Тарский Владимир Леонидович и его сокамерники 1939 - 40 года по Ржевской тюрьме.

Тарский Владимир Леонидович и его сокамерники 1939 - 40 года по Ржевской тюрьме.

 

Тарский Владимир Леонидович (1925-2005), инженер, специалист по литейной промышленности.

Некоторые даты и события  жизни:

1925. - Родился в Москве. Отец - Тарский (Соколовский) Леонид Львович (1894-1938), ответственный редактор дорожной газеты «Вперед». Мать - Рабинович-Люлькина Ева Яковлевна (р. 1899), экономист объединения «Союзтекстильмашина».
1936, 17 декабря. - Арест отца.

1937, 13 мая. - Осуждение отца «за антисоветскую агитацию и незаконное хранение оружия» на 10 лет лишения свободы.

1938, 10 января. - Смерть отца в заключении.

1937,  30 марта. - Арест отчима Люлькина Вениамина Львовича, управляющего конторой «Заготзерно» Калининской области.

1937, 16 июля. - Осуждение отчима на 10 лет лишения свободы «за вредительство и участие в антисоветской троцкистской организации».
1937,  3-4 ноября. - Обыск, арест матери, осуждение её Особым совещанием при НКВДСССР как члена семьи изменника родины к заключению в исправительных лагерях сроком на 8 лет. Отправление В. Тарского, 12 лет, его сестер Вики, 15 лет, и Инги, 6 лет, в приемник-распределитель для малолетних преступников - в Свято-Данилов монастырь, где они подверглись процедуре регистрации уголовников (анкетирование, фотографирование анфас и профиль, снятие отпечатков пальцев). Сестра матери взяла их в свою семью.
1939, начало марта. - Побег в Испанию, на помощь республиканцам, «зайцем» на поезде. Арест в Латвии, в Резекне. При себе имел, на случай попадания к франкистам, сочиненную им листовку антисоветского содержания.
1939,  31 марта. - Передан в дорожно-транспортный отдел Главного управления государственной безопасности (ГУГБ) Калининской ж. д. и направлен во внутреннюю следственную тюрьму.

1939,  13 апреля. - Подготовлено обвинение по ст. 58, пп. 1, 10-1. Дело передано в линейный суд Калининской железной дороги.
1939, 19 мая. - Повторное расследование. Обвинение по ст. 58, пп. 10-1 и по статье 84. Переведен в Ржевскую городскую тюрьму.

1939, 17 декабря. - Решение Особого совещания при НКВД СССР: «Нелегальный переход государственной границы»; «Освободить из-под стражи с зачетом в наказание срока предварительного наказания».

1940,  январь. - Освобождение.

1940,  30 ноября. - Освобождение матери по решению Особого совещания при НКВД СССР о прекращении дела ввиду отсутствия состава преступления.
1941,  май. - Окончание школы-семилетки.

1941, осень. - Выезд вслед за родными, эвакуированными в Татарию. Работа электриком на электростанции в г. Набережные Челны, кочегаром на пароходе "Жемчужина" на Каме.

1942,  лето. - Подрыв парохода "Жемчужина" на мине. Списание экипажа судна в батальон морской пехоты.

1942,  осень. - Первый бой на Сталинградском фронте. Ранение. Отправка в госпиталь в Новосибирск. 

1943 - 1945, октябрь. - Участие в Великой Отечественной войне. Демобилизация по семи ранениям из Порт-Артура. Возвращение в Москву.
1946. - Сдача экстерном экзаменов на аттестат зрелости. Поступление на инженерно-физический факультет (ныне МИФИ) механического института.
1947. - Вызов в спецчасть в институте. Отказ в спецдопуске по анкетным данным.
1948-1952. - Учеба в двух институтах: Заочном энергетическом и Станкине. Их успешное окончание.

1952-1953. - Работа на Клинском станкоремонтном заводе заместителем начальника литейного цеха. Знакомство с Анной Михайловной Шамрай (р. 1925) на курсах подготовки инструкторов по туризму в обществе "Наука".
1954. - Работа главным инженером машинотракторной станции (МТС) в Вашской долине. Рабочими были спецпереселенцы.

1957. - Возвращение в Москву. Женитьба на А.М. Шамрай. Рождение дочери Наталии.
1957-1991. - Работа в НИИ литмаш (впоследствии ВНИИ литмаш) заведующим отделом перспективного развития. Сотрудничество с Советом экономической взаимопомощи СЭВ.

1992,  16 июня. - Реабилитация отца, Л.Л. Тарского, Верховным судом РСФСР.
1993, 28 июня. - Реабилитация В.Л. Тарского.

С 1997. - Председатель комитета по оборудованию и автоматизации Российской ассоциации литейщиков (общественная организация).
2004. - Туристическая поездка в Испанию.

2005. - Скончался В.Л. Тарский.

2010. - Публикация дневников В.Л. Тарского «От Кенигсберга до Чойбалсана», «В зоне спецпереселения» в разделе «Собрание воспоминаний о Гулаге и свидетельств о времени», неопубликованные тексты, доступные для чтения на сайте Музея им. Андрея Сахарова.

 

Свои мемуары Владимир Леонидович начинает воспоминаниями о Московском периоде жизни его семьи:

«…Мое раннее детство было счастливым и безмятежным. Мы жили на пятом этаже корпуса, расположенного во дворе большого углового дома в центре Москвы. С одной стороны дом выходил на Петровку, а с другой - в Столешников переулок. Ворота дома, сохранившего до сегодняшних дней № 15, выходят на Петровские линии и из них видна Неглинная улица. В начале двадцатого века в доме размещалась гостиница «Марсель». С 1925 года мы занимали две смежные комнаты в восьмикомнатной квартире, в которой в дореволюционное время проживала хозяйка гостиницы…»

«…В конце тридцатых годов на нашу семью обрушился шквал несчастий. Первой жертвой стал мой отец Леонид Тарский, который жил тогда в Воронеже и совмещал работу заместителя начальника политотдела Юго-Восточной железной дороги с обязанностями ответственного редактора дорожной газеты «Вперед». 13 мая 1937 года отец был осужден «за антисоветскую агитацию и незаконное хранение оружия» на 10 лет лишения свободы. По данным Главного информационного центра МВД РФ отец «умер в заключении 10 января 1938 года», а где - неизвестно. Следующей жертвой стал мой отчим, Вениамин Люлькин. В это время он жил в г. Калинин, где после образования Калининской области работал управляющим областной конторой «Заготзерно». Дальше тучи начали стремительно сгущаться над мамой. В сентябре она получила извещение об «уплотнении в связи с арестом мужа». Мама подала протест в суд, ссылаясь на наличие троих детей. Суд определил незаконность ее претензий, а 3 ноября к нам явились два молодых человека с ордером на обыск и арест - события развивались с космической скоростью. На следующий день мама была приговорена Особым совещанием при НКВД СССР «как член семьи изменника родины к заключению в исправительных лагерях сроком на 8 лет.

Во время обыска меня удивило, что молодые люди ничего не искали. А просто перекладывали с места на место и тщательно переписывали наше имущество. Переписано было все, включая поломанную кукольную кровать, детские книжки и игрушки. Так как понятой - дворник - был неграмотным, протокол обыска за него предложили подписать мне. Маму увезли первой. Была уже глубокая ночь, когда меня и моих сестер - пятнадцатилетнюю Витю и шестилетнюю Ингу - попросили одеться и спуститься вниз. У подъезда стоял легковой газик, на котором мы отправились в путешествие по новой жизни…» 12 летний Володя,  его сестры - Вика, 15 лет, и Инга, 6 лет, были увезены в приемник-распределитель для малолетних преступников - в Свято-Данилов монастырь, где они подверглись процедуре регистрации уголовников (анкетирование, фотографирование анфас и профиль, снятие отпечатков пальцев). Так 12 - летний Володя Тарский и его сёстры первый раз оказались в заключении как дети из семьи врагов народа, об этом горестном событии в его детской памяти остались следующие воспоминания:

«…Нас привезли в Свято-Данилов монастырь, где в то время размещался приемник-распределитель для «малолетних преступников». Эти преступники были разделены на две категории, изолированные друг от друга колючей проволокой. Одну часть составляли дети, родители которых были арестованы по политическим мотивам, другую - малолетние правонарушители, задержанные милицией. Поля нашего пребывания не пересекались.

Мамина сестра (наша тетя) Соня от знакомых узнала, куда помещают детей арестованных по 58 статье родителей, и сумела вскоре заполучить нас к себе домой. Сравнительно короткое пребывание в монастыре запомнилось тем, что мы жили в теплых чистых комнатах, где казарменными рядами стояли кровати. Нас хорошо кормили и ежедневно водили на прогулку на задний двор, где среди куч мусора были свалены различные дорожные указательные знаки. Помню, что самостоятельно выходить из помещения мы не могли, нас проводили в столовую и на прогулку мимо забора из колючей проволоки, за которой находились юные арестанты «второй группы», и наш проход сопровождали их дружные выкрики: «Троцкисты, шпионы, изменники…» Помню также как в первую ночь, когда нас привезли из дома, мы, до размещения в палатах, были подвергнуты полной процедуре регистрации уголовников, включая анкетирование, фотографирование в фас и в профиль и снятие отпечатков пальцев. Эта «игра» очень понравилась маленькой Инге. Помню окружавшие нас монастырские стены, обильно усеянные сверху битым стеклом, заделанным в бетон…»

О школьной учёбе маленького Володи в его мемуарах повествуют следующие записи:

«…Итак, тетя Соня забрала нас к себе домой и мы оказались в квартире, где она жила вместе с сестрой Розой и дочкой Мусенькой пяти лет. Население квартиры сразу удвоилось, а у моих теток вместо одного стало четверо иждивенцев…

…Школьные дела меня совершенно не занимали, и я был фундаментальным троечником, у которого четверки, не говоря уже о пятерках, были как пятна звезд среди темного неба. Предоставленный сам себе, я имел три рода занятий: первое - изображал учителя и занимался с младшими сестрами, второе - проводил обширные военные игры с вырезанными из бумаги солдатами, пушками, танками, кораблями, самолетами и, наконец, третье - дотошно изучал в газетах, которые выписывали тетки, состояние международных дел. А дела международные были бурными, и я принимал их близко к сердцу. 12 марта 1938 года немецкие войска вступили в Австрию и был объявлен «аншлюсс», в июле наши дальневосточные войска учинили разгром японцам на озере Хасан, а 29 сентября было заключено Мюнхенское соглашение. 15 марта Германия, Венгрия и Польша оккупировали Чехословакию, которая перестала существовать как государство, 22 марта немцы вступили в литовскую Клайпеду, а в апреле итальянцы вторглись в Албанию. Но главным, что держало меня в постоянном напряжении и что ежедневно освещалось в газетах, были события в Испании…»

«…Ранняя весна 1939 года. Я через развалины Страстного монастыря по Малой и Большой Дмитровкам бегаю в 170-ю школу. Прибегая домой, с нетерпением хватаю газеты: «Что в Испании?» В Испании плохо. А у меня тетки с трудом выкручиваются, чтобы прокормить более или менее прилично четверых детей на полунищенскую зарплату. Я по мокрой Дмитровке шлепаю подметкой, подвязанной проволочкой и слышу раздающееся из репродукторов: «Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей…»

«…Надо рассказать, как все советские мальчишки воспринимали в то время события в Испании. Нам не нужна была географическая карта, чтобы понять, где расположены Севилья, Бильбао, Саламанка, Бадохос, Теруэль, Валенсия, Гвадалахара. С великой гордостью до самой зимы счастливые обладатели носили «испанки» - пилотки с кисточками - головной убор бойцов республиканской армии. Постоянной игрой была игра «в Испанию» с непременным подъемом кулака и приветствием «No pasarán». Улицы Москвы впервые за свою историю увидели торговые точки, продававшие апельсины, которыми, видимо, расплачивалось испанское правительство за наши поставки. Бумажные обертки от апельсинов стали ценными ребячьими сувенирами.
Это было время, когда всех - и взрослых, и детей - охватили волны революционной романтики. Несгибаемая стойкость интербригад под Мадридом, разгром итальянских войск под Гвадалахарой, потопление нашего парохода «Комсомолец» в Средиземном море, мужественная борьба басков и астурийцев, отрезанных на севере страны, держали в напряжении всех и воспринимались как наши собственные победы и поражения. Мы проклинали непримиримую ярость франкистских генералов Варелы, Кейпо де Льяно, восхищались героической стойкостью Модесто, Листера. Прошло более 60 лет, но воспоминания о тех бурных днях заставляют снова с волнением переживать эти неординарные события первой половины двадцатого века.
По мере осложнения положения республиканцев меня все больше охватывало неудержимое желание добраться до Испании и «включиться в борьбу за торжество правого дела». В начале марта я твердо решил, что «мой час настал» и, покинув квартиру на Каляевской, направился в Испанию. К глубокому сожалению, мой путь и судьба Испанской республики разошлись. 27 марта пал Мадрид. 31 марта вся Испания была в руках франкистов. Справедливости ради надо отметить, что некоторые республиканцы ушли в горы, и партизанская война продолжалась до 1951 года. Но я об этом не знал, так как находился в камере предварительного заключения дорожно-транспортного отдела НКВД Калининской железной дороги в городе Ржеве, и мне было предъявлено обвинение по статьям 58-1,58-10 ч. 1 и 84 УК РСФСР, что в переводе на обывательский язык означало: измена Родине, антисоветская агитация и нелегальный переход государственной границы.»

Так юный 14 - летний Владимир Леонидович Тарский попадает  в заключение  во второй раз после Свято-Данилова монастыря, где он находился в приемнике-распределителе для «малолетних преступников» уже во Ржеве. 31 марта 1939 - он был передан в дорожно-транспортный отдел Главного управления государственной безопасности (ГУГБ) Калининской ж. д. и направлен во внутреннюю следственную тюрьму. А начиналось всё так:

«…Все это подгоняет принятие решения - еду в Испанию. Заложенные с раннего детства революционные, большевистские корни с одной стороны и неприемлемая действительность с другой подталкивают меня. Я выбираю и обдумываю маршрут: ближайшая граница - латвийская, там доберусь до моря и пароходом отправлюсь во Францию и через границу в Испанию. Я несколько раз приезжаю на Ржевский вокзал (так тогда назывался Рижский) и уточняю расписание поездов и цену билета. Наблюдаю, как проводники тщательно проверяют билеты при проходе пассажиров в вагон. Принимаю решение: на начало маршрута нужно купить билет. В то время между детьми у нас в доме были распределены обязанности: старшая Вика занималась уборкой помещения, за мной числились вынос мусора на помойку и покупка хлеба. Я прибег к «одесскому методу» моей мамы и понемногу задерживал часть сдачи, пока не набралась сумма на билет до Ржева в общем вагоне. Кроме отсутствия денег была еще одна причина. Для покупки билета до Себежа требовалось специальное разрешение милиции на въезд в пограничную зону…»

«…Вычерчен маршрут движения на карте Европы (эта карта и сейчас находится в моем следственном деле в архиве МВД). На случай, если меня задержит противная Испанской республике сторона, я прихватил пачку антисоветских листовок, которые ранее отпечатал на домашней пишущей машинке. Часть этих листовок я рассовал в почтовые ящики в нашем доме. На мое счастье никто не сообщил НКВД о листовках, в противном случае мое будущее положение, как я теперь понимаю, было бы куда сложнее. И вот теперь с билетом до Ржева я влезаю в поезд до Себежа, где имеются международные вагоны до Риги. Не помню, когда поезд отправлялся, помню, что во Ржев, где кончалось действие моего билета, он пришел поздно вечером. Я поднялся и в общей суете протолкнулся в международный вагон. Вагон был почти пустой. Потрогал дверь в одно купе, когда коридор освободился, она открылась, в купе никого не было. Сердце бешено забилось. Я был на пути к цели, но мог оказаться в западне. Наверху, на поперечной полке лежали скатанные матрасы, забравшись на полку, я перебрался через них и построил из них баррикаду. Поезд тронулся, и я вскоре уснул. Проснулся от шума и хлопанья дверями. Судя по разговорам, пограничник с проводником проверяли вагон. Я замер, насквозь пронизанный чувством страха. Дверь распахнули, пограничник вошел в купе. Мне казалось, что шум бьющегося сердца слышен на весь вагон. Но пограничник вышел через несколько секунд, хлопнув задвигаемой дверью. Где была эта проверка, когда мы пересекали границу, почему латышские пограничники не осматривали купе? «Граница на замке» была преодолена, но нужно было еще незаметно выбраться из вагона. Тут я допустил ошибку. Нужно было тихо лежать до самой Риги, тем более что в противогазной сумке у меня была припасена еда. Но мне хотелось скорее выбраться на волю. На первой станции я не решился, на второй тоже, на третьей, потом я прочел, что это было Резекне, стоянка была дольше, я тихонько вышел из купе и пошел по вагону в сторону, обратную от проводников. Вагон не был заперт, и я перешел в следующий. Там у выхода суетились люди, и проводника не было. Я спустился на землю и быстро пошел от вокзала. Я вышел на привокзальную площадь, и меня охватил почти панический страх. Мне казалось, что каждый проходящий оглядывается на меня и видит во мне «чуждый латышской земле элемент», да так, наверное, и было. Мальчишка в буроватом бобриковом пальто с противогазной сумкой через плечо, безусловно, был чуждым и бросающимся в глаза элементом. Но никто ко мне не подходил и ни о чем не спрашивал. Недалеко от вокзала громоздились какие-то склады, обнесенные высоким забором. Я решил незаметно перебраться через забор, передохнуть и выработать план дальнейших действий. С безлюдной стороны я перескочил через забор и увидел огромную бочку без дна, стоящую у складского помещения. Забравшись внутрь, я решил переждать до утра и двинуться в дальнейший путь. Как это будет, я не представлял и решил, что обстановка подскажет. Было начало весны, и земля и стоящие на ней предметы не были прогреты. Я промерз до костей, и как только забрезжил рассвет, решил вылезти из своего убежища, которое защищало меня хотя бы от холодного ветра. Только я высунул голову из бочки, как увидел сторожа, который смотрел в мою сторону. Я быстро присел, но было поздно. Сторож заметил меня и, подойдя к бочке, заглянул в нее и о чем-то спросил меня по-латышски. Я молчал. Тогда он знаком предложил мне вылезти и, взяв за рукав, повел к станции. Мы зашли в помещение, где за столом сидел пожилой человек в железнодорожной форме. Он внимательно выслушал сторожа, посмотрел на меня и спросил по-русски: «Мальчик, ты откуда»? Я ответил: «Я из Москвы и еду в Испанию». При этом у меня стучали зубы. Затем он предложил мне сесть в углу у протопленной печки. Он отпустил сторожа, передав ему какую-то просьбу. Мы сидели молча.

Через короткий промежуток времени пришла женщина и принесла стакан горячего чая с большим пряником. Железнодорожник, назовем его так, предложил мне выпить чаю, что я немедленно сделал. Затем он обратился к женщине, она взяла стакан и вышла. Железнодорожник перекладывал какие-то бумаги и не обращался ко мне. Минут через десять вошел рослый мужчина в форме, в котором я сразу определил полицейского. Они немного поговорили по-латышски, и полицейский по-русски предложил мне идти с ним. Я повиновался без вопросов. Он завел меня в небольшую комнату со скамейкой и решеткой на окне и ушел, заперев дверь на ключ. Я успокоился и без страха стал ожидать продолжения событий. Время тянулось медленно, часов у меня не было, прошло примерно два-три часа, как полицейский явился вновь и позвал меня. Он вывел меня на перрон, подвел к стоявшему поезду. У входа в вагон, к которому он меня подвел, стояли три человека. Меня завели в вагон, полицейский и один из встречавших подписали какие-то бумаги, затем полицейский ушел, а сопровождавший меня спросил, как меня зовут, забрал противогазную сумку и ушел, заперев купе. Поезд тронулся в сторону советской границы, и я понял, что мое путешествие дало обратный ход. Горькая обида пронизала меня, и я тихо заплакал…»

«…Счастливые часы «свободного полета» позади, я заперт в купе поезда, идущего в сторону Москвы. Молодой молчаливый сопровождающий периодически отпирает двухместное служебное помещение, осматривает меня с ног до головы и вновь запирает дверь.

И вот уже Ржев. Молодой человек вывел меня на перрон и завел в небольшое, грязное помещение. В помещении было тесно, там находились двое молодых людей в штатском, милиционер и пожилые мужчина и женщина, приглашенные в качестве понятых. Один из молодых людей и милиционер начали тщательный обыск, вытряхнули содержимое моей противогазной сумки на стол и стали выворачивать мои карманы и ощупывать меня. Выявленное содержимое заставило их отнестись ко мне весьма серьезно. Еще бы. Была обнаружена карта Европы с прочерченным маршрутом от Москвы аж до самой Испании. Маршрут пересекал советско-латвийскую границу. Особое внимание привлекли напечатанные на машинке листовки антисоветского содержания. Состоялся телефонный разговор, и в сопровождении одного из штатских я был доставлен в КПЗ ДТО НКВД Калининской железной дороги, управление которой в то время находилось во Ржеве…»

«…Глубочайшая тоска об утраченном «вольном полете», в котором я пребывал менее суток, охватила меня, и я вновь судорожно беззвучно зарыдал. Меня трясло, беззвучные рыдания и поток слез полностью захватили меня. Следователи прекратили допрос и занялись оформлением протокола, формальностей своей организации. Помню, самое тягостное было то, что обнаружились огромные незаштопанные дыры, зиявшие на моих стареньких носках. Это злило и почему-то успокаивало. Я перестал плакать. Сняли отпечатки пальцев, постригли, сфотографировали в фас и в профиль. Сотрудник, знакомивший меня с делом при реабилитации, разрешил мне взять их с собой, так же как и одну из сохранившихся в деле злополучных листовок.

Приведу здесь текст моего творчества, сохраняя орфографию и пунктуацию:

«Гражданин. Окончился ХVIII съезд ВКП(б) и на нем еще раз прокричали о свободе. Но где же эта свобода ее то и не видно. Попробуй ты только пискнуть против Советской власти… Изобилие - кричат на съезде, а ты гражданин не можешь достать без очереди молока, мануфактуры не говоря уже об обуви. Масло есть только в столице. ДЕРЕВНИ ГОЛОДАЮТ. Все кричат о победе у озера Хасан. Подумай, гражданин, трудно ли целой армией разбить пехотную дивизию. Делай сам вывод гражданин, а мы сказали свое слово».

31 марта 1939 года Володю  передали в дорожно-транспортный отдел Главного управления государственной безопасности (ГУГБ) Калининской ж. д. и направили во внутреннюю следственную тюрьму. Вот что видел Володя в 1939 - м году  в КПЗ (камере предварительного заключения) ДТО НКВД Калининской железной дороги, управление которой находилось у нас во Ржеве:

«…В последующие дни я быстро пришел в себя, ко мне вернулось чувство юмора, и пребывание в КПЗ и на допросах превратилось в своеобразную занятную игру. После предварительных процедур меня водворили в небольшую двухместную камеру, где я месяц с небольшим отсидел в полном одиночестве, предоставленный самому себе и своим размышлениям. Камера представляла собой прямоугольный параллелепипед, размером примерно 4 х 1,5 м., высотою около 2,5 м. Все оборудование состояло из навешанных на стены кроватей, табуретки и лампочки, защищенной сеткой, над небольшим окном, снаружи закрытым деревянным щитом. Этот щит, называемый, как я позднее узнал, в арестантском просторечии «намордником», плотно прилегал к наружной стене, оставляя в верхней части щель шириною с ладонь, через которую, прижавшись щекой к стене, можно было увидеть полоску голубого неба, а при длительном наблюдении поймать взглядом стремительно проносящихся ласточек. В камере отсутствовали даже стол и параша.

Мне нравилось насвистывать, подражая птицам. Часами я прогуливался из угла в угол камеры, анализируя свое положение. Бдительная охрана засекла мой пересвист и снисходительно приняла мои объяснения. Мне было разрешено потихоньку насвистывать в камере, так как запрещение не было предусмотрено правилами.

Так прошел месяц. Допросами мне не докучали. Они проходили пару раз в неделю. Здания ДТО НКВД и КПЗ были соединены коридором, так что кроме стен камеры, туалета, коридоров и комнаты допросов я ничего не видел. Исключение составлял небольшой дворик, в который меня и еще трех-четырех человек, ежедневно выводили на прогулку. Дворик представлял квадрат, две стороны которого были глухие стены КПЗ, а две другие - высокий деревянный забор, который был надстроен несколькими рядами колючей проволоки. В углу забора стояла вышка, где сидел охранник с винтовкой. Прогуливаясь кружочком под неусыпным оком одного или двух надзирателей, стоявших в углу напротив сторожевой вышки, мы являли собой копию одной из любимых мною картин - «Прогулка заключенных» Ван Гога. Каждый раз, когда я выходил на прогулку, мною немедленно овладевало желание бежать. Во время прогулки я рассчитывал, сколько шагов до забора и хватит ли у меня времени добежать, подтянуться, перевалить через колючую проволоку - и, главное, что за этим забором? А вдруг там внутренний двор НКВД? Сомнений и нерешенных проблем в осуществлении моих мечтаний было много и - не знаю к добру или нет - я не решился на побег.

Следствие по моему делу вели два человека: сержант Смирнов и старший лейтенант Осипчик или Осипчук. Первое, что я отметил, знаки различия в петлицах не соответствовали армейским. У Смирнова в петлицах было по два кубика, что соответствовало армейскому лейтенанту, а у Осипчика - шпала, что соответствовало капитану. Допросы вел Смирнов, Осипчик появлялся редко и ко мне не обращался, а что-нибудь говорил Смирнову.

Со следователем мне определенно повезло. Смирнов был спокойный, незлобивый, даже улыбчивый молодой человек. Даже в первые дни допроса он никогда не повышал голос, хотя я отказывался сообщить, откуда и когда выехал. В числе немногих предметов, которые лежали в моей противогазной сумке, была школьная тетрадка с надписью «170 школа Свердловского района», без указания города. В связи с этим был направлен запрос во все Свердловские районы СССР. Найти мой адрес следствию помог встречный запрос моей тети Сони: «Куда пропал мальчик Володя?»

Моя неуемная, беспокойная тетя Соня не могла смириться с моей пропажей. Она обратилась в Свято-Данилов монастырь, где в 1937 году я находился после маминого ареста. Вездесущие органы помогли ей найти меня во Ржеве. Следствие было закончено. Мне определили два пункта 58 статьи - 1а (измена родине) и 10 (антисоветская агитация) - и статью 84 - переход государственной границы. В ожидании суда Сонечке разрешили свидание и передачу. Свидание было кратковременным. Меня мучили угрызения совести за созданные семье неприятности, но раскаяния в содеянном не было…»

«…Памятным событием было явление в мою камеру прокурора Калининской дороги. Вечером неожиданно загремели засовы и в камеру вошли трое: начальник КПЗ, сержант Смирнов и молодой незнакомый человек в гражданской одежде. Не удосужившись представиться, он сразу бросил: «Это и есть тот самый мерзавец» или что-то в этом роде. «Стрелять таких надо». И при этом топнул ногой. Несмотря на его суровый вид и угрозы он не произвел на меня никакого впечатления, больше того, на меня нахлынуло веселое настроение. Мне казалось, что Смирнов тоже в душе улыбается и сдерживается, чтобы это не было заметно…»

13 апреля 1939 года было подготовлено обвинение по ст. 58, пп. 1, 10-1, и дело Тарского было передано в линейный суд Калининской железной дороги.
 19 мая 1939 года после повторного расследования и обвинения по ст. 58, пп. 10-1 и по статье 84 его переводят в Ржевскую городскую тюрьму. Интересные воспоминания оставил Володя о Ржевской тюрьме 1939 года и о своих сокамерниках, жителях города Ржев:

«…Через несколько дней я был переведен в городскую тюрьму. Я принес туда печенье, полученное в передаче, и угостил всех сокамерников. Последнюю неделю в КПЗ у меня появился сосед. Ему было что-то около сорока или чуть больше, но мне он казался глубоким стариком. Это чувство определялось его рассказами о дореволюционном времени, о Первой мировой войне, участником которой он был с самого начала и до Октябрьской революции. Память у меня в то время была превосходной. Я с первого раза запоминал систему чинов в армии, в казачьих частях и жандармерии, знаки отличия, наименование частей и соединений, фамилии генералов, командовавших соединениями. Эти и последующие беседы с другими моими воспитателями в общей камере городской тюрьмы составили в моей голове довольно обширный энциклопедический справочник, многие страницы которого до сих пор сидят в памяти и позволяют мгновенно обнаруживать фальшь в кинокартинах и телепередачах, которой, по правде сказать, немало…»

«…Следствие было закончено за два месяца, и я познакомился с «черным вороном», на котором меня доставили в городскую тюрьму. Надзиратель легонько подтолкнул меня в спину, я сделал шаг вперед, тяжело хлопнула массивная дверь. Злобно лязгнул засов камерного запора, и я очутился в сумеречном, зеленоватом пространстве, просеченном узким лучом света. Этот луч - единственная связь с застенным миром - прорывался сквозь узкую щель между стеной и «намордником».

Итак, я был водворен почти во дворец с высоким сводчатым потолком, построенный еще в царские времена. Буро-красные, выкрашенные масляной краской стены были испещрены множеством цензурных и нецензурных надписей. У боковых стен располагались два ряда сплошных нар. У двери царствовала параша. А под окном в самом светлом месте камеры стоял небольшой стол. Над оконным проемом к самому потолку была прикреплена лампочка, закрытая стеклянным колпаком и  сеткой из толстой проволоки.

И я на несколько месяцев вошел в число жителей камеры № 16.Окно камеры было расположено в верхней половине стены, и заключенные могли увидеть кусочек голубого неба, лишь забравшись на камерный стол и прижавшись щекой к оконной нише. Последнее было категорически запрещено тюремными правилами и наказывалось карцером. В короткое время я близко познакомился со всеми сокамерниками, привязался к большинству, а некоторых полюбил. Но в первое свое «явление» я в качестве чужака был подвергнут дотошному квалифицированному допросу. Находясь в центре внимания незлобивых заинтересованных взрослых людей, я радовался общению и отвечал, отвечал, отвечал… Главную  роль  играло то, что я был «свежим» человеком «с улицы», а мои собеседники месяцы, а некоторые и годы были оторваны от бурных событий, которые кипели за толстыми тюремными стенами и потрясали мир. В то время моя молодая, еще не контуженная немецкими осколками голова содержала огромный набор событий, имен, другой информации, которая вызвала жгучий интерес слушателей. Я рассказывал о Мюнхенском соглашении, о только что происшедшем крушении и разделе Чехословакии, о войне в Китае, о трагическом кризисе Испанской республики, о боях с японцами у озера Хасан. Я помнил тогда огромный ворох забытых теперь неважных и никому не нужных дат, названий населенных пунктов, фамилий государственных деятелей и, как заправский лектор, подробно рассказывал на уровне своего детского восприятия о международном положении и о важнейших событиях в стране. Эти нехитрые рассказы принесли мне статус «своего», и я «без голосования» был принят в коллектив…»

Для нас, жителей Ржева, интересны характеристики данные Володей Тарским своим сокамерникам - ржевитянам, да и мы можем узнать кто из наших горожан и за что сидел в нашей тюрьме в 1939 году. Какие были порядки в нашем остроге, чем занимались заключённые во время отбывания наказания:

«…Пришло время представить окружившие меня в табачном облаке силуэты, которые надолго стали моей семьей.

Наиболее общительными, деятельными, подвижными и заметными были два неразлучных друга, которые в камере постоянно находились рядом, - Старый Сват и Молодой Сват. Никто в камере не мог объяснить мне, откуда пошли эти прозвища. Но никто их иначе не называл. Старый Сват был крепкий, крупный, круглолицый мужчина с добрыми глазами. Он был единственным в камере человеком, с которого усилия ржевских НКВДистов не смогли согнать лишний вес. Во время Гражданской он был рядовым красноармейцем в кавалерии. В последующей жизни он спокойно преуспевал, а арестован был за не вполне лояльные анекдоты. В момент ареста он работал бухгалтером местного пивоваренного завода. Молодой Сват до ареста после окончания военного училища проходил службу в местной авиационной части в звании воентехника 2-го ранга. Что соответствует технику-лейтенанту послевоенного времени. В камеру его привело «страшное» преступление. Во время майского парада 1939 года он был откомандирован на какой-то подмосковный аэродром для подготовки материальной части к полетам. После парада, по установившейся традиции, руководители партии и правительства устраивали в Кремле грандиозный прием, на который приглашались участники парада и куда Коля, так звали Молодого Свата, по своему положению, естественно, приглашен не был. Когда он вернулся в часть, начались вопросы с соответствующими «подначками»: где ты сидел на приеме, с кем, сколько выпил и т.д. и т.п. Темперамент у Коли был взрывной. Он побежал к своей тумбочке (холостые воентехники жили в казарме) и вернулся с открыткой, на которой во всей своей маршальской красоте сверкал Климент Ефремович Ворошилов. На обратную сторону открытки Коля успел нанести «автограф» наркома: «На память товарищу по выпивке и закуске». Ребята посмеялись, но как-то очень сдержанно. А утром Колю вызвали в штаб части, откуда была прямая дорога в нашу компанию. «Преступление» было налицо, и ему предъявили «политическое хулиганство» Он был единственный сокамерник, покинувший нашу команду за время моего пребывания в ней. Весь наш коллектив переживал и сочувствовал Коле. Ему дали три года лагеря. Жалко было расставаться с молодым, незлобивым, бодрым, постоянно шутившим и смеявшимся товарищем. Однако, как потом признали, все ждали худшего и в душе считали, что он легко отделался. Правда, был уже 1939, а не 37 год, но суды все еще были непредсказуемы. К чести Ржевского суда отмечу, что вскоре он вернул мое дело в ДТО НКВД Калининской железной дороги, считая обвинение в «измене Родине» необоснованным. В камере был человек, который одним взглядом без слов приводил меня в нормальное состояние и ставил на место. Это был преподаватель истории одной из ржевских школ по фамилии Абрамов. Еще при царе Николае он обучался в Московском университете и после его окончания непрерывно  жил и  работал во Ржеве. Низкорослый, щуплый, сильно сутулый, бородатый он любил присесть с кем-нибудь один на один и поблескивая очками в полутьме камеры проводить учительские собеседования  о нормах поведения.. И польза была.  Место и нормы нашего  существования способствовали неограниченному включению в нашу речь матерных слов и выражений. Абрамов органически не переносил мата и не обращая внимания на ответную реакцию, которая, как правило, была далеко не положительной, резко и жестко бросал: «Прекратите это мерзлейшее похабство. Это омерзительно». Не помню, чтобы его воспитание сильно действовало на остальных, учитывая, что одному из нас было более восьмидесяти лет. Но я с тех пор полностью исключил мат из своей речи. Ни армия, ни литейный цех, ни МТСовские будни не приучили меня к мату. Не переносил Абрамов похабных анекдотов - этот жанр народного искусства у нас процветал. Еще до Октябрьской революции Абрамов вступил в РСДРП, но, «увы», был стойким меньшевиком, большевиком так и не стал  и  постоянно подвергался преследованиям всю свою сознательную жизнь. В то время его обвиняли в принадлежности к контрреволюционной организации. В предшествующий период он был основательно обработан следователями и подписал на себя целый ворох «реальных злодейств». Но пока дело дошло до суда, избиения прекратились и он от своих показаний полностью отказался.  Страстью Абрамова была  безграничная любовь к русской истории. Он мог часами рассказывать о князьях, царях, полководцах и флотоводцах, революционерах и подвижниках искусства. Времени у нас было предостаточно и всегда находилось два - три слушателя его пространных интересных рассказов, от которых он получал удовольствия  не меньше, чем его слушатели.

Постоянное чувство нежной привязанности внука  к деду я испытывал к восьмидесятилетнему деревенскому кузнецу Карлу Ивановичу Загеру. Этот могучий старик, казалось, сам был сформирован в кузнице ударами кувалды из качественной стали. Добродушный и немногословный он был постоянным объектом острот и шуток, однако, он на них практически не реагировал, и они отскакивали от его железной невозмутимости, как удары ручного молотка от массивного слитка. Карл Иванович, латыш по национальности, «естественно» обвинялся в шпионаже в пользу Латвии. Во время первой мировой войны он был конным разведчиком в русской армии. Это навело следствие на нехитрую подставку, и полуграмотный кузнец подписал протокол допроса с признанием, что являлся «контрразведчиком». Этот кряжистый несокрушимый дуб, казалось, легко переносивший все удары жизненных бурь и в до тюремной жизни стоял, как утес среди житейского моря. У него осталось в деревне крепкое хозяйство, которое включало корову, несколько свиней и овец. Но главным объектом его рассказов о доме, а также подшучивания заключенных, была его восемнадцатилетняя жена. Этот факт не подлежал сомнению, так как, ввиду завершения следствия, ему было разрешено свидание и она приезжала во Ржев с передачей. Трудно, не зная обстоятельств, определить, что двигало поступками этой женщины, сам кузнец или его хозяйство. Однако, под каскадом шуток он однажды в припадке откровенности поведал нам, что жена жаловалась на то, будто он замучил ее приставаниями.

 В камере находились еще двое заключенных, обвинявшихся в шпионаже, но в пользу Эстонии. Один из них паровозный машинист по фамилии Иокст  был солдатом в первую мировую, красноармейцем - в гражданскую, а затем работал в угрозыске. Второй, которого я очень плохо помню, был молчаливый, сдержанный, сухощавый человек, с примесью эстонской крови по фамилии Брацишко.

Для меня, пацана по возрасту и жизненному опыту, все сокамерники были личностями, полными знаний и прошедшими через невероятно интересные, неведомые мне события. Поэтому я был благодарным, терпеливым слушателем и представлял для каждого из них заинтересованного собеседника, с которым можно коротать бесконечные часы тоскливого камерного однообразия.

 В камере находился еще один заключенный, который резко выделялся среди всех своим широким кругозором, образованием и безоговорочно принятым всеми положением лидера. Знакомство, а затем и дружба с ним сыграли исключительную роль в моей ржевской тюремной жизни. Действительно, мне в ржевской тюрьме  повезло почти как Дантесу в замке Иф. Среди заключенных оказался мой «аббат Фария». Правда, наша встреча не принесла мне сокровищ, но внесла в монотонные дни сидения в городской тюрьме невероятное оживление и разнообразие. И уроки, полученные мною, оставили след  во всей дальнейшей жизни.

Моим «аббатом» был бывший директор ржевской льноперерабатывающей фабрики «Красная Звезда», а до того референт видного партийного и государственного деятеля Наркома легкой промышленности СССР Исидора Евстигнеевича Любимова. Звали моего покровителя и опекуна Борис Иванович Юштин. Жизнь  Юштина до ареста проходила под счастливой звездой. Высокий, красивый, спортивный, несомненно, очень способный он после окончания Института легкой промышленности был направлен на практику в Германию, а после возвращения на работу в Наркомлегпром. Долгие месяцы заключения и обработка, проведенная следователями, довели его до высокой степени физического истощения. Он был худ на уровне «кожа и кости». Его истонченные руки теперь ассоциируются у меня с руками ленинградских блокадных детей, которых мы в начале лета 1942 года, когда я работал кочегаром на пароходе «Жемчужина», перевозили по Волге и Каме в хлебную Татарию на откорм. Удивительно, но при этом он сохранил быстроту движений и,  главное, подвижность и остроту мышления. Голубые горящие глаза на изможденном лице излучали энергию и бодрость.  Его рассказы -  бесконечная гирлянда  заграничных командировок, любовных приключений и интересных технологических решений по обработке льна. Он занимался со мною английским и арабским языками,  игрой в шахматы. Трудно поверить, но факт - нарисованная  мокрой спичкой по натертому табачным пеплом тюремному столику  арабская азбука сохранилась в моей памяти на всю жизнь.

Много рассказывал он мне про своего бывшего шефа И.Е. Любимова. Борис Иванович знал, что он осужден и расстрелян еще в 1937 году. Однако, находясь под обаянием его незаурядной личности, подробно посвящал меня в то, как костромской крестьянин, в двадцать лет  вступивший в РСДРП,  уже в двадцать пять стал делегатом 5-го (Лондонского) съезда партии, после революции последовательно занимал посты  председателя губисполкома, члена реввоенсовета и председателя Совнаркома Туркестанской республики, председателя Главхлопкопрома, председателя правления Центросоюза, заместителя наркома  внешней и внутренней торговли  и,  наконец,  с 1932 года и до ареста, наркома легкой промышленности. И.Е. Любимов успешно справлялся со всеми обязанностями. Он был расстрелян в ноябре 1937 года и посмертно реабилитирован.

Свои истории Борис Иванович любил рассказывать мне за игрой в шахматы, за которой мы коротали часы нашего бесконечно текущего времени. Эти  шахматы, я изготовил под его руководством. Маленькие фигурки были вылеплены из мятого хлеба. Черные оставались в натуральном цвете высушенного хлеба. Белые - красились зубным порошком. Доска готовилась на каждую игру. Для этого на столике  равномерно растирался табачный пепел. А затем влажной тряпочкой протирались черные клетки. Эта тихая шахматная игра однажды привела меня к знакомству  с тюремным карцером.  Обычно мы бдительно следили за дверным «очком», через которое тюремные надзиратели периодически  наблюдали за нами.  Надзиратели делились на две категории. Одни нарочито гремели  заслонкой «очка», при этом они не всегда заглядывали в  него. Цель их была поиграть у заключенных на нервах и постоянно напоминать, «что стража не дремлет». Другие бесшумно отодвигали заслонку и длительное время наблюдали за жизнью в камере, пытаясь узреть что-либо предосудительное. Как правило, это были безнадежные потуги, так как  если мы и творили что-то незаконное, один из нас  своим телом прикрывал обзор. Не всегда мы успевали перейти в невинное состояние, пока надзиратель  гремел отпираемыми запорами и открывал дверь. В тот день в камере было благодушное и ленивое настроение и «очко» никто не страховал. Да собственно и не происходило ничего предосудительного, если не считать, что мы с Юштиным играли в шахматы. Собственно, шахматы не значились в перечне азартных игр, запрещенных для заключенных. Внезапно мы услышали шум отодвигаемой заслонки,  и кто-то тихо произнес  «все дома». Черт меня попутал, и я добавил довольно громко «никто пока не помер». Угрожающе загремели быстро открываемые затворы, и в камеру ворвался «Сам» начальник тюрьмы в сопровождении двух надзирателей. Начальник подобно коршуну ринулся к нашему столику и, увидев наше мирное хлебно-пепельное игрище, закричал: «Что за безобразие, почему допускаете грубое нарушение режима». И не дожидаясь нашего объяснения, скомандовал старшему надзирателю, указывая на меня: «Увести». Меня вывели. Препроводили в нижний этаж и затолкнули в небольшой каменный мешок размером 2х1.5 м. с вентиляционным оконцем под потолком. Это был «теплый карцер». Загремел засов и я, при свете маленькой лампочки, прилепленной к потолку, начал изучать мой «роскошный  дворец».

Это было не сложно. Единственной достопримечательностью были стены, покрытые облезшей штукатуркой, испещренные  множеством цензурных и нецензурных надписей и проклятий.

Бетонный пол не был полностью очищен от испражнений моих предшественников. Единственное напутствие, которое я получил от запирающего меня конвоира:  «Не стучи. Никто не услышит и не откроет». Лампочка была, видимо, на 25 вт., поэтому, несмотря на малые размеры помещения, я приступил к изучению автографов, когда глаза привыкли к полутьме. Была середина лета, и примерно через полчаса я в полной мере ощутил все прелести своего нового жилища и понял суть названия «теплый карцер». В холодный сажали зимой. Тело постепенно покрывалось все более густой испариной. Легкая тошнота перешла в головокружение. Присесть было не на что. В карцере не было ни одного предмета, даже параши. Но я пребывал в хорошем настроении и мысли мои крутились вокруг вопроса «как они там». А они волновались,  шумели и стучали в дверь, и требовали вернуть «малолетку» в камеру. В результате этого, а может быть и по другой причине, я часа через четыре был возвращен в мое родное жилище в камеру  №16.

Кроме шахмат, в камере от обыска до обыска постоянно была игра в домино. Но верхом рукодельного искусства и конспирации были игральные карты, которые не могли обнаружить даже при самых жестоких «шмонах». Кости домино лепились из мятого хлеба и не представляли собой ничего особенного. Игральные же карты представляли пример технического творчества и подлинного искусства. Первоначально из листочков курительной бумаги с помощью хлебного клейстера склеивались жесткие карточные листочки. Сам клейстер являл образец «высокой технологии». Он приготавливался путем длительного жевания и последующего процеживания через носовой платок. Потом клейстер ровным слоем наносился на листочки. Они аккуратно складывались и помещались под матрас на прессование и сушку. Далее проводилась главная операция - раскраска. Единственным художником и хранителем колоды был «старый сват». Он принимался за изготовление  новой колоды, когда старая становилась ветхой. Рисунок наносился чернилами, приготовленными из грифеля чернильного карандаша, а затем карты раскрашивались обломками грифелей цветных карандашей, извлекаемых для этой цели из тайников в камере и из углов одежных швов. После изготовления новой колоды старая спускалась в туалет. Играли в карты в углах камеры, недоступных обзору  через «очко». Поскольку выигрывать и проигрывать было нечего, игры в карты и домино носили престижный характер и велись, главным образом, для времяпрепровождения…»

Одной из причин способствовавшей росту авторитета Володи Тарского в камере стали его способности по установлению и поддерживанию связи с соседями из соседних камер:

«…Еще до своего «путешествия в Испанию» я выучил азбуку Морзе. Но попытки перестукивания еще в камере следственного изолятора натолкнулись на полное непонимание соседей. Хотя я четко выстукивал: точка - тук, тире - тук, тук. Теперь в 16-ой я быстро и в совершенстве овладел «бестужевкой» - тюремной азбукой, которую согласно арестантским легендам изобрел декабрист Бестужев. Эта нехитрая азбука строится на выстукивании сначала номера ряда, состоящего из пяти букв, а затем места буквы в ряду. По принятой у нас азбуке, код выглядел следующим образом:

 

                           Место буквы в ряду

Номер ряда     1                   2                    3                   4                    5

1                        А                 Б                    В                  Г                    Д

2                        Е                 Ж                   З                   И                   К

3                        Л                 М                   Н                  О                   П

4                         Р                 С                    Т                  У                   Ф

5                         Х                 Ц                   Ч                  Ш                  Щ

6                         Ь                 Ъ                    Э                  Ю                  Я

 

Например, буква А  выстукивалась следующим образом - один удар и один удар; Т соответственно - четыре удара и три удара. Постукивая в стену, я внутренним голосом напевал сначала  заглавную букву ряда А, Е, Л, Р, Х, Ь, а затем букву в ряду. Таким образом, не нужно было запоминать шифра каждой буквы и связь работала безошибочно. Азбука Морзе применялась нами лишь в сторону одной камеры, где ею в совершенстве владел командир РККА (Рабоче-крестьянской Красной Армии).  Срочный сигнал подавался в случае внезапной необходимости. Например, получив справа сведения о проведении в тюрьме планового всеобщего обыска, я срочно отстукивал налево: «шухер, шмон». Обыски проводились часто, как систематические плановые, так и внезапные, всей камеры или только заключенных по пути в туалет. Обычно, всех выводили в коридор, расстанавливали с интервалом, примерно, в полтора метра и давали команду раздеться и положить одежду на пол. Надзиратели блестяще владели техникой обыска…»

Сокамерники Тарского с удовольствием пели в тюремной камере. Меня поразил репертуар исполнявшихся песен - «враги народа» наряду с романсами, народными и блатными песнями, песнями каторги и ссылки  царского времени с удовольствием пели патриотические революционные и советские песни:

«…Более важным элементом коротания уныло тянущихся дней было  тихое пение. В сумме заключенные знали бесконечное количество песен самых различных жанров, и у большинства были очень приличные голос и слух. У каждого певца был более или менее определенный репертуар. Особенно преуспевали в качестве запевал наши «сваты». Чаще других они собирали кружок слушателей, которые по мере возможности подтягивали песни. В репертуаре «Старого свата» были, главным образом, песни гражданской войны и первоначального советского периода. Песни были безапелляционные, яркие, образные, в соответствии со временем их создания, с нехитрыми, но хорошо запоминающимися  мотивами. Почти шестьдесят лет прошло, но эти песни буквально въелись в мою память.

От голубых Уральских гор, в боях

к Чонгарской переправе

Прошла тридцатая вперед в пламени и славе

Или:

 Стальною грудью врагов сметая пошла на битву двадцать седьмая,

У Енисея коней поила, в широкой Висле врагов топила…

Любил он и песни красных курсантов:

Школа красных командиров

комсостав стране своей кует

Смело в бой идти готовы за трудящийся народ…

Любимая бесхитростная песня пулеметчиков:

Я пулеметчиком родился, в команде Максима возрос.

Припев - короб, кожух, рама, шатун с мотылем,

Возвратная пружина, приемник с ползуном.

Раз, два. Три, Максим на катки.

Подносчик дай патроны, наводчик наводи(2 раза).

Наш пулемет в бою  горячий. Не остывает никогда,

Припев (2 раза)

Мы в бой поедем на тачанке и пулемет с собой возьмем.

Припев (2 раза)

Пели и широко известную в то время:

Дальневосточная опора прочная.

Союз растет, растет непобедим

И все, что было кровью завоевано,

мы никогда врагу не отдадим… 

Но коронным номером «Старого свата» была бесконечная песня про красноармейца, конного разведчика. Эту песню, протяженностью более двадцати куплетов, особенно любил Карл Загер. Он готов был слушать ее тихонько подпевая, несколько раз подряд.

Красноармеец был герой на разведку боевой.

Эх, эх, красный герой на разведку боевой.

На разведку он ходил, все начальству доносил…

Трагический конец этой песни, когда разведчик был захвачен белым разъездом и после допроса казнен, он не мог слушать без слез.

Красноармеец промолчал, острый штык в груди торчал

Эх, эх, красный герой, на разведку боевой.

Репертуар «Молодого свата» отличался коренным образом. Он состоял из двух частей: блатные песни и строевые песни времени его пребывания в училище и в части. Среди блатных были бесконечные варианты «Гоп со смыком»…, начиная с «От развода прячемся под нары…» и кончая широко популярной в то время матерно - блатной « внешнеполитической декларацией». Примерный куплет этой песни достаточно четко характеризует ее содержание:

Раз пришел Италии посол. Хрен моржовый глупый как осел.

Говорит, что Муссолини вместе с Гитлером в Берлине 

Разговор про нашу землю вел. Я ему ответил это вот:

Ах ты курва  …в рот

Ты моржовый хрен в томате. Ты кусок говна в салате и т.д.

Исполнение этих куплетов всегда встречало яростное сопротивление Абрамова. Остальные же насколько я помню, слушали с удовольствием.

Строевые песни тех лет безнадежно забыты, но я приведу пример:

Крепи пилот дозор боевой

Вершины мира в тисках сжимает кризис

Трещит прогнивший строй к гибели близясь.

Миллионы рабов из лачуг и  полей

Сметут в грозный час золоченных королей.

Или:

Низвергнута ночь, поднимается солнце над гребнем рабочих голов

Вперед комсомольцы, вперед краснофлотцы на вахту встающих веков.

Вперед же по солнечным реям на фабрики, шахты, суда.

По всем океанам и странам развеем мы алое знамя труда.

Песни Абрамова были из другого мира. Он никогда не пел никаких советских песен. Зато знал бесконечное множество народных и ставшими народными песен каторги и ссылки царского времени. Помнил эти песни с тех дней, которые провел в ссылке в дореволюционный период.

Как дело измены, как совесть тирана, осенняя ночка темна.

Темней этой ночи встает из тумана видением мрачным тюрьма.

Кругом часовые шагают лениво,

В ночной тишине то и знай

Как сон раздается протяжно, тоскливо

Слушай…

Или:

Не за пьянство, не за буйство и не за грабеж ночной,

Стороны родной лишился за христианский люд честной…

Одна из песен Абрамова очень нравилась мне. Ее напряженный волнующий мотив и спокойные слова я полюбил на всю жизнь

Хороша эта ноченька темная

Хорошо этой ночью в лесу

Выручай меня силушка мощная.

Я в неволе свой срок не снесу.

Вот рванул я решетку железную.

Застучали в стене кирпичи

И услышала стража тюремная:

«Эй, сорви голова, не стучи».

Но забилося сердце тревогою.

Кровь по жилам пошла ручейком

Дай попробую снова решеточку.

Поднажму молодецким плечом. 

И упала решетка железная.

И упала она не стуча.

Не услышала стража тюремная.

Не поймать вам меня молодца…

Несмотря на самые разнообразные вкусы и пристрастия моих сокамерников, несмотря на их несопоставимый уровень образования и социального положения до ареста, любая песня всегда принималась дружелюбно, поднимала настроение в камере и приносила доброе умиротворение, увеличивая совместимость и сглаживая, периодически возникающую между отдельными заключенными неприязнь…»

17 декабря 1939 года по делу Тарского было принято Решение Особого совещания при НКВД СССР: «Нелегальный переход государственной границы» - «Освободить из-под стражи с зачетом в наказание срока предварительного наказания», и в январе 1940 года Володя Тарский был освобождён из под стражи:

«…Так день за днем прошли лето, осень, наступила зима. В камерной жизни ничего не менялось, разве что для выхода на прогулку надо было потеплее одеваться. Меня давно не возили к следователям, и я начал забывать об их существовании. И вдруг в один из однообразных дней застучал запор, дверь отворилась, и надзиратель сказал: «Тарский, с вещами на выход». При этом он не уходил, лишив меня возможности обменяться с моими многоопытными товарищами какой-либо информацией. Собрать «вещи» я успел за полминуты.

Меня вывели во двор и посадили в «воронок». Жалко, переводят, подумал я. Мы вылезли в ДТО НКВД, где сопровождающий передал меня сотруднику, который ожидал у проходной. Мы пошли, но не в маленький кабинетик Смирнова, а в большой  кабинет начальника, которого я раньше не видел. В кабинете были высокий человек с двумя шпалами, Осипчик, Смирнов и еще один сержант. Мне предложили сесть, начальник прочитал решение Особого совещания при НКВД СССР, передал его Осипчику и вышел. Содержание решения было короткое: «Обвиняемого по ст. ст. 58-10 ч. 1 и 84 УК РСФСР гр. Тарского В.Л. освободить из-под стражи с зачетом в наказание срока предварительного заключения». Меня попросили расписаться в получении справки об освобождении, а затем в том, что я обязуюсь не разглашать обстоятельств и материалов дела, причем Осипчик особо подчеркнул, чтобы я никому не рассказывал, как обошел наших пограничников. Я расписался. Мне вручили билет до Москвы, за что я тоже расписался.  Затем ДТО НКВД сделало роскошный жест.  Меня на газике отвез на вокзал Смирнов и пожелал мне с улыбкой счастливого пути.

Прошло много лет, прежде чем 18 октября 1991 года был принят закон РСФСР «О реабилитации жертв политических репрессий». Согласно этому закону все решения «Особого совещания НКВД СССР» были отменены, так как само это «совещание» было признано незаконным органом. Наконец, от прокурора г. Москвы 23 июня 1993 года я получил справку о реабилитации и смог в МВД ознакомиться со своим следственным делом. В деле не оказалось ряда документов, о которых я помнил, зато оказались документы, которые мне во время следствия не показывали. В числе этих документов была резолюция какого-то, видимо, большого начальника на обвинительном заключении: «Согласен, 5 лет», расшифровки фамилии, должности, звания не было. Особое совещание поступило со мной более милосердно, ограничившись уже отсиженным годом.

Но больше этого меня взволновали лежащие в деле допросы свидетелей. Неожиданными оказались показания молодой женщины, которая числилась в нашей школе «инструктором ЦК ВЛКСМ по комсомолу». В коротком ответе она сообщала, что я ни в каких предосудительных поступках или выступлениях не замечен. Более печальными были показания моей любимой учительницы, которой я по своей наивной искренности излагал, что думаю о существующем в стране порядке. Несколько смягченные, но сохранившие смысл мои высказывания были изложены. Видимо, это да мои злополучные листовки определили, что статья 58-10 п. 1 была оставлена Особым совещанием. Смехотворным было приобщение к делу «знамен», вырезанных из бумаги для бумажного же моего воинства, которым я играл в войну со своими младшими сестрами…»

Не все оставляют такие подробные и интересные воспоминания о своей жизни, как Тарский Владимир Леонидович, но, наверное, нам было бы интересно узнать как в дальнейшем сложились судьбы упоминавшихся им в своих мемуарах ржевитянах, с которыми ему пришлось провести несколько месяцев в камере №16 городской тюрьмы.

Владимир Леонидович пишет, что ему повезло со следователями - сержантом Смирновым и старшим лейтенантом Осипчиком или Осипчуком. Смирнов был спокойным, незлобивым, даже улыбчивым молодым человеком. Хочется верить, что они  так и остались в дальнейшем порядочными людьми, хотя и служили в НКВД.

Сокамерники  в общей камере городской тюрьмы то же отнеслись к подростку Тарскому с добродушием и он в короткое время близко познакомился со всеми сидельцами, привязался к большинству из них, а некоторых и полюбил.

Интересно, кто был Старый Сват? Тарский не упоминает его имени, а пишет, что это был крепкий, крупный, круглолицый мужчина с добрыми глазами. Во время Гражданской он был рядовым красноармейцем в кавалерии. В момент ареста он работал бухгалтером местного пивоваренного завода. Кто был этот человек и как сложилась его судьба в дальнейшем?

Молодой Сват, которого звали Николай, до ареста после окончания военного училища проходил службу в местной авиационной части в звании воентехника 2-го ранга. Он был единственный сокамерник, покинувший нашу команду за время моего пребывания в ней. Весь наш коллектив переживал и сочувствовал Коле. Ему дали три года лагеря. Интересно, отсидел он свой срок от звонка до звонка, или ушёл на войну и искупил свою «вину» на полях сражений Великой Отечественной войны?

В какой городской школе работал учитель истории Абрамов? Выпускник Московского университета он любил присесть с кем-нибудь один на один и, поблескивая очками в полутьме камеры, проводить учительские собеседования о нормах поведения.

Восьмидесятилетний деревенский кузнец Карл Иванович Загер. Во время Первой мировой войны он был конным разведчиком в русской армии. Карл Иванович, латыш по национальности, «естественно», обвинялся в шпионаже в пользу Латвии. Как он закончил свой земной путь?

Как мог оказаться в заключении бывший паровозный машинист по фамилии Иокст, бывший солдатом в Первую мировую, красноармейцем - в Гражданскую, а затем работавший в угрозыске? За что был арестован молчаливый, сдержанный, сухощавый человек с примесью эстонской крови по фамилии Брацишко?

За что попал в заключение бывший директор ржевской льноперерабатывающей фабрики «Красная звезда», а до того референт видного партийного и государственного деятеля наркома легкой промышленности СССР Исидора Евстигнеевича Любимова, Борис Иванович Юштин? (Здесь, как мне кажется, Тарский ошибается. Речь может идти о фабрике «Красная звезда», которая не была льнозаводом, а была предшественником краностроительного завода.)

Как мы видим из записок Тарского Владимира Леонидовича заключённые Ржевской тюрьмы в своём большинстве были не закоренелые враги советской власти, а порядочные и интеллигентные люди и  хочется надеяться, что в дальнейшем они не попали в Гулаг и не погибли из-за чей-то зависти и доносов.

 

Источники:

 

1.       Тарский В. Л. Год в наморднике. - М., 2002. - 93 с.: портр., ил.

 

2.       Дневники  В.Л. Тарского «От Кенигсберга до Чойбалсана», «В зоне спецпереселения» в разделе «Собрание воспоминаний о Гулаге и свидетельств о времени», неопубликованные тексты, доступные для чтения на сайте Музея им. Андрея Сахарова.

 

 

 

Скачано с www.znanio.ru