Министерство науки и высшего образования Российской Федерации

федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение

высшего образования

«АЛТАЙСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ»

ИНСТИТУТ ИСТОРИИ И МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ

КАФЕДРА ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРИИ И МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ

«РОЛЬ РОССИЙСКОЙ ПЕРИОДИКИ В ПРОПАГАНДЕ «ОБРАЗА ВРАГА»
В ПЕРИОД ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ»
(курсовая работа)

 

 

 

Выполнил студентка

2 курса, 1.101-з гр.

Манисова Е.Б.

_____________________

(подпись)

 

Научный руководитель

к.и.н., доцент

Ульянов П.В.

_____________________

(подпись)

 

Работа защищена

________________2023 г.

 

Оценка_______________

Барнаул, 2023

 

Оглавление

Введение. 3

Глава 1. Российская печать о противниках России накануне и в начале Первой мировой войны (январь-сентябрь 1914 г.) 9

1.1. Образы потенциальных военных противников России в печатных изданиях накануне Мировой войны.. 9

Глава 2. Армия и тыл государств-противников в освещении российской печати в сентябре 1914-июле 1915 гг. 19

2.1. Образы вражеских армий на страницах периодических изданий. 19

2.2. Печатные материалы о состоянии вражеского тыла  в первый год
войны.. 30

Глава 3. Эволюция образа «противника» в российской периодике в начальный период Мировой войны.. 38

3.1. «Образ врага» в контексте разразившегося  вооружённого конфликта. 38

3.2. Взгляды российских публицистов и развитие представлений  о «враге» в периодике России. 48

Заключение. 52

Список использованных источников и литературы.. 65

 

 

Введение

 

Актуальность заключается в том, что одним из важнейших последствий Первой мировой войны стало значительное усиление влияния средств массовой информации на общество. Интенсификация общественной жизни создавала устойчивый спрос на периодическую печать как основной источник актуальной информации об окружающем мире. В конце XIX – начале ХХ веков произошло значительное увеличение количества газет и журналов, а также многократный рост их тиражей. Пресса все сильнее проникала в жизнь общества, становясь неотъемлемой частью повседневности представителей разных классов и сословий. Значительный пропагандистский потенциал печати, «нервной системы общественного организма», в полной мере обнаружился в дни июльского кризиса 1914 г. Интерес читающей публики к международным делам порождал беспрецедентный спрос на газеты, в первую очередь на ежедневные издания. За прошедшие сто лет произошли огромные изменения в информационном пространстве. Стремительное развитие телевидения и интернета позволяет большей части населения планеты оперативно получать информацию о происходящих событиях в разных уголках планеты. Однако этому сопутствовало и сопутствует столь же стремительная эволюция пропаганды и методов воздействия на массовое сознание населения. В многочисленных войнах второй половины ХХ – начала XXI веков противоборствующие стороны активно использовали и развивали пропагандистские методы и приемы, разработанные в годы Первой мировой войны. Несмотря на стремительно расширяющиеся возможности, человек продолжает оставаться объектом пропаганды, подвергается агрессивному информационному воздействию посредством СМИ. Опыт Первой мировой войны остается весьма актуальным, так как именно сто лет назад были проведены пропагандистские кампании невиданного ранее размаха, опробованы методы и приемы массового психологического воздействия, и сегодня доказывающие свою эффективность.

Степень изученности темы исследования.  В первые десятилетия после 1917 г. появились работы, посвященные основным приемам, теории и истории газетного дела[1]. Они были призваны служить пособием для молодых журналистов; поскольку к тому времени советская журналистика еще не накопила достаточного практического опыта, авторы часто обращались к примерам крупных дореволюционных газет. В 1920-х гг. издавались труды по истории военной пропаганды, психологической войны в 1914 - 1918 гг.; большое внимание в них уделялось зарубежному опыту, в первую очередь английским и немецким наработкам.

В 1970 - 1980-х гг. усилиями московских историков печати во главе с Б.И. Есиным был издан ряд сборников статей по истории русской журналистики[2].

Следует отметить монографию В.Я. Лаверычева[3], изданную в год полувекового юбилея двух российских революций. Эта работа даёт возможность заглянуть за кулисы партийно-политических газет: органа октябристов - «Голоса Москвы», и прогрессистов - «Утра России». Лаверычев обстоятельно писал о финансировании и издании «Утра России»: выявил причины появления газеты, привёл суммы дефицитов за ряд лет, опубликовал списки капиталистов, дававших деньги на издание.

Правительственная политика в отношении печати изучалась А.Ф. Бережным, И.В. Новожиловой, Э. В. Летенковым, в новейшее время - американским исследователем Дж. Дейли[4]. В частности, в своей кандидатской диссертации ленинградский историк Э.В. Летенков[5] писал о разработке «Временного положения о военной цензуре», проанализировал документы Петроградской военно-цензурной комиссии за 1914-1917 гг. Многое было сделано для изучения правительственных информационных центров, источников зарубежной информации русских газет, как официальных, так и собственных[6].

Отметим работу B.C. Дякина[7], который рассмотрел, как именно обсуждались цели и характер войны в периодических изданиях. Он обозначил две идеологии войны в либеральной публицистике: первая объясняла войну как «борьбу против милитаризма и реакции», вторая делала упор на «столкновение славянского и германского миров, несущих в себе особые идеи и особую культуру». Первой линии придерживалось большинство кадетской и близкой к кадетам печати, «интеллигенты умеренно-либерального толка», второй - «некадетская», прогрессистская и октябристская печать, отчасти «Биржевые ведомости», «представлявшие свои страницы преимущественно авторам правокадетского толка» , журнал «Русская мысль», издававшийся П.Б. Струве. Такое разграничение, в целом важное и вполне обоснованное, не учитывает, на наш взгляд, ряда частных моментов, частых пересечений двух идеологий войны[8].

Обстоятельностью и глубиной отличается статья М.А. Колерова и Н.С. Плотникова[9], авторы которой анализировали довоенные и военные взгляды «веховцев» - особой «идейной среды», группы мыслителей «в составе П.Б. Струве, С.Н. Булгакова, Н.А. Бердяева, С.Л. Франка, их союзников и учеников»⁵. Во время войны эти мыслители группировались вокруг журнала «Русская мысль», в то же время С.Н. Булгаков и Н.А. Бердяев периодически выступали на страницах «Утра России». Особенно важно, что М.А. Колеров и Н.С. Плотников начали повествование с конца XIX в., что позволило им судить об истоках некоторых постулатов, а также показать обусловленность публицистики 1914 - 1917 гг. именно особенностями духовной жизни военного времени.

Е.С. Сенявская[10], которая считается основателем и лидером нового научного направления — «военно-исторической антропологии и психологии», работала и над теоретическим раскрытием социокультурного и психологического феномена отношения к «чужому», к «врагу» в экстремальной военной ситуации. В частности, она наметила типологию «образов врага». По её мнению, синхронный, то есть формировавшийся непосредственно в ходе войны, образ врага «включал в себя служебно-аналитический, пропагандистский и личностно-бытовой образы». Последний тип образа присутствовал как основной «на всех армейских уровнях». «В "армейском" образе значительно меньше штампов и идеологических клише, мало в нём и обобщающей "информационной аналитики". Доминируют... прагматический опыт и здравый смысл»[11].

Таким образом, проблема освещения важнейших аспектов Первой мировой войны в русской газетной периодике, не становилась предметом комплексного конкретно-исторического исследования, хотя отдельные её аспекты, конечно, затрагивались в работах отечественных и зарубежных специалистов. Кроме того, материалы газеты «Утро России», нередко цитировавшиеся историками, специально и систематически не изучались. Правильная постановка и частичное разрешение нашими предшественниками ряда важных вопросов создали предпосылки, необходимые и достаточные для того, чтобы приступить к анализу отношения периодической печати к войне и противнику в 1914-1917 гг.

Цель исследования заключается в определении роли периодической печати в пропаганде «образа врага» в России во время Первой мировой войны.

Задачи:

- выделить ключевые особенности продвигаемых в массы образов государств-противников Российской империи накануне и в первые годы Первой мировой войны;

- определить настроения в российской прессе на начало общеевропейского конфликта и степень ее влияния на население;

- проследить развитие образов стран-противников России на страницах периодических изданий;

- охарактеризовать взгляды российских авторов на характер вооружённого конфликта.

Объектом исследования является пропаганда «образа врага» в периодической печати во время вооруженного конфликта. Предмет исследования – российская периодическая печать как агитационное средство в период Первой мировой войны (1914-1915 гг.).

Методология исследования базируется на принципе историзма.

В научно-исследовательской работе применяются следующие методы исследования: анализ и синтез, историко-системный, метод периодизации и метод формализации.

Хронологические рамки ограничиваются начальным периодом Первой мировой войны, который, в свою очередь, обозначен 1914 – 1915 годами. Это связано с тем, что необходимо рассмотреть продвигаемые в СМИ образы «стран-противников», начиная с января 1914 года и завершая уже военными годами (декабрьскими событиями 1915 года), когда начался спад ура-патриотических настроений.

Территориально-географические рамки: территория Российской Империи в период (1914-1915).

Практическая значимость исследования заключается в том, что работа может быть использована в подготовке обобщающих трудов по истории Первой мировой войны или российской дореволюционной печати.

Научная значимость сводится к изучению пропаганды «образа врага» в Российской империи через призму анализа ее исторического опыта восприятия «врага» и пропаганды его образа.

Структура работы. Работа состоит из трех глав по два раздела в первой и третьей и три раздела во второй. В первой главе рассматривается эволюция взглядов русской периодической печати на Германию и Австро-Венгрию в условиях перехода от мира к войне, а также дискуссии в прессе относительно истоков, непосредственных причин и характера «великой европейской войны». Вторая глава посвящена образам Германии, Австро-Венгрии и Турции, сформировавшимся в периодической печати в течение первого года войны. В третьей главе исследуются взгляды российских публицистов на характер разразившегося вооружённого конфликта и анализируются историософские и социально-политические аспекты «образа Германии», в которой многие современники видели источник, первопричину мировой войны. В заключении подводятся итоги научно-исследовательской работы.

 

Глава 1. Российская печать о противниках России накануне и в начале Первой мировой войны (январь-сентябрь 1914 г.)

 

1.1. Образы потенциальных военных противников России в печатных изданиях накануне Мировой войны

 

Последние полгода перед началом Первой мировой войны прошли в Европе под знаком «напряженного ожидания»: никто не мог с точностью сказать, что приведет к «большой войне» и кто возьмет на себя ответственность за ее развязывание. И державы Тройственного союза, и Антанта вели не только материально-техническую, но и идеологическую подготовку к решающей схватке. Ускорение гонки вооружений, рост армий и взаимного недоверия создавали ситуацию, когда любой локальный конфликт интересов мог привести к столкновению противоборствующих блоков. Обоюдные риски оказаться в числе «виновников» войны создавали необходимость систематической демонстрации обществу «захватнических устремлений» и агрессивной внешней политики держав из противоположного блока. Важнейшую роль в этом процессе задолго до начала Мировой войны играла периодическая печать, которая не только ретранслировала общественные настроения, но и служила эффективным инструментом их регулирования.

Русская печать в этом смысле не была исключением. Нараставшая в 1911-1914 гг. международная напряженность значительно усиливала значимость прессы для формирования «нужных» общественных настроений. Но и в условиях международных кризисов не исчезали, а скорее наоборот — еще более активизировались дискуссии на страницах газет о внешней политике России и ее отношениях с европейскими державами. В полной мере это касалось и отношений России с Германией и Австро-Венгрией.

Составной частью внутренней политики стран-участниц Первой мировой войны стало формирование системы пропаганды, имевшей целью как психологическое давление на противника, так и обеспечение поддержки действий властей населением. Недооценка правительствами отдельных государств важности пропаганды как психологического оружия привела к серьезным для них последствиям. Именно такая ситуация наблюдалась в России. Недостатки в организации и содержании пропагандистской деятельности в стране отразили общую неготовность России к войне и стали одной из причин ее поражения

Российская правящая элита полностью осознала важность идеологической обработки общества только после вступления России в войну и предприняла ряд шагов для обоснования легитимности позиции России в текущем мировом конфликте и необходимости ее участия в нем. Общим сигналом к началу интенсивной антинемецкой кампании стала речь Николая II, произнесенная 4 августа 1914 г. перед гласными Московской городской думы. Результатом выступления явился погром, учиненный толпой 5 августа в германском посольстве при полном невмешательстве полиции. С этого времени центральные газеты и журналы начали усиленную агитацию под германофобскими лозунгами, которые обосновывались «тевтонской опасностью» и жестокостями немцев в отношении населения оккупированных территорий, а позднее и военнопленных^[12].

Тем не менее с началом войны в обеих странах журналисты сразу взялись за работу по созданию образа доблестного союзника. Это достигалось акцентированием тех качеств, которые более всего могли понравиться читателю. Англия представала как страна неистощимого оптимизма, технического прогресса и мощного флота. В свою очередь, российские правые, которых раздражали и пугали расширяющиеся контакты между российскими либералами и различными британскими миссиями, с самого начала военных действий утверждали, что при любом исходе войны плоды победы достанутся лишь англичанам. Антианглийская пропаганда падала на благоприятную почву, затрагивая не только правые круги. Многие в России объясняли страшные поражения 1915 г. «бездействием» союзных армий и флотов, причем особое негодование вызывала именно Англия. Вскоре Великобритания стала изображаться как держава, ведущая войну ради обеспечения собственной гегемонии в послевоенном мире. Уже в 1915 г. для российского общества, уставшего от войны, понятие «военный союз с Британией» и понятие «война до победного конца», которое уже стало приобретать одиозный оттенок, слились воедино, а фотографии веселых англичан на страницах российской прессы, играющих в футбол в перерывах между боями, могли только раздражать читателя.

Комментируя их ход, русская пресса охарактеризовала Антанту как «союз лошади и человека», подразумевая, что неблагодарная роль тягловой силы в этом альянсе отводится России. Обострение геополитических противоречий, находившее отражение при обсуждении проблем послевоенного устройства, также способствовало нарастанию антианглийских настроений.^[13]

Начало 1914 г. ознаменовалось новым витком напряженности в русскогерманских отношениях. Миссия Лимана фон Сандерса в Турции и планы по строительству Багдадской железной дороги угрожали русским и английским интересам на Ближнем Востоке^[14]. Опасения общества по поводу германской экономической экспансии влияли на настроения печати. Авторы статей в русской и германской прессе (зачастую - инспирированных «свыше») все активнее призывали оградить «исконные» интересы своих стран от «поползновений» со стороны недружественных соседей. Логичным итогом стали открытые конфликты и взаимные нападки газет, вылившиеся в феврале 1914 г. в так называемую «газетную войну».

Поводом стала вышедшая 3 марта 1914 г. (по новому стилю) статья немецкой «Кёльнише цайтунг», в которой Россия прямо обвинялась в планах скорого   нападения на Германию. Несмотря на то, что официальный Петербург сначала воздерживался от комментариев, русская печать незамедлительно и энергично ответила на обвинения в свой адрес. Жесткими критическими статьями в адрес Германии отметились многие издания – от черносотенного «Русского знамени» до либеральных «Русского слова» и «Русских ведомостей». Вскоре к спорам с обеих сторон активно подключились австрийские, французские и английские газеты. «Обмен любезностями» продолжался недолго — уже 13 марта русский посол Свербеев заверил германского статс-секретаря Г. ф. Ягова в непричастности официального Петербурга к антигерманским выпадам прессы. В подтверждение был напечатан ряд «примирительных» статей, в том числе в «Биржевых ведомостях», еще за несколько дней до того заявлявших о «полной; готовности» России к возможной войне"^[15].

28 апреля 1914 г. Ягов при обсуждении сметы министерства иностранных дел в бюджетной комиссии Рейхстага произнес речь, где обрушился с критикой на русскую печать. Главным упреком служило то, что «известная часть» её с излишней внимательностью следит за всеми выступлениями националистически настроенных германских подданных. «Каждое выступление наших заслуженных, но не стоящих на службе офицеров, которые иногда энергично "бряцают саблей"... всякая резолюция, вынесенная на собраниях нашего национального союза... русской печатью регистрируются с озабоченным видом», - негодовал Ягов^[16]. «Особое неудовольствие» германского статс-секретаря было обращено к тону «Нового времени». Суворинская газета в свою очередь охотновоспользовалась предоставленной возможностью обратиться к главному объекту своей постоянной критики.

«Новое время» не отрицало своего пристального внимания к многочисленным «русофобским» высказываниям и деятельности разных националистических обществ в Германии. Но, по мнению газеты, именно в этих обществах, а не в официальных и парламентских речах «пробивается настоящее настроение немецкого народа». В пример был приведен «Всенемецкий союз», который провел заседание в конце апреля в Штутгарте. Принятая на нем Штутгартская резолюция «передает то, о чем тоскует германский дух»: доведение численности армии до 1 млн. человек, увеличение выпуска вооружений вслед за Францией и Россией, дальнейшая милитаризация всех сторон жизни общества. Издание отмечало, что подобные резолюции, «иногда с оговорками», но фактически становились руководством к действию официального Берлина. «Новое время» подчеркивало, что это слова принадлежали не «простому обывателю», а представителю интеллектуальной элиты. Подобные речи не только определяли повестку дня, но и отражали тон всего немецкого общества, полагало издание. И если мысли профессора были выражены в столь «неумной и бестактной форме», то «что говорить о мыслях обывателя, созревающих под воздействием шовинистической пропаганды?» Именно поэтому, заключает суворинская газета, соседям Германии следовало поторопиться с «завершением дела национальной обороны^[17].

Если в вопросах русско-германских дипломатических отношений «Новое время» выражалось достаточно сдержанно, то в статьях об экономических отношениях тон был гораздо более жестким. По мнению «Нового времени», необходимо было «в ближайшее время» полностью прекратить отток природных, людских и финансовых ресурсов из России в Германию. На этой эксплуатации «чужого» держалась вся германская цивилизация и «дешевая немецкая культура». И если за «своим добром» в России будут смотреть строже, то «германское засилье, пожалуй, лопнет само собой вроде мыльного пузыря. И вдруг окажется тогда, что германский колосс стоит на ногах из мыльных пузырей, а это куда хуже наших глиняных», - заключает издание.^[18]

Умеренный тон «Русского слова» касался, в том числе, и экономических отношений — «основы» русско-германских противоречий. В отличие от «Нового времени», «Русское слово» считало Германию одним из ближайших торговых партнеров, нормализация отношений с которым - приоритет для России. Однако ответственность за существование неразрешенных экономических противоречий издание возлагало на Берлин. «Близорукая и своекорыстная политика немецких аграриев» не позволяла пересмотреть невыгодный для России торговый договор. Газета полагала, что до тех пор, пока Германия не станет относиться к России как к «равному», отношениямежду двумя странами не изменятся в лучшую сторону. Экономические споры следовало решать возможно скорее, так как в условиях «лихорадочного состязания в росте вооружений» они могли стать весомым поводом к началу войны.

Таким образом, отношение к германской экспансии большинством русских изданий оценивалось как «угроза» для России, ее экономического развития и безопасности. В то же время дискуссии по этому вопросу выявили разное отношение газет к Германии как противнику. Отношение к немцам как к «мошенникам», присваивающим «чужое добро» соседствовало с признанием их предприимчивости и организованности. От отношения к немецкому «культуртрегеру» в значительной степени зависели и пути нейтрализации германской «угрозы». Если «Новое время» активно обращало внимание на «недопустимость» самого присутствия немецких колонистов в западных окраинах Российской империи и в «форпостах» «славянского мира», то либеральная печать при рассмотрении этой проблемы обращала все большее внимание на просчеты во внутренней и внешней политике самой России. Газеты сходились во мнении, что Германия была главным, наиболее серьезным экономическим соперником и наиболее вероятным военным противником. В то же время вероятность войны и перспективы русско-германских отношений оценивались газетами по-разному.

Отношение к главному союзнику Германии - Австро-Венгрии – не вызывало столь оживленных дискуссий в русской печати. Дунайская монархия к 1914 г. постепенно превращалась во второстепенную, региональную державу, притязания которой не простирались дальше Балканского полуострова. Австро-германский союз выражался в единых внешнеполитических целях и согласованной позиции по ключевым вопросам европейской политики. В представлении русских газет Германия и АвстроВенгрия действовали настолько согласованно, что зачастую «сливались» обозревателями в фактически одно, единое по «духу» германское государство. Символизировал это «единение» часто использовавшийся печатью накануне войны термин «Австро-Германия».^[19] Однако в тесном сближении с сильной Германией заключалась и слабость Австро-Венгрии. Последние предвоенные годы характеризовались значительным усилением конкуренции со стороны германских товаров на традиционно австрийских южноевропейских рынках. Возрастала и финансовая зависимость Вены от Берлина. Эти тенденции позволяли «Новому времени» считать Австрию своеобразным экономическим «придатком» Германии". Кроме того, тесный австро-германский союз газета объясняла тем, что империя Габсбургов была уже не в состоянии вести самостоятельную внешнюю политику и в одиночку противостоять России на Балканах^[20]. Помощь Германии не была бескорыстной и в политическом отношении. В обмен на поддержку на Балканах Германия требовала от Вены согласованной позиции по всем ключевым вопросам европейской политики.

Накануне войны русская печать считала Австрию проводником германской агрессии, «послушным орудием» в руках Берлина. Но если исходить из довоенных публикаций в русской прессе, то в самой Австро-Венгрии эта роль «второй скрипки» устраивала только высших должностных лиц, которые надеялись на помощь Германии в деле усиления австрийских позиций на Балканах. В то же время народы империи, судя по сообщениям русских газет, накануне войны проявляли все большее недовольство сближением с Германией. Пресса фиксировала проявления недовольства на национальных окраинах «лоскутной империи», прежде всего в Чехии, Галиции, австрийской Польше и Венгрии. Однако рост национальных движений вызывал ответные репрессии со стороны австрийских властей и поиск источников «дестабилизации» за границей. По наблюдениям газет, высшие сановники не скрывали агрессивных намерений Австро-Венгрии с помощью военной силы бороться с «антиавстрийской пропагандой», исходившей от «злонамеренных соседей».^[21]  В этой ситуации русская печать ждала от Вены только усиления репрессий против представителей «народных движений» и поиска способов «разобраться» с Россией и Сербией, главными источниками панславистских и пансербистских настроений.

Таким образом, Австро-Венгрия рассматривалась русской печатью как форпост «германского империализма», подпитывавшего и всячески поддерживавшего агрессивные притязания «венских и пештскихшовинистов». Находящаяся в состоянии «полураспада», Австро-Венгрия все же пыталась вернуть себе былое влияние и поддержать статус великой державы. Однако эти попытки, по мнению русской печати, приводили только к росту напряженности в отношениях с соседями и в конечном счете – потеревысшими кругами страны связи с реальностью. Наибольшие опасения в прессе вызывали настроения в Бельведерском дворце – резиденции наследника престола Франца-Фердинанда, настроенного «весьма решительно» по отношению к соседям-соперникам Австрии. Болезнь престарелого императора Франца-Иосифа лишь усилила ожидание в прессе дальнейшего ухудшения ситуации на Балканах. Несмотря на отсутствие открытых конфликтов между Австро-Венгрией и Сербией, газеты были уверены, что при любой возможности Вена попытается военным путем ослабить своих давних врагов. Но стремление решить внутренние проблемы за счет внешних войн признавалось всеми изданиями не только бессмысленным, но и опасным для мира в Европе. От «непредсказуемых» действий своего союзника могла «пострадать» и Германия, для которой новые кризисы на Балканах могли оказаться несвоевременными и даже «вредными». Поэтому и согласованность действий Австрии и Германии нередко ставилась прессой под сомнение.

Последовавшие в июле-августе 1914 г. события органично вписывались в эту логику. Убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда Г. Принципом в Сараево 28 июня 1914 г. шокировало всю Европу. Преобладало «сожаление» по поводу случившегося, безотносительно того, как ранее то или иное издание относилось к эрцгерцогу. В полной мере это относилось и к русской печати. «Новое время» признавало, что Франц-Фердинанд не был в числе друзей России, но русское общественное мнение «не может не испытывать чувства глубокой скорби перед его трагическим концом, и негодования к убийцам, в фанатическом ослеплении сеющим смерть направо и налево».

Речь шла не столько о самой недопустимости кровопролития, сколько о последствиях этого убийства для европейской безопасности. В статье «Славянская беда» А. Столыпин предупреждал о неизбежном ухудшении отношения к Сербии и сербскому народу вообще после этой трагедии. Только «славянский подвиг»,а не «славянский террор», подчеркивал журналист, могли бы приблизить лучшие для славянских народов времена. «Русское слово» также отмечало совершенную бессмысленность убийства Франца-Фердинанда для «великосербского движения». На фоне «некоторого ослабления» гонений на славянские народы Австро-Венгрии покушение лишь ухудшило положение и в перспективе могло вызвать обострение австро-сербских отношений. С другой стороны, изданию казалось подозрительным стремление «патентованных патриотов дунайской монархии» поскорее переложить ответственность за убийство «с пылких голов нескольких безумцев на плечи целой сербской нации». Сам факт двойного покушения на наследника престола бросал тень на австрийскую полицию, не сумевшую предотвратить «роковые выстрелы». Великосербская пропаганда, полагало издание, находится в слишком тесной связи с деятельностью «венских и пештских провокаторов», которые во многом поспособствовали ее появлению".^[22]

Однако этим надеждам не суждено было оправдаться. С отбытием из Белграда австрийского посла, барона Гизля, начался обратный отсчет мирным дням в Европе. Неизменная позиция Германии, требовавшей от других держав «не вмешиваться» в австро-сербский конфликт, не оставляла сомнений, что Берлин готов поддержать Австро-Венгрию в ее «безумном» решении воевать. Австрийские и германские правящие круги теперь рассматривались русской печатью в равной степени виновными в «разжигании» войны. Однако процесс формирования образа военного врага (а не геополитического противника) на страницах русской печати только начинался.

 

Глава 2. Армия и тыл государств-противников в освещении российской печати в сентябре 1914-июле 1915 гг.

 

2.1. Образы вражеских армий на страницах периодических изданий

 

Вступление России в войну было встречено патриотическим подъемом большинства населения страны. Волна стихийного патриотического энтузиазма в той или иной степени и в той или иной форме охватила все социальные слои и группы. Это было типичное восприятие новой войны, начавшейся для Российской империи. Однако идеологические и политические различия в позициях социальных групп в трактовке причин, целей и характера войны были выявлены сразу. В то же время можно отметить, что патриотизм был стихийным, самоочевидным. Генерал А.И. Деникин вспоминал: "Народ поднялся на войну покорно, но без всякого энтузиазма и без ясного сознания необходимости великой жертвы". Война воспринималась крестьянством как ссора русского царя с немецким, как необходимость защищаться, "если немец спешит"^[23]. Духовенство, часть дворянства, интеллигенция, предприниматели разделяли идеи панславизма, священной борьбы двух начал славизма и германизма, в которых первое олицетворяет "культуру и божественную истину", второе-грубую силу бронированного кулака^[24]. Позиция духовенства других конфессий (мусульман, иудеев, старообрядцев и т. д.) была солидарна с Православной Церковью: везде они проводили молебны о победе русской армии и собирали пожертвования на нужды войны.

 Несмотря на все трудности военного времени, в 1915 году в России было открыто около 200 новых газет и более 280 журналов, в 1916 году - открыто 110 газет и около 240 журналов. Большая часть этих изданий возникла не в столицах, а в провинциях. Но из открытых газет многие тут же закрывались: за время войны в Петрограде, например, по различным причинам прекратилось 833 журнала.

В листовке издателей журналов «Новая жизнь» и «Свободный журнал», призывавших к подписке на 1915 год, указывалось: «Разразившаяся во втором полугодии европейская война поставила в совершенно безвыходное положение почти все петроградские ежемесячные журналы»^[25]. Причиной такого состояния были: цензура, военное положение в Петрограде, бумажный голод и сокращение кредитов. Среди закрытых журналов были и широко известные «Русское богатство» и «Заветы». Ряд изданий был прекращен по приказу главного начальника Петроградского военного округа. На основании «Положения о чрезвычайной охране» перестал существовать журнал «Студенческие годы».

Крупный отряд печати составляли официальные издания. Кроме центральных «Правительственного вестника» и «Сельского вестника», выходили губернские, полицейские и другие «Ведомости». В русле правительственной политики выступали патриотические, монархические и черносотенные издания «Голос русского», «Илья Муромец», «Защита» - правительство рекомендовало распространять такие издания бесплатно. С начала 1914 года стал выходить двухнедельный иллюстрированный «военно-литературный» журнал «Армия и Флот», предназначенный для официальной пропаганды в войсках.

Участие Л. Андреева в правительственном органе вызвало осуждение со стороны социал-демократов. Было много разговоров о том, что Андреев куплен большими гонорарами, да и в современном литературоведении с осуждением упоминается о «шовинистических» статьях писателя в «Русской воле». Сам Л. Андреев относился к своему сотрудничеству в протопоповской газете по-иному. В письме к Сергееву-Ценскому летом 1916 года он замечал: «я вполне самостоятелен и впервые имею возможность не только на словах, но и на деле свободно следовать своим впечатлениям, литературным вкусам и идеалам»^[26]. В газете писатель выразил свое отношение к войне, о которой уже не раз писал, публикуя статьи в разных изданиях. Андреев стоял на «оборонческих» позициях, поддерживал лозунг «Война до победного конца!» Он считал, что народ, потерпевший поражение, становится малоспособным к созидательной работе. В 1-м номере «Русской воли» за 1916 год была опубликована статья «Горе побежденному», где эта мысль была высказана особенно ярко и наиболее полно доказана.

«Утро России» еще до официального объявления войны энергично ратовало за вступление в нее своей страны. В газете широко освещалось развитие военных событий в других странах и приезд в Россию Пуанкаре. Начало войны печать прогрессистов встретило с восторгом. Передовая газеты, опубликованная на следующий день после объявления войны, называлась: «С нами Бог!» Газета выступала с шовинистических позиций, вела кампанию против всего немецкого. После крупных поражений царских войск она стала настаивать на создание «правительства национальной обороны» с включением в него представителей «общественных элементов», то есть буржуазии. Редакция выступала за создание политической партии промышленников. Нежелание же правительства пойти на уступки вызвало у нее, как и у многих буржуазных партий, раздражение, но газета отступила, когда правительство начало атаку на оппозицию и распустило Думу. «Национально-прогрессивная партия России на забастовку не пойдет», - так писала газета ^[27]. Таким образом, на страницах прогрессистской печати отражались взгляды промышленной российской буржуазии, которая попыталась получить власть в обстановке первой мировой войны, но отступила перед правительством.

Дальнейшее обострение отношений кадетской печати с «Новым временем» происходило осенью 1914 г. «Радикальные Маниловы» сами стали искать повода для словесных баталий с суворинской газетой. «Война с Германией и Австрией открыла новое поприще нашим крикунам для упражнения их голосовых связок, – с раздражением отмечала «Речь»^[28]. – Чем усерднее крикуны эти расстилались перед германским сапогом..., тем яростнее теперь стараются... уверить, что они всегда ненавидели наших нынешних врагов, всегда против них предостерегали». «Речь» не скрывала, к кому именно были обращены подобные обвинения, и называла конкретные фамилии и газеты. Характерно, что объектами критики кадетских изданий были их «старые» противники, обвинявшиеся теперь в «скрытом» германофильстве и «обыкновенном для них» приспособленчестве. Популярным в кадетской печати стал пример М. Меньшикова и его статьи 1909 г., где колумнист «Нового времени» весьма комплиментарно отзывался о Германии и немецком народе^[29]. Суворинская газета в долгу не оставалась и напоминала, что даже во время войны в либеральной прессе «по-прежнему расточаются подобострастные похвалы немецкому гению».

Весьма своеобразно либеральная печать подавала на своих страницах и борьбу с «немецким засильем». В одной из немногих статей, посвященных этому вопросу, «Речь» с нескрываемой усмешкой рассуждала о необходимости вытеснения с русского рынка «напетых под дудочки» немецких канареек и замену их «вольными русскими канарейками старинного овсянистого напева»^[30].

С начала августа 1914 г. на страницы печати стали проникать сведения о жестоком обращении немцев с подданными враждебных государств". ^[31]Отдельные телеграммы вскоре стали дополняться свидетельствами русских подданных, сумевших «вырваться» из Германии. Вплоть до конца 1914 г. этот сюжет не сходил с полос центральной и провинциальной печати. Однако в первые дни войны новости о русских подданных в Германии были менее всего заметны на полосах крупнейших газет. Печать гораздо больше внимания уделяла дипломатическим перипетиям, взаимным обвинениям противников, объявлениям войны и спешным приготовлениям держав к (как тогда казалось) решающим схваткам на полях сражений. Еще более примечательно то, что сообщения о «мытарствах» русских в Германии непостепенно заполняли сводки новостей, но буквально «нахлынули» на страницы всех газет 10-11 августа 1914 г. У этого могло быть несколько объективных причин. Во-первых, свою роль, безусловно, сыграло значительное затруднение телеграфного и почтового сообщения с Германией и Австро-Венгрией, и в целом транспортная неразбериха, охватившая многие европейские государства. Во-вторых, в условиях повсеместной строжайшей цензуры туристы могли сообщить о своих «злоключениях» в Германии только по приезде на родину.

Следует также учитывать большие затруднения при пересечении германской границы, а также то, что русские чаще всего были вынуждены пробираться в Россию самыми долгими и неудобными путями (через Данию, Швецию, Норвегию, балканские государства, Балтийское и Средиземное моря)^[32]. Наконец, очевидно, что столичные респектабельные издания первое время старались не «разбавлять» скудные вести из стана противников различного рода «слухами и домыслами», и без того ежедневно наполнявшими бульварную прессу. Однако сдержанность печать проявляла до появления первых «достоверных» сведений. Все эти факторы могли бы в полной мере объяснить «праведный гнев», который столь резко заполонил русскую печать в середине августа. Однако разителен контраст между риторикой изданий до и после 10-12 августа, когда «факты» немецких «зверств» стали достоянием гласности. Наиболее характерны изменения в тоне тех газет, которые перед началом войны активно ратовали за выступление России против «тевтонского нашествия». Выявившееся логическое противоречие (борьба с «тевтонским нашествием», но не с «мирным немецким бюргером») могло углубиться еще дальше: случаи жестокого обращения «мирного бюргера» с русскими подданными могли быть лишь отдельными проявлениями «шовинистического угара» и не следовало в этом обвинять весь немецкий народ^[33].

Умеренный тон «Нового времени» о Германии и немецком народе в первые дни войны распространялся и на сообщения о положении русских подданных. Поначалу «затруднения» выезда русских объяснялись в основном чрезвычайным напряжением работы германских железных дорог^[34]. Фигурировавшие в нововременских статьях случаи жестокого обращения населения и армии с русскими туристами «разбавлялись» свидетельствами предупредительного отношения немцев. Гипертрофированную, «доходящую до абсурда» подозрительность к русским «Новое время» объясняло существованием конкретных указаний из Берлина местным властям и войскам: не выпускать из страны «потенциальных шпионов» и вообще всех иностранных подданных на период мобилизации". Действия немцев, несмотря на отдельные факты «произвола» на местах, представлялись как вполне адекватные военному времени. Резкое изменение тона «Нового времени» последовало 11 августа. В номере за этот день появилось сразу несколько статей о положении русских, застигнутых войной на территории Германии^[35]. Примечательны перемены не только в формате (фактически это были первые в «Новом времени» подробные и развернутые материалы по данной теме), но и в содержании новостей о русских туристах. Именно в этих статьях суворинская газета впервые использовала термин «зверства» для определения действий немцев в отношении русских. В последующих материалах нововременские обозреватели называли «зверствами» фактически любое противоправное деяние немцев в отношении русских подданных в Германии. Одной из главных отличительных черт «зверств» в интерпретации «Нового времени» было то, что большинство из них совершались без каких-либо приказов со стороны командования или местных гражданских властей.

Немецкое население, судя по материалам «Нового времени» также было крайне враждебно настроено по отношению к русским. «Презрение» к себе русские туристы увидели в глазах официантов, продавцов, лакеев, лавочников, еще неделю назад бывших вежливыми и почтительными. Недавние знакомые и друзья резко обрывали контакты, а социальная среда в один момент стала враждебной^[36]. «Русские путешественники группами ходили по улицам Берлина, всюду встречая презрительное и насмешливое отношение среди немцев. Для русских были закрыты все магазины, все рестораны и кафе. На их вопросы не отвечали. Нельзя было достать стакана воды».

Резкие изменения в настроениях немцев отмечали практически все свидетели событий, публиковавшие свои мнения в «Новом времени». «Всюду озлобленные, с оттенком жестокости физиономии пруссаков. Того благодушия, которым славятся дымящие сигарами, пьющие пиво и играющие в кегельбан немцы, нет и в помине», - отмечал корреспондент суворинской газеты". Жестокость немецкого населения нарастала лавинообразно и, как и в случае с солдатами, не имела мотивации и каких-либо предпосылок. По сообщениям «Нового времени», население с самого начала активно «помогало» армии и участвовало в чинимых ею насилиях. «"Мирные" немцы» зачастую «зверствовали» не меньше солдат. Нередко войска сами были вынуждены ограждать русских от «озверевшей толпы»^[37].

Приведенными выше примерами «Новое время» подчеркивало, что «зверства» совершали не солдаты или население, а все немцы. Характерны заголовки нововременских материалов: «зверства немцев», «немецкие зверства», «немецкое варварство», «страна дикарей». Это, по определению Е.В. Егоровой-Гантман, «неправильное обобщение» отодвигало на второй план все прочие «детали»: пол, возраст, социальное и имущественное положение, а нередко и место действия. Важнейшим моментом стал отказ суворинской газеты от часто использовавшегося ею приема — «маргинализации» шовинистических настроений. В манифестациях, погромах, грабежах, насилиях теперь принимали участие не только «чернь» и

«зеленая молодежь», но все немцы, точнее - «толпа немцев», включавшая стариков, детей, респектабельных мужчин и светских дам. Как отмечает современный исследователь А.Ю. Саран, в публиковавшихся отзывах современников «хорошо заметно стремление подчеркнуть нравственное "одичание" подданных Вильгельма II и Франца-Иосифа, культ грубого насилия и национального превосходства»^[38].

Либеральная печать также обратила большое внимание на «мытарства» русских подданных за границей, но ее выводы об этом сюжете ощутимо отличались от нововременских. Поначалу позиции совпадали в главном: основной причиной «злоключений» русских путешественников была транспортная неразбериха на железных дорогах Германии. Однако с 11 августа точки зрения газет начали расходиться. В то время как суворинская газета активно «обобщала» ситуацию, тенденциозно подводила многочисленные случаи к общему знаменателю, либеральные газеты старались рассматривать каждый случай отдельно. Тон свидетельств очевидцев был достаточно сдержан, чаще всего лишен эмоций. Нередкопубликовались истории со вполне благополучным концом «эпопеи». Многие русские, по их словам, уехали из вражеской страны, не встретив не только проблем, но часто и самих немцев на пути. Так было с корреспондентом «Утра России», профессором А. Гуляевым, который не без удивления вспоминал, что большинство перронов и вокзалов были пусты и на его поезд (в котором, помимо него, ехало еще немало русских) «никто не обращал внимания»^[39].

Отношение немцев-обывателей к русским авторы либеральных изданий также считали неоднозначным и сложным. В основном они отмечали безразличие, отстраненность от судеб русских, пассивное наблюдение за их «бегством». «Имевшая место» враждебность немцев объяснялась бытовыми, а не идеологическими или национальными мотивами: отдельно взятых русских они нередко считали виновниками непопулярной, бессмысленной войны. Кроме того, враждебное отношение довольно редко выражалось в физической агрессии: немцы зачастую просто «не протягивали руку» русским, когда те в этом остро нуждались. Видный деятель кадетской партии и адвокат В.А. Маклаков вспоминал на страницах «Русских ведомостей» остановку своего поезда на станции г. Сталупенена (Восточная Пруссия). По его словам, бегущих из Германии русских местные жители рассматривали «со сдержанным любопытством»: не призывали к расправе и не закидывали камнями, но при этом не хотели «ни помочь, ни дать совет».^[40]

Следует отметить, что «толпа немцев» в либеральных изданиях чаще всего была достаточно аморфным, неоднородным, стихийным скоплением самых разных людей. Судя по большинству свидетельств, «толпа» делилась на «ура-патриотическое» меньшинство и большинство, с «отстранением» и «унынием» принимающее войну как данность". Характерно, что, в отличие от «Нового времени», либеральные газеты, как и в начале августа, продолжали отводить национальной идентичности «толпы» второстепенную роль. На первый план выдвигались классовые, политические, имущественные, половые и возрастные различия, уже практически отсутствовавшие в описаниях нововременских корреспондентов. Причем противниками войны изображалась, как правило, наиболее активная часть населения: рабочий класс, крестьяне, среднее бюргерство, а также большая часть интеллектуальной элиты. В то же время «ура-патриотическое меньшинство» составляли люмпенизированные слои населения, фанатики, радикалы и милитаристы, подстрекаемые заинтересованными кругами экономической и политической элиты. По оценкам И. Липаева, 1 августа 1914 г. встретить кайзера Вильгельма на Унтер-ден-Линден пришла толпа в 70 тыс., из которых 50 тыс. - «те, кто доказывал бессмысленность войны». Из этих 50 тыс. большую часть составляли рабочие, в меньшей степени интеллигенция. Оставшиеся 20 тыс. - «крикуны», от которых рабочие якобы «держались в стороне».^[41]

Часто в либеральной печати встречаются свидетельства не только «сочувственного» отношения, но и активной помощи немцев бедствующим русским туристам. Причем помогали не только обыватели, но и различные служащие. Один из русских туристов на страницах «Русских ведомостей» отмечал, что, «несмотря на старания шовинистических газет», ни на почте, ни в гостинице, ни на рейнском пароходе он не встречал «никакой недоброжелательности». Не заметил он враждебности и в поведении прислуги, а почтовые служащие «были даже более предупредительны, чем обычно». О сочувственном отношении многих немцев к отъезжающим русским свидетельствовал в «Утре России» В.Д. Брянский. По его словам, «немцы-обыватели сочувственно относились к горю людей, ставших их врагами по воле кайзера»". Отдельно очевидцы и журналисты останавливались на отношении к русским туристам немецких военных и полиции. В отличие от «Нового времени», «Русские ведомости» и другие либеральные издания полагали, что именно от карательных органов и военных исходила основная часть агрессии по отношению к вражеским подданным. Кроме того, массовые обыски, издевательства, унижения и избиения редко происходили с участием гражданского населения. Наоборот, сочувствие многих немцев-обывателей к русским контрастировало с настроем немцев, получивших в руки оружие и возможность безнаказанно совершать насилия. Правда, и здесь многие газеты отмечали «отдельные» случаи, например, об удерживании военными и полицией «разъяренных толп немцев», желавших «расправы» над находившимися на вокзале русскими.^[42] Фиксировались и примеры сочувствия, «понимания» со стороны немецких солдат и офицеров. Один из туристов вспоминал, как немецкие солдаты «кричали нам: "проклятые русские!"», одновременно делясь водой и продавая («хоть и втридорога») бутерброды.^[43]

Во многих случаях трактовки настроений и «поведения» немцев диаметрально отличались от нововременских. Совершенно по-разному трактовались весьма схожие (а возможно - одни и те же) случаи, происходившие с русскими в Германии. «Один из профессоров Петербургского университета» рассказывал на страницах суворинской газеты случай при отправке поезда с русскими. Родители, перед тем как вбежать в вагон и успеть занять место, оставили свою дочь носильщику на перроне, но не успели за ней вернуться. Однако носильщик не подал ребенка родителям, а наоборот, «хладнокровно поставил девочку на пол, повернулся к ней спиной и пошел»". О подобном случае упоминал В.Д. Брянский на страницах «Утра России». По его словам, женщина так же вбежала в вагон, чтобы занять место, но потом из окна не успела взять дочь из рук носильщика. Увидев эту драму, «какая-то немка взяла девочку и в автомобиле довезла ее до следующей станции, опередив поезд». Вполне вероятно, что это были два разных случая, как и то, что речь шла об одних и тех же людях. Здесь важен вывод, который автор (а в конечном счете - и газета) делал, исходя из конкретного факта. Для «Нового времени» поведение носильщика было «типичным», лишний раз подчеркивающим враждебное отношение немцев к русским. Обозреватели либеральных газет не отрицали «вопиющие» факты^[44] , однакодля них действия отдельно взятого носильщика были не «наглядным примером», не очередным поводом для обобщающих умозаключений, а только лишь одной из сторон сложного, многогранного отношения немцев к русским в свете начавшейся войны.

 

 

2.2. Печатные материалы о состоянии вражеского тыла
в первый год войны

 

Поражение германских войск на Марне в сентябре 1914 г. предопределило постепенный переход на Западном фронте к позиционному противостоянию. Одновременно в Восточной Пруссии и Польше немцам не удалось нанести поражение русской армии. Стабилизация фронта и переход к «окопной войне» создавали новую ситуацию, при которой решающий перевес не могла достигнуть ни одна из противоборствующих сторон. Провал «плана Шлиффена» русская печать считала главным событием во всей кампании. По общему мнению, прессы, не готовые к затяжной войне и окруженные со всех сторон, Германия и Австро-Венгрия встали на пороге экономического коллапса и тотального дефицита продовольствия. Отметим, что к октябрю 1914 г. на страницах газет уже не шла речь о «решительной» военной победе Антанты. Более того, у многих обозревателей не было сомнений, что немцы, даже находясь в окружении, способны нанести «немало чувствительных ударов союзникам»^[45].Гораздо более важным газеты считали вопрос об экономическом положении Центральных держав, которое уже в начале войны рассматривалось печатью как «плачевное». Значительную роль здесь играли «неофициальные» сообщения, негласно поступавшие от ГУГШ. Поначалу лаконично сообщавшие о ежедневных военных успехах союзников, эти сообщения с сентября 1914 г. стали практически полностью состоять из новостей о «бедственном» внутреннем положении вражеских государств. Газеты, со своей стороны, систематически публиковали эти сообщения от «высокоавторитетного источника» на 1-2 полосе своих номеров. Согласно подавляющему большинству этих сообщений, изоляция и значительное ухудшение международной торговли незамедлительно сказались на жизни миллионов людей в Германии и Австро-Венгрии.

Сюжет о продовольственных проблемах служил отправной точкой для рассуждений о постепенном «отрезвлении» населения Центральных держав. По мысли русских газет, вздорожание продуктов в скором времени должно было сменить «патриотический угар» на панику. «Русское слово» уже в первый день войны сообщало, что в Вене, на одном из базаров, толпа разгромила лотки торговцев, разгневавшись на сильное повышение цен на все продукты^[46]. Вздорожание и перебои со снабжением в скором времени должны были привести к массовому недовольству населения своими правительствами. Первыми свой скептицизм якобы высказали представители торговли, промышленности и финансовой сферы, в отличие от большей части населения «ясно сознававшие» последствия войны с Антантой. Корреспондент «Русских ведомостей» П. Звездич в одном из последних писем из Австро-Венгрии в первые дни войны приводил слова венского биржевика, «с тоской взиравшего на очередную манифестацию: "Видитеэтих манифестантов? Не пройдет много времени, и это будут уже демонстранты, кричащие "хлеба!" и принимающие на себя удары этой же самой благосклонной полиции"»^[47].

Волнения и тревоги среди широких слоев населения до поры сдерживала печать, распространявшая «самые лживые и невероятные сообщения». 21 августа «Русское слово» отмечало, что из-за венской печати население австрийской столицы «до сих пор не знает правды о создавшемся положении»^[48]. В свою очередь, германская печать якобы не публиковала сообщения даже из нейтральных государств, стремясь «скрыть правду» от населения. Влияние прессы позволяло сохранять в общественном сознании «воинственный настрой», который порой принимал анекдотичные формы. В конце августа несколько русских газет сообщили о неоднократных случаях стрельбы по облакам в Штутгарте. Оказалось, что городские полицейские «принимали облака за неприятельские дирижабли, а звезды - за фонари, будто бы освещавшие французским летчикам воздушный путь». Начальник штуттгартской полиции, отметив, что «мы живем не в сумасшедшем доме», стрельбу приказал прекратить^[49].

Несмотря на однообразие основных сюжетных линий (рост цен, падение промышленности, усталость от войны, недовольство правительством и т.д.), «неофициальные сводки» к концу 1914 г. стали гораздо более информативными. Вызвано это было в первую очередь необходимостью поддерживать интерес читателей к ежедневно повторяемым сюжетам. К концу 1914 г. прослеживается отход ГУГШ от многочисленных обобщающих выводов начала августа, подавляющее большинство из которых оказались далеки от реальности. Согласно им, к декабрю 1914 г. в Германии должны были окончательно иссякнуть запасы продовольствия и резерв мужчин призывного возраста^[50],а Австро-Венгрия и вовсе должна была прекратитьсвое существование. В условиях затянувшейся войны обещания «скорого конца» австро-германского блока уступили место пристальному наблюдению за его «предсмертной агонией». Самые жесткие заявления относительно Австро-Венгрии и Германии в большинстве случаев не содержали каких-либо прогнозов или сроков, но регулярно констатировали факт медленного «скатывания в пропасть» противников России. Смена тактики ощутимо повлияла на содержание «неофициальных» новостей. На место общих выводов («В Германии голод», «В Австрии растут антивоенные настроения» и т.п.) пришли сравнительно подробные зарисовки негативных последствий социально-экономического кризиса. К примеру, дефицит продовольствия осенью 1914 г. вынудил германское правительство перейти к жесткой экономии, и в бюллетенях ГУТШ эта тема упоминалась практически каждый день. Повседневная жизнь немецкого общества освещалась самым подробным образом, вплоть до расчета количества потребляемых калорий на одного жителя Германии^[51].Одним из самых популярных был сюжет о качестве австрийского и немецкого хлеба, в котором муку из злаков нередко заменяли различными «суррогатами» - от картофельной муки до свиной крови и даже древесины. Подробно освещались введение хлебной монополии, экономия всех продуктов питания и централизованный «сбор отбросов» для нужд хозяйства^[52]. «Отчаянные» шаги правительства в области хлебной торговли «демонстрировали», насколько серьезным был кризис в Германии и Австрии.

В первой половине 1915 г. ГУГШ в своих сообщениях стало гораздо больше обращаться к германским и австрийским «источникам». Так, о продовольственном кризисе, об «угнетенном настроении населения», о росте цен и о других проблемах читателям русских газет «рассказывали» уже не сторонние наблюдатели, а все больше сами немцы и австрийцы. Причем «источниками» служили теперь не только газеты, но и письма, выдержки из дневников, государственные распоряжения и оппозиционные листовки. Таким образом «документально» подтверждалось критическое положение Германии, Австрии и Турции^[53]. Согласно большинству этих «источников», меры правительства в области продовольственной политики были настолько«бессмысленными», что порой принимали анекдотические и даже аллегорические формы. В марте 1915 г. сообщалось о решении германских властей истребить птиц, уничтожавших запасы хлебов в хранилищах. «Русское слово» метко окрестило эту «новую войну» немцев «стрельбой из пушки по воробьям»^[54].

Но «рано или поздно» угроза голода должна была вылиться в массовое недовольство, признаки которого русская печать постоянно фиксировала. «Нельзя говорить серьезно о продолжительной голодовке семидесятимиллионного населения», - полагало в декабре 1914 г. «Русское слово». По мнению издания, рядовые немцы «едва ли охотно согласятся подвергать свои семьи неслыханным лишениям и риску голодной смерти ради осуществления бессмысленных вожделений кровавого кайзера»^[55].

Однако сомнения в том, что немцы «сами сдадутся», высказывались уже в августе-сентябре 1914 г. В первую очередь оспаривался тезис о том, что Центральным державам не хватит продовольствия до лета 1915 г. Экономический обозреватель «Русских ведомостей» А. Захаров 9 октября отмечал, что «в последнее время все сходятся на том, что хлеба в Германии хватит на весь год до будущего урожая». И так как «нет решительно никаких оснований ожидать, что поля Пруссии останутся несеянными», германскоеправительство могло рассчитывать на относительно неплохой урожай и в 1915 г. Кроме того, не сбылись прогнозы и по промышленной блокаде. Так, по данным автора, в сентябре 1914 г. Германия импортировала хлопка даже больше, чем годом ранее. «Если это будет продолжаться и далее, то очевидно, что странам тройственного согласия придется оставить всякие мечты об экономическом истощении Германии», - заключает А. Захаров^[56].

В новый, 1915 год русские газеты вступали с разным мнением о состоянии Германии. Еще 9 декабря 1914 г. М. Лурье отмечал, что «первые же месяцы войны не оправдали в экономическом отношении многих теоретических ожиданий». Более того, было опровергнуто «широко распространенное» мнение, что месяц остановки заводов, фабрик и транспорта разрушит «не только политический, но и общественный строй современной Германии»". Автор предостерегал от «поспешных выводов» и призывал более серьезно относиться к противникам России^[57].

Однако в июле 1915 г. набирала популярность другая точка зрения: стойкость германского народа зависела не только и даже не столько отколичества продовольствия. Некоторые обозреватели полагали, что немцы так же, как и другие народы, недооценили масштабы и характер войны, победа в которой ныне могла быть достигнута мобилизацией не только материальных, но и духовных сил общества. Вместе с тем, благодаря своим организаторским способностям и высокому патриотизму, немцы быстрее всех сумели адаптироваться к условиям затяжной позиционной войны и навязать борьбу превосходящим силам союзников. Пресса постепенно приходила к выводу, что война государств превратилась в «борьбу народов», которая диктует необходимость участия в войне всех слоев населения. И в этом смысле положение Германии было ничуть не хуже, чем положение ее противников: население не только не голодало, но и готово было идти на новые жертвы ради победы. «Новое время» еще в июне 1915 г. признало ложными и опасными «победоносные мечты» о «неизбежном оскудении» и добровольной капитуляции Германии и Австро-Венгрии^[58].«Опыт последнего года показал, что расчеты на истощение пищевых запасов в Германии не оправдались, - констатировала суворинская газета. — Наука в этом отношении потерпела такое же фиаско, как и расчет артиллерийских управлений, и многое другое». Немцы, по мнению издания, «конечно, голодали, ели отвратительный, неудобоваримый хлеб, платили втридорога за все припасы», но никто не смог адекватно оценить их выдержку и решимость. Все прогнозы, что Германия сдастся «на десятом, самое крайнее на одиннадцатом месяце войны» не оправдались, и русскому обществу следовало возможно скорее избавиться от прежних иллюзий. «Германское правительство совершенно заблаговременно приняло энергичные меры рационирования всего населения; эти меры союзниками долго принимались за признак слабостина деле они оказались только проявлением немецкой распорядительности и предусмотрительности», - заключало «Новое время»^[59].

Печать призывала общество ясно оценивать, насколько силен враг и как тяжелы будут последствия поражения России. Важно отметить, что позиции консервативных и либеральных газет в этом вопросе сходились. Подобно «Новому времени», «Речь» и «Русские ведомости» рассматривали войну как сопротивление «немецкому нашествию». К примеру, обозреватель «Русских ведомостей» Ф. Кокошкин полагал, что если война с Японией «не могла затронуть наших жизненных интересов», то в 1914 г. началась борьба за независимость и государственную самостоятельность России. В свою очередь, «Русское слово» не скупилось на эпитеты при описании «порабощенной» немцами России, особенно отмечая, что под угрозу будет поставлено само существование русского народа. Согласно изданию, «немецкое иго... означает, что наши алтари превратятся в стойла немецкого скота. Немецкое иго сотрет не только российскую государственность, но и русскую национальность - от орбит ее до недр»". Призывая русское общество к «единению» перед лицом сильного врага, печать в то же время сетовала, что за год войны фронт и тыл не стали единым целым. Немецкое наступление позволило увидеть не только материально-техническое отставание русской армии, но и отдаленность от фронтовых нужд, апатию, неорганизованность общества. Как либеральная, так и консервативная печать признавала необходимой «мобилизацию общественных сил»^[60] и активное взаимодействие с ними властей всех уровней. Препятствия на пути достижения «действительного единения» пресса усматривала как со стороны властей, так и со стороны общественных организаций. И в этом вопросе политические позиции газет проявились гораздо сильнее.

Таким образом, за первый год войны образ Германии как врага в русской периодической печати претерпел серьезную эволюцию. В период «великого отступления» русской армии пресса была вынуждена признать сильные стороны не только германской армии, но и внутренней организации Германии. Принципиальным было признание печати, что немецкий народ нетолько не «устал» от войны, но и готов приносить новые жертвы на алтарь победы. Наступление весной-летом 1915 г. продемонстрировало не только силу германской армии, но и сплоченность народа вокруг нее. Вследствие этого полностью потеряли актуальность дискуссии конца 1914 — первой половины 1915 гг. о «скором конце» и добровольной капитуляции Германии. На первый план вышел вопрос о том, что следует предпринять русскому обществу для приближения победы над сильным и не желающим добровольно сдаваться врагом. Все больше внимания печать обращала не на недостаток хлеба или обмундирования в Германии, а на точно такие же проблемы внутри России. Внутренняя повестка впервые с июля 1914 г. оттеснила на второй план новости из-за рубежа, в том числе и из Центральных держав. 1 августа 1915 г. годовщина войны послужила только лишь фоном для возобновившихся споров вокруг «застарелых» и новых внутриполитических и экономических проблем - мобилизации промышленности, «единения» общества и созыва Государственной думы.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава 3. Эволюция образа «противника» в российской периодике
в начальный период Мировой войны

 

3.1. «Образ врага» в контексте разразившегося
вооружённого конфликта

«Утро России», заранее предрекавшее и оправдывавшее войну, представило её начало событием объективно неизбежным. 20 июля, — когда утренние газеты сообщили о «разрыве дипломатических сношений» с Германией, — «Утро России» поясняло, что «отдельные люди, их страсти, те или другие роковые случайности» не столь значимы, как принято полагать. За ними стоят «более глубокие силы и явления», которые «начинают сознаваться в качестве собственно руководителей и распорядителей судеб». И позднее, 7 сентября 1914 г., Т. Ардов подтверждал ту же мысль: «...эта война не могла быть избегнута никакой "политикой", никакими дипломатическими переговорами и конференциями... От военного столкновения России и Франции с Германией не могла спасти Европу никакая изворотливость дипломатиче­ских умов».

Тем интереснее рассмотреть схему возникновения войны, предложенную «Утром России». Относительно Австро-Венгрии, — со ссылкой на мнение столичных «осведомлённых дипломатических кругов», — 25 июля сообщалось, что её ошибка «заключалась в слепой уверенности в том, что русское правительство... заставит Сербию подчиниться требованию... ультиматума». Бывший посол в Вене H.H. Шебеко, давший интервью петроградскому кор­респонденту газеты, выдвинул иную, но всё же сходную версию: граф Берхтольд позволил убедить себя, «что война с Сербией будет локализована, и.… карательная экспедиция... останется без ответа со стороны России». После того, как в России была объявлена частичная мобилизация, венские диплома­ты уже выказывали готовность к уступкам, в разговорах «проскальзывала нотка сожаления, что Австрия зашла так далеко»; поведение Германии, одна­ко, исключило мирное решение. H.H. Шебеко настойчиво повторял, что «Ав­стро-Венгрия войны не желала» (надо полагать, «общей войны»), более того, «была очень близка к отделению от Германии» и к соглашению с Россией^[61].

Дипломатическая готовность Германии к войне рассматривалась 12 сентября в статье Ю. Ключникова^[62]«Германия за месяц до войны», написанной по материалам немецких газет. Признавалось, что «к исходу минувшего ию­ня» международное положение Германии «более чем незавидное», что, каза­лось бы, располагало её к «крайней осторожности». Положение дел, как ка­залось, обернулось к выгоде России. Во всяком случае, надежды противника на локализацию войны оказались ложными; «присоединение к державам Со­гласия Англии и выяснившийся нейтралитет германского союзника Ита­лии... всех опьянили»^[63]. Такой взгляд подпитывал и оптимизм правительст­венных верхов, - так, после «приёма членов законодательных палат в Зимнем дворце» И.Г. Щегловитов «с улыбкой говорил: "Ошибся Василий Фёдоро­вич, (т.е. император Вильгельм), ошибся. Не устоять ему"», — говорил, явно намекая на дипломатические просчёты Германии.

В целом, перед войной «значительная часть кадетской и близкой к ней интеллигенции занимала буржуазно-пацифистские позиции и примыкала к международному "Обществу мира"». 27 июля М.М. Пришвин констатировал, что «идея о "последней войне" бродит в голове у многих», и с этой идеей связывал известное разочарование: «Для уничтожения войны нужно, чтобы о ней решили живые трудящиеся массы, но, когда это будет, как потонули голоса социалистов». Писатель заключал, что «мир после этой войны, конечно, надолго оградит себя от» новой, «но возможность её не устранит»^[64]. Т. Ардов, таким образом, учитывал привычный для аудитории пацифизм и, вместе с тем, - ярко проявившееся стремление оправдать войну. Пацифистские мотивы были для него вспомогательными и весьма условными; он объединял международную злобу дня с внутрироссийской проблематикой и приправлял эту смесь мотивом «войны за мир».

Когда общество было уже убеждено, что противник несет ответственность за войну, «... печать указывала общественному мнению на примеры наглости и развращённости неприятеля, его алчности и преступности», - писал исследователь истории информационных войн Н.Л. Волковский^[65]. Печать, сталкиваясь с «немецкими зверствами», с чудовищными фактами, вставала перед необходимостью как-то объяснить их, иными словами - распределить ответственность за совершаемые преступления и определить истоки «озверения» противника. Объяснения складывались по мере накопления информации, при этом заключая в себе известные противоречия.

Во-первых, с начала войны печать отмечала разнообразные преступления немецкой армии, грубые нарушения «законов и обычаев войны». Среди них издевательства над мирным населением Российской империи и, в первую очередь, над пленными. Применительно непосредственно к боевым действиям отмечалась стрельба по санитарам на поле сражения («развлечение» немецких частей), злоупотребления белым флагом, доказывалось применение противником разрывных пуль^[66]. Наиболее обсуждаемыми оказались события в польском городе Калише, занятом неприятелем; 26 июля «Утро России» поместило первое сообщение о действиях немецких военных властей в Калише, которое впоследствии конкретизировалось и дополнялось. Стрельба на улицах города, собственно вызвавшая репрессии со стороны немцев, изначально объяснялась немецкой провокацией, затем путаницей. 29 июля в передовой статье давалась оценка: «тевтонское бешенство», —объявлялось хорошо продуманным элементом германского «мобилизационного плана», чьё назначение — «навести ужас на врага». И всё же на примере Калиша создавался внутренне противоречивый образ «немец-кого зверства», - на грани тонко рассчитанной провокации и бестолкового замешательства.

Противоречия и недосказанность рождали недоумение. В марте 1915 г. М.М. Пришвин затруднялся объяснить феномен немецкого военного «зверства». Он не верил «в кавказские зверства у немцев и во всяком новом факте» искал «целесообразности», но в чём именно она заключалась, оставалось неясным. Дело запутывалось оттого, что под «зверствами» понимали также многие военные приёмы, основанные на использовании современной техники. Пришвин привёл в пример аэропланы, бросавшие бомбы, строго «[раз] в день, около 11» часов; эти бомбы не рождали паники, «ничего особенного они даже не разрушали». Но «чувствуется не простое озорство, а что-то задуманное - что это? Совсем неправильно называют это словом "зверство"»^[67].

Во-вторых, в конце июля — в августе выпуски газет заполнялись известиями о незавидной участи русских, застигнутых войной за границей. Т. Ардов подчёркивал разницу между образом действий германской армии и притеснением путешественников в германском тылу. Если «жалких, потерявших разум от страха солдат заставил озвереть ужас войны, лава русских казаков», то события в «мирной Германии» требовали иных объяснений.^[68] В печати указывалось, что русские «хлынули из всех курортов на родину», «большинство направилось в Берлин», что и создало огромные транспортные трудности. При этом, как сообщал, например, В.Д. Брянский, «немцы-обыватели» относились к путешественникам сочувственно, «проявляли даже некоторую предупредительность». Он отметил, правда, недружелюбие немецких офицеров^[69]; в целом, как писал в «Биржевых ведомостях» И.И. Ясинский, «в большинстве случаев... самыми отвратительными оскорбителями и насильниками являлись германские и австрийские офицеры». В дальнейшем чаще всего указывалось на произвол властей, задерживавших партии русских; согласно сообщениям, доехать до границы удавалось далеко не всем. Немцы, главным образом военные, нередко пугали путешественников забавы ради; как правило, они проявляли жестокость, но не упорство. Реже упоминались издевательства со стороны гражданского населения, лишь применительно к Берлину, где толпа бивала туристов.

Сообщения о немецких жестокостях изначально вызывали определённое недоверие, тем более что во многих случаях злоключения русских всё же объяснялись естественными, бытовыми причинами. Так, 1 августа М.М. Пришвин, отмечая в дневнике возвращение из Швейцарии Л.И. Шестова, писал, что тот подтвердил все его соображения, - «и о "зверствах", что никаких особенных зверств нет, просто тяжёлое путешествие в военное время». H.H. Врангель записал 20 августа, что «все с пеной у рта повторяют преувеличенные слухи о жестокостях», 10 ноября, — что «наши газеты выдумывают о немцах», описывая «насилия и безобразия»^[70]. С другой стороны, само это недоверие и скепсис могли быть приняты за недостаток патриотизма. Писатель С.Я. Елпатьевский в «Русских ведомостях» поведал, что «в одном из московских клубов человека с немецкой фамилией прямо выгнали», когда он вил, что в последнее время», — в сентябре-октябре 1914 г., «он не наблюдал уже в Берлине проявлений зверства по отношению к русским». Ему «не дали даже договорить о тех зверствах», которые он видел в первые дни войны^[71].

В публицистике 1914 г. «почти все объяснения немецких зверств» распадались «на два разряда». «К первому относятся те, что видят всю причину в засилье бронированного кулака..., в высших немецких правящих классах вообще и в свойствах психики германского императора Вильгельма, в "вильгельмовщине", - в частности». Объяснения второго разряда относили «звер­ства» на счёт «самого характера немцев, целого народа, расы»^[72]. Первую точ­ку зрения, по мнению редакции «Бюллетеней литературы и жизни», максимально чётко выразил Ал. Яблоновский в «Киевской мысли»: «Не народ не­мецкий совершал эти гнусности..., а совершала их та чиновная и нечиновная чернь, которую до мозга костей, до глубины души развратил Вильгельм». В том же ключе «Бюллетенями...» оценивалась и статья «Утра России» от 29 июля, где поведение немцев объяснялось «воспитанием» кайзера.

Для вынесения своего вердикта Т. Ардов, в ряду других фактов, использовал историю гибели H.A. Туган-Барановской, взволновавшую русскую пе­чать и всё общество. 1 августа «Утро России» напечатало заметку о ней: мо­лодая женщина, страдавшая «ожогом на лице», лечилась в Берлине, но сразу по объявлении войны её попросили покинуть клинику. В дороге она «под­верглась насилию», и перевязки с её лица были сорваны; в итоге, с трудом добравшись до Петербурга, Туган-Барановская умерла «в страшных мучени­ях» от заражения крови^[73]. В.В. Розанов, в своей книге «Война 1914 года и рус­ское возрождение», также прокомментировал бесчеловечный поступок не­мецкого врача, горячо поддержал Т.Ардова и даже перепечатал  
      Уже 29 июля «Утро России», сопоставив немцев с гуннами и татарами, представило их ордой «диких варваров». H.A. Бердяев разъяснял феномен немецкого «варварства»: «под высоко культурным обличием» скрывался «старый варвар-германец», «варвар», ибо «насильник». Согласно Бердяеву, для немца характерна «внешняя» и избирательно принятая «цивилизация»; «вооруженный культурной техникой», он отвергал «подлинные культурные традиции»^[74]. Однако мотив «варварства», выдвинутый публицистами, скоро и преодолевался ими. С.Н. Булгаков подчёркивал: «мы имеем дело не с первобытным зверством и дикостью», потому как немцы проявили не только токость и грубость», но и «крайнее неблагородство», выразившееся, в издевательствах над беззащитными людьми в тылу. Булгаков вёл речь об «извращении человеческого естества»^[75]. «Современный дикарь» казался «снабжённым какой-то утончённо садистической психологией». В итоге «варвар», человек раннего Средневековья, взятый для сопоставления.
        Формулу «цивилизованный варвар» («просвещённый вандал», культурный зверь») Д.Е. Цыкалов охарактеризовал как «ярлык», поясняя, что «яр­лык» заключает в себе нечто, вызывающее страх и ненависть аудитории^[76]. Та­кое толкование представляется нам неполным. Тексты о «немецких зверствах», взятые сами по себе, действительно, могли быть рассчитаны на концентрацию страха и ненависти в отношении противника. Данная же формула - попытка объяснить «зверства», исходя из очевидной аналогии, шла не­сколько дальше. Мотив «культурного варварства», основанный на размышлении о границах допустимого на войне, заострял противоречия современной культуры; речь шла о соотношении в ней «внешнего» и внутреннего, «материального» и «духовного», познавательного и этического, «годности» и «доблести», по выражению С.Н. Булгакова^[77]. Явный, запоминающийся контраст, — «европейская культура» и «поведение её "носителей"», - частые «попадания» в реалии военного времени, наконец, этическая проблематика вновь сделали этот мотив актуальным много времени спустя, в годы Великой Отечественной войны^[78].
        Почему же немцы «оказались такими варварами», в чём причины их «озверения» и «одичания»? Интегральный, обобщающий ответ на этот вопрос дал H.A. Бердяев в статье «Современная Германия», по истечении трёх месяцев войны^[79].По мнению Бердяева, суть дела заключалась в том, что немец «принадлежит к варварской расе тевтонов, некогда нахлынувших на латинскую культуру Европы». В силу расовых причин, средний немец «по природе» груб и нравственно ограничен, «в нём нет великодушия и сострадания, избыточной нравственной энергии»; он «крайне неодухотворён» и «грубо материален» — «даже по внешнему своему облику». Бердяев, как видно, в полной мере отдал дань расовой теме, характерной для «Утра России».

Относительно позиции В.Ф. Эрна, связавшего «специфику германизма с философией Канта»^[80], а потому и с «великой германской культурой» в целом, отметим отзыв Марианны д' Ано. Она описывала впечатления «с засе­дания религиозно-философского общества» 6 октября 1914 г., где Эрном был прочитан доклад «От Канта к Круппу». Содержание этого доклада, по её мнению, было «быть может, верно, без сомнения, интересно», но... едва ли «нужно» «в кроваво-действенные дни». Марианна д' Ано не интересовалась тем, «каким путём их культура из возвышенной и гуманной стала жестокой и бесчеловечной»^[81], но желала «освободиться от гнёта этой культуры», призывая к борьбе с немецкими влияниями в русской университетской жизни. Изначально построения Эрна казались если не неверными, то небесспорными и к тому же чрезмерно сложными, далёкими от практиче­ских задач, как бы излишними. Впоследствии, с декабря 1914 г., В.Ф. Эрн начал сотрудничать в «Утре России» и определённым образом переставил акценты, встроив свою мысль в магистральную линию национал- либеральной антинемецкой пропаганды^[82].

И в то же время, полемика касалась отношения к войне, модели её восприятия. Во-первых, как мы видели, «Утро России» силилось заострить не­нависть к врагу, - через утверждение стихийного, эмоционально окрашенно­го национализма, национального чувства^[83]. Во-вторых, интересно, как Геор­гий Ландау оценивал роль «солидной и приличной» либеральной прессы. По- форме, её публикации — не более чем, «художественные иллюстрации» вой­ны, «любительские рассуждения о ходе военных действий..., о футболе в английской армии, ...о нейтралитете Румынии и Италии». По сути, выступ­ления по поводу «шовинизма» выдавали «неуважение физического и нравст­венного», «чисто физическое неуважение к пролитой крови»^[84].  В целом, для «Утра России» главный грех печати этого рода — отстранён­ный «взгляд издалека»^[85], основной результат, - провал её «мобилизационных» усилий. Как доказательство такого провала приводились рассуждения «Рус­ских ведомостей» о грядущем искушении победой: «Дай народу сытость и благополучие через меру - он весь погрязнет в стяжании, растолстеет нездо­ровой тучностью тщеславия и самодовольства, презрит движение и высшее благо. Этому яркий пример Германия, какой она стала... Дай Бог нам побе­дить, но да не станет для нас победа тем сочным и румяным яблоком, кото­рое насыщает до отвала, но и отравляет дурманом». Эти опасения, очевидно преждевременные, отвергались Ландау, и не потому, что они были заведомо беспочвенны, но потому, что были неясны, чужды «массе». От «"прогрес­сивной" прессы», от «публики», опасавшейся «объесться... ещё не сорван­ным яблоком победы», «всякий обыкновенный смертный» не мог ждать мно­гого. «Потрясти яблоню может ещё и потрясёт, а уж на ветку не полезет. Видно, придётся без него»^[86].
        Но не стоит думать, что собственные аргументы «Утра России» строго выстраивались в один ряд. Логика «духовной мобилизации», углубления ненависти к противнику приковывала внимание газеты как раз таки к немецким образцам. Первым шагом стала попытка Георгия Ландау разъяснить позицию Гергарта Гауптмана, в связи с обсуждением в русской печати его открытого письма Ромену Роллану. Гауптман оправдывал Германию, ибо «кровь народа ударила ему в голову, кровь его народа»; потому «дик, но полон смысла для немцев его голос». Ландау подчеркнул, что прославленный немецкий писа­тель был «душою на сцене», сознавал себя участником мировой борьбы, а не её зрителем. Зрителями же оказались русские «столичные интеллигенты», сохранявшие «спокойную широту взгляда при оценке событий, взгляда изда­лека».
        Таким образом, мы можем сделать следующие выводы, по­следовательно выделив аспекты, касающиеся «образа врага» и перспектив войны: летом 1914 г. «Утро России», в довоенный период занимавшее заве­домо антигерманскую позицию, предвосхищавшее вооружённое столкнове­ние с Германией, последовательно приняло войну. Её начало было представ­лено как событие объективно неизбежное, как «очистительная гроза», вскры­тие давно назревшего нарыва. В известном смысле «Утро России» было го­тово к войне, к развёртыванию военной пропаганды; и всё же, развивая анти­немецкую тему, газета не смогла избежать ряда противоречий. Стремясь, как большая часть русской печати, к «идейному оправданию войны»^[87], «Утро России» сочетало, хотя и в неравной степени, две распро­странённые трактовки: столкновение «культурно-расовых тенденций» и борьба «против милитаризма и реакции». На наш взгляд, эти трактовки вы­ступали здесь не как самостоятельные идеологически выверенные схемы^[88], а как устойчивые мотивы, которые могли использовать публицисты различных направлений, встраивая их в свой собственный контекст. За обоснованием ответственности противника за войну следовали доказательства его жестокости и «преступности», нарушений им «законов и обыча­ев войны». Русское общество периодически получало новую порцию «ужа­сов»: издевательства над русскими туристами и курортниками, притеснения населения на оккупированных территориях, разрушения памятников культуры, заявления немецких интеллигентов, оправдывавших своё правительство и армию. Печать должна была как-то объяснять эти явления, иными словами — распределить ответственность за совершаемые преступления и определить истоки «озверения» противника. Объяснения складывались по мере накопления информации и нередко были противоречивы.

  

3.2. Взгляды российских публицистов и развитие представлений
о «враге» в периодике России

Последние предвоенные дни в Европе были ознаменованы огромным интересом читающей публики к международным событиям. Июльский кризис 1914 г. развивался настолько стремительно, что новости из-за рубежа переставали быть актуальными за считанные часы. На второй план отошли все внутриполитические, экономические и культурные новости, что серьезно сказывалось на структуре выпусков русских газет. Накануне войны экстренные сообщения и телеграммы стали печататься на первых страницах, оттесняя даже размещавшуюся там рекламу. «В условиях переживаемого совершенно исключительного времени пульс политической жизни заметно понизился и все важнейшие вопросы внутренней политики... отошли в сторону не только в нашем отечестве, но и во всей Европе», - отмечалось в одном из редакционных документов «Русских ведомостей»[89].
        «Утро России» отмечало как исконное, идущее из глубины веков «немецкое насилие», так и вырождение Германии после 1870 г., глубокую эволю­цию «немецкого духа». В современной Германии H.A. Бердяев наблюдал две основные язвы: «культ силы и насилия, идеалы внешней мощи и власти» вкупе с «хозяйственным материализмом»^[90]. «Утро России» настоятельно под­чёркивало немецкую «материальность», «растлевающую меркантильность». В эпоху Бисмарка и Вильгельма II «всё материальное, всё кровяное, всё сы­тое выперло вперёд»; «моралью» Германии стало «уважение к богатству и толстому животу, набитому колбасой и налитому пивом»^[91]. На наш взгляд, эти антибуржуазные мотивы воспроизводились на страницах заведомо буржуазной газеты потому, что были востребованы читателем, соответствовали настроению широких кругов интеллигенции.
        С октября 1914 г. антинемецкая линия «Утра России» были перестроена, изменена и где-то ужесточена, под влиянием «полемических» соображений; газета втянулась в спор с целым рядом изданий, леволиберального толка. Полемика была связана, в первую очередь, с внутриполитической злобой дня — вопросом о «немецком засилье», но в то же время касалась и отношения к войне, моделей её восприятия. Изначально многие мотивы, поднятые в том числе и «Утром России», оказывались небесспорны для современников, вызывали известные сомнения, скепсис. Существенные расхождения, ярко про­явившиеся в печати, касались достоверности свидетельств о «зверствах», от­ветственности немецкого народа, востребованности германского наследия, тонкой грани между патриотизмом и национализмом. По сути, эти сюжеты были объединены одним вопросом - вопросом об отношении к врагу. И главное здесь заключалось в том, что «Утро России» оправдывало и утверждало исконную, - «впитавшуюся в плоть и кровь», — ненависть к немцу.
       Весной-летом 1915 г., военные успехи неприятеля, продвижение немецких армий вглубь российской территории, волновали русское общество, на­водили многих на мысль о близком поражении¹. Перемены на фронте требо­вали всесторонней оценки, влияли на направление пропагандистских усилий печати. В таких условиях обнаружилась неактуальность многих схем первых месяцев войны; было необходимо особенно гибко реагировать на изменения общественных настроений. В известной степени, русская публицистика фик­сировала нарастание опасности, сгущение германской угрозы. Было создано впечатление мощного германского влияния в нейтральных странах, обсужда­лись и планы немцев в отношении России, возобновилась тема расчёта на русскую революцию. Но и здесь оценка Германии и германской опасности оказывалась двойственной, противоречивой; объективно, она подводила чи­тателя к неразрешимым сомнениям. В целом, в это время уже начался пересмотр взглядов на Германию и немцев, вплоть до проявлений «уважения к хорошо подготовленному и дис­циплинированному неприятелю». «Утро России» не осталось в стороне от этих настроений; оно разделило призыв «учиться у немцев», но ограничила его военно-технической сферой. Заимствование немецкого опыта, с целью дать врагу адекватный ответ, «обрушить на головы убийц беспощадное мщение», «наполнить ужасом Германию и положить конец зарвавшемуся дьявольскому безумию», выглядело здесь как неизбежная, но всё же вынужденная мера. При этом, если немецкая «техника» казалась необходимой, то не­мецкая «организация» вызывала известное удивление и скорее отторжение. До августа 1915 г. «Утро России» отсылало читателей к психологической ситуации в Германии, указывая на поворот немецких настроений от войны к миру. Старательно собирались признаки, указывающие на близкое «отрезвление»^[92] немцев. При этом, однако, зарубежные корреспонденты той же газе­ты, имевшие более широкий доступ к немецким новостям, оценивали ситуа­цию сдержанно, даже отдавали должное немецкому «стоицизму» и «мобили­зации энергии». В это время пропагандистские усилия выстраивались вокруг получившей широкую известность ещё в 1914 г. мысли генерал- фельдмаршала Гинденбурга: «победит в этой войне тот, у кого крепче нер­вы»^[93].  В июле 1915 г. Т. Ардов подчеркивал, что после года войны, «когда не­приятельские войска... приближаются к чисто русским пределам», в России «просыпается чувство национальной опасности». Провозглашая «новый период войны», на­чиная заново, как бы с чистого листа, духовную мобилизацию русского об­щества, «Утро России» использовало разнонаправленную аргументацию. Га­зета, с одной стороны, подчёркивала растущую опасность, шло по пути при­знания, хотя бы только частичного, немецкого опыта, с другой, — возлагала упование на психологическое поражение немцев, которое на поверку оказы­валось и заведомо недоказуемым (ввиду скудости сведений), и далеко не бес­спорным. В самые тяжёлые для России месяцы публицисты упирали на эко­номические трудности Германии, «отрезвление умов», стремление народа к скорейшему миру. Но эти прозрения, основанные на недооценке германских «нервов», не могли постоянно подкреплять ожидания в самой России.

 

Заключение

 

Накануне Первой мировой войны (первая половина 1914 г.) русская печать считала Германию и Австро-Венгрию составными частями единого геополитического субъекта, с едиными целями и стратегией действий в мировой политике и экономике. Центральные державы, будучи представителями противоположного военно-политического лагеря, признавались русской прессой наиболее вероятными военными противниками в будущем общеевропейском конфликте. Ухудшение русско-германских и русско-австрийских отношений в начале 1914 г. усилило антигерманскую риторику в прессе, прежде всего в тех изданиях, которые и ранее считали конфликты с Центральными державами, выходящими за рамки только экономических и дипломатических столкновений. «Новое время» полагало, что торгово-экономические противоречия были только частью «многовекового» противостояния народов, которое неизбежно в будущем должно было привести к «большой» европейской войне.
       Перед нами стояла цель: определение роли периодической печати в пропаганде «образа врага» в России во время Первой мировой войны.
       С началом войны развеялись иллюзии печати относительно «здравомыслия» немцев. Германия и Австрия предстали на страницах русских газет врагом, вероломно напавшим на Сербию и Россию. Большая часть печатных изданий придавала начавшейся войне особый смысл, выводила ее за рамки обычного межгосударственного конфликта. На волне популярных в то время панславистских настроений многие русские газеты стали рассматривать конфликт с Центральными державами как новую и решающую схватку «славянства» и «тевтонского племени».
      Сюжет о «зверствах» германских войск оказал значительное влияние на образы противников на страницах русской прессы. Выявление идентичных по форме и содержанию преступлений австрийской армии в Галиции и Сербии позволяло объединить немцев и «швабо-мадьяр» (австрийских немцев и венгров) в образ «озверевшего тевтона», вторгнувшегося в пределы «цивилизованного мира». Согласно логике большинства русских изданий, Германия и ее «верный союзник» выступили не против конкретных народов 263 или государств, но против всей устоявшейся модели международных отношений, против международного права, против законов и обычаев войны. Центральные державы бросили вызов остальному миру, который, несмотря на политические и культурные различия, объединился для борьбы против общей угрозы^[94].

Немецкий народ предстал на страницах «Нового времени» как перманентная угроза «цивилизованному миру», как неизменный источник агрессий и войн против «культурных» и «миролюбивых» соседних народов. С этой точки зрения, образование Германской империи стало не столько причиной, сколько следствием немецкого милитаризма. Соответственно, для предотвращения будущих вооруженных конфликтов невозможно было ограничиться «полумерами» - отстранением от власти кайзера и уничтожением «прусского гегемонизма» в Германии. По мнению «Нового времени», первоочередной задачей союзников и всего мира было «усмирение» немецкого народа и раздел единого германского государства. Более того, газета не видела места в послевоенном мире не только для Германии (как политического образования), но и для «второсортной» немецкой культуры и вообще для немцев, никогда якобы не входивших в число «цивилизованных народов». Возмущение прессы немецкими преступлениями на фронтах войны все чаще сопровождалось возмущением по поводу «неоправданно» большого влияния представителей этого «варварского племени» на внутреннюю жизнь России. Освобождение от «немецкого засилья» уже в сентябре 1914 г. стало одной из центральных внутриполитических тем в русской печати. С точки зрения либеральной прессы, столкновение народов должно было немедленно прекратиться вместе с полным поражением агрессивно-милитаристских режимов Германии и Австро-Венгрии, образовавших «раковую опухоль» на теле Европы. Либеральные газеты связывали «зверства» с проявлением «темных сторон немецкой души», но отмечали и «светлые» стороны, положительные качества немецкого характера, благодаря которым немцы после войны должны были «начать сначала», обрести свое законное место в ряду крупнейших европейских наций. «Русское слово», «Речь» и «Русские ведомости» принципиально расходились с «Новым временем» во взглядах на немецкий народ, совершенно иначе оценивали его вклад в развитие европейской культуры, науки и техники. Эти издания подчеркивали, что «зверства» совершали именно германские войска, а не немцы в том широком смысле, который активно использовала в своих логических построениях суворинская газета. И даже охватившее германскую нацию временное «помутнение рассудка» не должно было лишить ее возможности «исправиться». «Угроза миру» исходила прежде всего от правящих кругов Германии и от германской армии, причины преступлений которой либеральная печать в последнюю очередь искала в «национальных особенностях» немцев. С этой точки зрения, поражение Германии должно было стать первым шагом к ее освобождению от власти «кровавого кайзера» и «прусской солдатчины». Таким образом, говоря в унисон об «освободительной» миссии России и ее союзников, русские газеты расходились во мнении, от кого следовало в конечном счете освободить «цивилизованный мир».
       Перед нами стояли задачи: выделить ключевые особенности продвигаемых в массы образов государств-противников Российской империи накануне и в первые годы Первой мировой войны. С начала войны человечное отношение к врагу активно подчёркивалось печатью, особенно до поражения в Восточной Пруссии, когда благородное великодушие было наиболее уместно. Снисходительные, сатирические, даже презрительные характеристики могли быть связаны со стремлением развеять собственный страх перед противником. На различных участках фронта «ин­тенсивность» и «напряжённость» боёв могла менять психологию солдата, по­вышать градус ожесточения в отношении неприятеля. Но даже в наиболее тяжёлые месяцы 1915 г. в печати не было однозначно заострённой ненависти. Оставался актуальным «образ врага», немца и в ещё большей степени «авст­рийца», - голодного, изнурённого, начинавшего сознавать нерадостные «перспективы», символизировавшего близость раскаяния и перелома в ходе войны.Значительную роль в развитии образов играет репрезентация «другого» в средствах массовой информации, публицистике, научной и художественной литературе. Как отмечает М.С. Фишер, «исследование в литературе образа другой страны, образа инонациональной культуры» является одной из главных задач имагологии. Обращение к «литературным» образам позволяет систематизировать представления общества о других народах и культурах, прослеживать изменения, сходства и различия этих представлений в определенных общественных группах, а также в контексте общественно-политического и социального развития. Важно отметить «контекстуальную обусловленность литературных образов другой страны как элементов комплексных международных взаимоотношений».
        Так же, нам нужно было определить настроения в российской прессе на начало общеевропейского конфликта и степень ее влияния на население.Периодическая печать, в силу своей распространенности, популярности, подверженности внешним воздействиям, широкому спектру политических воззрений является одним из основных источников для имагологических исследований. Важнейшей чертой периодической печати является ее информативность – систематическая концентрация больших объемов информации на страницах газет и журналов. В то же время особенностью газет является их исключительно сильная зависимость от источников информации и степени контроля над ее потоками и распространением. В периоды военных конфликтов эта зависимость проявляется особенно наглядно, так как вместе с ограничением межгосударственных и международных контактов ограничивается вариативность получения информации об окружающем мире. Информационные «поля»1, которые «иногда представляются абсолютно свободными и хаотическими»2, в иных условиях могут подпасть под усиленное внешнее влияние, а информационные потоки либо «иссыхают», либо переориентируются и начинают «работать» на обеспечение конкретных (например, пропагандистских) задач.
      Тем не менее, даже в условиях значительного ограничения информационных потоков сама информация сохраняет свои функции и остается по сути своей совокупностью данных, результатом познавательной деятельности и процессом, «содержание которого состоит в истолковании внешне проявленных явлений»3. Осмысление и интерпретация информации способствуют сохранению ее динамичной природы и в конечном счете влияют на «интеллектуальные продукты» информационного взаимодействия. К числу этих «продуктов» принадлежит и периодическая печать, «фиксирующая» результаты динамичного, «живого» информационного обмена.
Так же, перед нами стояла задача: проследить развитие образов стран-противников России на страницах периодических изданий.Использование печати для формирования «образа врага» в русском обществе было весьма непростой задачей. Власть пыталась влиять на прессу путем значительного расширения полномочий цензуры и установления постоянных контактов между представителями газет и военных ведомств. Результатом этого взаимодействия были регулярные публикации «неофициальных» сведений от Главного Управления Генерального Штаба и «одобренных» корреспонденции с фронта. Корреспонденты и обозреватели (среди которых было немало известных писателей и журналистов) использовали свой талант и вносили свою лепту в создание на страницах 267 изданий нужного властям образа врагов. В «известиях» от Генштаба немцы и австрийцы представали слабым, морально неустойчивым противником, с плохим обмундированием и недостаточным количеством оружия и боеприпасов. Значительное место в «неофициальных» сообщениях занимали новости из вражеского тыла, возвещавшие об экономическом кризисе, расстройстве снабжения, росте политической, социальной и межнациональной напряженности. Перед читателем представала картина перманентного кризиса в неприятельских государствах, «скорый конец» которых якобы был неизбежен. Вместе с тем газеты, не отказываясь от сотрудничества с властью и принимая новые «правила игры», продолжали считать своей главной задачей удовлетворение читательского спроса на информацию об окружающем мире. В период войны не теряла актуальность конкуренция за читателя, а борьба за достоверные источники информации только обострилась. В этой борьбе власти были для печати плохими «союзниками», так как официальные сводки с фронтов отличались «излишней» с точки зрения газет лаконичностыо, малой информативностью и «сухостью». Эта тактика властей вызывала еще большее недоумение и недовольство прессы на фоне постоянного увеличения масштабов сражений, протяженности фронтов и общего ускорения развития событий. В октябре 1914 г. парижский корреспондент «Русских ведомостей» В. Жаботинский, рассуждая о трудностях работы европейской печати в условиях войны, отмечал: «Величайшая в истории война идет в потемках»^[95] . Горечь в словах известного публициста была вызвана в первую очередь тем, что печать не имела возможности самостоятельно и адекватно оценить масштаб и значение столь стремительно разразившейся войны, понять свою роль и необходимые действия в новых условиях. Ведущий колумнист «Нового времени» М. Меньшиков писал по этому поводу в декабре 1914 г.: «Мы, живое поколение, по душе и телу которого катится кровавая колесницаэтой войны, знаем о ней гораздо менее, чем узнают наши внуки через сто лет. Особенно жалкую роль играет в эту войну печать, основной долг которой быть общественным сознанием. Откуда нам вырабатывать это сознание, если самые источники понимания этих вещей — тщательно скрыты?»^[96].
Подробные зарисовки «действительной» силы германской и австрийской армий в период «великого отступления» постепенно приобретали ярко выраженный внутриполитический оттенок. В сообщениях о «смертоносной силе» германской артиллерии между строк читается резкая критика в сторону властей, не подготовивших для русской армии необходимых материальных резервов. Показательно и то, что наиболее активно об этом писала та часть печати, которая до войны остро критиковала правительство. Оппозиционные газеты на фоне военных поражений и нарастания внутриполитического кризиса возобновили критику правительства с новой силой и на новых основаниях. В этом смысле фронтовые сводки «без купюр» косвенно указывали не только на недооценку «реальной» силы врагов, но и на неспособность действующей власти привести страну к победе в одиночку, без помощи «общественных сил». Тем не менее, многие журналисты использовали сюжет о «сильном» враге для демонстрации стойкости и героизма русской армии, которая, несмотря на огромные проблемы с вооружением и боеприпасами, отступала «в полном порядке». Однако и эти публикации только усиливали недовольство властью, вызывали новые слухи о «катастрофе на фронте» и способствовали гиперболизации силы вражеских армий в глазах населения России.
Таким образом периодическая печать в условиях мирового конфликта становилась важным инструментом формирования и репрезентации общественного мнения. Вовлекая читателей в дискуссию по разнообразным 38 Манускрипт. 2019. Том 12. Выпуск 7 вопросам войны и мира, именно пресса сыграла первостепенную роль в формировании «образа» Германии и ее союзников, определяла истоки и цели конфронтации. Русская печать не пришла к единому мнению в вопросах о причинах столь масштабного международного противостояния, его цели, что во многом было предопределено существующими противоречиями в политических и идеологических установках. Общей установкой для всех изданий было представление о том, что борьба с Тройственным союзом была священным противостоянием германизма и славянства. Монархической печати, которая ранее придерживалась германофильских взглядов, предстояло быстро поменять взгляды на Германию и начать ее критиковать, несмотря на ее монархический строй, имеющий много схожих черт с российским режимом. В правой печати военная кампания связывалась с «жидо-масонским заговором»; в националистической периодике последовательно проводилась идея расовой и национальной борьбы, противостояния славянства и германизма; либеральная же пресса, называя главной причиной конфликта воинственный национализм, предостерегала от возможного перерождения отечественного патриотизма в узкий национализм немецкого типа. Большинство авторов искали истоки агрессии Германии в особенностях немецкой культуры и менталитета, характерными чертами которых называли милитаризм, национализм, бездуховность. В работах практически отсутствует присущий современной науке анализ причин войны, связанный с противоречиями международных отношений того времени, территориальными спорами, противостоянием двух блоков, развитием капитализма.
        Так же, перед нами стояла задача: охарактеризовать взгляды российских авторов на характер вооружённого конфликта. 19 июля (1 августа) 1914 г. Германия объявила войну России. На страницах русской печати началось бурное обсуждение вопроса о причинах и целях данной военной кампании, происходившее в рамках дискуссии об «образе врага». И по ходу всей кампании дискуссия об этом продолжает занимать важное место в общественно-политическом дискурсе, лишь постепенно уступая место проблеме завершения боевых действий, условиям мира и подведению предварительных итогов. Накануне и в годы Первой мировой войны при помощи отечественной периодической печати в общественном сознании формировался устойчивый «образ врага» – Германии и ее союзников. Мировой конфликт рассматривался как священное противостояние славянства и германизма, истоки которого имеют глубокие национальные и религиозные причины. Тем не менее проведенный нами анализ материалов центральной печати за 1914 г. позволяет говорить о достаточно широком спектре оценок причин и сущности противостояния сторон, даже в изданиях одного политического направления. Отсутствие единства мнений и попытки найти разные объяснения начавшимся военным действиям свидетельствуют, на наш взгляд, о том, что на восприятие событий на фронте большое влияние оказывали политические взгляды авторов, то есть внешнеполитические оценки напрямую зависели от партийных и идеологических споров внутри страны. Крайне правые издания, отстаивая незыблемость монархического строя, придерживались прогерманской ориентации вплоть до августа 1914 г. Еще 17 июля редактор газеты «Земщина» С. К. Глинка заявлял, что войны он не боится, так как она укрепит дух народа, любовь к Царю, патриотизм, национальное чувство, а страх у него вызывает лишь возможное взаимное ослабление России и Германии, которые служат в мире «оплотом монархических идеалов». Лишь начало вооруженного столкновения привело к тому, что крайне правым пришлось быстро отречься от своей любви и преклонения перед Германией и занять патриотическую позицию. Оппоненты часто потом напоминали им о такой быстрой смене внешнеполитических ориентиров. Часть правых журналов вину за развязывание мирового конфликта возлагала на еврейскую нацию, которая, по мнению публицистов, «стравливает христианские расы». Образ «германского империализма» вплетался в распространенную концепцию «жидо-масонского заговора». В то же время базовой чертой правого сознания, как показал исследователь М. В. Лыкосов, была не юдофобия, а этнофобия вообще по отношению к наиболее развитым народам, не конкретный этнос вызывал ненависть, а определенные характеристики врага. Выявленная связь с иудеями позволяла исключить Германию из христианского мира и обосновать необходимость борьбы с ней. По мнению публициста Я. Давыдова, военная агрессия и «зверства» немцев на фронте были заранее предрешены, и Ф. Ницше, характеризовавший христианство как «религию неудачников и рабов», неслучайно был рожден в среде этого «формально-христианского», но по духу глубоко «языческого» народа. Я. Давыдов также отмечал, что германский мир лишен христианского сострадания и логически неизбежно должен был дойти до идеи сверхчеловека в качестве насильника и угнетателя мира. Философия Ф. Ницше как яркого представителя немецкой культуры, его антихристианские высказывания, часто вырванные из контекста, использовались как наглядный пример антигуманизма германского мира. Националистическая печать, которая до 1914 г. тоже испытывала симпатии к Германии, быстро изменила тональность своих публикаций, начав вести активную антинемецкую пропаганду, часто используя для характеристики текущих международных событий словосочетание «расовая борьба», «борьба германизма и славянства». Так, философ В. В. Розанов отмечал, что за Россией стоит все славянство, которое она грудью защищает, а Пруссия за собой ведет всех немцев: «Это не просто война, не политическая война. Это борьба двух миров между собой». Жестокость, демонстрируемая врагом, была связана с врожденной «грубостью» немцев. «Если поскрести немца, – указывал М. О. Меньшиков, – то вы найдете в нем древнего тевтона, для которого война была национальным ремеслом». Русские газеты первоначально не видели других причин для начала конфликта, кроме «взбалмошности» и «неадекватности» германского и австрийского императоров, а также окружавшей их «воинствующей клики». Это объясняет появление в прессе большого количества материалов, посвященных описанию гордыни и властолюбия германского императора. Германский народ же именовался бездушным автоматом, ключ от которого и завод которого находятся только в руках Вильгельма II. Образ немца представлен был в утрированном виде грубого тевтона и варвара, который под влиянием военной пропаганды стремился к завоеванию и разрушению славянского мира. Многие газеты «быстро забыли» о большом вкладе Германии в развитие европейской и мировой культуры, так как это бы противоречило создаваемому образу врага. По мнению Н. Бердяева, начавшееся международное противостояние могло бы избавить русскую интеллигенцию от распространенного убеждения, что германская культура превосходит другие культуры. Одновременно с распространением тезиса об исконной грубости германской нации присутствовало представление о войне как закономерном последствии многолетней милитаризации Германии, воспользовавшейся ухудшением международной ситуации для экономической и политической экспансии. Важное место в полемике об истоках конфликта занимал вопрос о сущности национализма, который присутствует в каждой стране и зачастую поддерживается правящими режимами. Воинственный национализм назывался в либеральной публицистике причиной «варварства» немцев. Например, с позиции философа Е. Н. Трубецкого, снижение уровня духовной жизни немцев было вызвано национализмом, который может «всякий народ превратить в зверя и сделать пугалом для других». Карикатурным образом немецкого национализма становились развалины городов, разрушенные храмы и музеи, сожженные библиотеки, обращенная в прах чужая культура, над которыми возвышались бочка пива и фельдфебель. Под воздействием пропаганды характерной чертой личности любого немца становился национальный эгоцентризм, заключающийся в использовании других народов как средства к достижению целей. Характеризуя германскую идеологию как «узкий национализм», Е. Н. Трубецкой предостерегал от возможности вырождения российского патриотизма в «упоение собственным могуществом и величием», так как это общечеловеческий недостаток, а не только немецкий. Аналогичные идеи можно встретить и в либеральной печати. Сотрудник либерально-народнического журнала П. В. Мокиевский отмечал, что предпосылки шовинизма, в наибольшей степени проявившиеся в Германии, прослеживаются во всей европейской культуре, в том числе русской. Дабы предотвратить печальные последствия шовинизма, российскому обществу рекомендовалось одержать победу над своими «низшими инстинктами» и не поддаваться шовинистической агитации. Напротив, газета «Утро России», выражавшая политические взгляды московской буржуазии, отмечала, что национализм – это «благовестный звон к общему празднику», ни один из славянских народов из-за него не погиб в Европе. Тем не менее национал-либералы прогрессивного толка и октябристы отрицали свою идейную близость с черносотенными националистами, и «Утро России» подчеркивало различия между «чистым, здоровым национализмом» прогрессистов и «звериным» черносотенным национализмом, являющимся искусственным политическим движением. Представитель «неославянофильства» философ В. Ф. Эрн искал причину «варварства» немцев в особенностях «германского духа» и отмечал тесные связи между немецкой воинственностью и идеями И. Канта. В «Критике чистого разума» Кант говорил о том, что человек в своем опыте лишен контакта с Богом. Следствием этого тезиса стало развитие феноменалистических наук, подготовивших почву для торжества германского духа, изменивших всю историю Германии, в которой не осталось места для священного, для онтологической Справедливости и Божественного Промысла. В. Эрн это назвал «убиением Сущего в воле» и «убиением Сущего в разуме», что и привело к развитию милитаризма в Германии. Следует отметить, что работа В. Ф. Эрна вызвала по большей части осуждение, впрочем, как и многие другие попытки связать войну с конкретными представителями немецкой философии. Начало духовного оскудения Германии, как писали многие публицисты того времени, происходило во второй половине XIX века. По мнению ведущего публициста умеренно-либерального журнала «Вестник Европы» Л. З. Слонимского, именно прусский милитаризм воспитывал в немецком народе восприятие мира через подчинение других государств и наций, «грубая сила бронированного кулака» подавляла любую самостоятельность. Однако Л. З. Слонимский не смог найти весомого аргумента для объяснения мотивов Германии в войне, так как мирные отношения, в частности с Россией, приносили немецкому капиталу огромные прибыли. Как он поясняет: «Они не встречали у нас никакой преграды для приложения своих способностей и капиталов, свободно приобретали земли и дома, устраивали фабрики и заводы, пользовались всевозможными льготами и поощрениями и, в сущности, чувствовали себя у нас в более привилегированном положении, чем у себя на родине». Единственное объяснение происходящему автор связывает с безумием германского народа, увлекшегося «манией национального величия». Кроме того, встречалось объяснение войны не столько милитаризмом германского общества и личными качествами Вильгельма II, сколько интересами представителей германского капитала, видевшими в войне способ обогащения, и в целом одобрением политики Кайзера немецкими гражданами. Примечательно, что, возлагая ответственность за развязывание «мировой бойни» на германский народ, леволиберальные издания, в частности кадетские, выступали против огульного обвинения всей нации в преступлениях армии. Следует отметить, что либеральные авторы зачастую повторяли тезисы в духе националистической печати. Так, ведущий публицист газеты «Утро России» Т. Ардов (В. Г. Тардов) развивал идею о вечной, исконной грубости врага и о несовместимости двух культур – германства и славянства. Стремление к мировому господству Германии объяснялось имеющимися физическими недостатками Вильгельма II, который часто описывался маленьким, «кичливым человечком» с парализованной рукой и заостренными усами. Такой прием, когда лидер нации, совершившей агрессию, изображается карикатурно с массой физических и психологических комплексов, формируя тем самым неуважение и презрение к врагу, используется часто и во все времена. Вместо упрощенного образа «тевтона» и варвара появились представления о сильном и хорошо подготовленном к войне народе, достижениями которого не следует пренебрегать.

Список использованных источников и литературы

 

Источники

1.       Витте С.Ю. Воспоминания. Т.2. М.: Соцэкгиз, 1960. 639 с.

2.       Высочайший манифест от 20 июля 1914 г. об объявлении состояния войны России с Австро-Венгрией // Мировые войны XX века. Кн. 2. М.: Наука, 2002. С. 92-93.

3.       Высочайший манифест от 20 июля 1914 г. об объявлении состояния войны России с Германией // Мировые войны XX века. Кн. 2. М.: Наука, 2002. С. 100-101.

4. Милюков П.Н. Вооруженный мир и ограничение вооружений. СПб.: П.О.М., 1911. 178 с.

5. Кудрин, Н. Печать корпуса действующей армии / Н. Кудрин. - М., 1929. - 72 с.

6. Ласвель Г. Техника пропаганды в Мировой войне [Текст] / Г. Ласвель. -Л.: ГИЗ, 1929.-206 с.

8.Утро России, 1914 — 1915 гг., отдельные номера;

9.Новое время, 1914-1915 гг., отдельные номера;

10.Речь, 1914 - 1915 гг., отдельные номера;

11.Русские ведомости, 1914—1915 гг., отдельные номера;

12.Русское слово, 1914 — 1915 гг., отдельные номера.
13.Бюллетени литературы и жизни, 1914—1915 гг.
14.Журналист, 1914-1915 гг.

Литература

1. Ардов Т. (В.Г. Тардов) Судьба России. Избранные очерки (1911 - 1917). М.: 1918. 546 с.

2. Абдрашитов Э.Е. Российские подданные в Германии в августе 1914 г. и формирование образа врага в годы Первой мировой войны [Текст] / Э.Е. Абдрашитов // Научные ведомости Белгородского государственного университета. Серия: История, Политология, Экономика, Информатика. -2012-№. 1 (120).-С. 170-177.

3. Аветян A.C. Русско-германские дипломатические отношения накануне первой мировой войны 1910-1914 [Текст] / A.C. Аветян. - М.: Наука, 1985.-284 с.

4. Бережной А.Ф. Русская легальная печать в годы первой мировой войны. [Текст] / А.Ф. Бережной. — Д.: Издательство Ленинградского университета, 1975. - 151 с.

5.Бестужев, И.В. Борьба в России по вопросам внешней политики. 19061910. [Текст] / И.В. Бестужев. - М.: Издательство Академии наук СССР, 1961.-406 с.

6. Ватлин, А.Ю. Германия в XX веке [Текст] / А.Ю. Ватлин. - М.: РОССПЭН, 2002.-336 с.

7.Девятков, A.B., Кондратьев, C.B., Макарычев, A.C., Чувильская, Е.А. Проблематика образов в международных отношениях: методологические подходы и перспективы [Текст] / A.B. Девятков, C.B. Кондратьев, A.C. Макарычев, Е.А. Чувильская // Вестник Тюменского государственного университета. - 2011. - №10. - С. 24-30.

8. Дмитриев, М.В., Пушкарева, H.JI. Русские и немцы: представления друг о друге [Текст] / М.В. Дмитриев, H.JT. Пушкарева // Вопросы истории. — 1991. -№ 6. -С. 200-205.

9. Есин, Б.И. Русская газета и газетное дело в России: Задачи и теоретико-методологические принципы изучения. [Текст] / Б.И. Есин. — М.: Издательство Московского университета, 1981. - 129 с.

10. Кострикова, Е.Г. Русско-германская «газетная война» начала 1914 г. [Текст] / Е.Г. Кострикова // Вестник Новгородского государственного университета. -2011. -№ 63. - С. 45-47.

11. Махонина, С.Я. История русской журналистики начала XX века. [Текст] / С.Я. Махонина. - М.: Флинта, 2004. - 240 с.

12. Первая мировая война: пролог XX века [Текст] / Отв. ред. В.Л. Мальков. -М.: Институт всеобщей истории РАН, 1998. - 696 с.

13. Поршнева, О.С. «Настроение 1914 года» в России как феномен истории и историографии [Текст] / О.С. Поршнева // Российская история. - 2010. -№2.-С. 185-200.

14. Розенберг, В.А. Из истории русской печати: Организация общественного мнения в России и независимая беспартийная газета «Русские ведомости» (1863-1918 гг.) [Текст] / В. Розенберг. - Прага, 1924.-263 с.

15. Рябов, О.В. Образ врага в тендерном дискурсе отечественной историософской публицистики периода Первой мировой войны [Текст] / О.В. Рябов // Социальная история. Ежегодник, 2003. Женская и тендерная история. - М.: РОССПЭН, 2003. - С. 367-382.

16.Филиппова Т. , Баратов П. «Враги России»: образы и риторики вражды в русской журнальной сатире Первой мировой войны. - М. : АИРО-XXI, 2014. - 271 с

17.Филиппова Т.А. Кавказский фронт в русской журнальной сатире эпохи Первой мировой войны. По материалам журнала «Новый Сатирикон».

18. Членова, H.A. Архив газеты «Русское слово» [Текст] / H.A. Членова // Источниковедение Отечественной истории. 1981. - М., 1982. - С. 118130.

19. Эйдук, Д.В. Война и печать: к истории военного репортажа в русской газетной периодике, 1914 - 1915 гг. [Текст] / Д.В. Эйдук // Известия РГПУ им. А.И. Герцена. Аспирантские тетради. - 2008. № 32 (70). - С. 386-391.

20. Юдин, Н.В. Создание образа врага в пропаганде стран Антанты в начале Первой мировой войны (август — декабрь 1914) [Текст] / Н.В. Юдин // Известия Саратовского университета. Новая серия. Серия: История. Международные отношения. -2012. -Т. 12, Вып. 3. - С. 50-58.

 

 

 

 

 

 

Скачано с www.znanio.ru

---