Своеобразие творчества В.В. Набокова (Материалы литературной гостиной)

Своеобразие творчества В.В. Набокова (Материалы литературной гостиной) В   отношении   Набокова   к   своим   героям   сказались   черты   характера самого автора: индивидуализм, возведенный в жизненный принцип, желанное творческое и личное одиночество, неприятие соседства в любых его формах, недоверие   к   простым   и   естественным   человеческим   чувствам.   Подобная совершенно новая для русской литературы этическая система, утверждаемая писателем,   основанная   на   принципиальном   индивидуализме   и   пафосе общественного   неслужения,   вела   к   разрыву   с   традицией   и   в   сфере эстетической:   Набоков   отказался   от   реализма   и   пришел   к   модернистской эстетике.   В   результате   в   его   творчестве   происходит   разрушение реалистического   характера,   что   обусловлено   иными,   чем   в   реализме, принципами типизации. Довольно   долго   бытовало   мнение,   что   в   отличие   от   героя реалистического   романа,   сознание   которого   сформировано   типическими обстоятельствами окружающего бытия, герой модернистской литературы не мотивирован ничем. Разумеется, это не так. Герой модернистского романа тоже   детерминирован,   но   эти   мотивации   ­   совсем   иной,   нереалистической природы. В чем же их суть, каковы они? Суть в том, что Набоков предложил литературе принципиально новую концепцию   личности.   Перед   нами   не   герой   в   традиционном   смысле   этого слова, но, скорее, некое воплощение авторской идеи, некий набор тех или иных   качеств.   Его   судьба,   поступки,   поведение   порождены   не   столько логикой   характера   (а   она   вообще   может   отсутствовать,   персонаж набоковского   романа   может   быть   совершенно   алогичен),   сколько   полной подчиненностью   его   авторской   воле,   авторскому   замыслу.   Герой набоковского романа полностью «бесправен» и абсолютно зависим, никакой диалог   на   равных   между   голосом   автора   и   героя,   как,   например,   в полифоническом романе Достоевского, в принципе невозможен. Например, характер   гроссмейстера   Лужина  («Защита   Лужина»)   сформирован   логикой шахматной   игры,   которая   заменила   ему   реальность.   Первой   и   истинной действительностью   для   него   является   пространство   шестидесяти   четырех клеток. В подобных принципах мотивизации характера проявляется важнейшая грань концепции человека у Набокова ­ и принципиальный, декларативный разрыв   с   реализмом.   Отношения   между   героем   и   действительностью оказываются искривленными и алогичными. Герой, вглядываясь в реальную жизнь, будь то жизнь социальная или сугубо частная, пытается постичь ее ­ и не   может   сделать   этого.   Возникает   характерный   мотив   бегства   от враждебного, чуждого, алогичного мира. Поэтому защита, которую пытается выработать Лужин, направлена не только на организацию противодействия атаке   белых   фигур,   но   и   на   противодействие   реальности,   пугающей   и отталкивающей, втягивающей  в себя каждого человека без изъятия ­ даже вопреки его воле. Здесь   возникает   закономерность,  осмысленная   литературой   XX  века. Если   герой   классической   литературы   мог   уйти   от   взаимодействия   с историческим временем, как это с успехом делают, например, герои «Войны и мира»   Берги,   Курагины,  Друбецкие,  и   лишь   немногим   удается   совместить опыт своей частной жизни с большим временем истории, то для литературы XX   века,   начиная   с   Горького,   вовлеченность   каждого,   именно   каждого человека в круговорот исторических событий является фактом непреложным. Подобная   взаимосвязь   личности   с   историческим   процессом предопределила характер реализма первой половины XX столетия. В качестве типических обстоятельств, мотивирующих характер, выступает историческое время, и герой вынужден самоопределиться в отношении к нему. Подобная непреложная   взаимосвязь   обусловлена   положением   личности,   включенной историей в свой круговорот, часто против собственной воли, и не имеющей уже   возможности   переждать   исторические   катаклизмы   и   уйти   в   сферу частного   бытия,   всегда,   казалось   бы,   доступную   личности.   Подобная мотивация   характера   историческим   временем   и   фатальная   зависимость личности   от   его   влияний,   тлетворных   или   позитивных,   проявилась   в творчестве таких разных писателей, как Горький, А. Толстой, М. Шолохов, Б. Пастернак. У   Набокова   закономерность   взаимосвязи   личности   с   историческими катаклизмами, часто трагическая для воли и судьбы человека, выявляется с ничуть не меньшей остротой и драматизмом, чем в реалистическом романе Горького. Размышляя о композиции своего будущего романа, отец Лужина, посредственный   писатель,   формулирует   тем   не   менее   этот   эстетический принцип. «Теперь, почти через пятнадцать лет, ­ размышляет он в эмиграции, ­ эти   годы   войны   оказались   раздражительной   помехой,   это   было   какое­то посягательство на свободу творчества, ибо во всякой книге, где описывалось постепенное развитие определенной человеческой личности, следовало как­ нибудь упомянуть о войне, и даже смерть героя в юных летах не могла быть выходом из положения... С революцией было и того хуже. По общему мнению, она   повлияла   на   ход   жизни   всякого   русского;   через   нее   нельзя   было пропустить героя, не обжигая его, избежать ее было невозможно. Это уже было подлинное насилие над волей писателя». Однако самому Набокову парадоксальным образом удается преодолеть то, что его герой осмысляет как «подлинное насилие над волей писателя»: мучительную обусловленность судьбы и характера историческим процессом. Поэтому   он   избирает   героя,   который   станет   единомышленником   своего создателя.   Именно   здесь   совпадает   воля   писателя   и   гениального гроссмейстера Лужина (прототипом которого был великий Алехин): остаться вне действительности, не заметить ее, подменить гармонию жизни гармонией шахматных   ходов.   Реальность   ­   мир,   свет,   жизнь,   революция,   война, эмиграция,   любовь   ­   перестает   существовать,   смятая,   вытесненная, разрушенная атакой белых фигур.  «Защита Лужина» ­ сложный роман­метафора, насыщенный множеством смысловых   оттенков.   Это   шахматная   защита   черных   фигур   перед сокрушительной атакой белых. Но это и защита, вернее, безуспешные поиски этой   защиты,   от   разрушительного   натиска   действительности,   стремление отгородиться от непонятного и страшного мира шахматной доской, свести его законы к законам коней, королей, пешек. Увидеть в хитросплетениях жизни комбинации фигур, повтор разнообразнейших сочетаний. И жизнь принимает законы шахмат, навязанные ей гроссмейстером Лужиным! Но тем страшнее месть действительности за попытку уйти, спрятаться в келье турнирного зала. Истерзанный   и   раздавленный   схваткой   с   Турати,   герой   Набокова   бросает шахматы ­ но реальность уже не принимает иных правил игры, чем те, что были ей навязаны ранее, и Лужин вдруг с ужасом замечает в самых обычных, бытовых, казалось бы, вещах и событиях неудержимую атаку реальной жизни, с   неумолимым   повторением   в   ней   шахматных   ходов,   с   неумолимой математической   логикой   игры,   которая,   являясь   суррогатом   мира,   не прекращалась ни на минуту. И против этой атаки защита Лужина оказалась бессильной «Игра? Мы будем играть?» ­ с испугом  и ласково  спрашивает жена за несколько минут до самоубийства Лужина, не подозревая об этой нескончаемой, изматывающей игре своего мужа, затеянной им против самой действительности. И положение человека, вступившего в эту игру, трагично. Набоков находит великолепный образ, чтобы показать эту трагедию: в жизни, во сне и наяву, «простирались все те же шестьдесят четыре квадрата, великая доска, посреди которой, дрожащий и совершенно голый стоял Лужин, ростом с пешку, и вглядывался в неясное расположение огромных фигур, горбатых, головастых, венценосных». Так выглядит у писателя человек, который не в силах   вступить   в   диалог   с   действительностью,   понять   и   принять   ее, запутанную   как   никогда.   Набоков   таким   образом   подходит   к   той проблематике, что была осмыслена Горьким в четырехтомной эпопее «Жизнь Клима Самгина», самом сложном и загадочном его романе. В обоих случаях в центре оказывается герой, страшащийся жизни, бегущий от нее, стремящийся спрятаться от тлетворных влияний действительности ­ за «системой фраз», как Самгин, за шахматной доской, как Лужин... Разумеется, Лужин не Самгин, он по­детски откровенен и беспомощен, он по­детски предан игре. Эти герои сталкиваются с совершенно различными жизненными   историческими   ситуациями   и   на   совершенно   различных основаниях приходят к отторжению действительности. Но в типологическом, отвлеченном плане совпадения есть. Принципиальное   отторжение   действительности   героем   Набокова   ­   не случайный каприз автора, а продуманная жизненная и творческая позиция, мужественно   отстаиваемая,   ставшая   программой   личного   и   литературного поведения. Если угодно, это была одна из попыток сохранить суверенитет человеческой личности, ее права на независимость от обстоятельств времени, в   том   числе   времени   исторического,   агрессивность   которого   в  XX   веке   в отношении частной жизни человека стала особенно очевидной. Литература нашего века констатировала, что человек уже не имеет естественного права, вполне доступного еще в прошлом столетии. Это право частного бытия, право ощущать себя вполне суверенной личностью по отношению к любым внешним событиям   и   сторонам   действительности.   Литература   XIX   века   это   право декларировала как естественное и неотъемлемое, ведь его и утверждал своей судьбой и социальным поведением «лишний человек, подобный Онегину или Печорину, его утверждал Илья Ильич Обломов, предпочтя диван в доме на Гороховой улице перспективе государственной службы; его утверждал Федор Иваныч Лаврецкий, уединившийся в дворянском гнезде от обрушившихся на него невзгод. В XX веке это право личности было подвергнуто сомнению. Человек оказался втянут в круговорот исторических событий ­ часто против собственной воли. Таким образом, все, что отталкивало от Набокова читателя ли, частного ли   человека,   случайно   пересекшегося   с   ним,   социально   ориентированного   в   лучшем   случае   подчеркнутая критика,   ­   неземная   гордыня, снисходительность   к   ближнему,   антисоциальность,   принципиальный индивидуализм, декларируемый пафос общественного неслужения, элитарный эстетизм и отсутствие желания быть понятным, перерастающее в открытое пренебрежение   читателем,   ­   было   попыткой   защитить   свой   дар   и   право частного бытия от жестокого натиска истории, утверждение права быть самой собой. И с этой точки зрения Набоков был как раз очень русским писателем!