Кланный час по ВОВ

Использован материал из журнала "Читаем, учимся, играем"

 

«Я видел седых детей …»

(вечер-воспоминаний)

 

Действующие лица

(На мероприятие можно пригласить людей, которые в годы Великой Отечественной войны были детьми.)

Ведущие (1) и (2)
 Чтец

(Звучит аудиозапись А. Розенбаума "А может, не было войны ?" до слов "Лю­ди, пусть будет сном и мой рассказ...")

ВЕДУЩИЙ (1): Утром 22 июня 41-го года на одной из улиц города Бреста лежали убитая девочка с незаплетенными косичками и ее кукла. Многие запомнили эту девочку. За­помнили навсегда.

Что есть у нас дороже наших детей?

Что есть у любого народа?

У любой матери?

У любого отца?

А кто подсчитает, сколько детей убивает война? Ребенок, прошедший через ужас войны, ребенок ли? Кто возвратит ему детство? А таких были тысячи. Что помнят они? Что могут рассказать? Что могли понять, уви­деть, запомнить дети? Многое!

ЧТЕЦ:

"Слушайте все —

— Начинается лето!" —

Первые горны пропели про это!

Первые тапочки, кеды, ботинки.

Снова топочут по каждой травинке.

Первые песни в лесах зазвенели,

Первые брызги над речкой взлетели.

Первая грусть разбежалась кругами,

Первые письма отправлены маме.

Первая помощь колхозному саду:

Вымпел и первое место отряду!

В. Орлов

 "Слушайте все — начинается лето!"

ВЕДУЩИЙ (2): Лето 1941 года началось замечательно для многих мальчишек и девчонок. Лето обещало свои радости. Ярко светило солнце, разноцветным ковром стелились цветы на лугах... Ласково плескались волны в Черном море, на берегу которого расположился большой и шумный лагерь "Артек". Литовский мальчик Миколас Слуцкис приехал туда впервые. Он был горд и счастлив. Его выбрали знаменосцем, и он каждое утро поднимал флаг лагеря. Его последнее предвоенное воспоминание: "Щупаю босой ногой море, не решаясь окунуться в ледяную воду, ведь только начало июня. Ну и что? Я все равно счастлив... Сплю и слышу все нарастающий гул морских волн —пусть гудят, пусть грохочут, пусть больше янтаря выбросит на берег".

Одиннадцатилетнюю Тамару Пархимович война тоже застала в пионер­ом лагере: «Мы спим, а пионерский лагерь бомбят. Выскочили из палаток, бегаем и кричим: "Мама, мама!" Меня воспитательница за плечи трясет, чтобы я успокоилась, а я кричу: "Мама! Где моя мама?" Пока она меня к себе не прижала: "Я твоя мама"... У меня на кровати висели юбочка, кофточка и красный галстук. Я это надела, и мы пошли в Минск. По дороге многих детей встречали родители, а моей мамы не было. Вдруг говорят: немцы уже в городе..." Повернули назад. Кто-то мне сказал, что видел мою маму убитою... И тут у меня провалл в памяти. Как мы доехали до Пензы — не помню... Помню только, что нас было много, что спали мы по двое

много , что спали мы по двое на    кровати.

Иду из столовой, дети мне говорят: «Приехала твоя мама". А мама мне снилась каждую ночь. И вдруг она наяву, а мне казалось, что во сне. Вижу — мама! И не верю. Несколько дней меня  уговаривали, а я боялась к маме подходить. Мама плачет, а я кричу: «Не подходи! Мою маму убили..."»

ЧТЕЦ:

Выбежала девочка из дома,

Маленькая, в мамином платке,

Старенькие валенки знакомо

Весело блестели вдалеке.

 

Топала по тропке возле дома,

Щечки на морозе расцвели...

Вдруг, хрустя по снегу незнакомо,

Злые люди к дому подошли.

 

Разбросали карточки по дому,

 Снимки, что в альбомах берегли,

 И потом зажженную солому

  Равнодушно к двери поднесли...

 

 Черным дымом крыша

вся покрылась,

Вспыхнул клен, что рос невдатеке.

Губки задрожали, покатилась

Крохотная слезка по шеке.

 

Кулачонки маленькие сжала, —

 Сердце быстро прыгало в груди,

К рыжему фашисту подбежала

И сказала звонко: — Уходи!

 

Волосенки ветром растрепало.

Слезы стыли возле самых век.

Треснул выстрел — девочка упала

Личиком курносым прямо в снег.

 В это утро мы в окопах были,

А потом рванули точно в срок

И атакой яростной отбили

Небольшой районный городок.

Дж. Алтаузен.

 Девочка играла возле дома

ВЕДУЩИЙ (1): Судьбы детей во­енной поры похожи: судьба смолен­ского и белорусского мальчиков, судьба украинской и литовской дево­чек. Война стала общей биографией детей той поры. Даже если они нахо­дились в тылу, все равно это были во­енные дети. Их рассказы тоже дли­ной в целую войну.

Инне Старовойтовой,"когда нача­лась война, было 7 лет. Вот что она вспоминает: «Мама поцеловала нас и ушла, мы остались в шалаше вчетве­ром: младшие — братик, двоюродные брат и сестра — и я, самая большая, семи лет. Мы не в первый раз остава­лись одни и научились не плакать, вести себя тихо. Знаем, что мама на­ша разведчица, ее послали на зада­ние, а нам надо ее ждать. Из деревни нас мама недавно забрала, жили мы теперь с ней вместе в семейном пар­тизанском лагере.

Сидим и слушаем: деревья шумят, женщины неподалеку стирают, детей своих ругают. Вдруг крики: "Немцы! Немцы!" Все стали выбегать из своих шалашей, звать детей, убегать даль­ше в лес. А куда мы побежим одни, без мамы? А вдруг мама знает, что немцы идут в лагерь, и она бежит к нам? Так как я самая старшая, гово­рю: "Молчок всем. Здесь темно, и немцы нас не найдут".

Притаились мы, спрятались. Кто-то заглянул и сказал по-русски:

—     Кто есть, выходите!

Голос был спокойный, и мы вы­лезли из шалаша. Я увидела высоко­го человека в зеленой форме.

—У тебя есть папа? — спросил он у меня.

—Есть.

—А где он?

—Он далеко, на фронте, — выло­жила я.

Помню, что немец даже засмеялся.

—А мама твоя где? — задал он очередной вопрос.

—Мама с партизанами в разведку ушла...

Подошел другой немец, тот был в черном. Что-то они переговорили, и этот, черный, показал нам рукой, ку­да надо идти. Там стояли женщины с детьми, которые не успели убежать. Черный немец навел на нас пулемет, и мне стало страшно, я поняла, что он будет сейчас делать. Я не успела даже закричать и обнять маленьких... Про­снулась я от маминого плача. Да, мне казалось, что я спала. Приподнялась, вижу: мама копает ямку и плачет. Она стояла спиной ко мне, а у меня не бы­ло сил ее позвать, сил хватало, только чтобы смотреть на нее. Мама разо­гнулась передохнуть, повернула ко мне голову и как закричит: "Инночка!" Она кинулась ко мне, схватила на руки. В одной руке меня держит и другой остальных ощупывает: вдруг кто еще живой? Нет, они были холод­ные. Когда меня подлечили, мы с ма­мой насчитали у меня девять пулевых ран. Я училась считать: в одном пле­чике две пули и в другом — две пули. Это будет четыре. В одной ножке две пули и в другой — две пули. Это будет уже восемь. И на шейке: ранка. Это будет уже девять... В первый классмама носила меня на руках».

ЧТЕЦ:

Я видел седых детей...

Не белобрысых, не русых.

На стыках военных путей,

В болотах лесов белорусских...

 

Я видел седых детей.

Пресней дождевой воды

Спирт показался во фляге,

Когда привели седых

Детей в партизанский

лагерь.

 В глазах заморожен крик —

 Пронзительнее штыка,

 И рыжий, как солнце,

комбриг

      Не допросил "языка".

      Сказал по-русски:

"Взгляни".

Тот понял и посмотрел...

Седые дети, они

Знали слово "расстрел".

Не спали среди тишины

Седые дети войны.

А. Балин "Я видел седых детей..."

(звучит   аудиозапись музыкального вступления (звон колоколов) песни «Поклонимся великим тем годам" в исполнении И. Кобзона.)

ВЕДУЩИЙ (2): Что такое фашизм?

 Это когда сжигают, расстреливают детей, когда их убивают и бомбой и пулей, и голодом, и страхом.

ЧТЕЦ:

Хата. А в хате — звоночки смеха.

Шаг твой первый — маме утеха.

 Был человеку один год,

Был человеку год!

Что он изведал, светлоголовый?

Первые два нехитрых слова,

 

Первую песню,

Мамину ласку,

Мамину сказку.

Миша Каминский — Мальчик хатынский.

 

Пепел

вместо ладоней ребячьих...

Ветер над темными трубами плачет.

Это не ветер.

Это над пеплом

Сердце мое от рыданий ослепло.

Над черными трубами, над печами —

Колокола неизбывной печали...

О, прогремите вселенским набатом:

Был человечеству сыном и братом

Миша Каминский —

Мальчик хатынский!

Наш синеглазый простой василек —

Милой земли белорусской сынок!

 

Ручонки, простертые из огня,

 Взывают к людям:

— Сасите меня!
Сквозь шорохи буден,

сквозь грохот событий

 Мне крик этот слышен:

— Сасите,

спасите!

От атомной бомбы,

 От плазмы напалма

Спаси меня, мама!

 Бегать хочу по лугам зеленым,

 

Жить хочу по своим законам,

Законам солнца,

детства,

весны...

Люди,

Спасите детей от войны!

Слышите

Вечный набатный звон?

Это восстал над землею он —

Миша Каминский,

Мальчик хатынский!

Э. Огнецвет. Миша Каминский

ВЕДУЩИЙ(2): Фашизм – это когда на детей напускают овчарок.

"Собаки рвали детей... А немцы хохотали", — вспоминает Аня Пав­лова, которой было 9 лет, когда нача­лась война. "Сядем над разорванным дитяткой и ждем, когда сердце у него остановится... Снегом присыпем... Вот ему и могилка до весны..."

Вспоминает Надя Савицкая, ей тогда было 12 лет:

"Жили мы за деревней в немецких блиндажах, потому что деревня вся сгорела, сгорела наша старая хата и бревна для нового дома. Ничего у нас не уцелело, нашли в лесу солдатские каски и в них варили. В лес за ягода­ми за грибами ходить боялись. Поос-тавалось много немецких овчарок, они бросались на людей, загрызали детей маленьких. Если мы шли в лес, то собирались большими группами. Матери нас учили, что надо ходить по лесу и кричать, тогда собаки пугают­ся. Пока ягод насобираешь, так на­кричишься, что голос потеряешь, ох­рипнешь. А собаки были большие, как волки..."

ВЕДУЩИЙ (1): Фашизм - когда дети становились донорами для не­мецких солдат. Кровь брали, пока ре­бенок не умирал.

Детей гнали из концлагеря в концлагерь.

Вспоминает Валя Кожановская, ей было тогда 11 лет:

«Привезли в концлагерь. Там мы увидели: на соломе сидят детки, а по ним ползают вши. Солому возили 'с полей, которые начинались сразу за колючей проволокой с током. Каж­дое утро стучал железный засов, вхо­дили смеющийся офицер и красивая женшина, она по-русски нам говорила:

 

 "Кто хочет каши, быстро стано­витесь по двое в ряд. Поведем вас кормить..." Они шутили, смеялись, а дети спотыкались, толкались, каши хотели все.

— Надо только 25 человек, — пе­ресчитывала женщина. Не ссорьтесь, подождите до завтра.

Я сначала верила, вместе со всеми бежала, толкалась, а потом стала бо­яться: "Почему не возвращаются те, которых уводят кормить кашей?" Са­дилась под самую железную дверь при входе, и, когда нас уже было ма­ло, женщина все равно меня не заме­чала. Она всегда стояла и считала ко мне спиной. Как долго это продол­жалось, не скажу. Детская память не­точная, она запоминает только страх и только хорошее. Слышим однажды шум, крик, стрельбу. Стучит желез­ный засов — в барак к нам врывают­ся родные солдаты с криком: "Де­тушки!" Солдаты берут нас на плечи, на руки по несколько человек. Целу­ют, обнимают и плачут, что мы такие легкие, что у нас одни косточки. Вы­носят на улицу, и мы видим черную трубу крематория. Несколько недель нас лечили, кормили. Когда мы ок­репли, повезли в ту сторону, откуда восходит солнце. Домой...»

(Звучит аудиозапись песни в исполне­нии А. Пугачевой "Ленинград" до слов "Я еще не хочу умирать ".)

ВЕДУЩИЙ (2): В блокадном Ле­нинграде оставалось 2 миллиона 544 тысячи жителей, в том числе 400 ты­сяч детей.

"Ленинградские дети", — когда звучали эти слова, у человека сжима­лось сердце. Это звучало как па­роль — "ленинградские дети". И на­встречу бросался каждый в любом уголке нашей земли, когда детей эва­куировали из блокадного города.

Дети-старички, безулыбчивые, молчаливые, вялые.

ЧТЕЦ:

...Ленинград ожег мне душу

Своими бедными детьми.

Я в Ленинграде, правда, не был,

 Но знаю — говорят бойцы:

Там дети плачут, просят хлеба,

А хлеба нет... А мы отцы...

 И я, как волка, караулю

 Фашиста — сутками в снегу,

И от моей свирепой пули

Пощады не было врагу.

Лежу порою — до костей

Достигнет снег. Дрожу, устану...

Уйти? А вспомню про детей —

Зубами скрипну — и останусь.

"Нет, — говорю, — позорный гад,

палач детей, я здесь, я слышу.

 На, получай еще заряд

За ленинградских ребятишек".

            О. Берггольц. Ленинградская поэма

ВЕДУЩИЙ (2): Вывозили их по "Дороге жизни" через Ладогу.

Вспоминает Ольга Николаевна Мельникова-Писаренко, боец, ме­дик: "Эвакуировали детей, женщин. Люди были настолько страшные, на­столько исхудалые, что они были за­кутаны и одеялами, и платками — чем придется, только бы проехать эту ледовую дорогу.

А перед рассветом, когда машины проезжали через Ладожское озеро, шоферы очень мчались, чтобы быст­рее проехать — перед рассветом мы находили по пять, по шесть трупиков. Они уже были мертвыми, потому что, представьте, ребенок на полном ходу вылетал из рук матери... ударялся об этот лед. Это были маленькие измож­денные дети от восьми месяцев до го­дика, мальчики и девочки.

Мать держит ребенка на руках, машины тряхнет на ледяном бугре, и у матери от слабости ребенок вылета­ет из рук. Она же была так слаба: у нее дистрофия.

А иногда ехали целые колонны с детьми в закрытых машинах, в авто­бусах. Отопления в них не было".

ЧТЕЦ:

Холодный ровный свет луны,

снега сияют исступленно,

и со стеклянной вышины

врагу отчетливо видны

внизу идущие колонны.

И воет, воет небосвод,

и свищет воздух, и скрежещет,

под бомбами ломаясь, лед,

и озеро в воронки плещет.

Но вражеской воронке бомбежки

                                                                                  хуже,

еще мучительней и злей —

сорокаградусная стужа,

владычашая на земле.

Навеки ночь в застывших звездах,

навеки лунный снег, и лед,

и голубой свистящий воздух.

Казалось, что конец земли...

            О. Берггольц. Ленинградская поэма

ВЕДУЩИЙ (2): И далее вспоми­нает О. Н. Мельникова: "Нередко у машины перехватывало радиатор, так как вода замерзала мигом. Длятого чтобы разогреть этот радиатор в открытом ледовом поле, шоферу приходилось затратить часа полто­ра—два. Тогда детей мы забирали в палатку, оказывали им медицинскую помощь, кормили. Чай сладкий дава­ли. У детей отсутствовали сила, и во­ля, и движения не было. Бывало, возьмешь их ручонку — тонкой-тон­кой кожицей обтянута.

И вот когда шофер приходил, де­ти такое сопротивление оказыва­ли! — Не хотели уходить из тепла. Они чувствовали, что им здесь удели­ли внимание, что им дали кусочек су­харика, сладкого чаю. Ну, мы угова­ривали, что еще в лучшее место по­падете. А глазки их были настолько мертвые, как стеклянные".

Это о детях самых маленьких, ко­торые, выжив, сегодня сами ничего рассказать не могут. Они были в воз­расте, когда живут еще без памяти.

(Звучит аудиозапись "Дорога жизни" в исполнении А. Розенбаума.)

ВЕДУЩИЙ (1): Голод терзал, на­смерть убивал детей на глазах у ле­нинградских матерей. И дети видели муки своих матерей.

Вале Мороз было в блокаду 15 лет. Отец ушел в народное ополчение, в декабре 1941 года умер, через 2 меся­ца — сестра, в конце марта — мать.

Валя осталась одна. Ей помогли устроиться на завод учеником тока­ря. Она делала детали для снарядных стабилизаторов. Всю блокаду работа­ла. Надо понять слово "работала" в его тогдашнем значении. Каждое движение происходило замедленно. "Примерно такое ощущение, что ногу не поднять. Понимаете ли? Вот такое ощущение, когда на какую-то ступеньку надоку надо поставить, а она ватная. Вот так во сне бывает: ты вроде бы готов побежать, а у тебя ноги не бегут. Или ты хочешь кричать - нет голоса".

ВЕДУЩИЙ (2): Лидия Охапкина осталась в блокадном городе с двумя маленькими детьми: «Один раз прихожу домой, ходила за хлебом: смотрю, Толик сидит на полу и что-то спичкой там выковыривает. Это я немного пшена просыпала, когда варила, было темно, и вот он их доставал и вместе с грязью ел. Я старалась его отвлекать. Пробовала рассказывать сказки, но он плохо слушал и все перебивал меня: «Знаешь,мама, я хлеба съел бы вот такую буханку большую", — и показывална круглый таз.

Выглядел он как галчонок, один рот и большие карие глаза, и такие грустные. А ножки такие тонкие, только  коленная чашечка выделялась».

ВЕДУЩИЙ (1): Вспоминает Жанна Эмильевна Уманская, ей в войну было 7 лет: «Запомнила я блокадную елку новогоднюю. Дали билет на елку. Пошла яодна, и вот как сейчас помню тошие мы все какие-то, маленькие заморенные дети, и такой же фокусник. мужчина: пиджак на нем болтается, горло шарфом повязано. Он пытался показывать какие-то фокусы. И такие безразличные сидят ребятишки.Потом не выдержали, и один спросил: «А скоро нам обед будут давать?» Насколько   мало детского осталось  у нас у всех. Ну, дали обед. Он показался роскошным   по тем временам. И подарки дали: яблоко, печенье, какая-то конфета. Я запиха­ла этот подарок под пальто и благополучно принесла домойИ когда мы с трудом согрели чай, мама говорит:"Иди разбуди папу». Отец был в ополчении, вернулся больной. Я пришла; "Папа, пап!" А он никак! Я закричала, маму позвала. Умер еще у нас сосед. Мы общи­ми усилиями снесли их на кухню, за­вернули в одеяла. Месяц они лежали на кухне, потому что сил не было их унести. И меня до сих пор удивляет полное отсутствие страха перед мерт­вым телом"».

Взрослых поражало спокойствие детей, их равнодушие к смерти. А это была защитная реакция неокрепшей психики.

Прошли годы, и оказалось, что они, бывшие мальчики и девочки блокадного Ленинграда, хорошо по­мнят ту пору, заледенелую, голод­ную, лишенную детских радостей.

Все страдания отпечатались в дет­ской душе, навсегда вошли в сердце, многих сделали отзывчивей, сердеч­ней к чужой беде.

ЧТЕЦ:

Я как рубеж запомню вечер:

 декабрь, безогненная мгла,

 я хлеб в руке домой несла,

и вдруг соседка мне навстречу.

"Сменяй на платье, — говорит, —

менять не хочешь — дай по дружбе.

 Десятый день, как дочь лежит.

 Не хорошо. Ей гробик нужен.

 Его за хлеб сколотят нам.

Отдай. Ведь ты сама рожала..."

И я сказала: "Не отдам".

 И бедный ломоть крепче сжала.

"Отдай, — она просила, — ты

 сама ребенка хоронила.

 Я принесла тогда цветы,

 чтоб ты украсила могилу".

 ...Как будто на краю земли,

один, во мгле, в жестокой схватке,

 две женщины, мы рядом шли,

две матери, две ленинградки.

И, одержимая, она

молила долго, горько, робко.

И сил хватило у меня

не уступить мой хлеб на гробик.

И сил хватило — привести

ее к себе, шепнув угрюмо:

"На, съешь кусочек, съешь... прости!

Мне для живых не жаль — не думай".

             О. Берггольц. Ленинградская поэма

ВЕДУЩИЙ (2): Во время Второй мировой войны всего в мире погибло 13 миллионов детей.

Кто теперь скажет, сколько среди них было русских ребят, сколько бе­лорусских, польских или француз­ских? Погибали дети — граждане Мира.

На земле самый лучший народ — дети. Как уберечь нам его в тревож­ное время? Как сохранить его душу и его жизнь? А вместе с ним — и наше прошлое, и наше будущее?

Как сохранить планету людей, на которой девочки должны спать в своих кроватках, а не лежать на дороге уби­тые с незаплетенными косичками?.. И чтобы детство никогда больше не называлось войной.

(Звучит тема из кинофильма "Про­фессионал " в обработке Э. Мариоке.)