Андрей Дементьев — Баллада о матери

Постарела мать за тридцать лет,

А вестей от сына нет и нет.

Но она всё продолжает ждать,

Потому что верит, потому что мать.

 

И на что надеется она?

Много лет, как кончилась война.

Много лет, как все пришли назад.

Кроме мертвых, что в земле лежат.

 

Сколько их в то дальнее село,

Мальчиков безусых, не пришло!

…Раз в село прислали по весне

Фильм документальный о войне.

 

Все пришли в кино — и стар и мал,

Кто познал войну и кто не знал.

Перед горькой памятью людской

Разливалась ненависть рекой.

 

Трудно было это вспоминать…

Вдруг с экрана сын взглянул на мать.

Мать узнала сына в тот же миг,

И пронёсся материнский крик:

 

Алексей! Алёшенька! Сынок!

Алексей! Алёшенька! Сынок!

Алексей! Алёшенька! Сынок!

Словно сын её услышать мог.

 

Он рванулся из траншеи в бой.

Встала мать прикрыть его собой.

Все боялась вдруг он упадёт,

Но сквозь годы мчался сын вперёд.

 

— Алексей! — кричали земляки,

— Алексей, — просили, — Добеги…

Кадр сменился. Сын остался жить.

Просит мать о сыне повторить.

 

Просит мать о сыне повторить.

Просит мать о сыне повторить…

И опять в атаку он бежит,

Жив-здоров, не ранен, не убит.

 

Алексей, Алёшенька, сынок.

Алексей, Алёшенька, сынок.

Алексей, Алёшенька, сынок.

Словно сын её услышать мог.

 

Дома всё ей чудилось кино.

Всё ждала — вот-вот сейчас в окно,

Посреди тревожной тишины

Постучится сын её с войны.

 

Михаил Исаковский — Партизанка

Я весь свой век жила в родном селе,

Жила, как все,— работала, дышала,

Хлеба растила на своей земле

И никому на свете не мешала.

 

И жить бы мне спокойно много лет,—

Женить бы сына, пестовать внучонка…

Да вот поди ж нашелся людоед —

Пропала наша тихая сторонка!

 

Хлебнули люди горя через край,

Такого горя, что не сыщешь слова.

Чуть что не так — ложись и помирай:

Всё у врагов для этого готово;

 

Чуть что не так — петля да пулемет,

Тебе конец, а им одна потеха…

Притих народ. Задумался народ.

Ни разговоров не слыхать, ни смеха.

 

Сидим, бывало,— словно пни торчим…

Что говорить? У всех лихая чаша.

Посмотрим друг на друга, помолчим,

Слезу смахнем — и вся беседа наша.

 

Замучил, гад. Замордовал, загрыз…

И мой порог беда не миновала.

Забрали всё. Одних мышей да крыс

Забыли взять. И всё им было мало!

 

Пришли опять. Опять прикладом в дверь,—

Встречай, старуха, свору их собачью…

«Какую ж это, думаю, теперь

Придумал Гитлер для меня задачу?»

 

А он придумал: «Убирайся вон!

Не то,— грозят,— раздавим, словно муху…»

«Какой же это,— говорю,— закон —

На улицу выбрасывать старуху?

 

Куда ж идти? Я тут весь век живу…»

Обидно мне, а им того и надо:

Не сдохнешь, мол, и со скотом в хлеву,

Ступай туда,— свинья, мол, будет рада.

 

«Что ж,— говорю,— уж лучше бы свинья,—

Она бы так над старой не глумилась.

Да нет ее. И виновата ль я,

Что всех свиней сожрала ваша милость?»

 

Озлился, пес,— и ну стегать хлыстом!

Избил меня и, в чем была, отправил

Из хаты вон… Спасибо и на том,

Что душу в теле все-таки оставил.

 

Пришла в сарай, уселась на бревно.

Сижу, молчу — раздета и разута.

Подходит ночь. Становится темно.

И нет старухе на земле приюта.

 

Сижу, молчу. А в хате той порой

Закрыли ставни, чтоб не видно было,

А в хате — слышу — пир идет горой,—

Стучит, грючит, гуляет вражья сила.

 

«Нет, думаю, куда-нибудь уйду,

Не дам глумиться над собой злодею!

Пока тепло, авось не пропаду,

А может быть, и дальше уцелею…»

 

И долог путь, а сборы коротки:

Багаж в карман, а за плечо — хворобу.

Не напороться б только на штыки,

Убраться подобру да поздорову.

 

Но, знать, в ту ночь счастливая звезда

Взошла и над моею головою:

Затихли фрицы — спит моя беда,

Храпят, гадюки, в хате с перепою.

 

Пора идти. А я и не могу,—

Целую стены, словно помешалась…

«Ужели ж всё пожертвовать врагу,

Что тяжкими трудами доставалось?

 

Ужели ж, старой, одинокой, мне

Теперь навек с родным углом проститься,

Где знаю, помню каждый сук в стене

И как скрипит какая половица?

 

Ужели ж лиходею моему

Сиротская слеза не отольется?

Уж если так, то лучше никому

Пускай добро мое не достается!

 

Уж если случай к этому привел,

Так будь что будет — лучше или хуже!»

И я дубовый разыскала кол

И крепко дверь притиснула снаружи.

 

А дальше, что же, дальше — спички в ход,—

Пошел огонь плести свои плетенки!

А я — через калитку в огород,

В поля, в луга, на кладбище, в потемки.

 

Погоревать к покойнику пришла,

Стою перед оградою сосновой:

— Прости, старик, что дом не сберегла,

Что сына обездолила родного.

 

Придет с войны, а тут — ни дать ни взять,

В какую дверь стучаться — неизвестно…

Прости, сынок! Но не могла я стать

У извергов скотиной бессловесной.

 

Прости, сынок! Забудь отцовский дом,

Родная мать его не пощадила —

На всё пошла, но праведным судом

Злодеев на погибель осудила.

 

Жестокую придумала я месть —

Живьем сожгла, огнем сжила со света!

Но если только бог на небе есть —

Он все грехи отпустит мне за это.

 

Пусть я стара, и пусть мой волос сед,—

Уж раз война, так всем идти войною…

Тут подошел откуда-то сосед

С ружьем в руках, с котомкой за спиною.

 

Он осторожно посмотрел кругом,

Подумал молча, постоял немного,

«Ну, что ж,— сказал,— Антоновна, идем!

Видать, у нас теперь одна дорога…»

 

И мы пошли. Сосед мой впереди,

А я за ним заковыляла сзади.

И вот, смотри, полгода уж поди

Живу в лесу у партизан в отряде.

 

Варю обед, стираю им белье,

Чиню одёжу — не сижу без дела.

А то бывает, что беру ружье,—

И эту штуку одолеть сумела.

 

Не будь я здесь — валяться б мне во рву,

А уж теперь, коль вырвалась из плена,

Своих врагов и впрямь переживу,—

Уж это так. Уж это непременно.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ТАТЬЯНА ОВЧИННИКОВА. ЖИВОЕ ПЛАМЯ.

В память о заживо сожжённых

осенью 1942 г. жителях деревни

Реповщина

Браславского района Витебской

области

Амбар. А в нём не хлеб – живые люди.

Они молчат, предчувствуя беду.

Снаружи, за дубовой дверью «судьи» -

Внутри сельчане приговора ждут.

Старик прикрыл полой шубейки внука,

Погладил по вихрастой голове...

А сердце сжала боль: такая мука –

Лишиться двух кормильцев-сыновей

(Погибли в первый день войны под Брестом)!

Старуха-мать "ушла" за ними вслед.

На фронт, в медсёстры, подалась невестка –

Вестей не шлёт. Жива она иль нет?

Пообещал старик сберечь сыночка…

А что теперь?.. Согнали фрицы всех

Сельчан в амбар, подняв с постели ночью.

Здесь – липкий страх, а там, за дверью - смех…

Неужто расстреляют? Как же дети?!

Их тридцать человек. Все мал мала*…

Матвейка мой… Я за него в ответе…

Зачем его невестка привезла?!

Остался бы в Саратове, быть может,

Всё было бы иначе. Что теперь?

Совсем немного он на свете пожил…

Не расстреляют… Немец же не зверь!

 

…Запахло керосином – подозрение

Ошпарило сознанье старика:

- Неужто же живьём… - Ещё мгновение –

И сжалась в гневе крепкая рука.

 

Взметнулось пламя - закричали люди.

Стенаньями наполнился амбар…

На месте казни радовались «судьи»,

Приветствуя неистовый пожар.

А в нём горели дед и внук Матвейка… -

Вознёсся к небу вопиющих глас.

 

Играет поминальную жалейка**

О тех, кто принял муки в смертный час.

 

 

 

 

 

 

 

Георгий Рублев — Памятник

Это было в мае, на рассвете.

Настал у стен рейхстага бой.

Девочку немецкую заметил

Наш солдат на пыльной мостовой.

 

У столба, дрожа, она стояла,

В голубых глазах застыл испуг.

И куски свистящего металла

Смерть и муки сеяли вокруг.

 

Тут он вспомнил, как прощаясь летом

Он свою дочурку целовал.

Может быть отец девчонки этой

Дочь его родную расстрелял.

 

Но тогда, в Берлине, под обстрелом

Полз боец, и телом заслоня

Девочку в коротком платье белом

Осторожно вынес из огня.

 

И, погладив ласковой ладонью,

Он ее на землю опустил.

Говорят, что утром маршал Конев

Сталину об этом доложил.

 

Скольким детям возвратили детство,

Подарили радость и весну

Рядовые Армии Советской

Люди, победившие войну!

 

… И в Берлине, в праздничную дату,

Был воздвигнут, чтоб стоять века,

Памятник Советскому солдату

С девочкой спасенной на руках.

 

Он стоит, как символ нашей славы,

Как маяк, светящийся во мгле.

Это он, солдат моей державы,

Охраняет мир на всей земле.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

«ДЕТИ ВОЙНЫ» ЕЛЕНА СЕРАНОВА

Отец мой в ту войну не воевал:

Годами был для фронта слишком молод –

Но не по-детски рано испытал

Все тяготы войны и лютый голод.

 

Ах, этот голод! Как же он терзал,

Как мучил тело, затмевая разум!

А хлеба пай был так ничтожно мал,

Что проглотить его хотелось сразу.

 

Да и чего там было оставлять?

Не разделить того, что меньше мала.

За стенкою вздыхала горько мать

И к детским крохам хлеб свой добавляла...

 

Сама же тихо тая как свеча,

Не жаловалась, на завод бежала,

Где не хватало сильного плеча.

И вопреки всему семья держалась.

 

Чтоб мирная скорей пришла весна

Мужья домой вернулись, братья, деды,

Трудился тыл без отдыха и сна,

Все силы отдавая для Победы!

 

Подростки с матерями встали в ряд.

Вмиг повзрослев, забыли про игрушки.

А в хатах вечерами для солдат

Кисеты шили дети и старушки.

 

Отец мой в ту войну не воевал:

Годами был для фронта слишком молод.

Но помнит - никогда не забывал! -

Все тяготы войны и лютый голод.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

«ПАПИН ПОРТРЕТ» Фрида Полак

Ночь едва шелестит занавескою тонкой,

Я смотрю на портрет, что висит на стене,

И опять ощущаю себя «ребятёнком»,

Папа – сильный, живой – улыбается мне.

 

С тёплых рук к потолку подлетаю, как мячик,

По квартире несётся заливистый смех.

Вот сбегаются все – братья, сёстры – и, значит,

Папа весело станет подбрасывать всех…

 

Мама гладит меня по головке сердечно.

Все садятся за стол дружной шумной семьёй.

Нам, беспечным, казалось, что так будет вечно…

Но идиллия вдруг оборвалась войной.

 

Как пантера накрыла когтистою лапой,

Исковеркала город, навесила дым.

И на фронт уходя, успокаивал папа,

Обещал непременно вернуться живым.

 

Но неделю спустя что-то вдруг изменилось:

Пришивая к рубашечкам папин портрет,

Мама гладила нас и сквозь слёзы просила:

«Дети, помните папу! Его больше нет…»

 

Нас куда-то везли в тёмном, тесном вагоне,

Впятером уместились на полку одну.

Убежали!.. Казалось, война не догонит…

Ночью грохнуло: взрыв разорвал тишину!

 

Что случилось, не мог, несмышлёный, понять я,

От вагона отбросило страшной волной.

А, очнувшись, искал: где же сёстры и братья?

Почему моя мама не рядом со мной?

 

Подобрали меня незнакомые люди,

Накормили и сдали в киргизский детдом,

Объяснили: теперь тётя мамой мне будет.

Здесь спокойно, и воздух не пахнет огнём.

 

Было голодно, нас приучали работать,

Я успехами в музыке всех удивил.

Сохранилось в учительской папино фото,

Мне его с аттестатом директор вручил.

 

Больше я не слыхал о братишках и маме:

Ни в живых, ни в погибших имён не нашли.

Но любимых родных всё искал я упрямо

В самых разных концах необъятной земли.

 

…Много вёсен и зим с той поры пролетело.

Раз в Европе сестры обнаружился след,

Сомневаясь, в квартиру впустила несмело.

...У обоих в руках – пропуск – папин портрет…

 

Юлия Друнина «Ты вернешься»

Машенька, связистка, умирала

На руках беспомощных моих.

А в окопе пахло снегом талым,

И налет артиллерийский стих.

Из санроты не было повозки,

Чью-то мать наш фельдшер величал.

 

...О, погон измятые полоски

На худых девчоночьих плечах!

И лицо - родное, восковое,

Под чалмой намокшего бинта!..

 

Прошипел снаряд над головою,

Черный столб взметнулся у куста...

 

Девочка в шинели уходила

От войны, от жизни, от меня.

Снова рыть в безмолвии могилу,

Комьями замерзшими звеня...

 

Подожди меня немного, Маша!

Мне ведь тоже уцелеть навряд...

 

Поклялась тогда я дружбой нашей:

Если только возвращусь назад,

Если это совершится чудо,

То до смерти, до последних дней,

Стану я всегда, везде и всюду

Болью строк напоминать о ней –

Девочке, что тихо умирала

На руках беспомощных моих.

 

И запахнет фронтом - снегом талым,

Кровью и пожарами мой стих.

 

Только мы - однополчане павших,

Их, безмолвных, воскресить вольны.

Я не дам тебе исчезнуть, Маша, -

Песней возвратишься ты с войны!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Летела с фронта похоронка Степан Кадашников

Летела с фронта похоронка

На молодого пацана,

А он живой лежал в воронке…

Ах, как безжалостна война!

 

И проходили мимо танки…

Чужая речь… а он лежал,

И вспоминал сестру и мамку,

Лежал и тихо умирал.

 

Пробита грудь была навылет,

И кровь стекала в черный снег,

А он глазами голубыми

Встречал последний свой рассвет.

 

Нет, он не плакал, улыбался,

И вспоминал родимый дом,

И пересилив боль поднялся,

И, автомат подняв с трудом,

 

Он в перекошенные лица

Горячий выплеснул свинец,

Приблизив этим на минуту

Войны, безжалостной, конец.

 

Летела с фронта похоронка,

Уже стучался почтальон,

Солдат, глаза закрыв в воронке,

На миг опередил её.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

М. Дудин

 

Гремят над землёю раскаты.

Идёт за раскатом раскат.

Лежат под землею солдаты.

И нет безымянных солдат.

Солдаты в окопах шалели

И падали в смертном бою,

Но жизни своей не жалели

За горькую землю свою.

В родимую землю зарыты,

Там самые храбрые спят.

Глаза их Победой закрыты,

Их подвиг прекрасен и свят.

Зарница вечерняя меркнет.

В казарме стоит тишина.

Солдат по вечерней поверке

В лицо узнает старшина.

У каждого личное имя,

Какое с рожденья дают.

Равняясь незримо с живыми,

Погибшие рядом встают.

Одна у нас в жизни Присяга,

И Родина тоже одна.

Солдатского сердца отвага

И верность любви отдана.

Летят из далёкого края,

Как ласточки, письма любви.

Ты вспомни меня, дорогая,

Ты имя моё назови.

Играют горнисты тревогу.

Тревогу горнисты трубят.

Уходят солдаты в дорогу.

И нет безымянных солдат.

 

 

 

 

 

 

 

Память – наша совесть Ю. Воронов

Опять война,

Опять блокада…

А может, нам о них забыть?

Я слышу иногда:

«Не надо,

Не надо раны бередить».

Ведь это правда, что устали

Мы от рассказов о войне

И о блокаде пролистали

Стихов достаточно вполне.

И может показаться:

Правы

И убедительны слова.

Но даже если это правда,

Такая правда –

Не права!

Чтоб снова

На земной планете

Не повторилось той зимы,

Нам нужно,

Чтобы наши дети

Об этом помнили,

Как мы!

Я не напрасно беспокоюсь,

Чтоб не забылась та война:

Ведь эта память – наша совесть.

Она,

Как сила, нам нужна…

***

Неизвестному солдату М. Светлов

Он умер от семьи своей вдали,

И гибели его нам неизвестна дата…

К могиле неизвестного солдата

Известные солдаты подошли…

Мы этот образ до сих пор храним –

Истерзанный свинцом лежал парнишка,

И не было при нём военной книжки –

Она в бою погибла вместе с ним.

Пусть мы его фамилии не знаем, –

Он был – мы знаем – верным до конца.

И мы в молчанье головы склоняем

Перед бессмертным подвигом бойца.

И дружба воинов неколебима свята,

Она не умирает никогда!

Мы по оружию родному брату

Воздвигли памятник на долгие года!

Соединим же верные сердца

И скажем, как ни велика утрата, –

Пусть нет фамилии у нашего бойца, –

Есть звание российского солдата!

*** Ю. Друнина

И откуда

Вдруг берутся силы

В час, когда

В душе черным-черно?..

Если б я

Была не дочь России,

Опустила руки бы давно,

Опустила руки

В сорок первом.

Помнишь?

Заградительные рвы,

Словно обнажившиеся нервы,

Зазмеились около Москвы.

Похоронки,

Раны,

Пепелища…

Память,

Душу мне

Войной не рви,

Только времени

Не знаю чище

И острее

К Родине любви.

Лишь любовь

Давала людям силы

Посреди ревущего огня.

Если б я

Не верила в Россию,

То она

Не верила б в меня.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Илья Малышев — Девять страничек, страшные строчки

Девять страничек. Страшные строчки.

Нет запятых. Только черные точки.

«Умерли все». Что поделать? Блокада.

Голод уносит людей Ленинграда.

Жутко и тихо в промерзшей квартире.

Кажется, радости нет больше в мире.

Если бы хлебушка всем по кусочку,

Может, короче дневник был на строчку.

Маму и бабушку голод унес.

Нет больше силы. И нет больше слез.

Умерли дяди, сестренка и брат

Смертью голодной. Пустел Ленинград.

Пусто в квартире. В живых – только Таня.

В маленьком сердце – столько страданья.

«Умерли все». Никого больше нет.

Девочке Тане – одиннадцать

Я расскажу вам, что было потом.

Эвакуация, хлеб и детдом,

Где после голода, всех испытаний

Выжили все. Умерла только Таня.

Девочки нет. Но остался дневник –

Детского сердца слезы и крик.

Дети мечтали о корочке хлеба,

Дети боялись военного неба.

Этот дневник на процессе Нюрнбергском

Был документом страшным и веским.

Плакали люди, строчки читая.

Плакали люди, фашизм проклиная.

Танин дневник – это боль Ленинграда.

Но прочитать его каждому надо.

Словно кричит за страницей страница:

«Вновь не должно это все повторится!»

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Ирина Чеботникова

Так много прошло с той поры зим и вёсен,

Но в памяти тех, кто прошёл ад войны,

Стоп-кадрами – лица, и вспышками – просинь,

Что фоном врывается в мирные сны.

 

То – вспышки ракет, или всполохи взрывов.

Они будут долго преследовать их,

Солдат, что в атаку вели командиры,

Но выживших всё же – мальчишек седых.

 

Как много и тех, кто ушёл безвозвратно.

Кто так и не смог услыхать по весне,

Что враг был разгромлен! Как ждали ребята

Тех слов! Ими бредили даже во сне …

 

Страничка в альбоме – истории веха.

Хранятся так бережно письма с войны,

Листки-треугольники – памяти эхо.

И фото – ещё с той, гражданской, поры.

 

Глядит парень весело, горя не зная.

Лет двадцать ему. Довоенная стать.

И подпись внизу : "Ты прости, дорогая,

Я должен уйти, нашу жизнь отстоять".

 

Потом – только письма с его были фланга.

Что жив и здоров, не волнуйся и жди …

Но смерть возвратилась к нему бумерангом.

Пришла похоронка – отчаянья дни …

 

Как много мальчишек осталось безусых

В тех дальних и страшных военных годах.

А девочки ждали. И рыжих, и русых.

Их в том ожидании сковывал страх …

 

На память: и письма, и фото в альбоме.

Парнишка глядит с пожелтевших страниц.

Реликвии есть в каждом, может быть, доме.

Нам жизнь завещают с улыбчивых лиц.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Ольга Берггольц

В госпитале

Солдат метался: бред его терзал.

Горела грудь. До самого рассвета

он к женщинам семьи своей взывал,

он звал, тоскуя: — Мама, где ты, где ты? —

Искал ее, обшаривая тьму…

И юная дружинница склонилась

и крикнула — сквозь бред и смерть — ему:

— Я здесь, сынок! Я здесь, я рядом, милый! —

И он в склоненной мать свою узнал.

 

Он зашептал, одолевая муку:

— Ты здесь? Я рад. А где ж моя жена?

Пускай придет, на грудь положит руку.—

И снова наклоняется она,

исполненная правдой и любовью.

— Я здесь, — кричит, — я здесь, твоя жена,

у твоего родного изголовья.

Я здесь, жена твоя, сестра и мать.

Мы все с тобой, защитником отчизны.

Мы все пришли, чтобы тебя поднять,

вернуть себе, отечеству и жизни.—

Ты веришь, воин. Отступая, бред

сменяется отрадою покоя.

Ты будешь жить. Чужих и дальних нет,

покуда сердце женское с тобою.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Ольга Берггольц

Баллада о младшем брате

Его ввели в германский штаб,

И офицер кричал:

— Где старший брат? Твой старший брат!

Ты знаешь — отвечай!

А он любил ловить щеглят,

свистать и петь любил,

и знал, что пленники молчат, —

так брат его учил.

Сгорел дотла родимый дом,

В лесах с отрядом брат.

— Живи, — сказал, — а мы придем,

Мы все вернем назад.

Живи, щегленок, не скучай,

пробьет победный срок…

По этой тропочке таскай

С картошкой котелок.

В свинцовых пальцах палача

безжалостны ножи.

Его терзают и кричат:

— Где старший брат? Скажи!

Молчать — нет сил. Но говорить —

нельзя… И что сказать?

И гнев бессмертный озарил

мальчишечьи глаза.

— Да, я скажу, где старший брат.

Он тут, и там, и здесь.

Везде, где вас, врагов, громят,

мой старший брат—везде.

Да, у него огромный рост,

рука его сильна.

Он достает рукой до звезд

И до морского дна.

Он водит в небе самолет,

На крыльях — по звезде,

Из корабельных пушек бьет

И вражий танк гранатой рвет…

Мой брат везде, везде.

Его глаза горят во мгле

всевидящим огнем.

Когда идет он по земле,

земля дрожит кругом.

Мой старший брат меня любил.

Он все возьмет назад…—

…И штык фашист в него вонзил.

И умер младший брат.

И старший брат о том узнал.

О, горя тишина!..

— Прощай, щегленок, — он сказал, —

Ты постоял за нас!

Но стисни зубы, брат Андрей,

молчи, как он молчал.

И вражьей крови не жалей,

огня и стали не жалей, —

отмщенье палачам!

За брата младшего в упор

рази врага сейчас,

за младших братьев и сестер,

не выдававших нас!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ВИКТОР ПАХОМОВ

 

У нас у всех с войною счеты.

Шел сорок первый горький год...

В разгар уборочной работы

Кружил над нами самолет.

 

Мы, падая в изнеможенье,

Кричали «мама!» каждый раз.

И мама от крылатой тени

Собою закрывала нас.

 

Он не стрелял, он развлекался,-

Патроны, видимо, берег.

Но вдруг из облаков прорвался

Наш краснозвездный «ястребок».

 

Как мама плакала от счастья,

Сестренку и меня обняв,

Когда, рассыпавшись на части,

Стервятник вспыхнул среди трав.

 

Мы, подбежав, глядели немо,

И ноги налились свинцом:

Из-под разодранного шлема

Белело женское лицо.

 

Открытый рот, вставные зубы,

И струйка пота - не слеза.

И ярко крашенные губы,

И подведенные глаза.

 

Испуганно шептались травы

В тени разбитого крыла...

Не верилось, чтоб эта фрау

Кому-то матерью была.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Таня Ирина Коротеева

«…Мама, посмотри какое солнце!

Видишь, оно падает в Неву.

Если мне спасать его придется,

Я тебя на помощь позову!

 

Правда, что оно сейчас похоже

На большой, румяный, вкусный блин?

И на леденец немного тоже,

Жалко только, что всего один.

 

Вот бы шоколадную конфету

И хрустящей булки с молоком,

Чтоб быстрее наступило лето

И чтоб наш не разбомбили дом…»

 

Голос рвался раненною птицей,

Бился в крест бумажный на окне,

И смотрели с фотографий лица

Молодых, подаренных войне.

 

Под худым, протертым одеялом,

Посильней зажмуривши глаза,

Девочка в отчаянье шептала.

Бушевала за окном гроза.

 

И, перед вражиной непреклонен,

Величавый горделивый град –

Наш широкой серою рекою

Высился суровый Ленинград.

 

Сквозь печалью зАлитые стекла,

Разрывая цепь голодных дней,

Первый луч – беспомощный и блеклый

Проскользнул. Из призрачных теней

 

Выступили обречённой горкой

У буржуйки старенькой тома.

И казалось, что под шепот горький

Уползала навсегда зима.

 

Сколько же забрать она успела,

Бросить в топку алчную – в войну!

Девочка слабеющая села,

Протянула руку. Тишину

 

Только сердце, как набат, взрывало,

Сердце, не изведавшее грез.

Девочка беззвучно закричала,

А потом заплакала без слез.

 

И писала, плохо понимая,

Тонкою, дрожащею рукой:

«Мамы нет… тринадцатое мая…»

И помедлив: «Год сорок второй…»

 

Беззащитные страницы раня,

Вывела на красной полосе:

«Из живых осталась одна Таня».

И ещё… Что умерли-то все…

 

Май другой, победой трудной пьяный,

Встретил долгожданную весну.

И народ, немыслимо упрямый,

Выиграл великую войну!

 

И опять весна! И скольких в мире

Танями девчонок назовут!

Только вот в большой своей квартире

Савичевы больше не живут.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Молитва мальчика Станислав Тальнов

В деревушке старой, церковь вековая,

Куполов пожухший, золоченый цвет.

Колокольным звоном, душу наполняет

Ей уж скоро будет больше сотни лет.

 

В храме Божьем мальчик у икон склонился

Свечку ставит, молит - помоги Господь!

Снова добрый папа в ночь ему приснился,

Маму защищать велел, страх перебороть.

 

Каждый день украдкой бегает от мамки,

Бога молит мальчик, всех родных спасти.

А в худом кармане, фото его папки,

Крестик самодельный медный на груди.

 

И раздались взрывы, он домой помчался,

Видит два фашиста, избивают мать.

Вспомнил про ружье он, и не растерялся

Как же они смеют руки распускать?

 

За ружье схватился, что в сарае ждало

Стойте, крикнул громко, мамку отпусти,

Выстрелил в фашиста, сердце замирало

А патом второго, смерть его простит.

 

Слезки покатились по щекам мальчишки.

Бросится на шею, к матери бежал.

Та сказала тихо, храброму сынишки

Защитил ты маму, жизнью рисковал!

 

Уложила сына, собралась в дорогу,

Под дождем холодным убирать тела.

И пришлось ей снова, сил потратить много,

Оттащить подальше, где трава росла.

 

Время пролетало, шла война сердито,

Сколько потеряла сыновей земля!

Мальчик все молился, Господу открыто

Верил, что останется жить его семья.

 

Как-то днем весенним, мать в саду стирала,

Радиоприемник мальчик слушать стал,

Новость там сказали, сердце замирало,

Сообщить скорее к маме побежал.

 

Все, свершилось мама, только объявили!

Там сказали, праздник кончилась война!

Слышишь мама, слышишь наши победили!

Наконец сыночек без войны весна.

 

Вот спустя неделя, вечер как обычно,

Мама шьет одежду сыну своему.

В двери застучали, как-то непривычно

Кто там на ночь глядя, время уж ко сну.

 

И открылись двери, муж домой вернулся.

Ордена сверкают на его груди.

И губами жарко губ жены коснулся,

А потом на кухню праздновать пошли!

 

Вот он в церкви снова, у икон склонился,

Говорит спасибо Господу опять!

Что войны не стало, что отец вернулся

И за то, что счастлива снова его мать!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Наум Коржавин «Дети в Освенциме»

Мужчины мучили детей.

Умно. Намеренно. Умело.

Творили будничное дело,

Трудились — мучили детей.

И это каждый день опять:

Кляня, ругаясь без причины…

А детям было не понять,

Чего хотят от них мужчины.

За что — обидные слова,

Побои, голод, псов рычанье?

И дети думали сперва,

Что это за непослушанье.

Они представить не могли

Того, что было всем открыто:

По древней логике земли,

От взрослых дети ждут защиты.

А дни всё шли, как смерть страшны,

И дети стали образцовы.

Но их всё били.

Так же.

Снова.

И не снимали с них вины.

Они хватались за людей.

Они молили. И любили.

Но у мужчин «идеи» были,

Мужчины мучили детей.

Я жив. Дышу. Люблю людей.

Но жизнь бывает мне постыла,

Как только вспомню: это — было!

Мужчины мучили детей!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Скачано с www.znanio.ru