Идея шинели и ее экзистенциальный смысл в повести Н.В.Гоголя

ИДЕЯ ШИНЕЛИ И ЕЕ ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ СМЫСЛ В ПОВЕСТИ Н.В.ГОГОЛЯ

В Акакии Акакиевиче замечается самоограничение, граничащее с аскетизмом. Абсолютная чуждость каким-либо поползновениям к служебному продвижению и карьере. Совершенная непритязательность и равнодушие к физической, материальной стороне существования («вовсе не замечал» вкуса пищи; «ел все это с мухами и со всем тем, чтб ни посылал Бог на ту пору» и т. д.). Полная отрешенность от каких-либо удовольствий и забав (никогда «не предавался никакому развлечению»). И все это, как и с юродивым, совершается не в пустыне, не в отшельничестве, но в миру, среди повседневной суеты, да еще суеты столичной, петербургской. Отсюда специальный, постоянно наращиваемый мотив повести — подстерегающие человека всевозможные соблазны и «заманки» (знаменитый период: «Даже в те часы, когда совершенно потухает петербургское серое небо...» и т. д.). И никакого надрыва, видимого насилия над собою, никакой аффектации, словно другого и не дано. И к тому же еще некая духовная радость, благоволение, спокойствие.

Существование Акакия Акакиевича подается как монотонный набор однотипных ситуаций и шаблонных действий. В башмачкинском мире не происходит никаких событий. Исключение составляет эпизод с начальственной попыткой повысить служебный статус Акакия Акакиевича, поручив ему «что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье». Из этой попытки ничего не выходит, и сюжетно она предвещает катастрофу героя.

Увлечение Акакия Акакиевича идеей шинели с моралистически религиозной точки зрения толкуют обычно как измену. Между тем, даже оставляя в стороне неоправданность самого требования аскетического самоограничения (о чем говорилось выше), нельзя не видеть, что с идеей шинели связано развитие персонажа к внутренней свободе и многосторонности; появляется даже такой элемент, столь важный с романтической, да и с простой человеческой точки зрения, как одухотворенность женским началом, элемент, переданный, впрочем, с тем же гоголевским травестированием и лукавством («...как будто... какая то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу...»). Отныне Акакий Акакиевич находится в положении гоголевских героев, добивающихся чего то, преследующих свою цель («...как человек, который уже определил и поставил себе цель»).

Идея переписывания вытесняется в сознании Акакия Акакиевича идеей шинели. Но функция «шинельности» двойственна. С одной стороны, шинель призвана оградить Акакия Акакиевича от космоса, то есть крепче оградить герметический мир его собственного бытия. С этой точки зрения уход Башмачкина «в шинель» равноценен возвращению в эмбриональное тепло. Из того, что ребенок Башмачкин родился «вечным титулярным советником», еще не следует, что титулярный советник не остался «вечным ребенком»; сознание Башмачкина заторможено и пребывает в состоянии какой-то условной и утрированной детскости. «"Отчего же нельзя, Петрович?" сказал он почти умоляющим голосом ребенка». Некоторые черты его внешности — подслеповатость, «небольшая лысина на лбу», «морщины по обеим сторонам щек» в сочетании с крохотным ростом — вызывают представление о внешности новорожденного ребенка. Шинель заменяет Башмачкину умершую мать, и в то же время шинель — это ангел-хранитель («светлый гость»).

С другой стороны, отношение Акакия Акакиевича к шинели начинает принимать, как ни курьезно это звучит, эстетский оттенок: «В самом деле, две выгоды: одно то, что тепло, а другое, что хорошо» . Эстетическое начало знаменует выход Башмачкина за пределы его мира, означает появление новой и уникальной для него возможности взглянуть на себя со стороны (до этого, как сказано в черновом варианте, он «на себя почти никогда не глядел, даже брился без зеркала».

Изменения, пережитые гоголевским персонажем с приобретением и утратой шинели  могут быть представлены в категориях обратного движения, условно говоря, в сторону карнавального полюса, когда вновь происходит скольжение вниз, к материальным, физическим потребностям. Но вспомним, что духовность занятий (переписывания), которым якобы изменил Акакий Акакиевич, весьма проблематична, так как всемерно подчеркивается их механический характер. Вспомним, что существование «нового» Акакия Акакиевича, после «падения», приобрело, напротив, иные, более живые краски («сделалось как-то полнее»), даже получило некий трансцендентальный отсвет («вечная идея будущей шинели»). Прибавим к этому полную естественность и законность устремлений Башмачкина (все-таки предмет их не какие-либо излишества, а вещь насущно необходимая в суровые петербургские морозы, шинель!), затем прибавим комическую мизерность его требований («мелькали самые дерзкие и отважные мысли: не положить ли точно куницу на воротник», — но положили в конце концов кошку), невинность его желаний («подбежал-было вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамою»).

Идея шинели просветляет Башмачкина: «Огонь порою показывался в глазах его». Этот огонь впоследствии ведет его к заманчивому свету и теплу чиновничьей вечеринки. «Сначала надо было Акакию Акакиевичу пройти кое-какие улицы с тощим освещением, но по мере приближения к квартире чиновника улицы становились... сильнее освещены»; «на лестнице светил фонарь». В двенадцать часов ночи Башмачкин отправляется домой. За порогом чиновничьей квартиры на него надвигается темнота: освещение становится все более тусклым. И наконец: «Вдали, бог знает где, мелькал огонек в какой-то будке, которая казалась стоявшею на краю света» (символична двойная семантика слова свет). Ложный огонек надежды — слабое отражение «огня» башмачкинских мечтаний.

Список литературы:

1.                 Манн Ю.В. Заметки о «неевклидовой геометрии» Гоголя, или «сильные кризисы, чувствуемые целою массою» // Вопросы литературы. 2002. № 4. С. 192-198.

2.                 Манн Ю.В. Карнавал и его окрестности // Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. М., 1996. С. 448-462.

3.                 Вайскопф М. Поэтика петербургских повестей Гоголя // Вайскопф М. Птица тройка и колесница души. М., 2003. С. 81-105.  

4.