Горькие страницы воспоминаний. Рассказы о войне и плене

 

 

 

Ханс-Дитер Ларбиг (издатель)

 

 

ГОРЬКИЕ СТРАНИЦЫ ВОСПОМИНАНИЙ

Рассказы о войне и плене

60 лет после Сталинграда

 

Перевод с немецкого

Н. П. Хмеленка

 

 

 

 

 

 

 

Ханс-Дитер Ларбиг (издатель)

 

 

ГОРЬКИЕ СТРАНИЦЫ ВОСПОМИНАНИЙ

Рассказы о войне и плене

60 лет после Сталинграда

 

Перевод с немецкого

Н. П. Хмеленка

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Ханс-Дитер Ларбиг (издатель)

ГОРЬКИЕ СТРАНИЦЫ ВОСПОМИНАНИЙ

Рассказы о войне и плене

60 лет после Сталинграда

 

“Erzählen ist Erinnern”

Литературная серия

Народного союза по уходу за могилами

немецких военнослужащих вне территории Германии

Работа во имя мира

 

На титульной странице:

Слева направо:

в верхнем ряду: Отто Шум, Виллибальд Лейнвебер и Вальтер Шмитт, которые вернулись домой и делятся в этой книге своими воспоминаниями;

в нижнем ряду: Антон Лотц, Эрхард Лотц и Карл Лотц, погибшие или пропавшие без вести на Восточном фронте.

 

 

Всем жертвам войны и насилия,

всем, кто подвергался преследованиям и опале

во имя человечности отношений

вчера — сегодня — завтра

 

Предисловие

   “Мы теперь не были больше врагами и дружески протянули друг другу руки над могилами. Для меня это было неописуемое чувство!” Это записал один из моих дорожных сопровождающих, который в 1999 г. принимал участие в открытии военной могилы в Россошке под Волгоградом, бывшим Сталинградом.

    С темой “Вторая мировая война” (1942 год призыва) я  соприкоснулся как главный председатель Социального общества [Союз немецких военнопленных], местная группа Нойхоф (под Фульдой) и как член Народного союза по уходу за могилами немецких военнослужащих вне территории Германии. В моей местной организации много бывших солдат. Во время моих поездок в Россию, особенно после Волгограда и С.-Петербурга мне пришла мысль выпустить книгу о военном времени. Моё решение было подкреплено многочисленными беседами с членами семей погибших и пропавших без вести, сопровождавшими меня в моих поисках по России. Во время этих поездок состоялись многочисленные встречи с ветеранами из России.

   Опубликованные в этой книге воспоминания принадлежат бывшим членам вермахта, главным образом из округа Фульда. Они документально отображают период жизни одного поколения. Верные своей военной присяге, обязанные подчиняться солдатской дисциплине, а часто и веря, что они сражаются за правое дело, молодые люди становились жертвами нацистского режима. Пусть пережитое ими будет предостережением грядущим поколениям. Здесь не только воспоминания о фронтовом быте (большей частью в России), но и рассказы о плене в России, описание генералом Сталинградской битвы, война с точки зрения (в то время) молодого русского солдата. Списки погибших из округа Фульда дополняют эту книгу. Книга вовсе не претендует на полноту, она — всего лишь то, что удалось мне собрать.

   Выражаю благодарность всем, кто предоставил мне личные записи и фотографии и согласился на их публикацию, историческому обществу Нойхофа за его работу, а также Народному союзу по уходу за могилами немецких военнослужащих вне территории Германии за включение книги в свою серию “Erzählen ist Erinnern”, за приветственное слово его президента Райнхарда Фюрера. Моя особенная благодарность — автору 10-й симфонии “Последние письма из Сталинграда”, Ауберту Лемеланду из Парижа, профессору Московского/ Волгоградского университета д-ру Борису Петровичу Щербинину и Борису Усику, директору музея-панорамы в Волгограде.

Ханс-Дитер Ларбиг

октябрь 2003 г.

 

Предисловие

Райнхарда Фюрера

президента Народного союза по уходу за могилами

немецких военнослужащих вне территории Германии

 

   Прошло почти 60 лет, с тех пор как в Европе 9 мая 1945 г. наконец замолчало оружие. Многих свидетелей, которые могли бы рассказать нам, как тогда было, чтобы мы могли из этого извлечь уроки, больше нет с нами. Годы военного поколения сочтены.

   Тем более важно благодаря книгам, подобным этой, сберечь для потомков воспоминания людей об ужасной войне, страданиях и смерти в плену и изгнании. Книги не предотвращают войн. Но они дают толчок к размышлениям, показывают, как важен мир, указывают пути из конфликтов и насилия.

   Поэтому слова “На прошлом учиться для будущего” уже много лет являются девизом нашего Народного союза. Для того чтобы учиться на прошлом, нам нужны свидетельства людей, которые в то время были в центре происходящего, взгляд которых на происходившее, к сожалению,  только краешком учитывается в официальной истории. Только они могут аутентично передать, что они пережили, как они оценивали происходящее в то время и как они относятся к нему сегодня. “Erzählen ist Erinnern” — заглавие нашей серии — программный рубеж. Ибо только свидетели могут рассказать и напомнить, что должны быть другие пути разрешения конфликта, чем война и насилие.

   Этих людей надо найти, убедить рассказать что-нибудь о себе и мысленно снова вернуться во времена, полные нужды и смертельной опасности, из которых они едва-едва бежали живыми. Многие не могут и не хотят об этом говорить, слишком тяжёл этот груз на них и сегодня.

   Тем более мы благодарны таким людям, как Ханс-Дитрих Ларбиг, которые собирают и записывают воспоминания людей — для младших поколений.

 

Приветственное слово

профессора социально-гуманитарных дисциплин Волгоградского филиала Московского государственного университета “Сервис”, д-ра Бориса Петровича Щербинина, участника Сталинградской битвы.

 

   И через 60 лет имя Сталинграда, города на Волге, где в 1942/43 гг. состоялась величайшая битва 20 столетия, останется в сердцах и мыслях людей двух наций. Крушение 6-й армии генералфельдмаршала Паулюса показывает немецкому и русскому народам, какую трагедию вызвали события того времени. Невозможно представить страдания семей и разрушение сёл и городов. Вдохновлённые победами в Польше и Франции, немецкие солдаты натолкнулись на сопротивление русского народа. Под Сталинградом они начали сомневаться, зачем они сюда пришли. Почему они должны разрушать эту страну и отдавать свою собственную жизнь? Мечты немецких солдат о победе в Сталинграде не осуществились. Солдаты, которые остались в живых, сегодня оценивают войну и плен в Советском Союзе по-иному, чем тогда. Ветераны, защищавшие тогда свою русскую родину, хотят показать сегодняшней молодёжи ужасы войны и приучить их бороться за мир. Мир — самое важное на земле. Пусть сталинградские события никогда не повторятся в Европе. Пусть мир между немецким и русским народами всегда будет царить и будет примером для Европы.

Волгоград, январь 2003 г.

 

с.101

Вальтер Шмитт

  *13 февраля 1924 г. в Нойхоф-Нойштате — †10 октября 2002 г. в Фульде

[связной-]мотоциклист, общевойсковой командир отделения радиосвязи

 

   Я считаю, в 1944 г. при нападении на Советский Союз были недооценены важные факторы: бесконечные просторы страны и военная сила противника.

    Пехотный полк “Великая Германия” (GD) был в начале “пожарной частью на Востоке”. Поскольку он не имел собственных танков, при наступлении в направлении Тула-Москва он был подчинён 5-й бригаде полковника Эльбербаха, который позднее стал генералом танковых войск. Командир пехотного полка “Великая Германия”, полковник Хёмляйн был уверенный. Однако наступление на Тулу застряло. Этот часто повторяющийся переход от наступления к защите произошёл и в ночь с 30 на 31 октября 1941 года. Термометр показывал минус 40 градусов,  и бедно одетых пехотинцов и артиллеристов вскоре  ожидала участь вымерзнуть. Затем 23 января 1942 г. последовало взятие обратно позиций до Оки. Штаб полка переехал в городок Болхов. 1 апреля 1942 г. полковник Хёмляйн получил звание генерал-майора. Одновременно в Речице под Гомелем состоялся сбор полка, на котором было объявлено, что прежний пехотный полк “Великая Германия” немедленно увеличен до пехотной дивизии.

   Во Фрехене под Кёльном был выставлен батальон связи “Великой Германии” с радио- и телефонной ротой. Мы, радисты из прежнего взвода связи полка, попали в полк радиосвязи, бывшие телефонисты — в полк телефонной связи. Командиром стал майор Биндер, адъютантом — лейтенант Гейденрайх. Первое боевое применение мот. пехотной дивизии “Великая Германия” произошло 28 июня 1942 г. с нападения на Воронеж  и наступления в южном направлении до Маныча. По дороге туда появился дивизионный адъютант полковник Бетке и сообщил, что дивизия должна быть передислоцирована во Францию. Я со своим радиоотделением был прикомандирован к передовому отряду. В Бресте мы получили радиограмму изменить направление дивизии на Ржев! Переманеврировали, назад в Ржев. Здесь мы были впутаны в оборонительные бои, которые были особенно тяжёлыми в долине Лучесы (сентябрь 1942 г. по январь 1943 г.)

   11 января 1943 г. нас ввели в бой в районе Харькова, где произошёл прорыв обороны русскими в месте дислокации венгерских, румынских и итальянских частей. Начался оборонительный бой в районе Харькова, продолжавшийся несколько недель (с января по март 1943 г.). Местом выгрузки дивизии “Великая Германия” была местность вокруг Волчанска, восточнее Харькова. Туда с радиоотделением я был назначен в штаб стрелкового полка, к командиру полковнику Кассницу. Уже 31.1.1943 г. укреплённая боевая группа Кассница после ночного похода по полностью заснеженным дорогам и улицам стояла в наступлении.

   Снежные заметы, а также закупоренные венгерскими, румынскими и итальянскими беженцами улицы препятствовали продвижению моторизированных колонн. Из-за высоких потерь боевые силы впереди идущих пехотных полков ослабевали. В ночь с 14 на на 15 февраля 1943 г. положение дивизии в районе Харькова становилось всё критичнее. Тяжёлые ночные бои шли до раннего утра. В первой половине дня 15 февраля в город ворвались русские. Шоссе примерно четыре километра восточнее Люботина уже находилось под тяжелейшим обстрелом. Частям не удалось выйти непотрёпанными из Харькова. Походная колонна дивизии со всеми транспортными средствами завязла на люботинском шоссе.

   Местечко Люботин, которое 21.1. приняло командный пункт стрелкового полка, было непригодно для его обороны. Дивизионный командный пункт 22.2. был передислоцирован в Валки. В двадцатиградусный мороз отдельные батальоны достигли своих новых позиций. 15.3. произошёл большой танковый бой под Борисовкой.

   Из района Гайворон меня откомандировали на курсы ROB в школу связи резерва главного командования в Галле с конца апреля по конец августа 1943 г. 3 августа началось большое прорывное наступление русского воронежского фронта по направлению района Харьков-Белгород, разорвавшее немецкий фронт по обе стороны Белгорода шириной около 70 километров. Многие немецкие дивизии, задействованные на этом участке, отступали одна за другой. Танковым разведчикам “Великой Германии”, которые прибывали в Ахтырку, 6 августа представилась картина ликвидации. По улицам шли как отступающие колонны пехоты, так и ещё невредимые танковые части, даже новейший танк Pak-43. Всё громче становились дикие крики по отношению к вновь прибывающим людям из “Великой Германии”: “Продлеватели войны!”, “Вы, свиньи, раз хотите продолжать войну!”. Эти выкрики характеризовали разбитую армию, массу людей, которых не могла больше объединить никакая мораль. Потом с осени 1943 г. уже были отступления из района Кировограда, где дивизия “Великая Германия” с 7.2. по 9.3.1944 г. должна была выдержать сильные отступления.

   До сих пор “пойти на войну” для меня имело более романтическую сторону, несмотря на лишения и холод. Отступления шли до Румынии в районе Йози-Торгул-Фрумос. 20.4. я попал в полевой лазарет в Ремане. Оттуда на самолёте Ю-52 я прилетел в Бекау, отсюда отправился в “Гигант”, а затем был перевезен в Вену. Здесь меня приняли в резервный лазарет в III участке. 20 июля меня отпустили в Коттбус в запасную войсковую часть. Там я работал инструктором в роте связи в заксендорфской казарме.

   Дивизия тем временем отправилась в Восточную Пруссию, чтобы 5 августа начать контрнаступление против стоящих уже на немецкой земле русских войск. В начале октября 1944 г. начался бой на плацдарме Мемель, чтобы выстоять позже тыловую оборону в Восточной Пруссии до Кёнигсберга, в Замланде и Фришер Хафе. При этом дивизия погибла.

   Нелегко дать объяснение позиции немецкого солдата, воевавшего на восточном фронте во время Второй мировой войны. Нужно было перенести наступление и оборону в летнюю жару и арктический зимний мороз. Никто из нас не пошёл на войну с восторгом. Нас втянули, не спросив, хотим ли мы этого вообще. Так мы с силой отчаянья боролись за свою жизнь.

 

с. 109

Карл Шнайдер

*11 июля 1920 г. в Велькерсе, округ Фульда

старший ефрейтор

 

   Ниже описываемые события — всего лишь некоторые из многих. То, что я пережил, сидит так глубоко, что я и спустя десятилетия могу всё точно вспомнить. Осенью 1939 г. я был призван на военизированную трудовую повинность рейха в Эрингсхаузен / Альсфельд. Здесь уже началась военная муштра. Рано утром в 6 часов утра подъём, утренняя зарядка и завтрак. После отдачи приказа уход на работу. Сначала мы должны были изготовлять фашины из берёзового хвороста, которые нужны были для укрепления берегов. Через четыре недели нас передислоцировали в Альсфельд, затем в Кирторф. Здесь мы должны были выкапывать большие, глубокие ямы, в которые после изготовления должны быть уложены бензиновые баки. Чтобы достичь этой глубины, копали в три этажа. После обеда были дополнительный вид спорта, занятия, уборка участка, чистка картофеля и пр. С 22 часов — ночной отдых. Печи должны были быть вытоплены, жара не должно было быть, пыль вытерта, сапоги начищены и всё должно быть исправлено.  Начальник караула, большей частью младший фельдмастер/офицер, ходил от комнаты к комнате, проверял и принимал рапорт от соответствующего дежурного по комнате. В зависимости от настроения и мнения начальника разрешалось или не разрешалось спать дальше.

   Когда в мае 1940 г. началась кампания против Франции, нам, исполняющим военизированную трудовую повиность, дали длинные винтовки, но без боеприпасов. Оружейное обучение было уже позже. Нас погрузили в товарные поезда и оттуда повезли во Францию. Я ещё очень хорошо помню Charleville. В разных местах горел город. Витрины были разбиты и выставленное в них ещё лежало в окнах. Было строжайше запрещено похищать что-нибудь.

   В Раймсе мы должны были нагружать бомбами и разгружать Ju-52. Иногда нам разрешалось принять участие в круговом полёте. Целыми неделями мы должны были охранять цветных пленных, которые жили в самими построенных примитивных убежищах. Они должны были выщипывать вереск и траву из земли, где позже должен быть возникнуть аэродром. Почти все цветные былимилыми и приветливыми людьми. Позже цветные охраняли нас — так поменялись времена.

   Осенью 1940 г. меня призвали в вермахт в Заальфельд / Тюрингия. После начальной подготовки я попал в Эберсвальде, потом в Коттбус, где стояли два новых мотострелковых батальона танкового соединения. После короткого использования во Франции отправились в югославском направлении. В страстную пятницу 1941 г. около 8 часов мы впервые услышали команду: “Надеть каски, приготовиться к бою, младшие офицеры и подносчики снарядов, получите боеприпасы!” Около 9 часов мы отправились в поход. Трава была сырая. У нас было задание обеспечения флангов налево. Происшествий было мало, было слышно всего несколько ружейных выстрелов и несколько попаданий гранат. В воскресенье на Пасху был второй бой. С криком “ура” мы ворвались в большую деревню. Не было сопротивления. Наоборот, женщины выходили с красным вином, белым хлебом, крашеными яйцами и радовались. Ночью была двойная охрана с сооружёнными станковыми пулемётами. Особенно нужно было наблюдать за окнами подвалов.

   Так было до Сараева. За короткое время в Сараево мы увидели и перетерпели всегда что-то особенное, чего мы не знали дома. Мы видели базары, женщин с вуалью и высокие молитвенные башни, с которых в полдень муэдзин звал на молитву.

   Этот поход до сих пор проходил для нас хорошо. Весь батальон мог пожаловаться только на двоих убитых и несколько раненых. После нескольких дней на Средиземном море в Богемию, в район Пильзена шли уже с некоторым трофейным добром: топлёным свиным салом, одеялами и другой мелочью.

   Последовали несколько напряжённых недель с боевыми упражненими, боевой стрельбой, ночными переходами и дополнительными сборами. Затем мы получили новые транспортные средства с приводом/передачей всех колёс и с шести- либо многоцилиндровым двигателем. Объявленным походом против Советского Союза мы, молодые, были совершенно захвачены врасплох, хотя старшие, опытные солдаты указывали на эту возможность.

   Из Восточной Пруссии пошли дальше. Сначала русские оказывали небольшое сопротивление. Лишь под Дюнабургом мы натолкнулись на сильное сопротивление. У нашего батальона было задание создать плацдарм через Дюну. Было очень горячее утро. Русская артиллерия и миномёты довольно потрепали нас. Также из-за авиации у нас были большие потери. Это стало возможным только потому, что наше наступление было плохо подготовлено со стороны командования дивизии и главного командования армией. К полдню мы получили подкрепление нашего танкового батальона P4. После того как инженерные войска ночью построили временный мост, отправились дальше через город Дюнабург в направлении Ленинграда. Дюнаберг частично горел и на улицах была жуткая жара. Мы быстро проехали через горящий ад.

   Чтобы взять среднюю высоту, нам пришлось идти через маленький ручей, который тёк через болотистую местность. Мы начали это наступление без использования наших танков. Хорошо добравшись через ручей до подножия этого холма, мы получили сильный артиллерийский огонь. Русские Т-34 с посаженной пехотой шли нам навстречу. Мы находились в тех же самых норах и позициях, из которых мы их незадолго до этого выбросили. Тут и там ещё были остатки русских огневых позиций. У нашей роты было задание наступать слева от шоссе. Так на правом повороте мы увидели, как русские танки шли на нас. Бронебойные снаряды полетели высоко в кроны деревьев, так что и на нас сверху полетели осколки. Поскольку у нас не было какой бы то ни было противотанковой обороны, а танки приближались всё ближе, мы хотели бежать назад. Вдруг из своего укрытия вышел полковник Реккель, заместитель командира роты с пистолетом и со словами: “Позицию удержать! Кто будет противиться, того я уложу!” Так мы заползли назад в наши укрытия. Русские танки были в состоянии покоя, т.е. они стояли тихо, не стреляя. Сидящая на них пехота исчезла, во всяком случае, мы больше ничего не видели.

   Вдруг на животе подполз младший офицер Шнайдер и попросил ручные гранаты, чтобы покончить с танками. Он заготовил связку ручных гранат, т.е. четыре-шесть зашнурованных ручных гранат, помещённых в либо под гусеницу и спущенных. Он вывел из строя один танк и был настолько контужен взрывом, что побежал в неправильном направлении, т.е. к русским. Несмотря на то, что его громко звали, он больше не появился.

   Остальные русские танки медленно отошли назад. К заходу солнца русские снова начали наступление. Чтобы не умереть героической смертью, мы поспешили назад. Заморённые этой летней жарой, мы должны были идти через ручей. Он был около трёх метров ширины. Пулемёт, за который я отвечал как первый пулемётчик, не должен быть мокрым. Предельными усилиями я достиг другого берега. Я взбежал на лежащий перед нами холм и лопатой сделал углубление в земле, чтобы обезопасить себя от осколков и ружейных пуль. “Сектор обстрела идёт перед укрытием”, — учили нас на подготовке, но в случае опасности важнее было обратное.

   Долгое время русских танков не было видно. Деревянный мост, который был поблизости, вероятно, для танков не подходил. Вплотную к этому деревянному мосту стоял русский грузовик, который, вероятно, больше не мог ездить. На следующий день к этому грузовику подъехал Т-34. Из башни вышел водитель, занялся грузовиком, снова сел в танк и ускользнул в облаке пыли. Ночью в дорогу отправился наш дозор, чтобы надзирать за мостом и грузовиком. Было обнаружено, что эта машина была нагружена маленькими бутылками водки. Резиновый запор легко открывался. На следующий день снова подошли два Т-34. Первый стрелял по нашим линиям, второй, вероятно, разгружал бутылки с водкой.

   Тем временем развернулась позиционная война. Нам приказали строить бункеры для продолжительного расположения. Наши шофёры, которые должны были доставлять нам еду, привезли с собой пилы и инструменты для строительства бункеров. Сразу приступили к работе, чтобы укрыться от случайных воздушных налётов. Во время пиляния высоких деревьев на нас вдруг обрушился гранатомётный огонь. Была ли эта случайность или у врага был поблизости передовой наблюдатель, который управлял гранатомётным огнём?

   Свалив дерево, мы отскакивали на небольшое расстояние, чтобы нас не задели осколки. Ещё во время работы мы увидели, как к нам с пистолетом подошёл наш ротный фельдфебель, крича: “Руки вверх!” Так как он не переставал, мой товарищ Вольфганг Краузе сказал: “Идём станем за дерево, он контужен, он сошёл с ума!” Вскоре после этого мы услышали треск и стоны совсем вблизи за нами. Потом мы увидели, что происходило: четыре русских солдата незаметно сзади подползли к нам и хотели убить меня и моих товарищей. После того как наш ротный фельдфебель обнаружил их, они подорвали себя ручными гранатами. Ещё нередко бывало, что русские солдаты прокрадывались на наши линии.

   В начале октября наступили морозы. Я помню, как утром мы вышли из своих нор и всё вокруг было белым и сильно замёрзшим. Теперь несколько месяцев мы были подвергнуты морозу. Технику нужно было приводить в ход ночью, чтобы не замёрзли двигатели. После того как некоторое время мы воевали Ленинградском фронте, нас увели с переднего края главной полосы обороны. Мы могли устроиться во вновь построенных бункерах, оборудованных нарами. Однажды зашёл генерал Буш, чтобы ознакомиться с воинской частью. Мы построились четырёхугольником, пожитки разложили по ранцам и были в полном ожидании. Он пришёл и произнёс речь, полную похвалы. А еще он сказал, что привёз с собой резервистов, чтобы расшатать северный фронт.

   С сильно сократившимся, побитым армейским корпусом мы пошли далее на Восток, где нашим злейшим врагом стал мороз. Требуемой цели достигли 9 ноября 1941 г. Так похолодало, что пулемётный затвор останавливался по поверхности скольжения, т.е. не мог уже произвести выстрела. Нам приходилось накрывать наше оружие одеялами, чтобы оружие было наготове. Нельзя было разводить огонь, потому что на ясном, морозном воздухе быстро б заметили дым. Ночью при едва выносимых минус 52 градусах мы просто покидали наши посты и шли в дом, где было приятно тепло и вся комната была полна солдат. У открытого окна я снял свою каску и заметил, что она была полна вшей. Кроме мороза, вши также были невыносимым мучением.

   24 декабря 1941 г. фельдфебель пришёл с новейшим приказом. Согласно приказу дивизии каждая рота должна была выставить взвод, чтобы укрепить фронт или кольцо вокруг Ленинграда. Опасались, что после Рождества русские попытаются разорвать кольцо. Но поскольку у нас было немного людей, готовых к бою, большинство снова вынужденны были покориться неприятной необходимости. На рассвете нас и ещё примерно 30 человек на грузовике отправили вперёд. В лесу, проехав час, нас высадили. Здесь стоял длинный деревянный дом, может быть, хозяйственная постройка колхоза. В большом помещении было полно солдат. Немного позже нас привели на нашу позицию. Совершенно прямая улица, насколько её освещала луна. Пригороды Ленинграда. Прекрасный блокгауз, примерно в 150 метрах от шоссе, стал нашим пристанищем. В центре была бункерная печка с четырёхметровой трубой, которая торчала через оконное стекло. Позиция станковых пулемётов находилась в 50 метрах от бомбовой воронки. Перед ней широкое белое поле, где возвышалось много зелёных верхушек ёлок. Так можно было непосредственно видеть Ленинград. На расстоянии примерно два километра можно было видеть дымящиеся трубы, иногда даже тёмные фигуры.

   Было спокойное время. Я внимательно рассматривал красивый домик. Мне очень понравилась красивая резьба на оконных рамах и крыльцо. Не считая нескольких гранатомётных попаданий, которые вспыхнули большей частью глубоко в снегу, у нас всё шло хорошо. Нам дали водки, табака и других маркитантских товаров. Давить вшей входило в наше ежедневное занятие. Эти хорошие времена длились примерно до середины января 1942 г. Когда мы вернулись к своим войскам, опять прибыло пополнение. Прибыли и новые машины и оборудование. Так долгое время мы были вспомогательными войсками или “пожарной частью”. Нас призывали туда, где “горело”, т.е. где были нужны атака или выпрямление фронта. Так прошёл 1942 год с разными продолжительными вступлениями в бой в особенно опасных местах и с заболеванием болотной лихорадкой. Через 19 месяцев на фронте в декабре 1942 г. мне дали отпуск домой. На обратном пути на фронт я рассматривал из окна поезда пробегающие мимо ландшафты и спрашивал себя, увижу ли я их ещё.

   В сочельник я доложил о возвращении в свою часть. Мои товарищи в покрытом снегом блиндаже поставили несколько зелёных веток. Под ними сияли президентские свечи/Hindenberglichter (что-то вроде сегодняшних чайных свечей/ Teelichter). Праздничная тишина длилась, к сожалению, недолго. Русские прорвались с превосходством сил, но без тяжёлого оружия. Нам пришлось оставить бункер, где были лежали письма, посылки и другое, и бежать от русских. Этот успех наступления мог случиться только из-за невнимательности часовых.

   И опять наступили оттепели и весна. Почти через два года на фронте чувствовал себя таким отупевшим и равнодушным, что всё казалось безразличным, что зря подвергал себя опасностям. В конце мая нас сняли с HKL и всё орудие передислоцировали назад. Здесь мы провели несколько спокойных дней. Я и мой товарищ Вольфганг Краузе, а также некоторые другие получили пряжку за ближний бой. Знак за танковый бой, Железный крест II класса и знак отличия раненых чёрного цвета у нас уже были.

   В начале июля нас погрузили в грузовые вагоны. Никто не знал, что, собственно, произошло. В вагонах был склад соломы, поэтому было довольно уютно. Было очень тепло, отодвигали двери, мы чувствовали себя очень хорошо. Ехали в направлении юга, в неизвестную для нас местность. Проехав около недели, в полночь мы остановились в ущелье. Холмы вокруг были без древесных насаждений, только кустарники и просторные поля. Начался поход в неизвестность. На рассвете мы должны были оборудовать позицию. Это был лёгкий грунт, который не составлял нам трудностей. Поставили и хорошо замаскировали станковый пулемёт. Мы ждали того, что должно наступить. Когда стало светло, невооружённым глазом можно было видеть, как на вершине, лежащей перед нами, развёртывалось в цепь налево и направо большое число вражеских войск. Их становилось больше и больше. Я доложил лейтенанту Шлейеру, что я видел, потому что он лежал сзади нас на пашне и поэтому не мог видеть эти события. Я услышал в ответ: “Отправляйтесь на свою позицию, я командую тем, что здесь происходит!” Затем я переговорил с наблюдателем артиллерии, не может ли он дать беспрерывный огонь. Но он получил только два заряда для пристреливания.

   Примерно через час началось русское наступление. Трещало со всех вражеских стволов. Самолёты кружились над нами и обстреливали нас. Этот массивный огневой налёт продолжался, наверное, четверть часа. Русские уже проходили слева и справа мимо нас. В высокой траве они могли близко подползти к нам, так что мы не сразу могли их заметить. Теперь можно было смело стрелять, даже без приказа. Мы истратили все боеприпасы. Вокруг стало подозрительно тихо. Нападающего слева от нас взвода не было видно и слышно. Мимо справа проходили русские. Лейтенант Шлейер исчез. Я разобрал лафет и бежал с оставшимися через пашню. В конце поля навстречу нам вышли наши танки. Один отпрянул от нас, остальные хотели собрать оставшуюся часть.

   На следующее утро около пяти часов было очередное наступление. На этот раз у нас было хорошее танковое подкрепление. Первое сопротивление было почти незначительно. Но вскоре разорвались первые миномётные гранаты. Я бежал рядом с танком на расстоянии 4-5 метров. Танк получил пробоину, а я осколки в грудь, голову и руки. Санитары наложили повязки, и я двинулся назад. На главном перевязочном пункте мне удалили самые большие осколки. В конце концов я сел в санитарный поезд, который ехал в направлении Орла. Под вечер мы были в Польше. Здесь на крупном вокзале всё разгрузили и здесь также решали, как быть дальше. Мне повезло, и я смог поехать в Германию, где я приземлился в Майсене. Там мне дали трёхнедельный отпуск для лечения.

   Во время отпуска мне сообщили, что я должен явиться в Шверин. Оттуда направили дальше, в Данию. Здесь я встретил многих “старых” товарищей и исполнял обязанности художника. У нас не было построений, караулов и мы могли многое позволить себе. Через несколько недель вдруг тревога: всё приготовить, мы отступаем. Всё, что двигалось, погрузили на железнодорожные вагоны. Автомобили и персонал были отведены. Когда всё было уложено, тронулись в путь. Я помню, что ночью мы большей частью были в дороге. Так в значительной мере шли вдоль Балтийского моря. Иногда русские были там раньше нас, и нам приходилось бороться, отступая. На побережье, между тем, беженцев было больше, чем солдат. О нашем I эшелоне мы месяцами ничего не слышали. Наконец, мы прибыли на остров Узедом, где попробовали свести отдельные воинские части. Теперь ехали железной дорогой через Поммеранский озёрный край в направлении Берлина, куда должны мы были вступить. Была середина апреля 1945 г., и каждый ждал секретного оружия, о котором так много поговаривали.

   21 апреля мы прибыли в Берлин. На улицах я ещё видел поздравления в честь рождения фюрера. Борьба с русскими наделила меня сильно кровоточащей раной во лбу. Товарищи наложили мне толстую повязку. Мы пробивались дальше по Берлину, где царили хаотические отношения...

 

 

 

с. 150

Плен в Советском Союзе

   Манфред Малетцке

род. 11 января 1924 в Беле/ [сетевой] округ Померания

кандидат в офицеры

 

   Тяжёлое время военного плена в Советском Союзе, который начался для меня в 19 лет и закончился в 25, я хочу записать для моей жены, моих детей, внуков и всех, кто интересуется этим. Поскольку я тогда не мог вести дневник, я сейчас попробую записать на бумаге пережитое.

   Несмотря на трудное время, которое я пережил в Советском Союзе, я совершенно не намерен осуждать или подвергать нападкам страну и её людей. Тогда так было: война и с нею враг неиствовал в их стране, среди своего населения господствовали нищета и лишения. Мы, немцы, были захватчиками, принёсшими стране нищету. То, что в это время многие русские пытались вымещать свой гнев на пленных, это можно понять. К этому добавилась ещё  невозможность мало-мальски снабжать продовольствием массово пленённых немецких солдат и в человеческих условиях размещать их в лагерях. Я пишу о впечатлениях в лагерях без нанависти.

   В 1942 г. я добровольно подал заявление в вермахт, чтобы не опоздать. Также для большинства товарищей из педагогического учебного заведения это являлось естественным. Мое решение укрепило то, что мой отец также добровольно участвовал в Первой мировой войне. К тому добровольность давала возможность самому выбирать воинскую часть. Кроме того освобождали от трудовой службы. Тогдашнее политическое воспитание не допускало другого решения — сегодня я бы думал по-другому.

   Моей юношеской мечтой всегда было — принадлежать танковому подразделению. Так из педагогического учебного заведения в Рогазене недалеко от Позена 2 сентября я прибыл в Бамберг к танкам. Начальная подготовка была суровой, затем добавилась вторая сокращённая начальная подготовка и офицерская школа. Затем 20 июля 1943 г. я попал в Советский Союз. Утомлённые бессонной ночью, но, в сущности, ещё довольно бодрые, прибыли мы в свою часть. На одну роту всегда было распределено по два кандидата в офицеры. У нас было очень тяжёлое положение, потому что давно служившие фельд-, оберфельд- и хауптфельдфебели вели себя очень высокомерно, точно также и офицеры.

   Моё участие на русском фронте длилось не долго. Мы попали в окружение. В большом котловане вечером были стянуты тысячи солдат. Везде делались приготовления к нападению, чтобы выбраться из окружения. На рассвете мы уже слышали знакомое бормотание танков. Никто не знал, были ли это немецкие или русские танки. Но когда над нами прошумел первый самолёт, всё было ясно. На верхнем краю большого котлована показалось много грузовиков, которые тянули за собой пушки, отцепляли их и доставляли на позицию. Казалось, никто из наших старших офицеров не чувствовал на себе ответственности взять на себя командование. Казалось, каждый ждал, что это сделает другой. Это была наскоро собранная толпа, которую натравили несколько дней перед этим. Это были остатки рот и батальонов.

   Внезапно со всех сторон загремели пушечные взрывы, лётчики бросали бомбы и стреляли из пулемётов. Идущие на нас танки ворвались в долину и палили со всех стволов. Время от времени можно было узнать сгорбленных наступающих пехотинцев. Вплотную возле нас взрывались бомбы. Осколки разрывали многих товарищей. Было ужасное кровопролитие. Никто не мог помочь другому, каждый имел дело с самим собой/боролся сам за себя. Развёртывались незабываемые сцены. В течение короткого времени я пять раз был ранен бомбовыми осколками: осколки в верхней челюсти, в плече, в левом предплечье, в правом колене. Позже ещё какой-то русский ударил мне в спину штыком. Танки проезжали мимо, пехотинцы окружили нас: “Ури есть?”. Один солдат вырвал у меня часы с руки, и я увидел, что вся его рука была полная часов. Это было 28 августа, день рождения моего отца.

   Теперь нужно было маршировать. В Екатреновке я попал в плен и до города Шахты мы должны были идти пешком, около 250 км. В эти дни не было ничего вареного поесть. Иногда мне давали в коробку противогаза немного воды или чая. Там и сям мы хватали зелёные огурцы. Иногда выдавалось немного черствого хлеба. Ночью спали под открытым небом. Когда мы прибыли к нашему месту назначения, мы были совершенно обовшивевшими и на нас висело только нижнее бельё, совершенно оборванное от пота и грязи, в портянках болели усыпанные пузырями  ноги (сапоги у нас украли). Ослабленные голодом и жаждой, мы прошагали через ворота. “По пять!” — раздался крик, но мы не понимали ни слова по-русски. Поскольку я не понял команды, я получил удары в спину прикладом и в следующие дни был весь в синяках.

   В г. Шахты мы, военнопленные, часто работали в каменноугольном руднике под землёй. Большей частью нам приходилось выполнять расчистительные работы. Но мы также грузили отбитые русскими “специалистами” куски угля на вагонетки. Это была тяжёлая работа, потому что мы были очень слабыми, а продовольственное снабжение поступало очень нерегулярно. Точного, предписанного режима относительно работы и еды никто не придерживался. Было много больных и мёртвых.

   В конце концов я тоже заболел и попал в лазарет Урюпинского лагеря. Немецкие врачи использовали меня как ординарца. Я должен был им троим приносить еду, убирать комнату, в конце рабочего дня играя с ними несколько партий в шахматы. Я был очень ослаблен и иногда дополнительно получал ковш супа. Поскольку я был записан в больные и не был привязан к рабочему времени, я ждал, пока никого не останется при раздаче еды. Никто не должен был видеть, что я получал немного больше, иначе бы не ибежать гнева.

   В первую половину плена кроме пяти ранений во время захвата в плен  я перенёс  тяжёлые болезни. Первая была дизентерия или паратиф. Находился в плохом состоянии: жгучая боль поражала кишку и задний проход и было трудно вовремя сходить в туалет. У многих моих товарищей была такая же болезнь. Каждый был одет только в нижнюю рубашку, внизу не было ничего. Чистили лазарет, поливая воду из ковша и подметая веником к двери. Начинали с верхнего этажа и так до нижнего этажа.

   Мёртвых, которых перед подсчётом выносили, складывали в штабеля перед дверью. Чтобы был лучший обзор, 50 трупов ложили головой, следующие 50 ногами вверх. Поскольку во время подсчёта по состоянию предписывалась раздача хлеба и еды, немецкие санитары часто выдавали только что умершего за живого, чтобы выбить продовольствия на порцию больше. Трупы вывозили, держа раздетых мёртвых за ноги и таща труп по земле. Я никогда не забуду треск и глухие удары голов по каменным ступенькам.

   Меня не миновала также малярия, широко распространённая болезнь в плену. При пересчёте нам приходилось долго стоять на знойной жаре. Вдруг я упал, всё моё тело трясло. Наброшенные покрывала не помогали. Лишь только закончился пересчёт, товарищи отнесли меня в барак. Позже помог хинин, который иногда имелся.

   Летом 1944 г. я прибыл в лагерь в Сталинград и остался там до осени 1946 г. По нашему прибытию в Сталинград во время нашего перехода в лагерь военнопленных от раздражённых гражданских нас охраняли часовые. В этом лагере находились и русские, которые были в немецком плену. Им препятствовали рассказывать остальным русским о жизни в Германии. Поскольку в городе всё было разрушено, нам приходилось жить в подвальных помещениях оперы. Чтобы попасть в подвал, клали две большие доски, потому что ступеньки лестницы были покрыты щебнем. Из четырёхэтажных деревянных нар можно было узнать только самый верхний ряд кроватей, потому что нижние стояли в воде. Лишь по доскам можно было достичь спальное место; ходить можно было только согнувшись, иначе голова задевала потолок. Вечером, возвращаясь с работы на тракторном заводе, мы обнаруживали на кроватях крыс. Мы пытались убить их, но это удавалось очень редко.

   На этот тракторный завод меня с товарищами чуть свет отвозили на грузовике, в тесноте нельзя было шевельнуться. Мы работали в больших, временных цехах. Машины были скудно оборудованы, не хватало всего. Я работал в литейном цеху, где выпускались шестерни для тракторов. Наша работа была монотонной — мы просеивали песок для очистки форм. Старательным трением нужно было устранять остатки последнего литья. Это была напряжённая, тупая работа, изо дня в день, имея в желудке только суп и 400 г хлеба. В обед не было ничего. Лишь вечером мы получали ещё 200 г хлеба, двойную порцию супа и немного пшённой каши.

   Здесь в Сталинграде я заболел сыпным тифом, это была моя самая тяжёлая болезнь. Это была инфекционная болезнь, когда была крайне высокая температура. Я неделями был душевно полностью вне себя и очень медленно выздоравливал. Я жил, как в мираже и мне просто повезло, что я ещё выжил. Большая часть военнопленных умерла от лихорадки. По таким критериям нас распределяли по группам труда и болезни: рабочая группа I — здоров, годен к любой работе; рабочая группа II — условно работоспособен, нельзя выполнять тяжёлые работы; рабочая группа III — лёгкие работы, в том числе вне лагеря; ОК — нетрудоспособен, в настоящее время ослаблен болезнями; дистрофия I — сильно отощавший; дистрофия II — ходячий скелет; дистрофия III — кандидат в покойники. В 1946 г. я был одним из них, потому что я весил всего лишь 38 кг!

   Наш ночной лагерь был аскетическим. С 1943 до 1947 г. я спал на одних досках. На бедренных костях можно было увидеть коричневые, пролежанные места. Во время зарубцевывания можно было увидеть большей частью тёмные или чёрные участки кожи. Представьте себе скелет, который был обтянут всего лишь тонкой кожей. Но ночь страшна была не только из-за суровых условий лагеря, но и из-за тоски по дому, которая охватывала всех. Перед глазами военнопленного пробегал домашний распорядок дня, вспоминались воскресные и праздничные дни; болезненно ощущалась недостача близких. Я вспоминал праздники и торжества в нашей деревне, друзей и подруг, некоторые свои проделки. Но все эти счастливые воспоминания быстро перечёркивала жестокая действительность: суровый лагерь, горькая тоска по дому, ревматические боли, пустой желудок заявлял о себе, вши и клопы не давали покоя. Существование, достойное сожаления!

   Однажды в наш лагерь прибежала собака коменданта. Когда комендант ушёл из лагеря, мы все набросились на овчарку, и бедное животное мгновенно оказалось в чугуне. Через час можно было видеть, как многие пленные аппетитно хлебали суп из собачатины, наслаждаясь мясом. Через несколько часов, когда уже стемнело, пришёл русский коммендант и спросил о своей собаке — её, естественно, никто не видел!

   Осенью 1946 г. меня примерно на полгода перевели в лагерь военнопленных в Москву. Целые ряды домов нужно было освободить от русских, чтобы расположить немецких пленных, работавших на фабриках. Правда, эти дома были недостойны человека. В первые дни мы по очереди ночевали в очень маленьких комнатах или под открытым небом. Комнаты были такие тесные, что нам приходилось ложиться всем одновременно на одном боку. Примерно через час по команде мы меняли положение. Я подумал про себя, переедут ли сюда назад русские после нашего выезда.

   Работой по совместительству можно было заработать себе что-нибудь съедобное, но для этого нужно было очень много энергии. Когда после сделанной работы мои товарищи обессиленные ложились на свои шинели, я иногда работал на кухне. Здесь было много работы, особенно по очистке картофеля. Это была самая низшая ступень “субординации” на кухне. Эту должность можно было получить только тогда, если у тебя там уже был хороший товарищ. Примерно за 6 часов нужно было очистить ножом массу картофеля. Это уже был прогресс, потому что в первые годы картофель бросали в суп неочищенным. Тот, кто пробил себе дорогу в качестве посудомойщика, дополнительно получал литр супа. Самым большим успехом, который можно было отметить, было зачисление помощником на кухне. Ему разрешалось перерабатывать продукты, и в момент, когда за ним не наблюдали, он мог вознаградить себя. Так как я немного освоил русский язык, мне разрешали, часто без часового ездить за покупками с русским или немецким шеф-поваром. Я регистрировал и рубал то, что получали и нагружали. Кульминационным пунктом стала поездка через Красную площадь. К сожалению, я ничего не мог видеть из грузовика. Мне разрешалось ездить также на метро. Я слышал, что в Москве имелось семь станций метро — каждая оформлена из мрамора другого цвета.

   Одежда была большой проблемой. Ничего не было своего, давали головной убор, нижнюю сорочку и кальсоны, куртку, брюки, две портянки, пару деревянных ботинок, натянутых тканью, и шинель, которая ночью служила одеялом. Каждый месяц одежду нужно было сдавать, следовали дезинсекция (уничтожение вшей) и баня. На стирку давали литр воды на человека! Для просушивания не имелось никакой возможности. Через час, голые и дрожащие, в другом помещении мы получали горячую “новую” одежду, которую жарой в большой печи очищали от вшей. При раздаче не учитывался рост человека.

   Работая в Москве на фабрике №156, я старался основательно улучшить свои знания русского языка. Тот, кто говорил по-русски, имел преимущества. В первых лагерях я научился немного говорить и писать по-русски, здесь я пытался изучить русский язык более систематически. В обеденный перерыв мы встречались с русскими, работавшими на фабрике. Чувствуя, что я интересуюсь языком, они подходили ко мне. От них я очень много научился, у меня даже появилась подруга по переписке по имени Нина. Письма мы хранили на фабрике под [плоским/ расцеплённым] камнем.

   Я помню ещё рождественский праздник 1946 года. С бьющимся сердцем в сочельник мы контрабандой доставили в лагерь небольшое деревце. Один товарищ сделал стойку для “ёлки”. Больным и слабым поручили смастерить рождественские свечи. Из тонких кусков жести они вырезали маленькие боковые части и составляли из них сосуды. “Свечи” получали фитиль — сплетенный кусочек от ткани рубашки. Затем сосуды наполнялись маслом и свечи чудесно сверкали. Подарков, естественно, не было, просто желали своему товарищу “Счастливого рождества!”. Потом пели рождественские песни — со слезами на глазах.

   Последние три года своего плена в Советском Союзе я провёл в так называемом лесном лагере в Войкове, в 30 км севернее Москвы. Каждый военнопленный должен был носить на левом плече знак “ВП” (военнопленный). Чтобы опознавательный знак нельзя было отпороть, из гимнастёрки вырезали прямоугольный кусочек материала и пришили на нём знак пленного. На перекличку, которая проходила утром и вечером, лагерники становились рядами по пять человек. Для этого подавался знак из стоящих кругом сторожевых вышек. Часовые стучали по кускам металла, подвешанным на проволоке. Этот пронзительный звон от одной вышки к другой можно было услышать даже ночью каждый час. Потому что нужно было проверить, не спит ли часовой на соседней вышке. Когда знак, проделав свой круг, достигал исходной точки, снова устанавливалась тишина.

   Все лагерники (кухонный персонал и лазарет пересчитывались отдельно) в ветер и погоду, снег и мороз строились на перекличку. Если состав пленных лагеря оказывался иным, часто приходилось часами стоять во дворе, пока ошибка не выяснялась. Лишь спасительный звон в сторожевых будках давал нам право на прекращение изнурительного стояния. Побег кого-нибудь из пленных имел неприятные последствия для всех пленных. Настроение часовых, на которых сваливалась вина, падало до нулевой точки и выражалось в рёве и ударах прикладом ружья.

   Между прочим, мы могли писать письма домой. Правда, письма, которые приходили из дому, нужно было тотчас же уничтожить. Удивительно, но все карточки и письма, которые я писал, дошли в Германию и получены родными. С 1947 года я почти каждый месяц получал двойную карточку. На одной половине сначала разрешалось всего 25 слов домой. Другую карточку могли подписать дома члены семьи. На табак я скупал у других полагавшиеся карточки, поэтому я получил относительно много писем.

   В плену мне приходилось выполнять много профессий: каменщика, маляра, парикмахера, сапожника, переводчика, кровельщика, садовника, дорожного строителя и мн. др. Я многому научился. Быть бригадиром для меня было что-то особенное. За это не давали ни кусочка хлеба, ни добавки к супу. В конечном счёте, наряду с распределением работы утром, надзором и ответственностью нужно было сотрудничать со всеми. Продолжительная работа в конечном счёте передавалась от русского трудового офицера (так его называет автор воспоминаний; возможно, это был прораб — примечание переводчика) отдельным бригадам либо бригадиру. Поскольку в последнем лагере я был занят земляными работами, я работал на строительстве дорог, каналов и водопроводов. После начального контроля русским офицером Метрофановым я должен был определять покатость, глубину и подпочву дорожного настила. В конце всё дожно было совпадать. Кроме того, задачей бригадира было вместе с трудовым офицером рассчитать выполнение задания. Потому что заранее установленная норма должна была постоянно выполняться. В связи с этим я должен упомянуть, что для меня часто было легче даже при трудных заданиях держать своих людей на норме. Потому что чаще всего их работу я должен был давать русским гражданским. Поскольку их работа рассчитывалась по-другому, у меня была возможность незаметно для русских часть работы, сделанной гражданскими, приписать нашим товарищам. Мы выполняли нашу норму, при этом часто получали ещё дополнительный хлеб. Но работали также и своими силами.

   Моё последнее рождество в Советском Союзе было в 1948 г. Мы работали в лесу. Было очень холодно, поэтому нам разрешалось зажечь костёр. В сочельник все собрались возле нагромождённых полен. Вскоре пламя поднялось к небу — пели рождественские песни. Часовые также стояли благоговейно и слушали. Наконец, они сняли друг за другом шапки с головы. Пастор по памяти читал рождественские стихи.

   Я очень обрадовался подаркам товарищей. Ещё и сегодня у меня сохранился деревянный чемодан, сделанный моими товарищами, выгравированный портсигар из алюминиевой жестянки, кулон, вставленный в плексиглас, с фотографией и цепочкой, кожаный простой бумажник, выпилянная жестяная расчёска, осколок зеркала и серебрянное кольцо.

   18 февраля 1949 г. ко мне подошёл знакомый русский офицер и сказал мне: “Ты скоро будешь дома! Лагерь очищается!” Потребовалось некоторое время, чтобы я мог поверить в это, потому что слухи о возвращении снова и снова ходили. Мы прибыли в огромный этапный лагерь на польско-русской границе. После разговоров с пленными, находившимися там, мы узнали, что здесь задерживается много немцев, поскольку они были либо в оружейно-технической службе, либо имели какую-то другую вину. Теперь нужно было ждать! Время от времени мимо проходил UvD/дежурный, свистел в свой служебный свисток и читал имена тех, которых ещё не отпустили. Выпало и моё имя. Как пригвождённые, сидели мои товарищи, уставившись на меня. Никто не мог поверить в это. В эти секунды я почувствовал, как несказанно все жалели меня. Когда я успокоился, я дал некоторым свой домашний адрес, а одному доверил свои 200 стихов, которые я написал в России. Я носил их много лет с собой. К сожалению, они потерялись. После прощания я должен был выйти перед офицерами НКВД. На площадке лестницы расселся лысый, широкоплечий генерал, похоже, шеф. Он спросил моё имя и лагерь. Затем он оглянулся: он хотел видеть офицера НКВД этого лагеря. Я испугался, потому что узнал младшего лейтенанта, который хотел сделать меня шпионом в лагере. Почти каждый день он заставлял меня приходить, часто даже ночью. Он никогда не бил, но всегда угрожал. Когда он заметил, что не может оказать на меня влияния, он попытался другими методами: незадолго до переклички он зашёл за мной и запер меня в своём письменном кабинете. Поскольку не хватало одного пленного, весь лагерь должен целый час стоять на улице. Другой раз он показал мне открытку, первую, которую я получил за последние три с половиной года, и разорвал её на моих глазах, не дав мне прочитать её. Кроме этих придирок политофицера я боялся, что мои товарищи по плену подумают, что у меня с ними общее дело. К счастью, скоро он оставил меня в покое.

   Я понял немногое из того, что эта комиссия по отпуску военнопленных говорила обо мне. Я только видел, что лицо моего визави [лица, сидящего напротив] не помрачнело и обрёл надежду. Генерал повернулся ко мне и спросил меня: “Вы знаете Фридриха Великого?” Я ответил: “Это был прусский король”. — “Вы знаете, что он однажды сказал?” — задал он встречный вопрос. — “Я не знаю, что вы имеете в виду”, ответил я. Он широко разлёгся на столе и крикнул мне: “Старик Фриц сказал однажды: “Я люблю предательство, но ненавижу предателей”. А поскольку мы тоже так считаем, то езжайте домой и передайте привет Вашей маме!”

   Я стоял как вкопанный, может каждый представить себе. Зашёл новый пленный. Я воспользовался открытой дверью и ринулся к двери. Боясь, что генерал может передумать, я помчался дальше. Даже на вопросы и оклики товарищей, которые ещё стояли в очереди и ждали своей участи я не обращал никакого внимания. Слёзы текли по моим щекам. Я побежал к своим в барак, они вместе со мной подхватили большой вой.

   На следующее утро подъехали товарные вагоны, предназначавшиеся для нашей перевозки. Это были вагоны, вероятно, использовавшиеся как тендеры, потому что угольная пыль в них была высотой 20 сантиметров. Так мы достигли этапного лагеря Ольснитц в Фогтланде. Поскольку всех пленных надо было пересчитать ещё раз, мы должны были пройти через маленькую кабину; на одной стороне стояли русские, на другой немцы. Последняя перекличка, последняя передача. Каждый, кого отпускали на свободу, получал лёгкий шлепок по плечу: “До свидания, Россия!” Теперь можно было идти, куда хочешь. С каждым происходило похожее: украдкой оглядывались вокруг себя, не веря тому, что произошло. Много женщин и детей стояло на краю дороги и приветствовало нас. Некоторые несли большой портрет отца или мужа на шее, снабжённый датой, номером полевой почты, воинской части. С надеждой они смотрели на нас: “Вы знаете что-нибудь?” Это была неловкая и грустная ситуация. Вдруг на меня вскочил пяти- или шестилетний мальчуган и спросил: “Ты мой папа?” Сколько раз он задавал этот вопрос?

   Чёрные как смоль от угольной пыли в нашем вагоне, мы время от времени бегали через приоткрытую дверь. Каждому хотелось насладиться свободой и родиной. Наступил вечер. Редкий прекрасный вечер в глазах возвращающегося домой из России. Солнце заходило. Скоро будет Одер — уже немецкая государственная граница. В подсознании время от времени появлялось сомнение: “Действительно ли ты свободен?”. Рельсы поворачивали вдоль низменностей Одера, виднелась река. Дымящий и шипящий в вечернем небе паровоз достиг моста на Одере. Первые вагоны со счастливыми людьми переправились через границу. Теперь произошло необычайное: начавшись в первых вагонах, вскоре до последних вагонов донеслось: “Германия, Германия превыше всего”. Последовали знакомые сцены радости, товарищи бросались на шею, текли слёзы. Наконец, наконец наступило то, на что надеялись годами: вернуться домой! Никто не поймёт, что значит в тяжелейших условиях жить, бедствовать и прозябать в чужой стране в качестве военнопленного. Надежда, что когда-нибудь вернёшься домой, давала силу.

   Мы пересели из тендеров в вагоны третьего класса гарманской железной дороги. Везде нас сердечно приветствовали, потому что думали, что мы были последние пленные из России (самые последние вернулись только в 1955 году). Дорога проходила через Мюнхен до Кемптена. Везде были пожатия рук, прощались — чаще всего навсегда. Вдруг ты казался себе покинутым. В течение долгого времени каждый имел товарищей вокруг себя, которые год за годом претерпевали одинаковую с тобой судьбу. Раньше товарищи морально подерживали тебя! И вдруг ты оказывался один среди совершенно чужих людей. Они смотрели на тебя хотя и с сочувствием, но всё же дружески; но среди них не было никого из знакомых товарищей.

   В светлозелёном костюме в ёлочку — полученном по месту освобождения — я выглядел полностью изменившимся. Никаких солдатских тряпок, просто элегантно! Может быть, другим мешали мои кожаные сапоги, один 38-го размера, другой 42-го. И всё же я гордился, потому что у пленного это было выражение благосостояния, когда кто-то мог позволить себе кожаную обувь.

   Я получил 60 марок денежного пособия при освобождении. Деньги! В первый раз за шесть лет в руках! Поскольку в Красном кресте в Кемптене мне дали ещё много другого, я не мог разместить всего этого. Поэтому я купил себе чемодан и казался себе богачом. Чтобы и внешне как-то выглядеть, в Кемптене я зашёл в парикмахерскую, подстриг волосы и побрился. В конце концов я хотел вернуться домой красивым.

   Поскольку из Ольснитца я дал домой телеграмму родным с указанием времени моего прибытия, я хотел прибыть домой вовремя. Я взял своё ценное имущество, помаршировал до вокзала и, полный ожиданий, сел в поезд на Пфронтен. Ещё более я заволновался, когда тронулся последний поезд. Ты можешь ехать домой, твои ждут тебя! Все люди в поезде были так милы ко мне. Они дарили мне деньги, фрукты и шоколад. Потому что пошли слухи, что в поезде сидел последний возвращающийся из плена. Скоро достигли первый из 13 Пфронтов. И тут я увидел уже знакомое мне лицо: моего брата Хорста и начальницу мастерских из Мейлингера, г-жу Вебер. Они подсели в поезд, начались сердечные приветствия. В Пфронтене-Вайсбахе нашлось много любопытных. Большей частью они были из мастерских Хорста. Только в Пфронтен-Риде, “главном вокзале”, я смог после шестилетней разлуки обнять мою маму, а также свою невестку Эрни, которую я видел в первый раз.

   Радость была неописуемой. У всех была радость в глазах. То, на что я надеялся в течение многих лет, было действительностью: хотя ты прибыл и не на свою старую родину, но всё же туда, куда выбрал — в Пфронтен. Но в данный момент важнейшим для меня казалось: я был вместе со своими людьми, которые так долго ждали моего возвращения. Мы вместе пошли в моё первое пристанище, где в первое время я делил комнату с мамой. Потом я перешёл на квартиру своего брата, где над дверью меня приветствовали слова “Добро пожаловать!”

   Свои воспоминания о русском плене я хочу завершить словами, которые я написал 28 февраля 1948 г. домой своим родным: “Где я буду вначале жить, когда возвращусь домой? Узнаешь ли ты меня, мамочка? Хорошо всмотрись в мою последнюю фотографию! Но там я такой серьёзный. Я ещё могу смеяться так, как раньше, даже если я стал более серьёзным и более зрелым. Мои дорогие, как это будет прекрасно, когда я буду стоять перед вами и снова буду жить с вами после многих лет разлуки. Когда забутся многие заботы и горе, мы восстановим свою новую родину такой, какой мы покинули старую”.

 

Предметы, изготовленные в советском плену, слева направо: ложка из металла, округленности которой из-за тщательного выскабливания миски с едой стали острые, как нож; карандаш, получившийся из пороха с добавкой химикатов; металлическая расчёска; нож с кожаной ручкой; кусок разбитого зеркала; кожаный бумажник; портсигар, чеканка которого вырезана ножом; кольцо, изготовленное одним из товарищей по плену (подарок к дню рождения); шапку из овчины М. Малетцке подарили при освобождении советские власти. (Фото Ханса-Дитера Ларбига)

 

Письма полевой почты

Феликс Бух

Из Памлеттена возле Тильзита 13 ноября 1946 г.

Дорогая Анна! Моя дорогая Хильда, Иоханна и Розочка! Хочу таким путём попытаться связаться с вами. Я писал уже 5-6 раз, но ещё не получил ответа. Надеюсь, вы что-нибудь получили от меня. Прежде всего, как ваши дела? Все ли вы здоровы и бодры и все ли вы ещё вместе? Это мои самые большие заботы, но я надеюсь, что у вас всё в порядке и вы ещё должны жить. Если б от вас пришло письмо! До настоящего времени мои дела хороши. Я попал в плен на косе [на песчаной отмели] 26 апреля 45 года. Первые три месяца мы совсем не работали. С 1 августа я нахожусь здесь в Тильзите и работаю портным. Но это терпимо, и поверь, мои дела не были плохи. Но что нас угнетает — когда мы вернёмся домой? Скоро снова Рождество, а мы ещё здесь. В прошлом году определённо думали, что на это Рождество будем дома, но ничего не вышло. Но мы надеемся, что этот год наступит, должен когда-нибудь наступить. Итак, на сегодня всего хорошего, с самыми сердечными приветами и поцелуями — ваш папа. Мой адрес: военнопленный Ф.Б., русский трудовой лагерь, Памлеттен возле Тильзита, Восточная Пруссия; до скорого свидания и множество приветов всем.

 

Хорст Эрих

Восток, 10 сентября 1942 г.

Дорогие родители,

уже три дня мы находимся здесь под Сталинградом. Русские оказывают сильное сопротивление. Наши лётчики беспрерывно двигаются против города, но опять появилась и русская авиация. Довольно много красных штурмовиков, сопровождаемых большим количеством истребителей. Свои цели они чаще всего ищут за передним краем главной полосы обороны. Позавчера сзади машины нашего командира упала тяжёлая бомба — к счастью, не разорвалась. Со Сталинградом явно просчитались. Дело продвигается медленнее, чем предполагали. Надеемся, погода сохранится такой же. Дожди нам не нужны.

Сердечный привет от вашего Хорста!

 

19 октября 1942 г.

Дорогие родители!

   Сегодня понедельник, и с прошлого вторника наши части перешли к последнему наступлению в направлении Сталинград — Север. Когда в этот вторник рассвело бесчисленное количество наших самолётов полетели на ещё удерживаемую русскими часть города. Советска зенитная пушка, пытавшаяся ударить заградительным огнём, вскоре была выключена, и нашим самолётам никто не мешал вести бой. Это был неописуемый ад. Земля дрожала от ударов/попаданий тяжёлых Stuka-бомб и между ними грохотом и шумом бесчисленных больших и малых гранат, которыми наша артиллерия/Ari забросала северную часть города. Ровно в 7.30 как по команде шум утих и началась “работа” нашей пехоты. Штурмовые команды при поддержке танков начали наступление на русские позиции. Они медленно шли вперёд и всё дальше вторгались в город. Сражение шло весь день, и даже спустя несколко дней после него не было покоя. Сегодня, почти через неделю, большая часть направления Сталинград — Север, наконец, в наших руках, в том числе огромная заводская территория переоборудованного под крепость танкового завода “Красная баррикада”. В непосредственной близости от этого завода теперь находится наш новый командный пункт, точнее, в подвале одного из немногих почти уцелевших домов. Наши орудия стоят на Волге для охраны. Рзрушения вокруг нас ужасны. Почти всё разрушено, разбито, сожжено, мертво... Какое безумие!

   В нашем подвале у нас по крайней мере есть крыша над головой. Потолок мы подпёрли, чтобы не могло всё  сразу рухнуть. С островов на Волге русский со своей артиллерией всё ещё стреляет, и его самолёты посещают нас и ночью.

   Наше жилище мы обставили как можно лучше. Материал для этого можно найти в разрушенных квартирах. Гражданских найдётся в Сталинграде совсем немного. Большинство ещё несколько недель тому назад ушли из города в разных направлениях. Во время нашего продвижения на город нам встретились целые колонны русских, которые на ручных тележках везли с собой своё добро/имущество. Опоздавшие [с прыжком] русские теперь ждали, чтобы их забрал в тыл немецкий грузовик. Правда, некоторые ещё сидели растерянные в своих подвалах, надеясь, что жизнь будет продолжаться и здесь.

   Насколько мы смогли установить/определить,

 

 

 

 

 

 

Volksbund Deutsche Kriegsgräberfürsorge e.V.

Werner-Hilpert-Straße 2

34112 Kassel

e-Mail: [email protected]

Internet: www.volksbund.de