Тексты для выступления на конкурсе "Живая классика" на военную тематику (7-8 классы)

Тексты для выступления на конкурсе «Живая классика» на военную тематику В.Розов.  «Дикая утка».      Кормили плохо, вечно хотелось есть. Иногда пищу давали раз в сутки, и то вечером. Ах, как хотелось есть! И вот в один из таких дней, когда уже приближались сумерки, а во рту  не было ещё ни крошки, мы, человек восемь бойцов, сидели на высоком травянистом  берегу тихонькой речушки и чуть не скулили. Вдруг видим, без гимнастёрки. Что­то держа  в руках. К нам бежит ещё один наш товарищ. Подбежал. Лицо сияющее. Свёрток – это его  гимнастёрка, а в неё что­то завёрнуто.      ­ Смотрите! – победно восклицает Борис. Разворачивает гимнастёрку, и в ней … живая  дикая утка.      ­ Вижу: сидит, притаилась за кустиком. Я рубаху снял и – хоп! Есть еда! Зажарим.      Утка была некрепкая, молодая. Поворачивая голову по сторонам, она смотрела на нас  изумлёнными бусинками глаз. Она просто не могла понять, что это за странные милые  существа её окружают и смотрят на неё с таким восхищением. Она не вырывалась, не  крякала, не вытягивала натужно шею, чтобы выскользнуть из державших её рук. Нет, она  грациозно и с любопытством озиралась. Красавица уточка! А мы – грубые, нечисто  выбритые, голодные. Все залюбовались красавицей. И произошло чудо, как в доброй  сказке. Как­то просто произнёс:     ­ Отпустим!      Было брошено несколько логических реплик, вроде: «Что толку, нас восемь человек, а  она такая маленькая», «Ещё возиться!», «Боря, неси её обратно». И, уже ничем не  покрывая, Борис бережно понёс утку обратно. Вернувшись, сказал:      ­ Я её в воду пустил. Нырнула. А где вынырнула, не видел. Ждал­ждал, чтоб  посмотреть, но не увидел. Уже темнеет.      Когда меня заматывает жизнь, когда начинаешь клясть всех и всё, теряешь веру в людей  и тебе хочется крикнуть, как я однажды услыхал вопль одного очень известного человека:  «Я не хочу быть с людьми, хочу с собаками!» ­ вот в эти минуты неверия и отчаяния я  вспоминаю дикую утку и думаю: нет­нет, в людей можно верить. Это всё пройдёт, всё  будет хорошо.      Мне могут сказать; «Ну да, это были вы, интеллигенты, артисты, от  вас всего можно  ожидать». Нет, на войне всё перемешалось и превратилось в одно целое – единое и  невидимое. Во всяком случае, та, где я служил. Были в нашей группе два вора, только что  выпущенные из тюрьмы. Один с гордостью рассказывал, как ему удалось украсть  подъёмный кран. Видимо, был талантлив. Но и он сказал: «Отпустить!». Е. Пономаренко. «Леночка».  Теплом и гомоном грачей наполнялась весна. Казалось, что уже сегодня кончится война.  Уже четыре года как я на фронте. Почти никого не осталось в живых из санинструкторов  батальона. Моё детство как­то сразу перешло во взрослую жизнь. В перерывах между  боями я часто вспоминала школу, вальс… А наутро война. Решили всем классом идти на  фронт. Но девчонок оставили при больнице проходить ускоренные курсы санинструкторов. Когда я прибыла в дивизию, уже видела раненых. Говорили, что у этих ребят даже оружия не было: добывали в бою. Первое ощущение беспомощности и страха я испытала в августе  сорок первого…   — Ребята   есть   кто   живой?   –   пробираясь   по   окопам,   спрашивала   я,   внимательно вглядываясь в каждый метр земли.  – Ребята, кому помощь нужна?  Я переворачивала мёртвые тела, все они смотрели на меня, но никто не просил помощи, потому что уже не слышали. Артналёт уничтожил всех…  — Ну не может такого быть, хоть кто­то же должен остаться в живых?! Петя, Игорь, Иван, Алёшка! – я подползла к пулемёту и увидела Ивана.   — Ванечка! Иван! – закричала во всю мощь своих лёгких, но тело уже остыло, только голубые глаза неподвижно смотрели в небо. Спустившись во второй окоп, я услышала стон. — Есть кто живой? Люди, отзовитесь хоть кто­нибудь! – опять закричала я.   Стон   повторился,   неясный,   глухой.   Бегом   побежала   мимо   мёртвых   тел,   ища   его, оставшегося в живых.   — Миленький! Я здесь! Я здесь!  И опять стала переворачивать всех, кто попадался на пути.   – Нет! Нет! Нет! Я обязательно тебя найду! Ты только дождись меня! Не умирай! – и спрыгнула в другой окоп.  Вверх взлетела ракета, осветив его. Стон повторился где­то совсем рядом.  — Я же потом никогда себе не прощу, что не нашла тебя, – закричала я и скомандовала себе:  — Давай. Давай, прислушивайся! Ты его найдёшь, ты сможешь! Ещё немного – и конец окопа. Боже, как же страшно! Быстрее, быстрее! «Господи, если ты есть, помоги мне его найти!» – и я встала на колени. Я, комсомолка, просила Господа о помощи…   Было   ли   это   чудом,   но   стон   повторился.   Да   он   в   самом   конце   окопа! — Держись! – закричала я что есть сил и буквально ворвалась в блиндаж, прикрытый плащ­ палаткой.   — Родненький,   живой!   –   руки   работали   быстро,   понимая,   что   он   уже   не   жилец: тяжелейшее ранение в живот. Свои внутренности он придерживал руками.  — Тебе придётся пакет доставить, – тихо прошептал он, умирая. Я прикрыла его глаза. Передо мной лежал совсем молоденький лейтенант.   — Да   как   же   это?!   Какой   пакет?   Куда?   Ты   не   сказал   куда?   Ты   не   сказал   куда!   – осматривая все вокруг, вдруг увидела торчащий в сапоге пакет.  «Срочно, – гласила надпись, подчёркнутая красным карандашом. – Полевая почта штаба дивизии». Сидя с ним, молоденьким лейтенантом, прощалась, а слезы катились одна за другой.   Забрав   его   документы,   шла   по   окопу,   шатаясь,   меня   подташнивало,   когда закрывала по пути глаза мёртвым бойцам. Пакет я доставила в штаб. И сведения там, действительно, оказались очень важными. Только вот медаль, которую мне вручили, мою первую   боевую   награду,   никогда   не   надевала,   потому   как   принадлежала   она   тому лейтенанту,   Останькову   Ивану   Ивановичу. …После   окончания   войны   я   передала   эту медаль матери лейтенанта и рассказала, как он погиб. А пока шли бои… Четвёртый год войны.   За   это   время   я   совсем   поседела:   рыжие   волосы   стали   совершенно   белыми. Приближалась весна с теплом и грачиным гомоном… Э. Фонякова. «Хлеб той зимы». Преступление и наказание Есть поступки в детстве, которые казнят жгучим стыдом всю жизнь. В сущности, это  мелочи, но в них как бы отражены все твои плохие задатки. Безусловно, позднее ты ничего подобного не делал, наоборот, был честен и прям, но ведь  когда­то ты все­таки СМОГ… И эта мысль нестерпима. Для ужина в ящик стола отложены три ломтика хлеба и три дольки шоколада. Мне это  хорошо известно, стол не заперт — мне вполне доверяют. Но после грез о гороховом супе я могу думать только о еде. Настоящее наваждение. А что, если от шоколадки отрезать  совсем незаметный краешек? Этого, наверняка, никто не увидит. И потом — я ведь возьму СВОЮ долю… Острым ножом срезаю один пластик. Чудно, ни малейшего следа. Еще срежем. Еще… Еще… Вкусно­то как! Еще! Еще! Теперь — хлебца… От моей доли не остается и крошки. Возьму немного от папиной. Опять пускаю в ход  нож… Когда на тарелке чернеет последний ломоть, я хватаюсь за голову. Что я натворила!  Оставила всех без еды. Как я взгляну в глаза маме? (Папы я не боюсь). Но это еще не было преступлением. Отец пришел на сей раз пораньше. Поставил на «буржуйку» (камин заменила жестяная  печурка с коленчатой, через всю комнату, трубой) чайник, приготовил стаканы. Сейчас  должна появиться мама. Затаившись, я обреченно жду стука в двери… Мама возвращается усталая, замерзшая. Губы у нее в запекшейся крови — цинга. Она  бесконечно долго моет руки — отец поливает ей из кружки, идет к столу, выдвигает  ящик… — Лена, ты съела хлеб? — взгляд у мамы строгий, укоризненный. Серые глаза суживаются. У меня душа замирает от ужаса. — Нет, не я… Папа. Никогда не забуду, как растерялся от моего предательства отец! Он все понял и пожалел  меня сразу же. Но ЭТУ вину, ТОГДА, в зиму 41­го года, он не мог взять на себя как сильно ни любил меня. — Лена, ты сказала неправду! Я же только что пришел. — Нет, он, он, он!.. Мама переводит дыхание. Молча берет оставшийся кусочек, молча вкладывает мне в руку. — Ешь! И до тех пор, пока я, давясь и обливаясь слезами, не проглатываю этот горчайший в моей  жизни хлеб, она молча стоит рядом… С. Алексиевич. «У войны — не женское лицо…».  Война началась, мне было неполных восемнадцать лет. Я не знаю, откуда у нас смелость бралась? Хотя не дай бог женщине быть солдатом.  Расскажу вам один случай… Мы шли в наступление, очень быстро наступали. И выдохлись, обеспечение от нас отстало:  кончились боеприпасы, вышли продукты, кухню и ту разбило снарядом. Третьи сутки  сидели на сухарях, языки все ободрали так, что не могли ими ворочать. Мою напарницу  убили, я с новенькой шла на передовую. И вдруг видим, на „нейтралке“ жеребенок. Такой  красивый, хвост у него пушистый… Гуляет себе спокойно, как будто ничего нет, никакой  войны. И немцы, слышим, зашумели, его увидели. Наши солдаты тоже переговариваются: — Уйдет. А супчик был бы… — Из автомата на таком расстоянии не возьмешь… Увидели нас: — Снайперы идут. Они его сейчас… Давай, девчата!.. Что делать? Я и подумать не успела. Прицелилась и выстрелила. У жеребенка ноги  подогнулись, свалился на бок. И тоненько­тоненько, ветер принес, заржал. Это потом до меня дошло: зачем я это сделала? Такой красивый, а я его убила, я его в суп!  За спиной слышу, кто­то всхлипывает. Оглянулась, а это новенькая. — Чего ты? — спрашиваю. — Жеребеночка жалко… — и полные глаза слез. — Ах­ах­ах, тонкая натура! А мы все три дня голодные. Жалко потому, что еще никого не  хоронила, не знаешь, что такое прошагать за день тридцать километров с полным  снаряжением, да еще голодной. Сначала фрицев надо выгнать, а потом переживать будем… Смотрю на солдат, они же вот только меня подзадоривали, кричали, просили. Никто на  меня не смотрит, будто не замечает, каждый уткнулся и своим делом занимается. А мне  что хочешь, то и делай. Хоть садись и плачь. Будто я живодерка какая­то, будто мне кого  хочешь убить ничего не стоит. А я с детства все живое любила. У нас, я уже в школу  ходила, корова заболела, и ее прирезали. Я два дня плакала. Мама боялась, чтобы чего со  мной не случилось, так плакала. А тут — бац! — и пальнула по беззащитному жеребенку. Вечером несут нам ужин. Повара: „Ну, молодец снайпер… Сегодня мясо в котле есть…“  Поставили нам котелки и пошли. А девчонки мои сидят, к ужину не притрагиваются. Я  поняла, в чем дело, в слезы и из землянки… Девчонки за мной, стали меня в один голос  утешать. Быстро расхватали свои котелки и давай есть… Вот как было…