительным и веселым человеком, сыпал каламбуры, анекдоты даже нескромного свойства и первым делом попросил курить, при чем, с моего дозволения, запер дверь, т. к. не хотел-де подавать соблазна. Проболтавши у меня с четверть часа, он любезно простился и ушел, или уехал в город.

Вообразите огорчение и конфуз наших дам, когда на другой день явился к нам на традиционной тройке с бубенчиками, сам ржевский исправник, с расспросами об этом посетителе, что он у нас делал и говорил. По его словам, он только-что получил по телеграфу уведомление из Петербурга, что из Сибири бежал какой-то важный преступник и в настоящее время разъезжает по России, одетый монахом, и собирает довольно щедрые даяния на нужды якобы своего фиктивного монастыря, и что несомненно по описанию и пр. наш монах был тот самый, о котором его уведомляли, но его след уже простыл. Разумеется, монах исчез бесследно, мы об нем ничего больше не слыхали. Потом долго, однако, продолжали подсмеиваться над дамами-благотворительницами и благочестием, с которым они щедро наделяли этого ловкого плута своими даяниями на дорогу и с благоговением прикладывались к ручке  подходя под благословение.

Другое приключение в это же лето, взбудоражившее нас в имении Кудрявцева, было более плачевного свойства. Воры глубокой ночью забрались в довольно богатую хозяйскую кладовую в верхнем этаже обширного дома и очень основательно очистили ее от многих запасов разнообразных снедей, там хранившихся. Для меня лично это нашествие воров сделало большую неприятность, именно, ночью о присутствии воров первый услышал камердинер хозяина Александр, спавший в той части дома, где лежала кладовая, но, не имея храбрости самому поднять тревогу или проникнуть во взломанную кладовую, где натолкнулся бы на воров, он отправился предварительно ко мне, разбудил меня и упросил сделать экспедицию в поисках воров сообща. Неодетый, в одном белье (а ночь была довольно холодная), я отправился с ним вместе на другую половину дома, оба вооруженные примитивным образом - кочергой и палкой. В результате воры успели услыхать тревогу и скрылись с частью награбленного, часть же бросили на дороге около дома: в кладовой воры оставили разнообразные неприятные следы своего пребывания, напр., многочисленные банки с вареньем были вскрыты и из них видимо черпали сладкое содержимое руками, которые тут же и вытирали потом об стену, покрытую к нашему удивлению явными знаками утирания пальцев с сладким соком. Исчезли разнообразные предметы, которые только им попались под руки, в том числе, к огорчению моих учеников, большое количество домашней яблочной пастилы. Всю пропажу хозяйка оценивала, помнится, невысоко, около 100 руб., но для меня лично это приключение имело весьма неприятное последствие: я сильно простудился и заболел чем-то вроде горячки, от которой я промаялся, лежа в постели, недели две и сокрушался близостью экзаменов для моих учеников и опасением за их участь.

Но все прошло, слава Богу, благополучно. С маленьким опозданием я успел их подготовить достаточно в требуемых предметах и, торжественно простившись с хозяевами, самолично отвез ребят в Москву, где они и сдали свои экзамены вполне удовлетворительно. Таким образом, произошла ликвидация моего продолжительного урока у г.г. Кудрявцевых, который, как было объяснено раньше, дал мне возможность, во-первых, выйти из весьма затруднительного экономического кризиса, равного полной нищете, возвратил меня в университет, временно утерянный, и доставил мне косвенно возможность в первый раз с роду испытать сладость научных занятий, при том занятий в самой сухой форме, над массами цифр, извлеченных из анналов церковно-приходских книг г. Ржева за много лет. Об этом результате своей жизни во Ржеве я до сих пор вспоминаю с истинной благодарностью, так как труд мой во Ржеве послужил до некоторой степени основанием всей моей последующей ученой деятельности, несмотря даже на недозволительное отношение к своим прямым обязанностям г-на профессора Бабста. С окончанием уроков у Кудрявцевых, всякие мои отношения со Ржевом, совершенно чуждым для меня городом, прекратились. Но воле судеб угодно было, чтобы через 6 лет спустя я вновь вступил в сношения со Ржевом и начал его посещать, но уже не в роли учителя: далеко собственно ото Ржева, за границей, как об этом будет сообщаться дальше подробно, я нашел себе жену, ржевскую уроженку, и таким образом вновь у меня завязались связи со Ржевом, на другой почве, но за то и более прочно».

Из второй главы «Воспоминаний…» И. И. Янжула из разделов «- Командировка за границу на два года.- Дрезден.- Лейпциг и слушание лекций в тамошнем университете.- Сближение с А. И. Чупровым. - Мой роман в Дрездене и благополучное окончание его женитьбой» - об этом биографическом событии мы можем узнать более подробно из следующих записей учёного.

«Всего лишь за месяц до моей собственной поездки, я случайно встретил на улице одного моего знакомого по Ржеву, помещика Клокачева, которому сделал однажды маленькое одолжение, напечатав в защиту его против интриг, поднятых местными ретроградами, небольшую корреспонденцию в "Русских Ведомостях" по хорошо известному мне случаю и лицам. Николай Павлович Клокачев, приехавши в Москву, счел долгом вежливости мне нанести визит в моем скромном студенческом обиталище, чтобы поблагодарить за эту помощь в его деле, я пригласил в то же время сделать честь, отобедать у него в гостинице. Я исполнил его желание и явился в московскую гостиницу, где он остановился, где мы должны были обедать, и где нашел его вдвоем с неизвестным мне пожилым господином, который был мне отрекомендован Клокачевым, как его хороший приятель, и земляк, тверской помещик и адвокат Вельяшев. Мы вместе отобедали и провели очень приятно несколько часов, беседуя, при чем, г. Вельяшев оказался лицом много путешествовавшим, рассказывал мне за обедом много интересного о загранице. Между прочим, он сообщил, что его семья, ради более удобного и хорошего воспитания детей, проживает постоянно в Дрездене, и очень восхвалял этот город, как оказалось, ему хорошо известный. Последствия показали, сколь для меня важным оказалось это случайное знакомство!

Вскоре же после моего возвращения в Москву, я был готов с ней опять проститься и отправиться в свое двухлетнее путешествие за границу, но тут случилось маленькое обстоятельство, которое задержало мой окончательный отъезд, или скорее выезд из России. Вместе с моим братом Николаем (ныне отставной генерал-лейтенант) я отказался незадолго до свадьбы моей младшей сестры Марии с г. Юргановым от своей доли в наследстве в её пользу, после процесса, который велся много лет в Малороссии с дядей и перед этим закончился. Надо было вступить во владение наследством, без чего нельзя было продать имения; и вот по настоятельной просьбе Юргановых я решился пожертвовать несколькими неделями своего времени и поехать первый раз с роду в нашу "Дидовщину", Черниговской губернии, в село Янжуловку, Новозыбковского уезда, по этому делу.

Я не буду описывать своих судебных и дорожных приключений в уголке Малороссии, которые не представляют ничего особенного и для нас русских неизвестного, вроде мелких взяток служащим, еврейских корчем с тараканами и клопами и ужасных рытвин на дорогах, особенно в Рославльском уезде, через который пришлось мне проезжать продолжительное время. Прошло в действительности не менее трех недель, пока я не проделал канцелярских и иных формальностей по вводу во владение, по писанию доверенностей и т. д., по распоряжению наличным имуществом и вступил юридически во владение своим наследством, чтобы передать все права на хлопоты с ним моему зятю В. И. Юрганову.

Дальше я тронулся прямо в путь, в столь желанную заграницу, хотя из Малороссии собственно путъ был вовсе не прямым. По какой-то причине, мне теперь неясной, вероятно, но несоответствию поездов из Рославля, вместо того, чтобы ехать на Смоленск и по Варшавской дороге через Варшаву в Дрезден, куда я намеревался отправиться, я поехал несколько окружным путем на Динабург и оттуда уже свернул на Варшавскую дорогу. Припоминаю, как уже в Западном крае и Царстве Польском многое меня поражало, особенно в архитектурном отношении, постройка домов и черепитчатые крыши. С переездом русской границы, в Сосновицах, где впоследствии мне пришлось бывать много раз и даже временно проживать, особенно широко открылось поле для моей наблюдательности и первых попыток объясняться по-немецки, чему оказывали помощь всесветные граждане евреи; попутчики, одинаково бегло говорившие на обоих языках. Помню, вечером, в августе, приехал я в Дрезден и остановился в маленькой гостинице, по указанию своего приятеля Лысцева, с которым предварительно списывался и затем, по привычке к экономии, немедленно отыскавши его, принялся приискивать более прочное и дешевое помещение в виде меблированных комнат, что вскоре и нашел. Согласно данной мне университетской инструкции, я должен был, как упомянуто выше, штудировать первоначально в Лейпцигском университете, но с августа по начало октября в Германии продолжаются ферии, т. е. университетский вакат, и я, будучи свободен от университетских занятий, хотел воспользоваться временем для наилучшего усвоения разговорного немецкого языка. Через знакомство Лысцева, я скоро нашел себе учителя для немецких разговоров в лице одного познаньского поляка студента Стычанского, который за какую-то очень скромную плату согласился приходить ко мне ежедневно для упражнения в немецком разговоре, часа на два или на три, и дело пошло довольно быстро.

В то же самое время я начал знакомиться в Дрездене, предполагая провести в нем до начала октября, с тамошними россиянами, которых в то время жило в Дрездене большое количество. Как я слышал от местного русского священника о. Розанова, что в то время постоянно проживало русских семейств и числилось его прихожанами более 600, т. е. постоянное русское население в Дрездене простиралось до нескольких тысяч. Постоянной собственной русской церкви тогда еще не было, но была лишь наемная на одной из новых улиц города, но уже шли приготовления к постройке постоянной церкви, которая вскоре и была начата и до сих пор стоит в Дрездене, считаясь по красоте одним из украшений города. В высшей степени курьезно, что русское постоянное население, столь значительное, как я говорил раньше, оставалось в Дрездене, как и во многих других иностранных городах, лишь сравнительно короткое время, какие-нибудь два года. С 1674 года, вслед за установлением в России всеобщей воинской повинности для всех сословий, масса русских, постоянного населения за границей, в том числе и в Дрездене, обратились вспять на родину, и русская речь и русские вывески и все русское сделались в Дрездене относительно редкостью, и все число проживающих, вместо многих сот, ограничилось лишь несколькими десятками и то большей частью уже значительно онемечившихся русских или прямо немцев, остальные, ради участи своих детей, поспешили вернуться восвояси и определить их в русские казенные заведения, вместо иностранных, не имевших, как известно, прав на льготу по воинской повинности. Но в это именно время, когда надобность в особенной постоянной русской церкви прекратилась, и частные ресурсы для её поддержания иссякли, как раз в 1874 году и явилась постоянная русская церковь, благополучно стоящая до настоящего времени, и поддержание клира которой обходится немало русскому государственному казначейству!

Между новыми моими знакомыми оказался один юноша, сын Н. В, Вельяшева, ржевского адвоката, с которым я обедал, как раньше говорил, однажды в Москве с Клокачевым. Через несколько дней молодой человек принес мне от отца, в это время бывшего в Дрездене, приглашение посетить его семейство, жившее постоянно, как упоминалось раньше, в Дрездене, для воспитания детей, говоря, что он рад будет случаю, скоро возвращаясь в Россию, познакомить меня лично с семьей до отъезда. Я немедленно откликнулся на любезное приглашение, явился к г-ну Вельяшеву и таким образом познакомился с его семейством, довольно многолюдным, которое мне чрезвычайно понравилось. Оно состояло из его жены, пожилой дамы и другой старушки, некоей Пусторослевой, друга дома, постоянно у них живущей, и четырех детей: дочери, молодой девушки и трех мальчиков разного возраста. Приняли меня просто и радушно. Семья их, с хорошими, интеллигентными вкусами, дети с порядочным, видимо, образованием, и две добрейшие старушки, напомнили мне живо мою старую семейную жизнь, которой я к сожалению много лет своего студенчества и следующее время был лишен, за смертью родителей. Особенно завоевала мои симпатии старушка мать, София Константиновна, образец преданности и любви к семейству. Целый день усердно занятая своими детьми, их интересами; и затем, должен сознаться, мне как-то сразу приглянулась юная девица в этой семье, Екатерина Николаевна, которой судьбой суждено было впоследствии сделаться моей женой. Маленький лукавый божок, играющий по греческой мифологии самую важную роль в сближении особ двух полов, ранил мое сердце совершенно для меня неожиданно и незаметно. Весьма скоро, через несколько недель я начал уже себя чувствовать не по себе, долго не видя и не беседуя с кем-либо из семьи Вельяшевых, и во всех этих беседах и свиданьях, как-то против воли, главную роль стала играть маленькая фигурка этой девицы.

Через два месяца, однако, согласно своей инструкции, я распрощался со своими Дрезденскими знакомыми с обещанием навещать их почаще из Лейпцига, лежащего всего в 3 часах расстояния, и отправился в этот университетский город, где должен был впервые предстать перед очами представителей германской науки. Очень скоро ко мне присоединились, сначала Макаров, русский магистрант Московского университета. Молодой человек, моложе меня, затем приехал уже, к большому моему удовольствию, А. И. Чупров застал нас с Макаровым еще в гостинице, и мы совместно пустились в поиски помещения. Мы скоро нашли себе две чистенькие и комфортабельные комнатки, и вместе с Макаровым у одного отставного учителя (Lehrer emeritus), Карла Лёшра (Loscher), которого мы скоро переименовали по-русски и он отлично откликался на "Карла Михайловича", с почтенной супругой, очень хорошей хозяйкой, иногда нас кормившей, потому что постоянно мы предпочитали обедать в ресторане, а Чупров с женой, очень почтенной дамой, несколько строго относившейся к нам, сравнительно молодым людям, ко мне и Макарову, Ольгой Егоровной, скоро переименованной нами просто в Frau Professer, нашли помещение у одного музыканта, или как его заочно, несколько презрительно, называл Лешер "музикус", какого-то мелкого музыканта из театрального оркестра. Моя квартира с Макаровым представляла некоторые преимущества, была обширнее, и хозяин добродушнее и образованнее. Почтенный старик, которому не было никакого дела, и который, для первого начала, заполучивши добродушных русских юношей к себе в дом, высказал желание подучиться по-русски, что по его мнению представлялось ему легким, в виду будто бы его знакомства с греческим языком в школе, и за это начал изощрять нас в немецких разговорах! Чупров очень скоро также подружился с нашим хозяином, и мы проводили очень приятно время сообща за беседой и знакомились с городом и со всем интересным. "Музикус" же обратно с Карлом Михайловичем постоянно отсутствовал, его никто почти не видал».

«К Новому Году я получил приглашение от Лысцева приехать непременно в Дрезден, так как русская компания-де собирается сообща весело отпраздновать русский Новый Год. Перед отправлением пришлось проститься на некоторое время с А. И., который уже собирался уезжать в Мюнхен. Немедленно, как я появился в семье Вельяшевых, я почувствовал, какими тесными узами любовь привлекает меня к этому семейству. Для меня стало ясно, что вопрос не мог оставаться в таком неопределенном положении, и что надо на что-нибудь решиться. Постараться вырвать обнявшее меня чувство я уже не был в состоянии. Все, что я по этому поводу приводил себе, скорее говорило в пользу утвердительного решения, чем отрицательного. При моей юношеской незрелости и неопытности, я старался обсудить и решил вопрос путем наведения. У такой превосходной матери, какою все признавали С. К., Вельяшеву, и дочь должна, рассуждал я, иметь выдающиеся нравственные достоинства. Я хорошо понимал ответственность брачного шага, который собирался сделать, но в то же время, главная сторона - экономическая, меня нисколько не смущала. Я хорошо знал, что невеста моя не могла мне принести никакой материальной помощи в виде приданного, но могла зато дать то, что дороже всего - помощь своего труда и дух товарищества, с которыми я мог продолжать работать более дружно, даже если бы, сверх ожидания, не сошлись характерами. Я видел это на примере Чупровых, которые жили в то время бодрее и лучше меня, несмотря на то, что пропорциональной потребностью на двоих, получали денег меньше меня. После отъезда я сделал письменно решительный шаг в виде формального предложения руки. Предложение мое было принято - лишь условно, с одной стороны, с указанием необходимости ждать согласия отца из России».

«Внезапно, накануне нетерпеливо мною жданного приезда в Лейпциг моей невесты с братом, я получил грустное известие: она простудилась и сильно заболела. Поездка состояться не могла. Я немедленно едва сбыл с рук отчет, полетел в Дрезден. Оказалось, что невеста схватила серьезную простуду и тяжкую болезнь, вследствие которой важный и доброжелательный врач, которому я почел долгом представиться, сказал мне, что должен отсрочить нашу свадьбу, по крайней мере, на несколько месяцев. Таким образом, увы, началось новое, тяжкое для меня испытание. Меня едва допустили до свидания с невестой. После некоторого пребывания в Дрездене, грустный, расстроенный, с туманом в голове и с горечью в сердце я вернулся в Лейпциг к старым Лешерам, жених, как они уже знали, но без невесты. Прошел апрельский вакат, я вновь записался на будущий весенне-летний семестр. Лекции плохо шли в голову, и я беспрестанно думал о Дрездене и бомбардировал всех тамошних знакомых своими письмами и запросами.

Наконец начали получаться более благоприятные известия. Моя милая невеста стала понемногу поправляться; только в мае уже, я ликвидировал все свои дела в Лейпциге и переселился совсем в Дрезден, поближе к невесте. Наконец, был назначен великий день венчания; приглашены были все знакомые и происходило, после свадьбы, общее ликование на Бастае (Bastai) в Саксонской Швейцарии с песнями и танцами. Отдать справедливость, все трудности и формальности при браке были облегчены до nec plus ultra. Я очень благодарил за эту любезность, зная, как это трудно делается теперь, покойному настоятелю русской церкви, о. Розанову. К сожалению, новая церковь не была еще готова, и я венчался в старой домашней церкви в Дрездене 11 июня по новому стилю и 30 мая по русскому в 1873 году. "Брак этот составляет важнейшее из событий, повлиявших на всю мою жизнь. В жене моей, Екатерине Николаевне, я получил не только доброго товарища, но и ближайшего сотрудника для всего, что я с тех пор написал, начиная с больших книг и кончая журнальными и газетными статьями. Ничего не делалось и не писалось без её помощи и совета и большею частью её же рукой (иногда даже два раза), и я право затрудняюсь по временам определить, кому, например, в данной статье принадлежит такая-то мысль, мне или ей?!"

В третьей и четвёртой главе «Воспоминаній…» автор описывает свою семейную жизнь и его возвращение на родину, в Россию, а так же помещает раздел  «- Сильная болезнь жены и необходимость лечения за границей».

«Наконец, приблизилось время, в конце, примерно, июля, возвращаться нам в Россию и покинуть столь дорогой и полезный для нашей научной деятельности и развития, Британский музей и Лондон. Мы решили вернуться тем самым путем, как первый раз я вступил в пределы Германии, т. е. через Дрезден, Сосновицы и Варшаву. В первом хотели повидать некоторых старых знакомых и этой дорогой, с недельным отдыхом в Дрездене, мы двинулись в Москву; для моей жены совершенно не знакомую, которую, как приводил я раньше, она так жаждала видеть вместе со своей бедной необразованной родиной.

В Дрездене, как мы ожидали, уже нашли очень мало старых знакомых. Как я раньше об этом рассказывал, в 1874 году, вместе с опубликованием устава о всеобщей воинской повинности, огромное число русских, постоянно проживавших в Дрездене, возвратилось домой, ради пользования льготными правами для воинской службы. Тоже проделала и семья моего тестя, сыновья которого, братья моей жены, уже давно вернулись в Москву. Естественно, поэтому, что Дрезден произвел на нас более грустное, чем радостное впечатление. Знакомые улицы и отсутствие привычных родственных и дружественных лиц производило угнетающее впечатление, и мы не зажились долго, через неделю уже собрались домой на родину, демократически, конечно, в 3-м классе, и дня через три жена моя в первый раз не без удивления и сильного волнения увидала Москву. Дорогой никаких особенно заслуживающих внимания впечатлений не было, кроме разве комического случая на самой границе при таможенном надзоре, о котором стоит упомянуть. Матушка моей жены, вернувшись в Россию в город Ржев, где проживал H. B. Вельяшев, не могла найти в то время в уездном городке один необходимый предмет домашнего обихода, распространенный за границей, а именно каменное ведро для выливания грязной воды после умыванья. Жена моя, которой она жаловалась в письме на это маленькое горе, желая услужить милой мамаше, приобрела в Дрездене такое именно ведро, при чем чрезвычайной тяжести, ничтоже сумняшеся набила его мягким бельем и поместила на дно нашего большого чемодана. Я резко протестовал против этого, указывая на чрезвычайную тяжесть ведра, а потому на высокий железнодорожный тариф по которому придется платить за его перевозку, на огромное расстояние до Твери (где её мать тогда жила) вероятно дороже, чем ведро стоит, но все было тщетно. Тогда я пошел с женой на компромисс, что я согласен взятъ это ужасное ведро, но с тем, что, если на границе русской таможни, в добавок ко всем расходам, объявят ведро подлежащим уплате пошлины, то мы его выбрасываем (багаж был сдан только до границы). Когда мы приехали в Сосновицы, в пограничную русскую таможню и чиновники обратились ко мне с вопросом: нет ли у вас чего-нибудь подлежащего оплате пошлиною?" я им смело отвечал: "У меня ничего нет, у жены есть; она везет на дне своего сундука каменное ведро". Я, конечно, ожидал в них найти немедленно союзников, что они потребуют высокую по нашему тарифу пошлину и ведро будет выброшено. Но, увы, эффект получился совершенно иной, даже с противоположными последствиями. Таможенные приняли мое заявление очевидно за шутку, громко рассмеялись и тотчас же приказали артельщику запереть сундук и отправить его по назначению. Жена моя торжествовала. Мне вновь пришлось уплатить дорого за провозку ведра в ущерб для русской фаянсовой промышленности, к интересу которой я отнесся так ригорозно и строго.

Когда мы прибыли в Москву и немного осмотрелись, дело мое оказалось в довольно удовлетворительном положении. По предложению Соколова установлено было, в виду моего прибытия и при том почти с диссертацией, немедленно открыть в университете другую кафедру финансов - историю и поручить мне, но печатать мою работу университет отказался, потому что "Университетские Известия", в это время по недостатку средств были прекращены, а другого источника не было».

«Надо было привести в порядок материал для второй части диссертации и хорошенько его изложить, для чего требовалось уединиться на несколько недель. Сделать это в Москве было мудрено при отсутствии, с окончанием стипендии, всяких средств и дороговизне жизни, а в это время родители жены настойчиво звали нас вместе к себе в Ржев: и вот я во второй раз в моей жизни направился в этот промышленный городок Тверской губернии с молодой супругой и с недоконченной диссертацией, для её окончания. Я не буду говорить более о самом Ржеве, хотя нашел в нем много перемен. Во-первых, к нему проведена была железная дорога, изменившая во многом экономическое положение. В нем открылась гимназия, банк, и городок заметно оживился. На этот раз недостатка в обществе отнюдь не было, хотя старых известных мне лиц не доставало. Увы, отец Дмитрий скончался, В. И. Кудрявцев обеднел и переселился куда-то в другое место и т. д. Но мне, впрочем, на этот раз общество и не нужно было. Необходимо было сосредоточиться на три или на четыре недели, чтобы поставить в диссертации последнюю точку, что я собственно и сделал. Уже в конце сентября мое исследование об Английских акцизах было закончено. Надо было лишь позаботиться об его напечатании».

«К сожалению, всякая радость в моей жизни чередовалась немедленно с горем. Так было и в настоящее время. Едва я сделался магистром и доцентом я причислен к сонму профессоров, а в конце этого месяца накануне нового года моя молодая, неопытная супруга в первый раз обзаводилась разной рухлядью, мебелью, и мы устроили свое гнездо на далекой окраине Москвы в так называемых Грузинах, а переселились туда лишь в один из первых дней нового 1875 года, как вдруг разразилась надо мной гроза. Младший брат моей жены, мальчик 18 лет, Сережа, внезапно заболел злокачественной жабой, дифтеритом, в то время болезнь страшная, ибо не знали еще способов борьбы с ней. Он жил временно у нас, и сестра за ним усердно ходила, частью не сознавая опасности болезни. После нескольких недель страдания и колебания то в хорошую, то в дурную сторону, несчастный мальчик скончался на её руках, когда уже приглашен был оператор для совершения известной трахеотомии. Жена моя была не только страшно потрясена этой первою смертью (от матери, которая находилась во Ржеве, скрывали эту болезнь), но сама заразилась дифтеритом и слегла вслед за похоронами брата. Увы, таким образом мое гнездо, о котором я так мечтал с женой, обратилось быстро в очаг заразы, от которого бегали все знакомые. Месяца два жена моя боролась со смертью, при чем по тем временам добрый и хороший доктор, мой земляк по Рязани, Константиновский, не желая шарлатанить, не употреблял никаких лекарств. Приказал лишь постоянно освежать комнату. Я целый день переносил больную из одной комнаты в другую - освежаемую, в чем и состояло долго мое занятие, вместо чтения лекций. Наконец, молодая природа победила, жена начала понемногу очень медленно поправляться, и я лишь в конце марта месяца мог открыть свой первый университетский курс студентам 4-го курса по истории финансов, при чем успел их познакомить, кажется, только с историей беглого очерка финансов двух или трех стран, а главное, взял на себя тяжелую обузу - я вел за своего патрона Мильгаузена студенческие экзамены».

«В мае месяце предстояло решить, как проводить лето 1875 г. К сожалению, родители моей жены почему-то не могли в это лето оставаться в своем имении, которым мы потом, позднее, несколько раз пользовались как дачей. Кроме того под самой Москвой врачи не рекомендовали особенно оставаться ради ослабевшего организма такому некрепкому от природы человеку, как моя жена».

«Быстро, за работой, я помню, прошла зима 1875 и 1876 года. Этот последний год принес мне опять большое горе. Зимой 1876 года жена моя сильно заболела той самой болезнью воспалительного характера, от которой едва не умерла невестой. Перепробовавши разных Московских эскулапов, нам пришлось решиться зимой на некоторую, месячную примерно, разлуку. Жена моя ездила с одной родственницей в Петербург к известному тогда доктору Сусловой, жене моего впоследствии друга Ф. Ф. Эрисмана, которая несколько облегчила её страдания, мы настоятельно советовали ей, в унисон, впрочем, с Московскими врачами, непременно ближайшим летом (это уже 1877 года) ехать в Крейцнах для лечения тамошними целебными водами и ваннами».

«Исполняя предписание врачей относительно моей болевшей жены, мы двинулись из Москвы в мае месяце 1877 года, с небольшой остановкой в Петербурге, через который ехали ради большого удобства, через Дрезден, в Крейцнах. Нам сопутствовала милая и добрая родственница и друг моей жены, Елена Петровна Пусторослева, так как я не мог решиться оставить мою жену одну или на попечение чужих людей в Крейцнахе, где она должна была пробыть примерно около шести недель».

Источники:

1.     Воспоминанія И. И. Янжула о пережитомъ и виденномъ въ 1864-1909 г.г. Выпускъ первый. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Типографія Т-ва п. ф. "Электро-Типографія Н. Я. Стойковой". Знаменская, 27. 1910.

2.     Бюджет.RU. Великие люди в финансовой науке: Иван Иванович Янжул.

3.     Венгеровъ, С. А. Критико-Біографическій Словарь русскихъ писателей и ученыхъ. Т. VI, Спб. 1897-1904, стр. 55.

Скачано с www.znanio.ru