"Прочтёшь этакое - и жизнь прекрасна!" ("Монологи" Л.Петрушевской)

План

I.       Вступление.

II.      Критика о прозе писательницы:

1. Работы, цель которых подтверждение теоретических суждений о течениях современной литературы.

2. Оценочные суждения отдельных произведений.

III.     Особенности произведений Петрушевской:

1.      Особенности композиции.

2.      Виртуозная языковая игра.

3.      Безжалостный сентиментализм.

4.       Пристрастие к сюжетной метафоре.

5.      Психологические детали.

6.      Мир монологов.

7.      Персонажи рассказов.

8.       Отношение к детям.

IV.    Вывод.

I. Вступление

Имя Л. Петрушевской сегодня прочно вписано в историю литературы конца двадцатого века. Свидетельство тому - отдельные главы в учебниках, включение прозы и драматургии писательницы в школьную программу. Представляется достаточно сложившейся и общая картины поэтики прозы Л.С.Петрушевской.

И тем не менее, каждый, кому приходилось заниматься Петрушевской вплотную, неизменно сталкивался в каждом отдельном случае с одной и той же проблемой: как это «сделано»? Потому что каждая вещь «сделана» по одной и той же основе, но при этом остается эсклюзивной. Настала пора читать Петрушевскую не вообще, а по отдельности, рассказ за рассказом, пьесу за пьесой, чтобы открыть ее наконец для, школьников, например, и перевести из разряда «трудных» авторов в «свои», родные и узнаваемые.

Л.С. Петрушевская занимает достойное место в современной русской литературе, представляющей собой довольно многообразную панораму стилевых течений. Когда-то отодвигаемая на «задворки», запрещаемая и замалчиваемая проза и драматургия этого талантливого писателя, в настоящее время признана не только на родине, но и за рубежом. Сегодня писательница и драматург Л.С.Петрушевская удостоена самых престижных премий. Она лауреат Пушкинской премии фонда Тепфера (1991), премий журналов «Новый мир» (1995), «Октябрь» (1993, 1996, 2000), «Знамя»(1996), премии «Москва–Пенне» (1996), «Звезда» (1999), премии «Триумф» (2002), Государственной премии России (2002) и многих других. В произведениях Л. Петрушевской наблюдается своя, особая эстетика построения текста, своеобразная поэтика, помогающая наиболее адекватно выразить замысел произведения, у автора выработался неповторимый стиль, что говорит об истинном таланте и самобытности. Поэтическую стилистику Л.Петрушевской определяют чаще всего термином – «поэтика повседневности». И, на наш взгляд, это наиболее емкая формулировка, отражающая своеобразие ее творческого почерка.

II.      Критика о прозе писательницы

Работы, посвященные прозе писательницы, можно разделить на две категории: в одних авторы обращаются к творчеству Петрушевской с целью подтверждения каких-либо теоретико-литературных суждений о различных течениях современной литературы (натурализм, абсурд, постмодернизм и т.д.), в других высказываются оценочные суждения по поводу отдельных произведений автора. Скорее всего, объясняется данное обстоятельство не сложностью классификации литературного процесса переходной эпохи, но неординарностью творческой манеры художника, которая складывалась не столько под влиянием литературной моды, сколько под диктатом сурового жизненного опыта и внутреннего поиска адекватного самовыражения. Усилиями критики и литературоведения, на сегодня, как уже было сказано выше, выявлены основные составляющие художественной парадигмы творчества интересующего нас художника.

К первой категории следует отнести монографию по современной отечественной прозе Г.Л.Нефалгиной, которая относит произведения Л.Петрушевской к «другой прозе».

«Другая проза», «новая волна», «альтернативная литература» объединяет авторов, чьи произведения появились в начале 80-х годов. Разоблачая миф о человеке – творце своего счастья, активная позиция которого преобразует мир, писатели показывали, что советский человек целиком зависит от бытовой среды, он – песчинка, брошенная в водоворот истории. «Другая проза» изображает мир социально «сдвинутых» характеров и обстоятельств. Реальность изображается «грубо и зримо», а идея либо подразумевается, либо маячит где-то на втором плане самосознания героя. Авторская позиция в «другой прозе» всегда замаскирована, и создается иллюзия «надмирности», «надобъективности» или безразличия автора к идеям своего создания. «Другая проза» отказывается от учительства, проповедничества, от всякой дидактичности. Она порывает с традицией диалога «автор-читатель». Трудно определить, есть ли у автора идеал и в чем он заключается. «Другая проза» часто мрачна, пессимистична. В «другой прозе» автор выделяет три течения: «историческое», «натуральное», «исторический авангард». Петрушевскую исследователь относит к натуральному течению, которое «генетически восходит к жанру физиологического очерка с его откровенным детальным изображением негативных сторон жизни, интересом к «дну» общества». Писатели – «натуралисты» не склонны маскировать страшную и жестокую действительность, где попирается достоинство человека, где нет грани между жизнью и смертью, где убийство воспринимается как норма, а смерть как избавление от издевательств. Показывая грязь жизни, «чернуху», «натуралисты» только констатируют факты. В «натуралистической» прозе герой всецело зависит от среды; являясь ее порождением, он сам способствует укреплению ее норм, привычек, канонов. В результате круг оказывается замкнутым. Это «свой круг», из пределов которого, как бы ни старался, не вырваться.

Многое из того, что по разным причинам приписывается постмодернизму как методу, в произведениях  Людмилы Петрушевской найти можно. Однако ей удается так дозировать, растворять в своих текстах всевозможные тактические ходы, приемы, средства, что они кажутся не имеющими никакого отношения ни к авангарду, ни к постмодернизму, и, не переставая заявлять о себе как об одном из основателей “нового театра”, Петрушевская продолжает казаться временами настолько реалистически архаичной, что неореалист М. Горький со своей знаменитой фразой: «Эх... испортил песню... дур-рак!» («На дне» — 1902 год!) — кажется в сравнении с ней куда более прогрессивным постмодернистом, в арсенале которого оказываются и ирония (сарказм), и мир как хаос, и кризис авторитетов. А качели Л. Петрушевской, маячащие над сценой, померкнут в сравнении с роялем, висевшим когда-то над головами декламировавших странные стихи поэтов-футуристов.

Ко второй категории можно отнести статьи  В.А. Миловидова, Л.Панн, Д.Быкова и других, которые носят выраженный публицистический характер и содержат анализ субъективного восприятия художественного мира писательницы. Безусловно, это представляет для нас особый интерес, так как в произведениях Петрушевской каждый человек может увидеть свое, в зависимости от уровня образования и мироощущения. В то же время в указанных статьях содержится ряд серьезных характеристик рассказов Петрушевской, которые актуальны для нашего исследования.

Так, Миловидов рассматривает вопрос о том, к какому литературному направлению следует отнести произведения писательницы. Автор тоже выявляет в рассказах черты натурализма и обращает внимание на типичность натуралистической образности в «другой прозе», к которой относится, по его мнению, творчество Петрушевской. Особое внимание уделяется зооморфной образности рассказов Петрушевской, обращению к бытовым деталям, мотивам психопатологии. Миловидов рассматривает и композиционные особенности произведений Петрушевской (ружье вначале стреляет, а потом уж появляется на стене; непосредственное обращение к читателю, авторские реплики), определяет черты индивидуального стиля Петрушевской.

Сочетание жестокости и сентиментальности в прозе Петрушевской подчеркивает и Быков. Автор утверждает, что за Петрушевской утвердилась репутация мастера «случая и антиутопии», что в «жанре случая» Петрушевскую можно сравнить с Хармсом, но у него абсурд «задан с самого начала, а у Петрушевской он вырастает из самой языковой ткани». В статье подчеркивается, что «один из побочных эффектов такой прозы, непредусмотренный, быть может, самим автором, - странное облегчение… прочтешь этакое, и жизнь прекрасна». Особое внимание уделяется языку героев: «В речи героев Л.Петрушевской присутствуют все приметы бытового помешательства: жаргон цитаты из газет, устойчивые речевые штампы, детские словечки, реплики из советских фильмов, дежурные слова-паразиты типа «все такое». Автор считает, что иногда Петрушевская преувеличивает с нагнетанием ужасов и «…сползает в откровенную преднамеренную чернуху».

Находя в прозе Петрушевской черты абсурда, Быков анализирует художественные средства, которыми пользуется Петрушевская (сведение разных стилей, характер деталей, особенности конструирования образов, интертекстуальнссть и т.д.) Однако его выводы носят характер эмоциональных оценочных суждений и не всегда убедительны.

Л.Петрушевская не раз говорила о своих первых шагах на писательском поприще, о том, как она когда-то, как и все начинающие писатели, стремилась найти свой путь в литературе: «Похоже, что я искала свой собственный путь, свой стиль. К этому шло дело... Но затем я услышала из уст нашего звукооператора Зины историю ее соседки, бывшей проститутки, которая в детстве подверглась изнасилованию отца, ушла из дому и попала в плохие руки. Эта история меня потрясла. Я написала рассказ «Такая девочка».

Написала очень просто, без специальных длиннот, без образов. Это была не совсем история бывшей жертвы педофила, это был монолог женщины, муж которой ей изменил. Почему-то вышло так. Рассказ как будто сам себя написал. И стиля никакого не понадобилось, и правки. Это определило мою дальнейшую работу. Всегда с тех пор я писала предельно просто, безо всяких усилий сделать нечто интересное, образное, не такое. Вообще не было вопросов, трудностей, пауз–рассказы шли и шли чередой. Как если бы из меня диктовали».

Она не раз особо подчеркивает, что в стремлении стать писательницей

перечитала всю советскую литературу, пытаясь найти образец для подражания среди писателей, а также в надежде найти своего героя среди множества идеальных героев этой литературы. Но именно это и сделало из нее, по признанию писательницы, «несгибаемого врага этой литературы и этого строя».

Цикл рассказов «Монологи» завершает книгу Л. Петрушевской «По дороге бога Эроса». В них - сгусток всего уже сказанного Петрушевской в других, более лаконичных произведениях (коротенькие рассказы - осколочки, большинство монологов - прежде всего «Свой круг» и «Время ночь» - «мозаичные», дающие полное и острое впечатление о мире полотна), но вместе с тем это и прорыв в те сферы души и быта современного человека, которые до Петрушевской с такой проницательностью и пронзительностью почти не исследовались.

Изучение особенностей жанра рассказа позволило сделать вывод о том, что рассказы Петрушевской, входящие в указанный цикл, во многом традиционны: они невелики по объему, в центре повествования, как правило, жизнь одного героя, часто только одно событие. Рассказы обычно заканчиваются ударной концовкой, своего рода выводом, например: «…человек светит только одному человеку один раз в жизни. И это все»» (рассказ «Через поля»). Однако в данных произведениях не все традиционно.

1.    Особенности композиции

Во-первых, в большинстве рассказов отсутствует экспозиция, они начинаются с завязки, как правило, задающей настроение – грустное, мрачное. Иногда все начинается с того, что является следствием произошедшего, тоже обычно мрачного. Вот начало рассказа «Такая девочка»: «Теперь она как бы для меня умерла, а может быть, она и на самом деле умерла, хотя за этот месяц в нашем доме не хоронили». Во-вторых,  название цикла определяет характер повествования: монолог женщины, которая рассказывает о себе, о своей жизни. Это похоже на внутренний монолог: отрывистые фразы, недоговоренности, ассоциации, подчас очень субъективные, обращения к себе, самооценка и т.д. Редко встречаются обращения к кому-то, какому-то неизвестному слушателю, который знает рассказчицу. Иррациональность, экспрессивность рефлексирующей героини отражают ее мышление, которое связывает в единое целое множество жизненных эпизодов, человеческих судеб, приходящих на память героине. Можно утверждать, что композиция отличается некой случайностью, эпизоды сплетаются, образуя коллаж, причинно-следственные связи между ними обусловлены потоком сознания героини. Трудно определить время, так как повествование предстает как воспоминание. Место действия, на наш взгляд, не играет особой роли, так как весь накал страстей, переживаний происходит во внутреннем мире героини. В рассказе «Сети и ловушки» мы узнаем, что героиня переезжает из одного города в другой, но о том, что это за город, мы не знаем.  Какие-либо внешние приметы его, элементы пейзажа отсутствуют.

2.  Виртуозная языковая игра

Второй прием Петрушевской — виртуозная языковая игра. Её рассказы написаны на смеси канцелярита, бытовой советской речи, нарочито сниженной и комичной, — и подчеркнуто книжного языка старой классической прозы, который особенно беспомощен на фоне советского новояза. Это полное и точное отражение внутренней драмы, переживаемой ее героями.  Это писатель чуткий к речи улицы и кухни; читатель Петрушевской испытывает двойное узнавание: он с радостью и ужасом слышит «родную речь» и при этом узнает градус повседневного сюрреализма, без которого позднесоветская и постсоветская жизнь непредставима.

        Текст построен на цитатах, что характерно для литературы постмодернизма, но это не реминисценции или аллюзии из художественных и публицистических текстов, а устойчивые речевые штампы, которыми пользуются представители уличной толпы: «все идет псу под хвост», «я нюхом чувствовала», «хоть ложись и помирай»; неправильности: «Никакая любовь не мешает этому сожалению», «ни в первый раз, ни в последующие разы»; оксюмороны: «чудовищная благодарность», «до противности откровенно». Все это придает повествованию достоверность, вполне соответствующую облику героини.

Язык Петрушевской является объектом внимания Панн. Критик отмечает, что писательница «феноменально слышит и язык жизни, и язык литературы, что у нее особенное зрение: в темноте видит лучше, чем на свету». Интересным нам показалось суждение о том, что в прозе писательницы сплавляются эпос, драма и лирика. Возникает некий синтетический  жанр. Панн видит в произведениях Петрушевской слияние ужасного и сентиментального, что, по мнению критика, оказывает особое воздействие на читателя, как «репетиция смерти», которая страшнее самой смерти.

Дмитрий Шаманский также считает, что  неповторимой прозу Людмилы Петрушевской делает язык повествования. Он пишет: «Предположим опять, что сказ, дающий голос всем ее многочисленным персонажам и тем «внесценическим популяциям», которых «тьмы и тьмы» (Тименчик). В зависимости от социальной (либо другой) принадлежности говорящего субъекта строится и сказ, ведь он как принцип повествования, основанный на имитации речевой манеры обособленного от автора персонажа, является, помимо всего прочего, инструментом опосредованной его (персонажа) характеристики. При этом автор должен максимально самоустраняться из произведения, предлагая читателю как можно более объективную языковую картину мира. Трактовать прозу Людмилы Петрушевской (то есть рассказы и повести; всевозможные виды ее сказок — явление особое) с этой позиции можно, однако результаты будут не особо впечатляющими: придется признать, что большинство рассказчиков похожи, как однояйцевые близнецы. Есть в этих текстах нечто — как на уровне языка, так и на уровне проблематики, — что говорит: это не так.

Это не значит, что Л. С. Петрушевской недостает фантазии; писатель она именно «хороший». Это не значит, что за лицами героев стоит она сама: в различных статьях и интервью Людмила Петрушевская несколько раз настоятельно подчеркивает биографическую непричастность к историям своих персонажей (хотя многие страницы этой книги, написанной конкретным человеком, от «я», рассказчиком в которой выступает не кто иной, как сам исторически достоверный автор, — многие страницы этой книги говорят именно языком Стефановны, даже с употреблением «особенно важных фраз в конце»: «ты (вы) что!», «такие дела», «что делать!», «так бывает»…). Однако именно средствами сказа из сконструированного Петрушевской «эпоса обыденности» (Мирза Бабаев) вычерчивается некое собирательное лицо повествователя, наделенного знанием и зрением, явно превосходящими возможности согретого писательским участием «обыкновенного человека». Складывается некий универсальный субъектно-объектный образ рассказчика — этакого полусироты среднеарифметического возраста, обладающего какими-то нераскрытыми способностями и затаившего в себе неизвестные призрачные мечты. Словами Петрушевской («Верба-хлёст»): «Король был, как все короли, обычным человеком: явно не дурак, но и не академик. Не урод, но и красивым его нельзя было назвать даже на параде при мундире, что делать!»

3. Безжалостный сентиментализм

Само понятие сентиментальности, которое в советские времена было ругательным, да и в традиционной русской культуре с ее апологией почвы и некоторой дикости эмоции высшего порядка — умиление, жалость, нежность,— всегда подозрительно. Петрушевская этой культуре противопоставлена, она совершенно из другой традиции, что не может не радовать: в последнее время именно апология грубости и зверства заменяет нам любые патриотические чувства. Напротив, все земляное, дикое и малоразвитое предстает чуть ли не гарантом добропорядочности. Такое уже было, когда в позднесоветской культуре — особенно в детской прозе или кино — объектом ненависти был отличник, а непременной чертой положительного героя была грубость, агрессия, социальная зависть.

         Петрушевская сентиментальна, как Андерсен, и потому безжалостно отсекает все, что могло бы сделать жизнь ее героев хоть сколько-нибудь сносной. Персонажи самых бессолнечных, безвыходно мрачных ее текстов — таких, как «Время ночь»,— могли бы найти сотни вариантов спасения, знают они и какие-никакие радости, и надежду, и адаптивные механизмы у них должны бы работать, как всегда они работают у людей, долго борющихся за выживание,— но Петрушевской все это не нужно, поскольку ее жанр есть именно страшная сказка. Сказка не может без редукции: жизнеподобие ей только вредит.

Сентиментальность напрасно трактуют как признак слабости — напротив, это проявление творческой силы и даже, пожалуй, жестокости: Петрушевская с читателем не церемонится, бьет его ниже пояса, и это оправдано прогрессирующей глухотой времени. Сегодня, чтобы добиться минимального эффекта, нужно наносить удар расчетливо и сильно; ни напугать, ни разжалобить средствами традиционного реализма уже нельзя. Особенно нагляден этот прием, скажем, в «Стране»,— рассказе об интеллигентной алкоголичке, в одиночку воспитывающей вялую, бледную, толстую девочку. Разумеется, российский читатель знает, как выглядят одинокие алкоголички, но верит Петрушевской, поскольку сама идея дивной страны, в которую мать и дочь отправляются, едва коснувшись головами подушки. Права ли Петрушевская, вызывая надрывную, мучительную жалость к тем, кто обычно выпадает из нашего поля зрения, тем, кого мы считаем виновниками своего несчастья? Безусловно права, поскольку от литературы мы требуем не правды и тем более не справедливости. От литературы мы вправе требовать лишь человечности, лишь попытки отогреть живую душу в пространстве ледяного мира. А что Петрушевская вызывает иногда не только умиление, но и ненависть, и гнев,— по-своему хорошо и это: так легче устоять

Одну из статей к 75-летию Л.С.Петрушевской писатель Дмитрий Быков назвал «Карамзин с автоматом», соединив в этом понятии как раз эту особенность рассказов Петрушевской: сочетание сентиментализма с жестокостью.

4.        Пристрастие к сюжетной метафоре

Как всякий истинный сказочник, Петрушевская мастерски выдумывает ситуации, в которых концентрируется все главное, укладывает роман в анекдот или притчу — и после этого уже ничего не надо объяснять. Классический пример — «Сила воды», история о незаметной, тихой, всепобеждающей силе слабого героя; эти герои — беспомощные бабушка с дедушкой и малолетняя внучка — становятся жертвами бандитского нападения, но бабушка умудряется открыть кран, и их спасает вода, протекшая к стервозным соседям. Изумительно точное название — «Сила воды» — подошло бы к любому сборнику Петрушевской, ибо сила слабых, выживание обреченных — ее любимая тема. Одна из лучших ее сказок заканчивается приговором волшебницы — не то доброй, не то злой, как сама Петрушевская: «Ну что же, по крайней мере на этот раз мир остался цел».

          То, что мир чудесным образом остается цел, слабые выживают, сильные и жестокие терпят поражение, а взаимная ненависть, раздражение, брезгливость отступают перед необъяснимой всечеловеческой солидарностью,— основа мировоззрения Петрушевской и единственная ее, по сути, тема; подвергая тончайшие связи и эмоции ежедневному испытанию грубостью и злобой, бедностью и унижением, она всякий раз с удивлением признает, что вода оказывается сильнее камня, а милосердие могущественней хамства.

           Очень интересен рассказ Петрушевской «Гигиена». Речь там идет о страшной гибели семейства Р. Семейство Р.— классическое российское семейство наших дней — умерло от гигиены, а не от эпидемии; оно уничтожило себя, всякому внимательному читателю это ясно, именно потому, что отказалось от взаимопомощи. Выживает не тот, у кого когти крепче, а тот, кто пожалел хотя бы и кошку. У выживших череп обтянут ярко-красной кожей, как после ожога. Проза Петрушевской — это ожог, и читатель этих текстов нескоро приходит в себя. Но этот ожог лучше, чем гигиена. И уж по крайней мере, от такой гигиены читатель Петрушевской надежно застрахован.

5.        Важность психологических деталей

В рассказах много психологических деталей, позволяющих представить характер персонажей. Часто герои резки, не разумны. Петрушевская использует натуралистические детали при описании состояний, реакций: «Потом сядет к окну, скажет: «Отвернитесь» - и такой тихий цедящий звук раздается, такое сипение. Она говорит: «Все дураки», а сама еще шприц не вынула, еще следит, как последний осадок из шприца выходит».

Нелепая, неустроенная жизнь вызывает отчужденность людей, перевернутость их представлений о счастье. Они не могут любить, сострадать и даже страдать глубоко. У «такой девочки» подчеркиваются почти механические реакции на окружающих, вечный страх: «Она подняла голову и говорит: «Я боюсь атомной бомбы». Не смерти она боится, а бомбы, представляешь?» А героиня рассказа «Сети и ловушки» может долго безостановочно плакать или смеяться.

Герои не надеются на улучшение жизни. У них отсутствует стремление к духовному, утрачено представление о высоких ценностях. Критерии для оценки себя и других весьма примитивны: «я хорошая хозяйка, у меня уже с утра все сделано», «я женщина трезвая», «А она и не работает, и ничего у ней не сделано – как будто она и не жена Севке».

Ее сознание дисгармонично, логика субъективна, абсурдна по своей сути. Например: «Неустроенность должна была автоматически повлечь за собой стремление к устроенности, в то время как любая устроенность такого рода повлекла бы за собой задержку настоящей устроенности». Часто автор снижает чувства героев бытовыми подробностями.

Никто из героинь не хочет изменить жизнь или себя. Они настолько привыкли к своей уродливой жизни, что принимают ее как норму. Они несчастливы, и это тоже воспринимается как норма. Каждая замкнута в своем мире. Живут рядом, судят друг о друге, используют друг друга для решения своих проблем, но не стараются понять другого человека. Отношения абсурдны, безнравственны: «Мы иногда с Петровым разговаривали целыми ночами, особенно после его зигзагов, и не могли наговориться. Он мне рассказывал о своих женщинах, сравнивал их со мной, а мне все было мало – я выпытывала у него все новые и новые подробности».

6.        Мир героев

  Трудно говорить о конфликте в анализируемых рассказах. Герои скорее находятся не в конфликте с миром, а в обиде на него. Люди настолько отчуждены, потеряли достоинство и уважение к себе, что и в конфликты друг с другом не вступают: «И кончался у него очередной роман, он приносил бутылку полусладкого шампанского, зная, что я это вино люблю. Это всегда было волнующе, как первое свидание».

 Внешний мир, в котором живут персонажи, мы видим глазами рассказчицы. Ее не интересуют политика, проблемы времени, производство и т.д. Поэтому трудно определить, в какую эпоху это происходит, на фоне каких исторических событий. Мир замыкается в квартире. И это замкнутое пространство выписано тщательно, в достоверных деталях, подробностях. Вещи, еда и т.д. – это то, что окрашено чувством удовлетворения, то, что является символом лучшего в этом «рае для уродов» (как отметил один из критиков).

7.        Персонажи рассказов

Какими предстают перед читателями персонажи рассказов? Людмила Петрушевская пишет не о каких-либо исключительных героях войны или трудовых пятилеток, а о людях из пестрой уличной толпы, не претендующих ни на что выдающееся. Чаще всего они коренные москвичи. Но это не меняет суть их существования внутри замкнутого мира не территориальной, а именно духовной “провинции”. Все они так или иначе находятся на периферии каких-то магистральных (если они вообще есть в мире) социальных и культурных потоков. Петрушевская пишет то, что можно привычно назвать «болотцем». В конце 60-х оно только «подернулось» коварной зеленой «тиной», в конце 80-х - отчаянно и уже абсолютно недвусмысленно «зацвело».

Практически отсутствуют их портреты. Можно найти лишь отдельные черты внешности. Используются приемы зооморфной образности: «В ней не было ничего от дичи, которую надо бояться спугнуть. Она была как домашнее животное, которое можно было просто гнать хворостиной»; «Она на меня и с самого начала нашего знакомства произвела какое-то жалящее впечатление, как новорожденное животное». У читателя подобные детали вызывают неприятные чувства к героиням. В то же время это свидетельствует об отношении рассказчицы к окружающим.

Книга открывается рассказом «Али-Баба». Героиня этой достаточно банальной в то время ситуации (спившаяся, не без культурных запросов дамочка) ищет черты своего избранника в законченном алкоголике, больном и безвольном человеке, сохранившем внешние черты вполне порядочного человека: один поношенный финский костюм чего стоит!  Рассказы Петрушевской пестрят псевдогероями-неудачниками. Писательница почти не дает им шансов на перемену их судьбы к лучшему. Но иногда - и это принципиально! - чисто по-женски жалеет бедолаг, смотрит на них глазами своих героинь - ищущих среди пошлости, скуки и грязи свою единственную бессмертную любовь («Бал последнего человека», «Смотровая площадка», «Грипп» и др.)

О созданных Петрушевской женских образах стоит поговорить особо.

Людмила Петрушевская не просто касается «женской» темы, она  царствует в ней!

Есть в ее коротеньких рассказах то, что безмерно трогает. Это вера в «чудо» любви. «Чудо» у Петрушевской - явленная усталой, но не изверившейся душе благодать. И благодать эта - действительное, а не иллюзорное родство душ. Проза Петрушевской духовна. Конечно, воля - источник мужества и героинь Петрушевской. Но некоторые из них одарены еще и «шестым» чувством - чувством бессмертия.

8.        Отношение к детям

Обычно все герои – люди несостоятельные, испытывающие бытовые трудности, пережившие унижения, например, в рассказе «Такая девочка»: «Она только что из колонии вышла и опять пошла по рукам…» Единственно светлое у этих персонажей – дети (одна героиня имеет сына, другая ждет ребенка). Однако любовь к сыну скорее биологическая, собственническая, лишенная высокой духовности. Вот героиня рассуждает о сыне: «Любое другое сочетание лица, фигуры, цвета волос, характера он с такой же силой полюбил бы. Он любил бы меня, если бы я была убийцей, великой скрипачкой, продавцом магазина, проституткой, святой». Семья, дом в центре жизни персонажей. Но на первое место здесь тоже выступает не любовь и взаимопонимание, а бытовая устроенность: квартира, чистота, еда, гости, часто случайные.

Петрушевская - жесткий, не традиционный в своих ракурсах и оценках художник. Проявление доброты ее героинь носит подчас парадоксальный характер. Не каждому читателю понятны, например, поступки героини повести «Свой круг». На глазах своих вероломных друзей она за ничтожную провинность избивает в кровь маленького сынишку. Женщина (повествование ведется от ее лица и имя ее не упоминается)  знает, что неизлечимо больна. Отец ребенка ушел из семьи к ее лучшей «подруге». Он не любит и стыдится мальчика. На что обречен малыш? Мать устраивает «кровавый фарс» с избиением «младенца», чтобы пробудить жалость в отце и его «дружках». Спектакль удался. Мальчика берут на воспитание «друзья» дома. Они потрясены жестокостью матери и готовы проявить милосердие. Читатели замечают добрую реакцию чужих людей, но для Петрушевской важен поступок самой героини. Она сделала для своего сына все, что было в ее силах и может «спокойно умереть». Надежда на прощение и понимание мальчика ее невиновности перед ним в будущем. В один из пасхальных дней показывает ему дорожку к могилкам бабушки и дедушки. Может, любовь приведет его когда-нибудь и к ней, похороненной рядом с ними?

Даже скупой пересказ интриги этой повести дает представление о ее нравственной и реалистической силе.

В страшном мире не перестают появляться на свет беззащитные дети. Само их присутствие рядом со взрослыми, измученными болезнями и стрессами, уже спасительно. Дети рождаются от мужей-подлецов, их воспитывают истеричные матери, бабушки-«доходяги», беспощадная улица. Малыши растут среди диких скандалов,  голодают, переживают свою заброшенность и покинутость в родном доме. Кажется, еще мгновение, и может навсегда погаснуть свет надежды, истлеть свеча жизни. Петрушевская умеет довести ситуацию до крайности («Время ночь»). Но удивительно - самого страшного не происходит. Жизнь часто висит на волоске, но волосок этот - живая душа. И проявляется она прежде всего в творчестве.

Наверное, не случайно героиней повести «Время ночь» становится профессиональная писательница Анна Андриановна. В ней воплощено много: и истерическая усталость от житейского ада (дочь-неудачница, сын-преступник, требующие заботы внуки, психическая болезнь матери), и творческая одаренность вопреки этому «кошмару» (ночные литературные занятия – «свидания со звездами и Богом»).

Повесть «Время ночь» могла бы стать самым безысходным финалом книги, если бы в ней не жила все та же вера в спасительную нить «бессмертной любви».

Вывод

Проанализировав рассказы, можно прийти к следующим выводам:

·                   Рассказы Петрушевской соединяют в себе черты разных эстетических направлений. Многое в них свидетельствует о близости к литературе абсурда: изображено всеобщее неблагополучие, абсурдность, нелепость, дисгармоничность жизни и человеческих отношений, отчуждение, одиночество, бездуховность героев.

·                   Однако в отличие от литературы абсурда в рассказах Петрушевской композиция является средством глубокой психологической характеристики персонажа. Таким же средством становится речь героев, их суждения о жизни, о других людях и т.д. Возникает образ противоречивый, сложный, поэтому достоверный и легко узнаваемый.

·                   В современной литературе актуальна поэтика цитаты. Но если реминисценции и аллюзии в прозе, например, В.Пелевина требуют достаточно высокого уровня культуры читателя, знакомства с художественными произведениями и философскими теориями, знаний реалий исторического времени, то у Петрушевской цитируются ходовые выражения толпы, знакомые всем. Это становится, наряду с натурализмом, еще одним средством убеждения читателя в достоверности, правдивости происходящего.

·                   Рассказы обладают напряженным сюжетом, заставляющим внимательно читать. Но почему-то события и герои после прочтения (несмотря на достоверность) быстро забываются, остается лишь впечатление, как после истории, услышанной в трамвае, в очереди: правдивой и достоверной, но очень частной. Думается, это происходит потому, что, по словам самой писательницы, объектом ее изображения является случай. Может быть, поэтому в рассказах нет того художественного обобщения, которое делает произведение запоминающимся. В целом цикл «Монологи» создает образ больного мира, персонажи которого при всех различиях очень похожи между собой и вызывают гамму чувств: от жалости до презрения.