Кто правит миром. К вопросу о вожаках.

Кто правит миром. К вопросу о вожаках. Склонную ко всем крайностям массу и возбуждает лишь чрезмерное раздражение.   Тот,   кто   хочет   на   нее   влиять,   не   нуждается   в   логической проверке   своей   аргументации,   ему   подобает   живописать   ярчайшими красками, преувеличивать и всегда повторять то же самое. Так как масса в истинности или ложности чего­либо не сомневается и при   этом   сознает   свою   громадную   силу,   она   столь   же   нетерпима,   как   и подвластна   авторитету.   Она   уважает   силу,   добротой   же,   которая представляется   ей   всего   лишь   разновидностью   слабости,   руководствуется лишь в незначительной мере. От своего героя­вожака она требует силы, даже насилия. Она хочет, чтобы ею владели и ее подавляли, хочет бояться своего господина.[5] Хотя   потребность   массы   идет   вождю   навстречу,   он   все   же   должен соответствовать этой потребности своими личными качествами. Он должен быть   сам   захвачен   глубокой   верой   (в   идею),   чтобы   пробудить   эту   веру   в массе; он должен обладать сильной импонирующей волей, которую переймет от   него   безвольная   масса.   Вожди   становятся   влиятельными   благодаря   тем идеям,   к   которым   они   сами   относятся   фанатически.   Этим   идеям,   как   и вождям,   Ле   Бон   приписывает   помимо   этого   таинственную,   неотразимую власть, называемую им «престижем». Престиж есть своего рода господство, которое возымел над нами индивид, деяние или идея. Оно парализует всю нашу способность к критике и исполняет нас удивлением и уважением. Оно вызывает, очевидно, чувство, похожее на завороженность гипноза.[5] Притягательность вожака имеет индивидуальный характер и держится не именем и не славой. Толпа тот час перестала бы быть толпой, если бы приняла во внимание заслуги вожаков перед отечеством или перед партиями. Толпа   повинуется   лишь   притягательности   вожака:   чувства   интереса   или благодарности тут не при чем.[3] Масса   попадает   под   поистине   магическую   власть   слов,   которые способны   вызывать   в   массовой   душе   страшнейшие   бури   или   же   эти   бури укрощать. «Разумом и доказательствами против определенных слов и формул борьбы не поведешь. Стоит их произнести с благоговением, как физиономии тот час выражают почтение, и головы склоняются. Многие усматривают в них стихийные силы или силы сверхъестественные. Вспомним также о табу имен у примитивных народов, о магических силах, которые заключаются для них в именах и словах.[5] Парламентский вожак может быть умным и образованным человеком, но   эти   качества   скорее   вредны,   нежели   полезны   для   него.   Речи   самого знаменитого   из   них,   Робеспьера,   сплошь   и   рядом   поражают   своей бессвязностью.   Читая   их,   невозможно   объяснить   причину   загадочного всемогущества   диктатора.   Страшно   подумать   о   той   власти,   которую   даетнаделенному притягательностью человеку твердое убеждение, соединенное с крайней узостью ума.[3] Успех речи в парламенте зависит почти целиком от обаяния оператора, а совсем не от выдвигаемых им доводов. Неизвестный   оратор,   поднявшийся   на   трибуну   только   с   разумными доводами, не имеет ни малейшего шанса быть хотя бы выслушанным. Средства убеждения, которые используют вожаки, в сущности те же, что   и   в   любой   иной   толпе.   В   интересах   вожаков   позволять   себе   самые невероятные преувеличения. На толпу они действуют тем сильнее, чем больше ярости и угроз в речи оратора. Нет лучшего средства усмирить слушателей, не способных на протест из опасения прослыть изменниками или сообщниками. [3]