Т. Сыромятникова

 "Диалог ровесниц"

Я хочу до тебя докричаться,

Заглянуть ненадолго в твой век!

Я прошу тебя мне отозваться,

Мой ровесник, войны человек!

Как жилось тебе в то лихолетье?

Что пришлось испытать на яву?

Я хочу, чтобы через столетия

Ты пришла бы, когда позову.

 

Детство сломано было, сестренка,

Наступила на душу война

Я такой же была девчонкой

Среди грохота, слёз. и одна.

Ленинград выживает в блокаду,

Косит море людское смерть.

Я твердила себе: «Выжить надо!»

Раскисать ни за что! Не сметь!

Лагерь стал на пути, на фашистский

Там где смерть летела в лицо

Тлела всё же в груди славы искра

Что увижу родное крыльцо…

В партизанском отряде в разведку

Я с подругой ходила не раз

Мессершмитты убили соседку

Слёзы молча катились из глаз…

Ты счастливая нынче, сестренка,

Над тобой не грохочет война.

Улыбайся и смейся так звонко,

Чтоб на век отступила она!

Улыбайся горящему солнцу

И небесной родной синеве,

Восхищайся всем этим до донца

И прошу, не забудь обо мне!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Пусть голосуют дети

Я в госпитале мальчика видала.
При нём снаряд убил сестру и мать.
Ему ж по локоть руки оторвало.
А мальчику в то время было пять.

Он музыке учился, он старался.
Любил ловить зелёный круглый мяч…
И вот лежал – и застонать боялся.
Он знал уже: в бою постыден плач.

Лежал тихонько на солдатской койке,
обрубки рук вдоль тела протянув…
О, детская немыслимая стойкость!
Проклятье разжигающим войну!

Проклятье тем, кто там, за океаном,
за бомбовозом строит бомбовоз,
и ждёт невыплаканных детских слёз,
и детям мира вновь готовит раны.

О, сколько их, безногих и безруких!
Как гулко в чёрствую кору земли,
не походя на все земные звуки,
стучат коротенькие костыли.

И я хочу, чтоб, не простив обиды,
везде, где люди защищают мир,
являлись маленькие инвалиды,
как равные с храбрейшими людьми.

Пусть ветеран, которому от роду
двенадцать лет,
когда замрут вокруг,
за прочный мир,
за счастие народов
подымет ввысь обрубки детских рук.

Пусть уличит истерзанное детство
тех, кто войну готовит, – навсегда,
чтоб некуда им больше было деться
от нашего грядущего суда. 

О.Берггольц

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Баллада о матери     Ольга Киевская

Сорок первый – год потерь и страха
Заревом кровавым пламенел…
Двух парней в растерзанных рубахах
Выводили утром на расстрел.
Первым шёл постарше, тёмно-русый,
Всё при нём: и силушка, и стать,
А за ним второй – пацан безусый,
Слишком юный, чтобы умирать.
Ну, а сзади, еле поспевая, 
Семенила старенькая мать,
О пощаде немца умоляя.
«Найн, - твердил он важно, - растреляйт!"
«Нет! – она просила, - пожалейте,
Отмените казнь моих детей,
А взамен меня, меня убейте,
Но в живых оставьте сыновей!"
И ответил офицер ей чинно:
«Ладно, матка, одного спасайт.
А другого расстреляем сына.
Кто тебе милее? Выбирайт!»
Как в смертельной этой круговерти
Ей сберечь кого–нибудь суметь?
Если первенца спасёт от смерти,
То последыш – обречён на смерть.
Зарыдала мать, запричитала,
Вглядываясь в лица сыновей,
Будто бы и вправду выбирала,
Кто роднее, кто дороже ей?
Взгляд туда-сюда переводила...
О, не пожелаешь и врагу
Мук таких! Сынов перекрестила.
И призналась фрицу: «Не могу!»
Ну, а тот стоял, непробиваем,
С наслажденьем нюхая цветы: 
«Помни, одного – мы убиваем,
А другого – убиваешь ты».
Старший, виновато улыбаясь,
Младшего к груди своей прижал:
«Брат, спасайся, ну, а я останусь, -
Я пожил, а ты не начинал».
Отозвался младший: «Нет, братишка,
Ты спасайся. Что тут выбирать?
У тебя – жена и ребятишки.
Я не жил, - не стоит начинать».
Тут учтиво немец молвил: «Битте, -
Отодвинул плачущую мать,
Отошёл подальше деловито
И махнул перчаткой, - расстреляйт!"
Ахнули два выстрела, и птицы
Разлетелись дробно в небеса.
Мать разжала мокрые ресницы,
На детей глядит во все глаза.
А они, обнявшись, как и прежде,
Спят свинцовым беспробудным сном, -
Две кровинки, две её надежды,
Два крыла, пошедшие на слом. 
Мать безмолвно сердцем каменеет: 
Уж не жить сыночкам, не цвести...
«Дура–матка, – поучает немец, - 
Одного могла бы хоть спасти».
А она, баюкая их тихо, 
Вытирала с губ сыновних кровь…
Вот такой, – убийственно великой, -
Может быть у Матери любовь.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Эдуард Асадов 

Чулочки 

Их расстреляли на рассвете, 
Когда вокруг белела мгла. 
Там были женщины и дети 
И эта девочка была. 

Сперва велели всем раздеться, 
Потом ко рву всем стать спиной, 
Но вдруг раздался голос детский. 
Наивный, тихий и живой: 

«Чулочки тоже снять мне дядя?» - 
Не упрекая, не грозя 
Смотрели, словно в душу глядя 
Трехлетней девочки глаза. 

«Чулочки тоже!» 
Но смятением на миг эсэсовец объят. 
Рука сама собой в мгновенье 
Вдруг опускает автомат. 

Он словно скован взглядом синим, 
Проснулась в ужасе душа. 
Нет! Он застрелить ее не может, 
Но дал он очередь спеша. 

Упала девочка в чулочках. 
Снять не успела, не смогла. 
Солдат, солдат! Что если б дочка 
Твоя вот так же здесь легла? 

И это маленькое сердце 
Пробито пулею твоей! 
Ты – Человек, не просто немец! 
Но ты ведь зверь среди людей! 

… Шагал эсэсовец угрюмо 
К заре, не поднимая глаз. 
Впервые может эта дума 
В мозгу отравленном зажглась. 

И всюду взгляд светился синий, 
И всюду слышалось опять 
И не забудется поныне: 
«Чулочки, дядя, тоже снять?»

 

 

 

 

 

 

Партизанка
Я весь свой век жила в родном селе,
Жила, как все,— работала, дышала,
Хлеба растила на своей земле
И никому на свете не мешала.
И жить бы мне спокойно много лет,—
Женить бы сына, пестовать внучонка...
Да вот, поди, ж нашелся людоед —
Пропала наша тихая сторонка!
Хлебнули люди горя через край,
Такого горя, что не сыщешь слова.
Чуть что не так — ложись и помирай:
Всё у врагов для этого готово;
Чуть что не так — петля да пулемет,
Тебе конец, а им одна потеха...
Притих народ. Задумался народ.
Ни разговоров не слыхать, ни смеха.
Сидим, бывало,— словно пни торчим...
Что говорить? У всех лихая чаша.
Посмотрим, друг на друга, помолчим
Слезу смахнем — и вся беседа наша.
Замучил, гад. Замордовал, загрыз...
И мой порог беда не миновала.
Забрали всё. Одних мышей да крыс
Забыли взять. И всё им было мало
Пришли опять. Опять прикладом в дверь,—
Встречай, старуха, свору их собачью...
«Какую ж это, думаю, теперь
Придумал Гитлер для меня задачу?»
А он придумал: «Убирайся вон!
Не то,— грозят,— раздавим, словно муху...»
«Какой же это,— говорю,— закон —
На улицу выбрасывать старуху?
Куда ж идти? Я тут весь век живу...»
Обидно мне, а им того и надо:
Не сдохнешь, мол, и со скотом в хлеву,
Ступай туда,— свинья, мол, будет рада.
«Что ж,— говорю,— уж лучше бы свинья,—
Она бы так над старой не глумилась.
Да нет ее. И виновата ль я,
Что всех свиней сожрала ваша милость?»
Озлился, пес,— и ну стегать хлыстом!
Избил меня и, в чем была, отправил
Из хаты вон... Спасибо и на том,
Что душу в теле все-таки оставил.
Пришла в сарай, уселась на бревно.
Сижу, молчу — раздета и разута.
Подходит ночь. Становится темно.
И нет старухе на земле приюта.
Сижу, молчу. А в хате той порой
Закрыли ставни, чтоб не видно было,
А в хате — слышу — пир идет горой,—
Стучит, кричит, гуляет вражья сила.
«Нет, думаю, куда-нибудь уйду,
Не дам глумиться над собой злодею!
Пока тепло, авось не пропаду,
А может быть, и дальше уцелею...»
И долог путь, а сборы коротки:
Багаж в карман, а за плечо — хворобу.
Не напороться б только на штыки,
Убраться подобру да поздорову.
Но, знать, в ту ночь счастливая звезда
Взошла и над моею головою:
Затихли фрицы — спит моя беда,
Храпят, гадюки, в хате с перепою.
Пора идти. А я и не могу,—
Целую стены, словно помешалась...
«Ужели ж всё пожертвовать врагу,
Что тяжкими трудами доставалось?
Ужели ж, старой, одинокой, мне
Теперь навек с родным углом проститься,
Где знаю, помню каждый сук в стене
И как скрипит, какая половица?
Ужели ж лиходею моему
Сиротская слеза не отольется?
Уж если так, то лучше никому
Пускай добро мое не достается!
Уж если случай к этому привел,
Так будь что будет — лучше или хуже!»
И я дубовый разыскала кол
И крепко дверь притиснула снаружи.
А дальше, что же, дальше — спички в ход,—
Пошел огонь плести свои плетенки!
А я — через калитку в огород,
В поля, в луга, на кладбище, в потемки.
Погоревать к покойнику пришла,
Стою перед оградою сосновой:
— Прости, старик, что дом не сберегла,
Что сына обездолила родного.
Придет с войны, а тут — ни дать ни взять,
В какую дверь стучаться — неизвестно...
Прости, сынок! Но не могла я стать
У извергов скотиной бессловесной.
Прости, сынок! Забудь отцовский дом,
Родная мать его не пощадила —
На всё пошла, но праведным судом
Злодеев на погибель осудила.
Жестокую придумала я месть —
Живьем сожгла, огнем сжила со света!
Но если только бог на небе есть —
Он все грехи отпустит мне за это.
Пусть я стара, и пусть мой волос сед,—
Уж раз война, так всем идти войною...
Тут подошел откуда-то сосед
С ружьем в руках, с котомкой за спиною.
Он осторожно посмотрел кругом,
Подумал, молча, постоял немного,
«Ну, что ж,— сказал,— Антоновна, идем!
Видать, у нас теперь одна дорога...»
И мы пошли. Сосед мой впереди,
А я за ним заковыляла сзади.
И вот, смотри, полгода уж, поди   Живу в лесу у партизан в отряде.
Варю обед, стираю им белье,    Чиню одёжу — не сижу без дела.
А то бывает, что беру ружье,—    И эту штуку одолеть сумела.
Не будь я здесь — валяться б мне во рву,   А уж теперь, коль вырвалась из плена,
Своих врагов и впрямь переживу,—    Уж это так. Уж это непременно.

 

 

Михаил Исаковский

 

Недавно посетила Белоруссию и узнала, что в Витебской области поставлен памятник этой девочке.   

                « Помните!
                Через века,
                Через года – помните!
                О тех,
                Кто уже не придёт – никогда,
                Помните!…»

                                Р. Рождественский
                                                  "Реквием"

 

"Дорогой, добрый папенька!
Пишу я тебе письмо из немецкой неволи. Когда ты, папенька, будешь читать это письмо, меня в живых не будет. И моя просьба к тебе, отец: покарай немецких кровопийц. Это завещание твоей умирающей дочери...." 
Письмо, написанное Катей Сусаниной отцу, было найдено в 1944 году, при разборе разрушенной печки, в одном из домов города Лиозно. Отданная в рабство немецкому помещику, доведённая до отчаяния, в день своего пятнадцатилетия, девочка решила покончить с жизнью.
 На конверте детским почерком было крупно написано: " « Дорогие дяденьки или тетеньки, кто найдет это спрятанное от немцев письмо, умоляю вас, опустите сразу в почтовый ящик. Мой труп уже будет висеть на веревке». Номер полевой почты на конверте устарел, и письмо опубликовали в газете « Комсомольская правда» 27 мая 1944 года.


*Лиозно - это городок в Витебской области, в Белоруссии. 

Материал взят из документальной книги "Говорят погибшие герои".

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ПИСЬМО Ольга Борисова
Март, 12, Лиозно*, 1943 год.


Папулечка! С немецкой я неволи
пишу письмо. Вложу его в конверт.
Запрячу в печке весточку о доле...     
Тебе прощальный, папенька, привет! 
Пятнадцать мне исполнилось сегодня.
А сколько натерпелась бед в плену!
Но даже в этой мрачной преисподней         
былое вспоминаю до минут...                                        
Как весело встречали дни рожденья, 
Как пели мы с тобою в унисон.
Читала наизусть стихотворенья,
а гости танцевали вальс-бостон...

Ну, а сейчас я на скелет похожа.                              
На шее номер, платье в лоскутах.
Спина в рубцах. Обветренная кожа.                    
И кровь спеклась на тоненьких устах.
Рабынею у Шерлона-барона.               
Работаю из сил последних я.        
А ем с корыта с Розою и Ноной:        
"Русс был и будет грязная свинья!" 
И убегала много раз из плена,
но дворник возвращал меня опять.
За наказаньем - голод шел на смену.
Теперь мне больше нечего терять.
А маму не ищи - убили звери,
когда узнать пытались о тебе.
Хлестали по лицу, словам не веря,
И застрелили  в нашей же избе.
  Сегодня сообщили весть плохую,
Что увезут в Германию  меня.
Не вынести мне долюшку лихую!
Не встретить мне и завтрашнего дня.
Не стану прозябать я на чужбине-
Уж лучше смерть в родимой стороне…
Прощай, мой добрый папенька! - Отныне
Громи фашистов, помня обо мне!
Я верю, что отыщется конверт,
        Когда-нибудь прочтешь ты мой привет....

 

 

 

 

 

 

 

ЗАБЫТЬ НЕ ВПРАВЕ...

Ольга Мальцева-Арзиани

Мать, отец и кучка деток
Черноглазых и кудрявых,
Самых ласковых на свете,
Шепелявых и лукавых.
Младшей Ривочке полгода,
Чепчик белый с кружевами.
Старший Яша - гордость рода,
Он следит за малышами.
Фриде заплетает косы,
Гладит Лёвушке матроску,
Учит рисовать берёзу,
Десять лет, а словно взрослый.
Сонечка поёт как птичка,
И ласкается, как кошка.
Очень длинные реснички,
В сарафане, как матрёшка.
Мотя с Фимочкой - близняшки.
Различать их крайне сложно.
Словно куклы-неваляшки,
Уложить их невозможно...
Кто-то плачет, кто-то скачет.
Мама что-то скажет строго.
Это - счастье, не иначе!
А ВОЙНА... УЖ У ПОРОГА!
Ночью в дом пришла соседка.
Поделилась страшной вестью.
Всех евреев на рассвете
Соберут за домом вместе.
А потом всех расстреляют.
Не надейтесь на пощаду.
За окошком ночь уж тает.
Скоро нам прощаться надо.
Я могу спасти ребёнка.
Одного. Вы выбирайте.
Мама гладила пелёнки.
Свечка тихо догорает...
Одного. Соседка-полька
Больше вывести не сможет.
Пропуск на двоих, и только.
Остальных всех уничтожат.
Мать с отцом оцепенели.
Как тут выбрать, кто дороже???
Дети спят в своих постельках,
Что же делать? 
    Кто же?
        Кто же?
Тут расплакалась малышка,
Мать пелёнки ей сменила.
Сонечка спит с тёплым мишкой.
НАДО ВЫБРАТЬ...
     ГДЕ ВЗЯТЬ СИЛЫ?
У отца дрожали губы.
Слёзы по щекам струились.
Мать, сцепив от горя зубы,
Знала: 
ЭТО НЕ ПРИСНИЛОСЬ.
Всё, пора идти с ребёнком
К доброй, плачущей Барбаре.
Фрида чмокнула спросонку.
Как же выбрать?
ДЕТИ СПАЛИ...
Яша, встань! Вставай скорее!
Собирайся очень быстро.
Помни, мальчик, всем евреям
КАЗНЬ ПРИДУМАЛИ НАЦИСТЫ.
Ты ведь старший. ПОМНИ ВЕЧНО,
Как всё это с нами было.
Знай, мой мальчик, бесконечно
Мы всех вас ВСЕГДА ЛЮБИЛИ.
ПАПА УМЕР НА РАССВЕТЕ.
Даже Яшин плач не слышал,
Избежал ужасной смерти,
И не видел Соню с мишкой...
Мать несла малышку Риву,
Сладко девочка сопела...
Слышалось без перерыва
Как в Варшаве шли расстрелы...
ПОМНИ МАЛЬЧИК! ПОМНИ ВЕЧНО!
Расскажи всё детям, внукам,
Время очень быстротечно,
Не забудь страданья, муки
Тех, кого тогда убили...
Всё равно, в какой державе!
Ведь они всех нас любили...

ПОМНИ ВСЁ...ЗАБЫТЬ НЕ ВПРАВЕ!

Женщины войны

Поклон вам низкий, женщины войны!
Медсестры, жены, матери, солдаты…
За то, что вам сейчас, как и когда-то
Тревожные ночами снятся сны.
За то, что вам неведом был покой,
С улыбкой и бинтами в арсенале,
Солдат на ратный подвиг вдохновляли,
И с ними вместе шли на смертный бой…
А скольким вы спасли в ту пору жизнь?
Израненных бойцов закрыв собою,
Под пулями тащили с поля боя,
Крича: «Солдатик, родненький, держись!»…
В тылу трудились тоже по-мужски,
В две смены! На износ! А вечерами,
От голода ослабшими руками
На фронт вязали теплые носки…
Поклон вам низкий, женщины войны!
За вашу доблесть, мужество и силу,
За то, что слишком рано вас накрыла
Война покровом скорбным седины!

 

 

 

Алёнушка
Утираясь маленькой ладошкой,
Куколку, прижав к своей груди,
Девочка рыдает на дорожке.
К ней я поспешила подойти:
«Почему ты плачешь? Что с тобою?
Кто тебя обидел? Расскажи»
И столпившись шумною гурьбою,
Куклу показали малыши.
Платье, пожелтевшее с годами,
Волосы из шёлковых чулок.
С нарисованными синими глазами,
А из ножки ваты серый клок.
Куколка в вуалевой панаме,
Где-то сверху порванная нить:
« Отнеси её скорее маме,
Нужно кукле ножку починить»
« У Иришки Барби с магазина,
Ну, а мне не нравится она.
Куклами забита вся витрина,
А Алёна у меня одна —

-Продолжала девочка, рыдая,

 -Бабушка мне куклу отдала.
Думаете кукла не живая?
Многое расскажет вам она;
Видите прожжённое колено?
Это в 41 – ом, у села,
Искорка попала от полена,
Немцы дом спалили нам дотла.
Тут, под платьем, дырочка осталась. 
Бабушка не шила, берегла.
Ей она расстрел напоминала,
Ранним утром, на краю села.
Ведь она тогда одна осталась,
Партизаны бабушку спасли.
Только вот, Алёнушке досталось,
От мучителей родной земли.
Кукла эта тоже воевала,
Донесения в себе несла.
Мне про это мама рассказала,
Этого я видеть не могла.
Платье кукле, в первый День Победы,
Бабушка пошила из фаты,
Той, что на пожарище сгорела,
От неё остались лоскуты.
Ну, а туфли – из куска шинели,
Что солдат когда-то ей принёс.
Страшные холодные метели,
Были той зимою и мороз.
Долго всех скрывали партизаны,
Прадед в партизанах был тогда.
Залечили бабушки все раны,
Но явилась новая беда.
Партизан схватили у деревни,
И пытать в гестапо повели.
А затем, закрыв все окна, двери,
Заживо в сарайчике сожгли.
Баба очень рано поседела,
А когда закончилась война,
Сшила платье кукле, как умела,
Перед вами кукла, вот она»
Я молчала, как окаменела.
Куклы необычные глаза,
Рассказали, как война гремела.
По щеке моей стекла слеза.
Спохватившись, имя я спросила,
И от ответа обомлела тут:
« Разве я тебе не говорила?
Ведь меня Алёнушкой зовут» 

(автор Нияра Самкова)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Памяти 13 миллионов детей, погибших во Второй мировой войне 

Тринадцать миллионов детских жизней
Сгорело в адском пламени войны.
Их смех фонтанов радости не брызнет
На мирное цветение весны.

Мечты их не взлетят волшебной стаей
Над взрослыми серьезными людьми,
И в чём-то человечество отстанет,
И в чём-то обеднеет целый мир.

Тех, кто горшки из глины обжигают,
Хлеба растят и строят города,
Кто землю по-хозяйски обживают
Для жизни, счастья, мира и труда.

Без них Европа сразу постарела,
На много поколений недород
И грусть с надеждой, как в лесу горелом:
Когда ж подлесок новый станет в рост?

Им скорбный монумент воздвигнут в Польше,
А в Ленинграде – каменный Цветок,
Чтоб в памяти людей остался дольше
Прошедших войн трагический итог.

Тринадцать миллионов детских жизней —

 Кровавый след коричневой чумы.
Их мертвые глазёнки с укоризной
Глядят нам в душу из могильной тьмы,

Из пепла Бухенвальда и Хатыни,
Из бликов пискаревского огня:
«Неужто память жгучая остынет?
Неужто люди мир не сохранят?»

Их губы запеклись в последнем крике,
В предсмертном зове милых мам своих…
О, матери стран малых и великих!
Услышьте их и помните о них!
(А. Молчанов)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Эдуард Асадов — Помните

День Победы. И в огнях салюта
Будто гром: — Запомните навек,
Что в сраженьях каждую минуту,
Да, буквально каждую минуту
Погибало десять человек!

Как понять и как осмыслить это:
Десять крепких, бодрых, молодых,
Полных веры, радости и света
И живых, отчаянно живых!

У любого где-то дом иль хата,
Где-то сад, река, знакомый смех,
Мать, жена… А если неженатый,
То девчонка — лучшая из всех.

На восьми фронтах моей отчизны
Уносил войны водоворот
Каждую минуту десять жизней,
Значит, каждый час уже шестьсот!..

И вот так четыре горьких года,
День за днем — невероятный счет!
Ради нашей чести и свободы
Все сумел и одолел народ.

Мир пришел как дождь, как чудеса,
Яркой синью душу опаля…
В вешний вечер, в птичьи голоса,
Облаков вздымая паруса,
Как корабль плывет моя Земля.

И сейчас мне обратиться хочется
К каждому, кто молод и горяч,
Кто б ты ни был: летчик или врач.
Педагог, студент или сверловщица…

Да, прекрасно думать о судьбе
Очень яркой, честной и красивой.
Но всегда ли мы к самим себе
Подлинно строги и справедливы?

Ведь, кружась меж планов и идей,
Мы нередко, честно говоря,
Тратим время попросту зазря
На десятки всяких мелочей.

На тряпье, на пустенькие книжки,
На раздоры, где не прав никто,
На танцульки, выпивки, страстишки,
Господи, да мало ли на что!

И неплохо б каждому из нас,
А ведь есть душа, наверно, в каждом,
Вспомнить вдруг о чем-то очень важном,
Самом нужном, может быть, сейчас.

И, сметя все мелкое, пустое,
Скинув скуку, черствость или лень,
Вспомнить вдруг о том, какой ценою
Куплен был наш каждый мирный день!

И, судьбу замешивая круто,
Чтоб любить, сражаться и мечтать,
Чем была оплачена минута,  Каждая-прекаждая минута,
Смеем ли мы это забывать?!   И, шагая за высокой новью,
Помните о том, что всякий час
Вечно смотрят с верой и любовью    Вслед вам те, кто жил во имя вас!

 

 

 

Детский ботинок

(С. Михалков)

Занесенный в графу 
С аккуратностью чисто немецкой, 
Он на складе лежал 
Среди обуви взрослой и детской. 
Его номер по книге: 
"Три тысячи двести девятый". 
"Обувь детская. Ношена. 
Правый ботинок. С заплатой..." 
Кто чинил его? Где? 
В Мелитополе? В Кракове? В Вене? 
Кто носил его? Владек? 
Или русская девочка Женя?.. 
Как попал он сюда, в этот склад, 
В этот список проклятый, 
Под порядковый номер 
"Три тысячи двести девятый"? 
Неужели другой не нашлось 
В целом мире дороги, 
Кроме той, по которой 
Пришли эти детские ноги 
В это страшное место, 
Где вешали, жгли и пытали, 
А потом хладнокровно 
Одежду убитых считали? 
Здесь на всех языках 
О спасенье пытались молиться: 
Чехи, греки, евреи, 
Французы, австрийцы, бельгийцы. 
Здесь впитала земля 
Запах тлена и пролитой крови 
Сотен тысяч людей 
Разных наций и разных сословий... 
Час расплаты пришел! 
Палачей и убийц – на колени! 
Суд народов идет 
По кровавым следам преступлений. 
Среди сотен улик – 
Этот детский ботинок с заплатой. 
Снятый Гитлером с жертвы 
Три тысячи двести девятой.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Памяти ленинградских детей, погибших на станции Лычково

А. Молчанов

Есть места на земле, чьи названия, словно оковы,
Держат в памяти то, что осталось в печальной дали.
Вот таким местом скорби и братства нам стало Лычково –
Небольшое село на краю новгородской земли.
Здесь в июльский безоблачный день сорок первого года
Враг, нагрянув с небес, разбомбил пассажирский состав –
Целый поезд детей Ленинграда, двенадцать вагонов,
Тех, что город хотел уберечь в этих тихих местах.
Кто же мог в Ленинграде в тревожном июне представить,
Что фашисты так быстро окажутся в той стороне,
Что детей отправляют не в тыл, а навстречу войне,
И над их поездами нависнут машины с крестами?..
Им в прицел было видно, что там не солдаты, не пушки,
только дети бегут от вагонов – десятки детей!..
Но пилоты спокойно и точно бомбили теплушки,
Ухмыляясь злорадной арийской усмешкой своей.
И метались по станции в страхе мальчишки, девчонки,
И зловеще чернели над ними на крыльях кресты,
И мелькали средь пламени платьица и рубашонки,
И кровавились детскою плотью земля и кусты.
Глохли крики и плач в рёве, грохоте, "юнкерсов" гуде,
Кто-то, сам погибая, пытался другого спасти...
Мы трагедию эту во веки не забудем.
И фашистских пилотов-убийц никогда не простим.
Разве можно забыть, как детей по частям собирали,
Чтобы в братской могиле, как павших солдат, схоронить?
как над ними, не стыдясь, и мужчины рыдали
И клялись отомстить... Разве можно всё это простить!
На Руси нету горя чужого, беды посторонней,
И беду ленинградцев лычковцы считали своей.
Да кого же убийство детей беззащитных не тронет?
Нету боли страшнее, чем видеть страданья детей.
Вечным сном спят в Лычкове на кладбище
в скромной могиле
Ленинградские дети – далёко от дома и мам.
Но лычковские женщины им матерей заменили.
Отдавая заботы тепло их остывшим телам,
Убирая могилу невинных страдальцев цветами,
Горько плача над ними в дни скорби и славы страны
И храня всем селом дорогую и горькую память
О совсем незнакомых, безвестных, но всё же родных.
И воздвигли в Лычкове на площади, возле вокзала,
Скорбный памятник детям, погибшим в проклятой войне:
Перед рваною глыбою – девочка,
словно средь взрывов, в огне,
В смертном ужасе к сердцу дрожащую руку прижала...
(Говорят, при отливе её капля бронзы слезой побежала
И осталась на левой щеке – до скончания дней.)
А по рельсам бегут поезда. Остановка – Лычково.
пассажиры спешат поглядеть монумент, расспросить,
Врезать в сердце своё страшной повести каждое слово,
Чтобы лычковскую боль всей страной не забыть, не простить

 

 

 

Георгий Рублёв — Это было в мае на рассвете

Это было в мае, на рассвете.
Нарастал у стен рейхстага бой.
Девочку немецкую заметил
Наш солдат на пыльной мостовой.

У столба, дрожа, она стояла,
В голубых глазах застыл испуг.
И куски свистящего металла
Смерть и муки сеяли вокруг.

Тут он вспомнил, как прощаясь летом
Он свою дочурку целовал.
Может быть отец девчонки этой
Дочь его родную расстрелял.

Но тогда, в Берлине, под обстрелом
Полз боец, и телом заслоня
Девочку в коротком платье белом
Осторожно вынес из огня.

И, погладив ласковой ладонью,
Он её на землю опустил.
Говорят, что утром маршал Конев
Сталину об этом доложил.

Скольким детям возвратили детство,
Подарили радость и весну
Рядовые Армии Советской
Люди, победившие войну!

И в Берлине, в праздничную дату,
Был воздвигнут, чтоб стоять века,
Памятник Советскому солдату
С девочкой спасенной на руках.

Он стоит, как символ нашей славы,
Как маяк, светящийся во мгле.
Это он, солдат моей державы,
Охраняет мир на всей земле.

 

 

 

 

 

 

 

 

Она несла ребенка на груди...

Дмитрий Вальтбаурд

Она несла ребенка на груди,
то был сынок ее новорожденный.
Расстрел и лагерь были позади,
а впереди-путь, вьюгой занесенный...
Чтоб выжил сын, она сняла жакет,
потом в фуфайку сына замотала.
И у берез, когда настал рассвет,
Чтоб сил набраться, на минутку встала...
Разведка шла, а ветер стужу нес,
В лицо солдатам липкий снег бросая.
Вдруг, трое встали, видят-меж берез,
стоит в рубашке женщина босая...
Солдаты ахнули, вплотную подойдя,
что это: явь или наважденье..?
Под свист свирепый зимнего дождя,
они застыли, стоя в изумленьи...
В снегу, как статуя стояла мать,
рубашкою потрескивая звонко
И мертвой, продолжала прижимать,
к своей груди кричащего ребенка!
Солдаты женщину зарыли в колкий снег,
без шапок молча встали над могилой...
Но выжил двухнедельный человек
и крошечное сердце не остыло!
Ушла разведка, а в Советский тыл-
один вернулся строго по приказу,
Он нес ребенка- и мальчонка жил!
И не всплакнул в руках его ни разу...
... Сегодня, там стоит мемориал.
Что гордо возвышается над лесом!
Той матери, что отдала сердцам,
Сынишку под заснеженной завесой...
Она все также в тонком лоскутке
Держит, укрывая от метели,
Нежное сердечко, что в трепье
Стучит вознесшись над войной и всеми.

 

Скачано с www.znanio.ru