Опыт анализа стихотворного произведения

Анализ стихотворения А.С.Пушкина «Отцы пустынники и жены непорочны…»

               Пушкин не мыслил творчества отдельно от своей жизни. «Слова поэта, – сказал он однажды, – уже суть его дела».  Конечно, поэт рассчитывал на понимание, но догадывался, что поймут его не  все.

               В 1836 году на даче Каменного острова он создает так называемый «каменноостровский цикл», свидетельствующий о настойчивом стремлении воздать по заслугам каждому человеческому побуждению, понять истинную ценность любого движения человеческой души.

               В этот цикл входят такие стихотворения, как «Из Пиндемонти» («Не дорого ценю я громкие права…»),  «Когда за городом, задумчив, я брожу…»,  катрен «Напрасно я бегу к сионским высотам…», знаменитый «Памятник» («Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»), а также «Отцы пустынники и жены непорочны...» –  поэтическое переложение молитвы Ефрема Сирина, которая произносится на каждой службе Великого поста и является одной из особенностей великопостного Богослужения.

              Опираясь на опыт и традиции русского христианского просвещения, Пушкин создает свою молитву, обращаясь в ней и к Богу, и к людям. Этим замыслом обусловлена двухчастная композиция стихотворения. В первой части автор объясняет читателю, почему он обращается сердцем именно к этой молитве, именно ей отдает предпочтение:

                                      Всех чаще мне она приходит на уста

                                      И падшего крепит неведомою силой…

              «И милость к падшим призывал,» –  напишет он в «Памятнике», своеобразном поэтическом завещании. Возрождение духовной цельности человека становится творческой задачей поэта, в тридцатые годы XIX столетия подошедшего к созданию собственной мировоззренческой системы. Основной темой стихотворения, таким образом, становится система нравственных ценностей лирического героя.

                 Духовная задача, стоящая перед человеком, очень сложна. Важность этой задачи усиливается анафорой:

                                     Чтоб сердцем возлетать  во области заочны,

                                     Чтоб укреплять его средь дольных бурь и битв…

                Молитва — вот единственный путь общения с богом и постижения смысла бытия. И здесь нельзя не обратить внимания на антитезу: за эпитетом «божественные молитвы» следует противительный союз «но». Чего ждёт лирический герой от молитв, сложенных пустынниками и «непорочными женами»? «Умиление», — так формирует это ожидание автор. «Но ни одна из них меня не умиляет», – утверждает он. «Умиление», «милый», «милосердие», «милость к падшим призывал» – вот что прочитывается невольно и возвращает нас к другому «каменноостровскому» шедевру. «Неведомая сила», способная укрепить «падшего», заключена и в самом человеке. Нечто бесконечно высокое, живущее в его душе, дарит ему возможность духовного возрождения – это общение с Богом через молитву.

                  Таким образом, вторая часть стихотворения — художественное переложение молитвы Ефрема Сирина  — естественно и гармонично подводит читателя к пушкинскому пониманию духовной истины.

            Следуя за текстом православной молитвы, Пушкин сохраняет и авторскую строфу, и композиционное строение подлинника, в котором грехи противопоставлены добродетелям. Желая очистить душу от праздности, уныния, любоначалия — властолюбия, празднословия, лирический герой молит Творца даровать ему способность «зреть», то есть видеть, осознавать свои прегрешения и не осуждать других:

                                       И дух смирения, терпения, любви

                                       И целомудрия мне в сердце оживи.

             Итак, здравомыслия, благоразумия, чистоты и непорочности души просит у Творца лирический герой. Читая эти строки, невольно представляешь себе другой мир,  где душа ближе к высшим силам, кристально чиста и абсолютно свободна.

             Обращение Пушкина к молитве свидетельствует о том, что им полностью разделяются идеи познания веры, которые он пытается осмыслить поэтическими средствами. Поэт отступает от канонического текста лишь в одном месте: в церковной молитве нет слов о том, что любоначалие — это дьявольское наущение, «сокрытая змея».

             Мне представляется, что, с одной стороны, любоначалие — любовь властвовать, а с другой — любовь к начальству. В человеческом сердце прячутся и властолюбец, и лакей. Лакейство  скрыто от глаз («змеи сокрытой сей»), оно предпочитает оставаться тайным. Однако властолюбец легко обманет лакея, вечно ждущего подачки. Вот и вытеснено из души то, что называется целомудрием: чистота, непорочность. Стремлением сохранить в сердце эти качества объясняется и употребление возвышенной лексики в обращении «Владыко дней моих!». Творец — единственная власть, которую признает над человечеством поэт.  Пафос этих слов подчёркивается восклицательным знаком.

             Торжественное настроение обусловлено и динамикой шестистопного ямба со смежной рифмой. Строки, рифмующиеся попарно, акцентируют внимание на рифмах, подобранных по принципу антитезы: «бить — молить», «поста — уста», «силой — унылой», «прегрешенья — осужденья». Максимальная экспрессивность достигается в последнем двустишии рифмой «любви — оживи», которая противопоставляет земным, преходящим ценностям небывалую силу высших добродетелей. Усиливает смысловое звучание также использование инверсии: «жены непорочны», «во области заочны», «праздности унылой», «змеи сокрытой сей», «души моей».

              Обращение поэта к человеческой душе, попытка приобщить читателя к духовной работе — это ли не цель поэзии? «О, если б голос мой умел сердца тревожить!» – написал он в стихотворении «Деревня». Наверное, уже тогда его волновало то, что постигается не умом, а сердцем. Голос Пушкина проникает в сердца людей, оставляя в них глубокий след, тревожит душу, врачует её, делает чище, добрее. Может быть, в этом божественная суть поэзии?