МАТЕРИАЛЫ К УРОКУ ИЗУЧЕНИЯ ПОЭМЫ СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА «АННА СНЕГИНА» В 11 КЛАССЕ.

Есенин           Анна Снегина                         А. Воронскому           1      "Село, значит, наше ­ Радово,      Дворов, почитай, два ста.      Тому, кто его оглядывал,      Приятственны наши места.      Богаты мы лесом и водью,      Есть пастбища, есть поля.      И по всему угодью      Рассажены тополя.      Мы в важные очень не лезем,      Но все же нам счастье дано.      Дворы у нас крыты железом,      У каждого сад и гумно.      У каждого крашены ставни,      По праздникам мясо и квас.      Недаром когда­то исправник      Любил погостить у нас.      Оброки платили мы к сроку,      Но ­ грозный судья ­ старшина      Всегда прибавлял к оброку      По мере муки и пшена.      И чтоб избежать напасти,      Излишек нам был без тягот.      Раз ­ власти, на то они власти,      А мы лишь простой народ.      Но люди ­ все грешные души.      У многих глаза ­ что клыки.      С соседней деревни Криуши      Косились на нас мужики.      Житье у них было плохое ­      Почти вся деревня вскачь      Пахала одной сохою      На паре заезженных кляч.      Каких уж тут ждать обилий, ­Была бы душа жива.      Украдкой они рубили      Из нашего леса дрова.      Однажды мы их застали...      Они в топоры, мы тож.      От звона и скрежета стали      По телу катилась дрожь.      В скандале убийством пахнет.      И в нашу и в их вину      Вдруг кто­то из них как ахнет! ­      И сразу убил старшину.      На нашей быдластой сходке      Мы делу условили ширь.      Судили.  Забили в колодки      И десять услали в Сибирь.      С тех пор и у нас неуряды.      Скатилась со счастья вожжа.      Почти что три года кряду      У нас то падеж, то пожар".                 *      Такие печальные вести      Возница мне пел весь путь.      Я в радовские предместья      Ехал тогда отдохнуть.      Война мне всю душу изъела.      За чей­то чужой интерес      Стрелял я в мне близкое тело      И грудью на брата лез.      Я понял, что я ­ игрушка,      В тылу же купцы да знать,      И, твердо простившись с пушками,      Решил лишь в стихах воевать.      Я бросил мою винтовку,      Купил себе "липу"(1), и вот      С такою­то подготовкой      Я встретил 17­ый год.      Свобода взметнулась неистово.      И в розово­смрадном огне      Тогда над страною калифствовал      Керенский на белом коне.      Война "до конца", "до победы".      И ту же сермяжную рать      Прохвосты и дармоеды      Сгоняли на фронт умирать.      Но все же не взял я шпагу...Под грохот и рев мортир      Другую явил я отвагу ­      Был первый в стране дезертир.                 *      Дорога довольно хорошая,      Приятная хладная звень.      Луна золотою порошею      Осыпала даль деревень.      "Ну, вот оно, наше Радово, ­      Промолвил возница, ­      Здесь!      Недаром я лошади вкладывал      За норов ее и спесь.      Позволь, гражданин, на чаишко.      Вам к мельнику надо?      Так вон!..      Я требую с вас без излишка      За дальний такой прогон".      . . . . . . . . . . . . . . . .      Даю сороковку.      "Мало!"      Даю еще двадцать.      "Нет!"      Такой отвратительный малый.      А малому тридцать лет.      "Да что ж ты?      Имеешь ли душу?      За что ты с меня гребешь?"      И мне отвечает туша:      "Сегодня плохая рожь.      Давайте еще незвонких      Десяток иль штучек шесть ­      Я выпью в шинке самогонки      За ваше здоровье и честь..."                 *      И вот я на мельнице...      Ельник      Осыпан свечьми светляков.      От радости старый мельник      Не может сказать двух слов:      "Голубчик!  Да ты ли?      Сергуха!      Озяб, чай?  Поди продрог?      Да ставь ты скорее, старуха,      На стол самовар и пирог!"В апреле прозябнуть трудно,      Особенно так в конце.      Был вечер задумчиво чудный,      Как дружья улыбка в лице.      Объятья мельника круты,      От них заревет и медведь,      Но все же в плохие минуты      Приятно друзей иметь.      "Откуда?  Надолго ли?"      "На год".      "Ну, значит, дружище, гуляй!      Сим летом грибов и ягод      У нас хоть в Москву отбавляй.      И дичи здесь, братец, до черта,      Сама так под порох и прет.      Подумай ведь только...      Четвертый      Тебя не видали мы год..."      . . . . . . . . . . . . . . . .      . . . . . . . . . . . . . . . .      Беседа окончена...      Чинно      Мы выпили весь самовар.      По­старому с шубой овчинной      Иду я на свой сеновал.      Иду я разросшимся садом,      Лицо задевает сирень.      Так мил моим вспыхнувшим взглядам      Состарившийся плетень.      Когда­то у той вон калитки      Мне было шестнадцать лет,      И девушка в белой накидке      Сказала мне ласково:  "Нет!"      Далекие, милые были.      Тот образ во мне не угас...      Мы все в эти годы любили,      Но мало любили нас.           2      "Ну что же!  Вставай, Сергуша!      Еще и заря не текла,      Старуха за милую душу      Оладьев тебе напекла.      Я сам­то сейчас уедуК помещице Снегиной...      Ей      Вчера настрелял я к обеду      Прекраснейших дупелей".      Привет тебе, жизни денница!      Встаю, одеваюсь, иду.      Дымком отдает росяница      На яблонях белых в саду.      Я думаю:      Как прекрасна      Земля      И на ней человек.      И сколько с войной несчастных      Уродов теперь и калек!      И сколько зарыто в ямах!      И сколько зароют еще!      И чувствую в скулах упрямых      Жестокую судоргу щек.      Нет, нет!      Не пойду навеки!      За то, что какая­то мразь      Бросает солдату­калеке      Пятак или гривенник в грязь.      "Ну, доброе утро, старуха!      Ты что­то немного сдала..."      И слышу сквозь кашель глухо:      "Дела одолели, дела.      У нас здесь теперь неспокойно.      Испариной все зацвело.      Сплошные мужицкие войны ­      Дерутся селом на село.      Сама я своими ушами      Слыхала от прихожан:      То радовцев бьют криушане,      То радовцы бьют криушан.      А все это, значит, безвластье.      Прогнали царя...      Так вот...      Посыпались все напасти      На наш неразумный народ.      Открыли зачем­то остроги,      Злодеев пустили лихих.      Теперь на большой дороге      Покою не знай от них.      Вот тоже, допустим... C Криуши...      Их нужно б в тюрьму за тюрьмой,      Они ж, воровские души,Вернулись опять домой.      У них там есть Прон Оглоблин,      Булдыжник, драчун, грубиян.      Он вечно на всех озлоблен,      С утра по неделям пьян.      И нагло в третьевом годе,      Когда объявили войну,      При всем честном народе      Убил топором старшину.      Таких теперь тысячи стало      Творить на свободе гнусь.      Пропала Расея, пропала...      Погибла кормилица Русь..."      Я вспомнил рассказ возницы      И, взяв свою шляпу и трость,      Пошел мужикам поклониться,      Как старый знакомый и гость.                  *      Иду голубою дорожкой      И вижу ­ навстречу мне      Несется мой мельник на дрожках      По рыхлой еще целине.      "Сергуха!  За милую душу!      Постой, я тебе расскажу!      Сейчас!  Дай поправить вожжу,      Потом и тебя оглоушу.      Чего ж ты мне утром ни слова?      Я Снегиным так и бряк:      Приехал ко мне, мол, веселый      Один молодой чудак.      (Они ко мне очень желанны,      Я знаю их десять лет.)      А дочь их замужняя Анна      Спросила:      ­ Не тот ли, поэт?      ­ Ну, да, ­ говорю, ­ он самый.      ­ Блондин?      ­ Ну, конечно, блондин!      ­ С кудрявыми волосами?      ­ Забавный такой господин!      ­ Когда он приехал?      ­ Недавно.      ­ Ах, мамочка, это он!      Ты знаешь,      Он был забавно      Когда­то в меня влюблен.      Был скромный такой мальчишка,А нынче...      Поди ж ты...      Вот...      Писатель...      Известная шишка...      Без просьбы уж к нам не придет".      И мельник, как будто с победы,      Лукаво прищурил глаз:      "Ну, ладно!  Прощай до обеда!      Другое сдержу про запас".      Я шел по дороге в Криушу      И тростью сшибал зеленя.      Ничто не пробилось мне в душу,      Ничто не смутило меня.      Струилися запахи сладко,      И в мыслях был пьяный туман...      Теперь бы с красивой солдаткой      Завесть хорошо роман.                  *      Но вот и Криуша...      Три года      Не зрел я знакомых крыш.      Сиреневая погода      Сиренью обрызгала тишь.      Не слышно собачьего лая,      Здесь нечего, видно, стеречь ­      У каждого хата гнилая,      А в хате ухваты да печь.      Гляжу, на крыльце у Прона      Горластый мужицкий галдеж.      Толкуют о новых законах,      О ценах на скот и рожь.      "Здорово, друзья!"      "Э, охотник!      Здорово, здорово!      Садись!      Послушай­ка ты, беззаботник,      Про нашу крестьянскую жисть.      Что нового в Питере слышно?      С министрами, чай, ведь знаком?      Недаром, едрит твою в дышло,      Воспитан ты был кулаком.      Но все ж мы тебя не порочим.      Ты ­ свойский, мужицкий, наш,      Бахвалишься славой не очень      И сердце свое не продашь.Бывал ты к нам зорким и рьяным,      Себя вынимал на испод...      Скажи:      Отойдут ли крестьянам      Без выкупа пашни господ?      Кричат нам,      Что землю не троньте,      Еще не настал, мол, миг.      За что же тогда на фронте      Мы губим себя и других?"      И каждый с улыбкой угрюмой      Смотрел мне в лицо и в глаза,      А я, отягченный думой,      Не мог ничего сказать.      Дрожали, качались ступени,      Но помню      Под звон головы:      "Скажи,      Кто такое Ленин?"      Я тихо ответил:      "Он ­ вы".           3      На корточках ползали слухи,      Судили, решали, шепча.      И я от моей старухи      Достаточно их получал.      Однажды, вернувшись с тяги,      Я лег подремать на диван.      Разносчик болотной влаги,      Меня прознобил туман.      Трясло меня, как в лихорадке,      Бросало то в холод, то в жар      И в этом проклятом припадке      Четыре я дня пролежал.      Мой мельник с ума, знать, спятил.      Поехал,      Кого­то привез...      Я видел лишь белое платье      Да чей­то привздернутый нос.      Потом, когда стало легче,      Когда прекратилась трясь,      На пятые сутки под вечер      Простуда моя улеглась.Я встал.      И лишь только пола      Коснулся дрожащей ногой,      Услышал я голос веселый:      "А!      Здравствуйте, мой дорогой!      Давненько я вас не видала.      Теперь из ребяческих лет      Я важная дама стала,      А вы ­ знаменитый поэт.      . . . . . . . . . . . . . . . .      Ну, сядем.      Прошла лихорадка?      Какой вы теперь не такой!      Я даже вздохнула украдкой,      Коснувшись до вас рукой.      Да...      Не вернуть, что было.      Все годы бегут в водоем.      Когда­то я очень любила      Сидеть у калитки вдвоем.      Мы вместе мечтали о славе...      И вы угодили в прицел,      Меня же про это заставил      Забыть молодой офицер..."                  *      Я слушал ее и невольно      Оглядывал стройный лик.      Хотелось сказать:      "Довольно!      Найдемте другой язык!"      Но почему­то, не знаю,      Смущенно сказал невпопад:      "Да...  Да...      Я сейчас вспоминаю...      Садитесь.      Я очень рад.      Я вам прочитаю немного      Стихи      Про кабацкую Русь...      Отделано четко и строго.      По чувству ­ цыганская грусть".      "Сергей!      Вы такой нехороший.      Мне жалко,      Обидно мне,Что пьяные ваши дебоши      Известны по всей стране.      Скажите:      Что с вами случилось?"      "Не знаю".      "Кому же знать?"      "Наверно, в осеннюю сырость      Меня родила моя мать".      "Шутник вы..."      "Вы тоже, Анна".      "Кого­нибудь любите?"      "Нет".      "Тогда еще более странно      Губить себя с этих лет:      Пред вами такая дорога..."      Сгущалась, туманилась даль...      Не знаю, зачем я трогал      Перчатки ее и шаль.      . . . . . . . . . . . . . . . .      Луна хохотала, как клоун.      И в сердце хоть прежнего нет,      По­странному был я полон      Наплывом шестнадцати лет.      Расстались мы с ней на рассвете      С загадкой движений и глаз...      Есть что­то прекрасное в лете,      А с летом прекрасное в нас.                  *      Мой мельник...      Ох, этот мельник!      С ума меня сводит он.      Устроил волынку, бездельник,      И бегает как почтальон.      Сегодня опять с запиской,      Как будто бы кто­то влюблен:      "Придите.      Вы самый близкий.      С любовью          О г л о б л и н   П р о н".      Иду.      Прихожу в Криушу.      Оглоблин стоит у ворот      И спьяну в печенки и в душу      Костит обнищалый народ.      "Эй, вы!      Тараканье отродье!      Все к Снегиной!..Р­раз и квас!      Даешь, мол, твои угодья      Без всякого выкупа с нас!"      И тут же, меня завидя,      Снижая сварливую прыть,      Сказал в неподдельной обиде:      "Крестьян еще нужно варить".      "Зачем ты позвал меня, Проша?"      "Конечно, ни жать, ни косить.      Сейчас я достану лошадь      И к Снегиной... вместе...      Просить..."      И вот запрягли нам клячу.      В оглоблях мосластая шкеть ­      Таких отдают с придачей,      Чтоб только самим не иметь.      Мы ехали мелким шагом,      И путь нас смешил и злил:      В подъемах по всем оврагам      Телегу мы сами везли.      Приехали.      Дом с мезонином      Немного присел на фасад.      Волнующе пахнет жасмином      Плетневый его палисад.      Слезаем.      Подходим к террасе      И, пыль отряхая с плеч,      О чьем­то последнем часе      Из горницы слышим речь:      "Рыдай ­ не рыдай, ­ не помога...      Теперь он холодный труп...      Там кто­то стучит у порога.      Припудрись...      Пойду отопру..."      Дебелая грустная дама      Откинула добрый засов.      И Прон мой ей брякнул прямо      Про землю,      Без всяких слов.      "Отдай!.. ­      Повторял он глухо. ­      Не ноги ж тебе целовать!"      Как будто без мысли и слуха      Она принимала слова.      Потом в разговорную очередь      Спросила меняСквозь жуть:      "А вы, вероятно, к дочери?      Присядьте...      Сейчас доложу..."      Теперь я отчетливо помню      Тех дней роковое кольцо.      Но было совсем не легко мне      Увидеть ее лицо.      Я понял ­      Случилось горе,      И молча хотел помочь.      "Убили...  Убили Борю...      Оставьте!      Уйдите прочь!      Вы ­ жалкий и низкий трусишка.      Он умер...      А вы вот здесь..."      Нет, это уж было слишком.      Не всякий рожден перенесть.      Как язвы, стыдясь оплеухи,      Я Прону ответил так:      "Сегодня они не в духе...      Поедем­ка, Прон, в кабак..."           4      Все лето провел я в охоте.      Забыл ее имя и лик.      Обиду мою      На болоте      Оплакал рыдальщик­кулик.      Бедна наша родина кроткая      В древесную цветень и сочь,      И лето такое короткое,      Как майская теплая ночь.      Заря холодней и багровей.      Туман припадает ниц.      Уже в облетевшей дуброве      Разносится звон синиц.      Мой мельник вовсю улыбается,      Какая­то веселость в нем.      "Теперь мы, Сергуха, по зайцам      За милую душу пальнем!"      Я рад и охоте...Коль нечем      Развеять тоску и сон.      Сегодня ко мне под вечер,      Как месяц, вкатился Прон.      "Дружище!      С великим счастьем!      Настал ожидаемый час!      Приветствую с новой властью!      Теперь мы всех р­раз ­ и квас!      Мы пашни берем и леса.      В России теперь Советы      И Ленин ­ старшой комиссар.      Дружище!      Вот это номер!      Вот это почин так почин.      Я с радости чуть не помер,      А брат мой в штаны намочил.      Едри ж твою в бабушку плюнуть!      Гляди, голубарь, веселей!      Я первый сейчас же коммуну      Устрою в своем селе".      У Прона был брат Лабутя,      Мужик ­ что твой пятый туз:      При всякой опасной минуте      Хвальбишка и дьявольский трус.      Таких вы, конечно, видали.      Их рок болтовней наградил.      Носил он две белых медали      С японской войны на груди.      И голосом хриплым и пьяным      Тянул, заходя в кабак:      "Прославленному под Ляояном      Ссудите на четвертак..."      Потом, насосавшись до дури,      Взволнованно и горячо      О сдавшемся Порт­Артуре      Соседу слезил на плечо.      "Голубчик! ­      Кричал он. ­      Петя!      Мне больно...  Не думай, что пьян.      Отвагу мою на свете      Лишь знает один Ляоян".      Такие всегда на примете.      Живут, не мозоля рук.      И вот он, конечно, в Совете,      Медали запрятал в сундук.      Но со тою же важной осанкой,Как некий седой ветеран,      Хрипел под сивушной банкой      Про Нерчинск и Турухан:      "Да, братец!      Мы горе видали,      Но нас не запугивал страх..."      . . . . . . . . . . . . . . . .      Медали, медали, медали      Звенели в его словах.      Он Прону вытягивал нервы,      И Прон материл не судом.      Но все ж тот поехал первый      Описывать снегинский дом.      В захвате всегда есть скорость:      ­ Даешь!  Разберем потом!      Весь хутор забрали в волость      С хозяйками и со скотом.      А мельник...      . . . . . . . . . . . . . . . .      Мой старый мельник      Хозяек привез к себе,      Заставил меня, бездельник,      В чужой ковыряться судьбе.      И снова нахлынуло что­то...      Тогда я вся ночь напролет      Смотрел на скривленный заботой      Красивый и чувственный рот.      Я помню ­      Она говорила:      "Простите...  Была не права...      Я мужа безумно любила.      Как вспомню... болит голова...      Но вас      Оскорбила случайно...      Жестокость была мой суд...      Была в том печальная тайна,      Что страстью преступной зовут.      Конечно,      До этой осени      Я знала б счастливую быль...      Потом бы меня вы бросили,      Как выпитую бутыль...      Поэтому было не надо...      Ни встреч... ни вобще продолжать...      Тем более с старыми взглядами      Могла я обидеть мать".Но я перевел на другое,      Уставясь в ее глаза,      И тело ее тугое      Немного качнулось назад.      "Скажите,      Вам больно, Анна,      За ваш хуторской разор?"      Но как­то печально и странно      Она опустила свой взор.      . . . . . . . . . . . . . . . .      "Смотрите...      Уже светает.      Заря как пожар на снегу...      Мне что­то напоминает...      Но что?..      Я понять не могу...      Ах!..  Да...      Это было в детстве...      Другой...  Не осенний рассвет...      Мы с вами сидели вместе...      Нам по шестнадцать лет..."      Потом, оглядев меня нежно      И лебедя выгнув рукой,      Сказала как будто небрежно:      "Ну, ладно...      Пора на покой..."      . . . . . . . . . . . . . . . .      Под вечер они уехали.      Куда?      Я не знаю куда.      В равнине, проложенной вехами,      Дорогу найдешь без труда.      Не помню тогдашних событий,      Не знаю, что сделал Прон.      Я быстро умчался в Питер      Развеять тоску и сон.           4      Суровые, грозные годы!      Но разве всего описать?      Слыхали дворцовые своды      Солдатскую крепкую "мать".      Эх, удаль!Цветение в далях!      Недаром чумазый сброд      Играл по дворам на роялях      Коровам тамбовский фокстрот.      За хлеб, за овес, за картошку      Мужик залучил граммофон, ­      Слюнявя козлиную ножку,      Танго себе слушает он.      Сжимая от прибыли руки,      Ругаясь на всякий налог,      Он мыслит до дури о штуке,      Катающейся между ног.      Шли годы      Размашисто, пылко...      Удел хлебороба гас.      Немало попрело в бутылках      "Керенок" и "ходей" у нас.      Фефела!  Кормилец!  Касатик!      Владелец землей и скотом,      За пару измызганных "катек"      Он даст себя выдрать кнутом.      Ну, ладно.      Довольно стонов!      Не нужно насмешек и слов!      Сегодня про участь Прона      Мне мельник прислал письмо:      "Сергуха!  За милую душу!      Привет тебе, братец!  Привет!      Ты что­то опять в Криушу      Не кажешься целых шесть лет!      Утешь!      Соберись, на милость!      Прижваривай по весне!      У нас здесь такое случилось,      Чего не расскажешь в письме.      Теперь стал спокой в народе,      И буря пришла в угомон.      Узнай, что в двадцатом годе      Расстрелян Оглоблин Прон.      Расея...      Дуровая зыкь она.      Хошь верь, хошь не верь ушам ­      Однажды отряд Деникина      Нагрянул на криушан.      Вот тут и пошла потеха...      С потехи такой ­ околеть.      Со скрежетом и со смехом      Гульнула казацкая плеть.Тогда вот и чикнули Проню,      Лабутя ж в солому залез      И вылез,      Лишь только кони      Казацкие скрылись в лес.      Теперь он по пьяной морде      Еще не устал голосить:      "Мне нужно бы красный орден      За храбрость мою носить".      Совсем прокатились тучи...      И хоть мы живем не в раю,      Ты все ж приезжай, голубчик,      Утешить судьбину мою..."                  *      И вот я опять в дороге.      Ночная июньская хмарь.      Бегут говорливые дроги      Ни шатко ни валко, как встарь.      Дорога довольно хорошая,      Равнинная тихая звень.      Луна золотою порошею      Осыпала даль деревень.      Мелькают часовни, колодцы,      Околицы и плетни.      И сердце по­старому бьется,      Как билось в далекие дни.      Я снова на мельнице...      Ельник      Усыпан свечьми светляков.      По­старому старый мельник      Не может связать двух слов:      "Голубчик!  Вот радость!  Сергуха!      Озяб, чай?  Поди, продрог?      Да ставь ты скорее, старуха,      На стол самовар и пирог.      Сергунь!  Золотой!  Послушай!      . . . . . . . . . . . . . . . .      И ты уж старик по годам...      Сейчас я за милую душу      Подарок тебе передам".      "Подарок?"      "Нет...      Просто письмишко.      Да ты не спеши, голубок!      Почти что два месяца с лишком      Я с почты его приволок".Вскрываю... читаю...  Конечно!      Откуда же больше и ждать!      И почерк такой беспечный,      И лондонская печать.      "Вы живы?..  Я очень рада...      Я тоже, как вы, жива.      Так часто мне снится ограда,      Калитка и ваши слова.      Теперь я от вас далеко...      В России теперь апрель.      И синею заволокой      Покрыта береза и ель.      Сейчас вот, когда бумаге      Вверяю я грусть моих слов,      Вы с мельником, может, на тяге      Подслушиваете тетеревов.      Я часто хожу на пристань      И, то ли на радость, то ль в страх,      Гляжу средь судов все пристальней      На красный советский флаг.      Теперь там достигли силы.      Дорога моя ясна...      Но вы мне по­прежнему милы,      Как родина и как весна".      . . . . . . . . . . . . . . . .      Письмо как письмо.      Беспричинно.      Я в жисть бы таких не писал.      По­прежнему с шубой овчинной      Иду я на свой сеновал.      Иду я разросшимся садом,      Лицо задевает сирень.      Так мил моим вспыхнувшим взглядам      Погорбившийся плетень.      Когда­то у той вон калитки      Мне было шестнадцать лет.      И девушка в белой накидке      Сказала мне ласково:  "Нет!"      Далекие милые были!..      Тот образ во мне не угас.      Мы все в эти годы любили,      Но, значит,      Любили и нас.      Январь 1925Батум ­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­ Примечания Журнал "Город и деревня", Москва, 1925, N5, 20 марта; N8, 1 мая (отрывки); полностью ­ в газете "Бакинский рабочий", 1925, NN 95 и 96, 1 и 3 мая. В поэме отразились впечатления от поездок в родное село Есенина, Константиново, в летние месяцы 1917­1918 гг. По воспоминаниям сестер поэта, прототипом Оглоблина Прона (и комиссара в "Сказке о пастушонке Пете" частично послужил Молчалин Петр Яковлевич, рабочий коломенского завода (Е.А. Есенина, Воспоминания); а прототипом Анны Снегиной была помещица Л.И.Кашина, "молодая, интересная и образованная женщина", ей же Есенин посвятил стихотворение "Зеленая прическа..." (А.А.Есенина, Воспоминания). "липа" ­ подложный документ Прим. Сергея Есенина.) Воронский А.К.(1884­1943) ­ литературный критик, редактор журналов "Красная новь" и "Прожектор", в которых часто печатался Есенин.