Колесо истории "Емельян Пугачёв"
Оценка 4.8

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Оценка 4.8
Мероприятия
doc
история
10 кл
04.03.2019
Колесо истории "Емельян Пугачёв"
Емельян появился на свет в 1742 году в донской станице Зимовейской, где родился его отец Иван и дед Михайла Пугач. Неизвестно за что получил свое прозвище старый казак, но его внук оправдал унаследованную от предка фамилию – до смерти напугал и провинциальных помещиков, и столичных дворян, и саму Екатерину II. Сей А начинал Емельян свою жизнь, вроде бы, как и многие его сверстники. В четырнадцать лет он лишился отца, в восемнадцать женился на Софье Недюжевой и чуть ли не из под венца ускакал на войну с Пруссией. За «отменную проворность» взял его к себе в ординарцы полковник Илья Денисов. Но однажды Пугачев упустил коня командира. Тот пришел в ярость и приказал высечь юношу плетьми. Затянулись раны на спине, боль унижения, однако, осталась, застряла в сердце. Навсегда. Вернулся казак из неметчины, пулей и саблей не тронутый. Занялся делами домашними. Хозяйство не поправил, но детьми обзавелся. Уходя на войну с турками, оставил в Зимовейской сына Трофима и двух дочерей – Аграфену и Христину. На сей раз он пробыл в пекле боев два года, а потом серьезно заболел. «Гнили у меня грудь и ноги»,- как он сам говорил, и генерал отпустил хворого для лечения в Черкасск. В госпиталь лечь отказался. Стал просить об отставке – не дали. Возникла мысль - бежать. Первый раз «шатался по Дону, по степям две недели». С этого все и началось. А получи Емельян отставку, не вышел бы из него «великий государь». Да и история России могла бы принять совсем другой вид: на многое повлиял раздутый им пожар – политику правительства, литературу, общественную мысль, дела и поступки людей.
Емельян.doc
Емельян появился на свет в 1742 году в донской станице Зимовейской, где родился его отец Иван и дед Михайла Пугач. Неизвестно за что получил свое прозвище старый казак, но его внук оправдал унаследованную от предка фамилию – до смерти напугал и провинциальных помещиков, и столичных дворян, и саму Екатерину II. А начинал Емельян свою жизнь, вроде бы, как и многие его сверстники. В четырнадцать лет он лишился отца, в восемнадцать женился на Софье Недюжевой и чуть ли не из под венца ускакал на войну с Пруссией. За «отменную проворность» взял его к себе в ординарцы полковник Илья Денисов. Но однажды Пугачев упустил коня командира. Тот пришел в ярость   и   приказал   высечь   юношу   плетьми.   Затянулись   раны   на   спине,   боль   унижения, однако, осталась, застряла в сердце. Навсегда. Вернулся казак из неметчины, пулей и саблей не тронутый. Занялся делами домашними. Хозяйство не поправил, но детьми обзавелся. Уходя на войну с турками, оставил в Зимовейской сына Трофима и двух дочерей – Аграфену и Христину. На сей раз он пробыл в пекле боев два года, а потом серьезно заболел. «Гнили у меня грудь и ноги»,­ как он сам говорил, и генерал отпустил хворого для лечения в Черкасск. В госпиталь лечь отказался. Стал просить об отставке – не дали. Возникла мысль ­ бежать. Первый раз «шатался по Дону, по степям две недели». С этого все и началось. А получи Емельян отставку, не вышел бы из него «великий государь». Да и история России могла бы принять совсем другой   вид:   на   многое   повлиял   раздутый   им   пожар   –   политику   правительства,   литературу, общественную мысль, дела и поступки людей. Аресты чередовались с побегами. Иные из них были предерзкими. Уходил из под стражи один и с охранявшими   его   солдатами.   Скитался   по Дону и Кубани,   побывал   в Малороссии, Польше, перебрался   в Заволжье и   на Урал.   Многое   узнал   о   восстаниях   крестьян,   убедился,   что на Яике «скорей, чем в другом месте, его признают и помогут». Однажды бывший гренадер, такой же, как он сам отчаянный бродяга, сказал ему: — Послушай­ка, брат, ты точно, как Петр III. — Врешь, дурак! – взъярился Пугачев, но тот же час почувствовал, как что­то словно «подрало на нем кожу». Похоже, что идея самозванства овладела Емельяном еще до встречи с гренадером и уже не отпускала, оттого­то   и   полоснуло   его   неожиданное   сравнение   с   убиенным   императором   –   «подрало   на   нем кожу». 29 мая 1773 года Пугачев совершил последний в своей жизни побег. И исчез. Немного спустя на Таловом   Умете   объявился   «Петр   Третий».   Приехал   он   в   кибитке,   запряженной   парой   лошадей. Платье на нем было крестьянское, кафтан сермяжный, кушак верблюжий, рубаха холстиная, на ногах коты   и   чулки   шерстяные   белые.   Одеяние,   как   видно   не   царское,   зато   надежное:   попробуй­ка распознай в нем государя, чудом ускользнувшего от убийц, подосланных женой­преступницей. Восемь всадников неспешно трусили по иссохшей за лето Оренбургской степи. Впереди на добром коне крепко сидел широкоплечий мужик. По сторонам от него и на шаг позади остальные наездники. Они называли своего предводителя «великим государем Петром Федоровичем». «Государь» приказал своему любимцу Ивану Почиталину написать обращение к казакам. Прямо на земле, на листе грубой бумаги и был написан первый манифест. ­ Подпиши, государь,­ сказал Почиталин, протягивая лист Пугачеву. Неграмотный государь не мог подписать манифест, но обычная находчивость не изменила ему. ­ Нет, Ванюша, подпиши сам,­ велел Пугачев, мне подписывать невозможно до самой Москвы: не могу казать свою руку и тому есть причина великая. Секретарь подписал. Эта сцена разыгралась 15 сентября 1773 года, когда Пугачев пустился в свой исторический поход по Яику – роковая для крестьянского вождя дата… В этот день императрица  проснулась, как обычно, рано, выслушала  доклад секретаря, подписала бумаги, приняла сына и имела с ним разговор. Расставшись с великим князем, какая­то тень покрыла ее   чело   и   не   сходила   –   долго.Близился   день   свадьбы   Павла   Петровича   с   принцессой   Гессен­ Дармштадтской Вильгельминой, нареченной по­русски Натальей Алексеевной.Готовясь к перевороту, Екатерина   Алексеевна   создавала   впечатление,   будто   претендует   только   на   регентскую   роль   до совершеннолетия великого князя. Утвердившись на престоле, она уже не вспоминала об этом. Но зато помнили люди Никиты Ивановича Панина, и убеждали цесаревича в незаконности присвоенных его матерью прав на российский престол. Женитьба Павла Петровича неизбежно должна была обострить их надежды на передачу короны ему, единственному наследнику Петра III. Императрица знала о настроениях оппозиции. Общение с Его Высочеством стало невыносимым для Ее Величества.В тот день она еще не знала, что где­то в Оренбургской степи на рассвете 17 сентября 1773 года вошел в казачий  круг  вдруг   оживший  «отец»  ее  сына,   свергнутый,   убитый,   зарытый   в  могилу   на  погосте Александро­Невской   лавры   одиннадцать   лет   назад.   За   покойного   Петра   III   выдавал   себя   казак донской Зимовейской станицы Емельян Иванович Пугачев. 17 сентября 1773 года на хутор к Толкачевым съехались около восьмидесяти человек, вооруженных пиками, саблями, ружьями, пистолетами. Из дома вышел Пугачев и приказал Почиталину прочитать манифест, написанный на привале в степи двумя днями раньше. Иван развернул бумагу и с чувством продекламировал запавший в память текст: «Самодержавного ампиратора, нашего великого государя Петра Федоровича всероссийского и прочая,и прочая, и прочая. Во   имянном   моем   указе   изображено   яицкому   войску:   как   вы,   други   мои,   прежним   царям служили до капли своей до крови, дяды и отцы ваши, так и вы послужити за свое отечество мне, великому государю ампиратору Петру Федоровичу. Когда вы устоити за свое отечество, и ни   истечет   ваша   слава   казачья   отныне   и   до   веку   и   у   детей   ваших.   Будити   мною,   великим государем, жалованы: казаки и калмыки и татары. И которые мне, государю ампираторскому величеству Петру Федоровичу винные были, и я, государь Петр Федорович, во всех виных прощаю и жаловаю я вас: рякою с вершин и до устья и землею, и травами, и денежным жалованьем, и свиньцом, и порохом, и хлебным провиянтом. Я, великий государь ампиратор, жалую вас, Петр Федорович». —Што, хорошо ли? — спросил Пугачев.   —Хорошо! — ответили дружно собравшиеся. — Мы все слышали и служить тебе готовы. Веди нас, угодно.       Неужели же казаки так вот, сразу, не сомневаясь, поверили в неожиданно явившегося «ампирато­ ра»?   Знали   и   рассуждали   так: «Нам какое дело, государь он или нет,  мы из грязи сумеем сделать князя. Если он завладеет Москвой, то мы на Яике создадим свое царство». государь,   куда   Денис Степанович Пьянов, которому Пугачев впервые поведал тайну своего царского достоинства, прожил   долго.   Его   повстречал   Александр   Сергеевич   Пушкин   во   время   путешествия   по   местам грозных событий..А ведь Пьянов чуть ли не самый первый узнал правду. По   свидетельству   А.С.   Пушкина, «не   только   в   простом   народе,   но   и   в   высшем   сословии существовало мнение, будто князь Павел Петрович долго верил или желал верить» слухам, что отец его жив. Емельян Иванович повел свой отряд по Яику, преследуя цель взять Оренбург. Сам — впереди, под сенью развернутых знамен, в окружении свиты. По Южному Уралу закружил смерч народного бунта. И начался  он в тот же  вторник, 17 сентября 1773 года, когда Екатерина  II отказалась  «кушать вечернее кушанье».На первых  порах Пугачев шел, не встречая сопротивления. Казаки и солдаты переходили   на   сторону   восставших,   гарнизоны   и   жители   крепостей   встречали   их   хлебом­солью, колокольным   звоном.   Пылали   дворянские   гнезда.   Раскачивались   на   веревках   помещики   и коменданты, повешенные бунтовщиками. Кровавый пир шумел на просторах Южного Урала В   Петербурге   свадьба. 29   сентября   1773   года. Ликует   Петербург.   Улицы   и   площади   столицы запружены   народом.   По   обеим   сторонам   Невского   —   войска.   Балконы   домов   украшены   яркими коврами и гобеленами. В распахнутых настежь окнах празднично одетые люди. Повсюду веселье, шутки, смех, ожидание.Запамятовал старый поэт: сообщение о возмущении яицких казаков пришло в столицу лишь 14 октября 1773 года. Как ни странно, в этой ошибке есть своя правда: историческая память роковым образом соединила начало пугачевского бунта с днем свадьбы наследника россий­ ского   престола.А   между   тем   на   Урале   фейерверк   крестьянской   войны   приобретал   угрожающий характер.   Именем   Петра   Федоровича   Пугачев   убеждает,   обещает,   призывает,   угрожает.   И   надо признать, добивается успеха. Манифесты действуют на народ, будоражат казаков, солдат, крестьян, втягивают   их   в   борьбу:   одних   —   за   совесть,   других   —   за   страх.   Огромные   просторы   России от Яицкого городка до Башкирии, от Поволжья до Западной Сибири охватываются восстанием. Победы   окрыляют   и   опьяняют.   Вот   уже   несколько   месяцев   Пугачев   играет   роль   императора.   В качестве Петра Федоровича он не считает себя связанным с неверной женой «Катькой», которая «желала   убить   мужа»,   и   скоро   поддается   на   уговоры   приближенных   жениться.Приглянулась Емельяну молодая, шестнадцати лет, казачка Устинья Петровна Кузнецова.Послал сватов, и следом сам явился.Петр Кузнецов бросился самозванцу в ноги и стал горько плакать и причитать о том, что дочь его «молодехонька и принуждена идти замуж невольно». — Чтоб к вечеру все было готово к сговору, — строго сказал Пугачев, — а завтра быть свадьбе! Отец с дочерью были «в великих слезах», но перечить не стали, убоявшись навлечь на себя гнев «ампиратора», который и впрямь был скор на расправу. Обвенчались в Яицком городке. Свадьбу сыграли быстро, но по­царски пышно. «Всеавгустейшая императрица» с самого начала засомневалась в   высоком   происхождении   своего   мужа:   слишком   неотесан   и   груб   был   он   в   сравнении   даже   с офицерами малых чинов, которых ей все­таки доводилось видеть. Пугачев совершил  ошибку. Его женитьбу многие не одобряли.  В самом деле,  возможно ли царю сочетаться   браком   с   простой   казачкой?   Сомнения   еще   более   усилились   после   поражения   под Татищевой крепостью и снятия осады с Оренбурга. Поражение было страшным: все пушки достались противнику; в руках властей оказались первые, самые   верные   сподвижники:   Зарубин,   Почиталин,   Подуров,   Мясников,   Кожевников,   Толкачев, Горшков, Хлопуша — все те, с кем Пугачев начинал великое дело. Но движение отнюдь не было разгромлено. С отрядом в пятьсот человек  ушел он на Урал. «Третий  император» не унывал.  С нарочитой бодростью он говорил: — Народу у меня, как песку, и я знаю, что чернь меня с радостью примет. Желающих вступить в армию «Петра Федоровича» и в самом деле было много. Не хватало только оружия. А как же жила в это время настоящая семья Емельяна? Имел Пугачев собственный дом в Зимовейской. Стоял он в саду «с огорожей» на самом берегу реки и был, похоже, не столь уж и ветхим, коль решился расчетливый казак Еремей Евсеев купить его на своз. Не осталось у Софьи Дмитриевны ни кола, ни двора. Перебралась она в Есауловскую станицу, где доживала свой век старая мать ее непутевого мужа. Деньги скоро улетели как дым в трубу. И пошла она «по бедности между дворов бродить», чтобы подаянием   милосердных   людей   прокормить   голодных   детей   и   больную   свекровь.   Смертельно уставшая женщина возвращалась поздно и забывалась  в тревожном сне, чтобы с рассветом снова пойти по миру. Однажды прибыл в Есауловскую курьер с высочайшим повелением отыскать «прямую жену» и детей Пугачева,   чтобы   отправить   их   в Казань в   распоряжение   командующего   правительственными войсками Александра   Ильича   Бибикова.   Причем   Ее   Величество   предписала   содержать   их «на пристойной квартире» — не в тюрьме, хотя и «под присмотром», однако же «без оказания им наималейшего   огорчения,   как   не   имеющим   участия   в   злодейских   делах   самозванца—авось, послужат   они   некоторым   способом...   для   устыдения   тех,   кто   в   заблуждении   своем самозванцевой лжи поработился». Генерал­аншеф   Бибиков   в   точности   исполнил   предписание   Екатерины.   Передавая   Софью   под присмотр капитана Измайловского полка Лунина, он наставлял: — Смотри, Александр Михайлович, бабу с выродками не обижай, корми порядочно, ибо так ко мне указ. Не худо и отпускать ее, особливо в базарные дни. Пущай ходит в народе и рассказывает, что   возмутил   легковерных   невежд   никакой   не   государь,   а   донской   казак   Емелька   Пугачев, которому она жена. Сие, однако, надлежит сделать с манерою, чтобы не могло показаться ложным уверением с нашей стороны... «Сделать с манерою» не удалось. Не поверил народ женщине. А может, и не старалась она очень. На всем   пространстве,   охваченном   восстанием,   крестьяне,   как   государевы,   так   и   помещичьи,   были убеждены, что Петр III жив и жалует бедным от щедрот своих царских и землю, и волю. Пугачев, оторвавшись от наседавших на него войск подполковника Ивана Михельсона, повел свой двадцатиты­ сячный табор на Казань. Тогдашняя Казань состояла  в основном из  небольших деревянных домов. Ее улицы  были  узки и кривы, за исключением Арской, выходившей на поле с тем же названием. Она и стала направлением главного удара для штурмующих. Прикрывшись возами с сеном, повстанцы подкатили пушки и почти в упор открыли огонь. От первых же выстрелов вспыхнул пожар. Многие солдаты и жители сразу перешли на сторону самозванца. Потемкин с командой в триста человек укрылся за стенами кремля. Неудержимой лавиной хлынули победители в город, сокрушая все на своем пути. Они врывались в дома, опустошали и поджигали их, насиловали и убивали женщин, на глазах обезумевших матерей бросали в огонь младенцев. Повсюду слышались вопли, рыдания, стоны. Отступая за стены кремля, генерал­майор Павел Сергеевич Потемкин (троюродный брат входившего во власть фаворита Екатерины II) приказал уничтожить узников местной тюрьмы, чтобы они не могли усилить восставших. И многие из них были перебиты, но большей части удалось спастись. Вышли на волю жена и дети Пугачева. Все они были отправлены в лагерь самозванца, устроенный на Арском поле.   По   пути   одиннадцатилетний   Трофим   увидел   своего   отца,   картинно   гарцевавшего   на нетерпеливом скакуне в окружении свиты. —Матушка! Матушка! — раздался звонкий детский голос, — смотри­ка, батюшка меж казаков ездит! —Емельян! Собака! Неверный супостат! — истошно закричала Софья. —Экая злющая, — весело сказал казак, сопровождающий бывших колодников, — кого это ты поносишь? —Мужа своего окаянного, — огрызнулась женщина, —вон на коне красуется. Казак подъехал к Пугачеву и, наклонившись, зашептал ему в самое ухо: — Государь, та баба с ребятами уверяет, что она жена твоя. Как прикажешь поступить с шельмой? «Государь» и на этот раз не растерялся. Не моргнув глазом, он обратился к казакам: — Вот какое злодейство! Сказывают, что это жена моя. Это неправда. Она подлинно жена друга моего Емельяна Пугачева, который замучен за меня в тюрьме под розыском. Помня мужа ее мне одолжение, я не оставлю ее. Софья не верила своим ушам. Наглость Емельяна настолько ошеломила несчастную женщину, что она не решилась возражать. — Дайте бабе телегу, посадите ее с сиротами и отвезите ко мне в лагерь, — распорядился «государь» и, хлестнув коня, поскакал в город. Пугачев спешил организовать штурм кремля. Но время было упущено. Противник успел запереть ворота   и   завалить   их   бревнами.   Вскоре   пожар   подступил   к   стенам   крепости   и   стал   угрожать нападающим. Невыносимая жара и удушливый дым вынудили Пугачева отвести войска. А на следующий день к Казани подошел отряд подполковника Михельсоначисленностью в восемьсот человек. Не слишком силен был противник. Пятнадцатикратное численное превосходство над ним вселяло надежду на успех. Дважды бросал Пугачев в атаку своих бородатых «рыцарей». «Злодеи наступали на   меня   с   такою   пушечною   и   ружейною   стрельбою   и   с   таким   отчаянием,   —   доносил   на­ чальству Иван Михельсон, — коего только в лучших войсках найтить надеялся». Понятно: не похвалишь противника — преуменьшишь значение победы над ним. Поражение было сокрушительным.  Повстанцы  потеряли  всю артиллерию,  две  тысячи убитыми  и  ранеными  и  семь тысяч пленными. Сам Пугачев едва не попал в руки врага. Тридцать верст гнал он свою лошадь — вынесла, избавила от гибели своего седока, родимая. Пугачев ушел от погони с отрядом не более четырехсот человек. Поэтому надо было подумать о восстановлении армии. И он прибегает к испытанному уже не раз средству: обращается с воззванием к народу. Население   Поволжья   приняло   очередной   манифест   с   большим   сочувствием.   Крестьяне   восстали почти поголовно. Царя­избавителя ожидали как отца родного и всячески старались угодить ему — ловили, казнили и вешали дворян. Пугачев не ввязывался в сражения, он «бежал, но бегство его, — по выражению   А.С.Пушкина,   —   казалось   нашествием».   Кровавым   смерчем   пронеслись   мятежники через Цивильск, Ядрин, Курмыш, Алатырь и Саранск.   Пугачев   собрался   идти   на   Дон,   где   его знают и где, как он рассчитывал, его примут с радостью. В Петербург между тем стали поступать, сообщения одно тревожнее другого. В понедельник пришло известие   о   разорении   Казани   и   повергло   всех   в   уныние.   Явилось   опасение   за   судьбу первопрестольной. Из Нижнего долетел крик о помощи губернатора Ступишина. Екатерина тут же со­ звала членов тайного совета и объявила, что для спасения империи намерена сама отправиться в Москву, чтобы на месте возглавить борьбу с мятежниками и вселить уверенность в ее обывателей. Но члены тайного совета все­таки постановили отклонить поездку императрицы в Москву, отправить против самозванца дополнительно к действующим войска и назначить главнокомандующим «знамени­ тую особу с такою же полною мочью, какую имел покойный генерал Бибиков», но кого именно, пока не  определили.   Панину  же  хотелось  протащить  на  роль  спасителя   отечества  своего   брата  Петра Ивановича. Среди «тех полков, которым к Москве маршировать повелено», был полк донского старшины Ивана Федоровича Платова. Он выступил в поход сразу же по окончании заседания тайного совета, во второй половине дня 21 июля 1774 года. Через сутки в столицу пришло донесение фельдмаршала Румянцева о заключении мира с Турцией. То был самый счастливейший день в жизни Екатерины. Она добилась того, что оказалось не по силам даже   Петру   Великому   —   Россия   получила   выход   в   Черное   море. «Теперь   осталось   усмирить бездельных бунтовщиков». И императрица накинулась на них «всеми силами, не мешкая ни единой минуты». Екатерина назначила Петра Ивановича Панина главнокомандующим правительственными войсками В распоряжение нового главнокомандующего поступили громадные силы минувшей турецкой войны.       «Кажется, противу воров наряжено столько войска, — писала Екатерина Панину, — что едва ли не страшна таковая армия и соседям была бы». Тем более, что в нее был призван Александр Васильевич Суворов.   те     дни   Екатерина В Вольтеру:        «13 августа 1774 года. Я не изменила Вам ни для Дидро, ни для Гримма, ни для какого другого фаворита. Маркиз Пугачев наделал мне много хлопот в этом году: я была вынуждена более 6 недель   следить   с   непрерывным   вниманием   за   этим   делом,   а   вы   браните   меня…»       В следующем письме в сентябре 1774 года просвещенная государыня продолжала: «… по всей вероятности господин Маркиз Пугачев весьма близок к окончанию своей роли…» писала Вторая     Пылил  Пугачев по дорогам Поволжья, скакал  на юг, надеясь  прорваться на родной Тихий Дон, поднять казаков и уйти с ними на Кубань. Он не мечтал уже вернуться в Россию, ибо знал, что по пятам   за   ним   идут   большие   отряды,   одолеть   которые   его   лапотники,   вооруженные   «вилами, чекушками и дрючьем», просто не могли. Они сами нуждались в защите. Погибли уже или попали в плен самые верные его товарищи, с кем пустился он почти год назад в свой великий поход по импе­ рии. Рядом никого. Не с кем слова молвить. Грустно. Емельян стал раздражителен, зол — «такой собака,   чуть   на   кого   осердится,   то   уж   и   ступай   в   петлю», —   вспоминала   позднее   Софья Дмитриевна. Молча ехал Пугачев в сопровождении своих новых полковников. За ним катились кибитки его первой жены с детьми, наложниц, отобранных у казненных родителей на утеху плоти государевой. Всего «у него было девок с восемь» и все «хорошие, как писаные», — без сердца к несчастным заметила на следствии   Софья   Дмитриевна.   Они   ночевали   в   ее   палатке,   и   лишь   те,   на   кого   падал   выбор похотливого самозванца, покорно следовали за ним, «по две» обычно. 5   августа Пугачев   двинулся   на Саратов,   захолустный   городишко   Астраханской   губернии.   При первых же выстрелах жители Саратова стали перебегать на сторону Пугачева, сначала поодиночке, а потом толпами. Почти весь гарнизон во главе с майором и прапорщиком с барабанным боем, церемо­ ниальным   шагом   двинулся   в   лагерь   мятежников,   надеясь   увидеть   «государя».   И   каково   ж   было разочарование, когда командиры «усмотрели неистовство и похабство в злодее», поняли, что перед ними «вор, разбойник и самозванец». И все­таки пришлось присягнуть все тем же нехитрым способом — перед образом в медных складнях. «Жители   без   начальника   и   толпы   без   присмотра   собирались,   где   хотели,   —   вспоминал обстановку того дня Державин, — нарядный был беспорядок!». Пугачев   оставил   Саратов.   Он   держал   путь   дальше   на   юг.   Тащился   за   ним   многотысячный крестьянский табор, ежедневно пополняясь за счет тех, кто поверил в «третьего императора». Людей было много. Все умели грабить. Никто не умел воевать. Да и как воевать голыми руками? Емельян Иванович понимал, что надо поднимать казаков. Вызвал секретаря, приказав написать и отправить донцам воззвание. Алексей Иванович Дубровский привычно справился с поручением. «Вы уже довольно и обстоятельно знаете, что под скиптр и корону нашу почти уже вся Россия добропорядочным образом по своей прежней присяге склонилась. Сверх того, несколько донского и волжского войска оказывают к службе нашей ревность и усердие и получили себе свободную вольность,   нашу   монаршую   милость   и   награждение...   Вы   же   ныне   помрачены   и   ослеплены прельщением тех проклятого рода дворян, которые, не насытясь Россиею, и природные казачьи войска хотели разделить в крестьянство и истребить казачий род. Мы,   однако,   надеемся,   что   вы,   признав   оказанные   против   нашей   монаршей   власти   и   своего государя   противности   и   зверские   стремления,   которые   вам   всегда   будут   в   погибель   и повелителям вашим, придете в чувство покаяния, за что можете получить монаршее наше прощение   и,   сверх   того,   награждение,   каково   получили   от   нас   склонившиеся   верноподданные рабы». До чего же четко формулировал Алексей Иванович негладкие мысли своего повелителя! Надо признать, что Пугачев хорошо понимал ситуацию на Дону. Не случайно же он упрекает казаков за   оказанные   ему   «противности   и   зверские   стремления»   и   призывает   их   к   «покаянию»,   обещая «монаршее прощение и, сверх того, награждение». Нет, не было у Емельяна Ивановича уверенности, что   донцы   его   с   радостью   примут.   И   все­таки   рвался   в   родные   места.   Выбора   у   него   не   было. Надеялся силой заставить служить себе земляков, как делал это на Яике, Урале, в Поволжье. В то время, когда основные силы Пугачева подходили к Царицыну, отдельные его отряды ворвались уже в пределы Земли Донской. Наказной атаман Семен Никитич Сулинпротрубил всеобщий сбор казаков, способных держать оружие, в основном малолеток и стариков. По Дону поползли слухи, что идет­то   вовсе   не   самозванец,   а   истинный   государь.   Казалось   просто   невероятным,   что   какой­то хорунжий Емелька из Зимовейской станицы мог так долго противиться царским генералам. Поэтому люди шли на сборные пункты неохотно. Отроки еще подчинялись приказу начальства, а те, кто был помудрее, —противились. — Как бы нам вместо Пугача, — говорили старики, — не поднять рук на помазанника Божия императора Петра Федоровича. При всем старании удалось собрать не более двухсот казаков. С такими силами немыслимо было меч­ тать об отражении мятежников. между   тем       пугачевцы   А резовскую, Етеревскую, Малодельскую, Заполянскую, Орловскую и Раздорскую станицы. Очевидец тех страшных событий Антон Ребров вспоминал на закате дней, а добросовестный донской историк Михаил  Сенюткин записал   за   ним   и   передал   в   некрасовский   «Современник»   такой   вот нехитрый рассказ почти столетнего старца: промчались ураганом через Бе­   «Злодеи   в   кратковременную   бытность   в   донских   станицах   принуждали   людей   присягать   и служить будто следующему в их главной толпе императору Петру Федоровичу, вели с собою, противящихся казнили, вешали и убивали до смерти, лошадей и воинские принадлежности брали на обмундирование себя, грабили пожитки и резали скот на пищу» Сулин   назначил   походным   атаманом   ополчения   войскового   старшину Луковкина и   приказал   ему немедленно отправиться на Медведицу, сформировать там три полка и выступить против мятежной вольницы. Решить эту задачу было непросто. Целых двенадцать часов убеждал Луковкин казаков и добился­таки успеха — поверили станичники. В самую полночь выступил он в поход, отмахал восемьдесят верст, запарил лошадей, уморил людей, внезапно напал на бивуак повстанцев и разбил их в пух и прах. В следующие два дня было покончено с другими отрядами пугачевцев, решивших поискать удачи на Дону. На   исходе   дня 20   августа повстанцы   подступили   к Царицыну и   со   стороны   линии   открыли артиллерийский огонь. Из крепости ответили тем же. Дуэль продолжалась недолго. Перед заходам солнца Пугачев приказал отвести войска на ночлег к речке Меченой, протекавшей в десяти верстах от города. Получив   сообщение   о   подходе   правительственных   войск,   Пугачев   отказался   от   намерения штурмовать   Царицын,   решил   пройти   мимо.   Но   у   стен   города   снова   был   атакован,   лишился значительной части обоза и людей. Правда, и на этот раз, как и накануне, к нему переметнулись многие   донские   казаки,   которые,   несмотря   на   то,   что   он   «рожу   свою   от   них   отворачивал», распознали­таки в нем бывшего хорунжего из Зимовейской станицы. Все они, поодиночке и группами, покинули   лагерь   самозванца.   Слух   об   этом   мгновенно   распространился   по   стану   повстанцев   и «привел их в такое замешательство», что никто не знал, за что приняться, говорил на следствии Иван Творогов. О походе на Дон пришлось забыть 24 августа 1774 года повстанцы потерпели сокрушительное поражение у Сальникова Завода. Они потеряли две тысячи убитыми и в три раза больше пленными. В числе последних находились две дочери Пугачева и четырнадцать юных дворянок, составлявших гарем «самозванца» — для «столь великого государя» не так уж и много. Сам он пробился через заслон врагов и бежал. За ним ускакали верхами жена Софья и десятилетний сьн Трофим. Жалкое зрелище являл собою «великий государь». Вчера еще уверенный в себе, Пугачев болезненно переживал   катастрофу,   не   стесняясь   слез,   горько   оплакивал   потерю   верных   своих   полковников, убитых, пропавших без вести или плененных под Оренбургом, Казанью, Царицыном. Осталось у него не более двухсот яицких казаков да столько же «всякой сволочи» и среди них ни одного из тех, с кем затеял   он   почти   год   назад   свою   грандиозную   авантюру,   стоившую   жизни   многим   тысячам доверившихся ему людей, разора больших и малых городов, станиц и деревень. Советоваться теперь приходилось с теми, кого только что ради поощрения пожаловал он чинами и званиями, наградил медалями. А они между тем начали уже плести сеть заговора против своего благодетеля во имя спасения собственных шкур. Председатель   пугачевской   коллегии   Иван   Творогов   все   более   проникался   уверенностью,   что предводитель повстанцев вовсе не император Петр Федорович, а самозванец. Под гнетом смертельной угрозы решился он наконец поведать об этом ближайшим товарищам. Несколько суток шли степью без   воды   и   хлеба.   Проливные   дожди   и   сильные   восточные   ветры   усугубляли   лишения.   Люди притомились от жажды и голода. Пугачев ехал молча, смотрел уныло... Предадут меня сегодня,  Слава Богу — предадут.  Быть (на это власть господня!)  Государем не дадут... Творогов и Чумаков не теряли времени даром, старались представить  безвыходность положения, уговаривали  казаков выдать самозванца и тем заслужить  прощение императрицы. Добиться этого было непросто, ибо многие продолжали верить, что ведет их истинный государь и были преданы ему. Но хитростью и обманом, а то и вероломством, им удалось отделаться от тех, на кого нельзя было рассчитывать. Между   тем   сильно   поредевший   в   последние   дни   отряд   Пугачева   дошел   до   реки Узени.   Здесь заговорщики   узнали   об   обещании   прощения   всем   раскаявшимся.   Воззвание   к   народу   состряпал председатель секретной следственной комиссии, генерал­майор Павел Сергеевич Потемкин, чудом уцелевший во время «казанского сидения». Был он поэтом и писателем, а потому и сладкоречивым. Вот несколько строк, вышедших из­под его пера: «О,   народ   российской   православной   державы,   опамятуйся,   помысли   в   душе   своей,   какое страшное зло производится ныне! Воззри, какое происходит убийство и кровопролитие посреди градов и сел нашего возлюбленного отечества от внутренних злодеев. Отец, не внемля ни жа­ лости, ни долгу крови, подъемлет руки свои на сына и сын на отца; брат брата без сожаления поражает, кровь течет реками, истина страждет и злость торжествует... И от кого все сие зло происходит? Беглый донской казак Емельян Иванов Пугачев, сеченный кнутом, скитавшийся между разбойниками, был пойман и содержан в Казани, оттуда ушел и подговорил подобных себе яицких казаков, дерзостно принял на себя высокое звание императора Петра Третьего, смерти и погребению которого весь престольный град был свидетелем... Опамятуйтесь, возгнушайтесь злодеем и придите в раскаяние перед Богом и перед помазанницей его великой государыней нашей. Или не видете вы, что сей враг славы, пользы и спокойствия России,   сей   предатель,   сей   изменник   и   бунтовщик   монархине   и   отечеству,   вашей   кровью проливает кровь верных и презирает общую погибель. Или не видете вы, что он, ругаясь и разоряя храмы Божий, когда их грабит, обольщает легкомыслие и сердца народа: он обещает свободу от рекрут   и   податей...   Но   и   свобода   сия   не   может   существовать   в   самом   деле.   Кто   будет ограждать   пределы   нашего   государства,   когда   не  будет   воинства?   А   воинство   наполняется рекрутами. Чем будут содержать солдат, когда не будет подушного сбора? Где бы турки уже были теперь, когда бы в России не было воинов?.. Отрекитесь   от   сего   мерзкого   и   гнусного   злодея,   от   сего   чудовища,   рожденного   на   погибель человеческую,   приидите   с   покаянием   в   должное   повиновение   самому   Богу,   монархине   и установленным   от   них   властям...   Правительством   приказано   приходящих   с   повиновением прощать и отпускать в домы...». Давненько же стали кормить наш народ обещаниями всяких поблажек и благ: одни сулили прощение за большие и малые провинности, другие — отмену рекрутчины и податей, третьи — свободу и светлое будущее... И все обманывали. Отправляясь на поиски продовольствия, заговорщики взяли с собой десятка два надежных казаков. Пугачев   приказал   оседлать   себе   лошадь,   да   похуже,   сберегая   лучшую   на   случай,   если   придется бежать. Емельян Иванович не подозревал даже, что опасность подступила к нему совсем близко, по существу смотрела уже в глаза. Его окружали враги, преданные друг другу люди. Ни на одного из них он не мог положиться. — Иван! Что задумали — выполняй! — распорядился Федульев. Стоявший   рядом   с   Пугачевым   казак   Бурнов   схватил   его   за   руки.   Самозванец   побледнел, неуверенным голосом сказал: —Что вы задумали, на кого руки подымаете? —Отдай­ка   нам   саблю...   ножик...   патронницу,   —   галдели   казаки,   —   мы   не   хотим   больше служить тебе, не хотим злодействовать, довольно и так прогневили Бога и государыню. —Ой, ребята, меня вы погубите, но и себя не спасете —перевешают. —Что до нас касается, то воля матушки нашей. Пусть всем нам головы срубит, только и тебе довольно уже разорять Россию, проливать человеческую кровь. Пугачев был обезоружен, связан и посажен в телегу, на которой ехали его жена Софья и сын Трофим, неутешно рыдавшие вторые сутки. Емельяна Ивановича привезли в Яицкий  городок и сдали под надзор   тамошнему   коменданту.   Маршрут   замкнулся 15   сентября   1774   года —   роковое   стечение обстоятельств. Императрица приказала доставить Пугачева в Москву. Его посадили в клетку, установленную на телеге, и под усиленной охраной пехоты, казаков и двух орудий отправили сначала в Симбирск, где находился   штаб   графа   Петра   Ивановича   Панина.   Ехали   днем   и   ночью,   освещая   путь   факелами. Командовал конвоем генерал­поручик Александр Васильевич Суворов, прибывший к театру военных действий за две недели до пленения самозванца. Пугачев был доставлен в Симбирск вечером 1 октября. Утром следующего дня туда прибыл граф Панин. Не зная еще как, где и кем пойман самозванец, главнокомандующий тут же «с пролитием слез»   поздравил   Суворова   от   имени   Ее   Величества   как   «единого   из   главнейших   поспешников истребления сего проклятого сына». Это отнюдь не смутило Александра Васильевича, и он на глазах у   многочисленной   публики   подобострастно   шесть   раз   поцеловал   руки   и   полы   мундира   Петра Ивановича. Известно: большим чудаком был будущий генералиссимус; может статься, и в тот раз потешал людей, кто знает? Бывало ведь и петухом кричал, махая при этом руками, как крыльями. Так что все могло быть. Кроме активного участия его в последних событиях, поскольку «приехал он, — как заметила Екатерина II, — по окончании драк и поимки злодея». Заподозрить императрицу в пристрастии невозможно: слишком высоко ценила она военный талант своего генерала. В   тот   же   день   состоялась   первая   встреча   Панина   с   Пугачевым,   описанная   Александром Сергеевичем Пушкиным. —Кто ты таков? — спросил граф у самозванца. —Емельян Иванов Пугачев, — ответил тот. —Как же смел ты, вор, называться государем? — продолжал Панин. —Я   не   ворон,   —   возразил   Пугачев,   играя   словами   и   изъясняясь,   по   своему   обыкновению, иносказательно, —я вороненок, а ворон­то еще летает. «Панин, заметя, что дерзость Пугачева поразила народ, столпившийся около двора, — пишет А.С.Пушкин, — ударил самозванца по лицу до крови и вырвал у него клок бороды» Постепенно   Емельян   Иванович   оправился   от   шока,   вызванного   предательством   сподвижников, арестом, побоями. Даже сидя на цепи, он позволял себе подтрунивать над своими тюремщиками. 25 октября зашел к нему в камеру Иван Иванович Михельсон и спросил: —Знаешь ли ты меня? —А кто ты такой? — поинтересовался узник. —Я Михельсон, — ответил полковник. «На сей отзыв Пугачев ни одного слова не сказал, — вспоминал позднее сенатор П.С.Рунич, — но побледнел и как будто встрепенулся, нагнул голову. Михельсон, постояв с минуту, оборотился и пошел к двери». Состояние поверженного вождя понять нетрудно: перед ним оказался тот самый Михельсон, который прилип к нему, как банный лист, еще под Оренбургом и не отставал уже до самого последнего боя у Сальникова Завода, где и разнес его мужиков в пух и прах На другой день Пугачева повезли в Москву. Одновременно с ним в столицу доставили Афанасия Перфильева, Максима Шигаева, Ивана Почиталина, Тимофея Мясникова, Ивана Зарубина (Чику) и многих других его верных товарищей. Началось следствие. Пугачев сразу признался, ради чего он затеял свою авантюру, приказывал жечь на кострах, рубить на куски, сдирать с живых людей кожу, отдавал на поругание женщин и непорочных девиц: — Не думал к правлению быть и владеть всем Российским царством, а шел на то в надежде поживиться, если удастся, чем убитому быть на войне. Держался   Емельян   Иванович   стойко,   хотя   ежедневные   в   течение   двух   месяцев   допросы   с пристрастием изнурили его В перерывах между допросами выставляли Емельяна Ивановича на обозрение и осмеяние. Но и в этих условиях он находил в себе силы острить. Престарелый писатель и государственный деятель Иван Иванович Дмитриев рассказывал Александру Сергеевичу Пушкину, что москвичи «между обедом и вечером заезжали на него поглядеть, подхватить от него какое­нибудь слово, которое спешили потом развозить по городу». Однажды протиснулся сквозь толпу зевак некий уродливый, безносый симбирский дворянин и начал бранить закованного арестанта. Пугачев, посмотрев на него, сказал: — Правда, много перевешал я вашей братии, но такой гнусной образины, признаюсь, не видывал. В   последний   день   декабря   в   Кремлевском   дворце   собрались   члены   судебного   присутствия, приглашенные. Со всеми мерами предострожности привели самозванца, ввели его в зал заседаний и поставили   на   колени.   Председательствующий   генерал­прокурор А.А.Вяземский стал   задавать вопросы. Пугачев отвечал на них, не упорствуя. Признал себя виновным, покаялся перед Ботом, Ее Императорским   Величеством,   «всем   христианским   родом».   На   этом   разбирательство   дела закончилось. Осталось вынести приговор...   можно Но   Какою Достойного мученья вечно!   ль мукою   то     вообразить,  разить

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Колесо истории "Емельян Пугачёв"

Колесо истории "Емельян Пугачёв"
Материалы на данной страницы взяты из открытых истончиков либо размещены пользователем в соответствии с договором-офертой сайта. Вы можете сообщить о нарушении.
04.03.2019