Преемственность

Преемственность Как вырастить ребенка счастливым? Каждый любящий родитель задается  этим вопросом. Ответ приходится искать самим, ведь ни в семье, ни в школе,  ни в институте нас не учат тому, как это делать. Однако, как ни странно,  книги о том, как вырастить ребенка счастливым, – огромная редкость.  Большинство авторов книг по уходу за ребенком не только не знают ответа на  этот вопрос, но даже не понимают его сути. Они считают (и заставляют верить в это родителей), что счастье ребенка целиком складывается из сухих  подгузников, детского питания и плюшевых зверьков. В нашем стремлении дать ребенку «все, что ему нужно», мы часто проходим  мимо самого главного – того, в чем он нуждается не просто для того, чтобы  выжить, но для того, чтобы вырасти счастливым. Привычным является мнение о том, что ребенок для молодой семьи – большое испытание: он плачет, будит  родителей по ночам, а когда начинает ползать и ходить, все норовит сломать и опрокинуть. Мы списываем это на то, что «все дети такие», и даже не  замечаем, что у кошки, которая никогда не читала умных книг по уходу за  котятами, котята плачут куда реже, чем у нас – человеческие детеныши. Мы не только не знаем и не понимаем истинных потребностей наших детей, но еще и привыкли перекладывать ответственность за их здоровье, воспитание и  безопасность на кого­то еще: мы рожаем детей в роддомах, если они  заболеют – отводим к врачу, отдаем их воспитывать в детские сады, а потом в школу. Но те, кому мы доверяем наших детей, тоже не всегда знают, что  нужно ребенку для счастья; они тоже узнавали об этом из книжек, авторы  которых имеют о счастье неизвестно какое представление. Получается порочный круг: каждый думает, что знает, как вырастить детей  счастливыми. Некоторые даже пишут об этом книги. Но на самом деле мало  кто об этом знает, отчасти потому, что редко встречаются люди, которые  умеют – без всяких книг, просто следуя внутреннему инстинкту – быть  счастливыми и растить счастливыми своих детей. Жан Ледлофф – автор книги, которую вы держите в руках, встретила именно  таких людей. Более того, прожив с ними два с половиной года, она поняла,  чем их воспитание детей отличается от нашего, поняла, почему их дети  вырастают счастливыми, а наши на всю жизнь остаются «трудными  подростками». Поняв это, она написала об этом книгу – книгу о том, как  вырастить детей счастливыми. Известный психолог Джон Холт сказал о ней:  «Если есть книга, которая могла бы спасти мир, то эта книга перед вами». Эти слова – не преувеличение, ведь все многообразие самых страшных проблем  человечества – войны, преступность, самоубийства; нищета, голод, болезни; депрессии, наркомания и алкоголизм; загрязнение и разрушение природы –  только проявление внутреннего неблагополучия современного человека. А  так как счастье или несчастье начинаются там же, где и новая жизнь – с  рождения и воспитания ребенка, то, правильно относясь к детям, мы не  только обеспечиваем им психическое благополучие на всю жизнь, но и делаем  первый и самый важный шаг к более радостному и человечному устройству  общества, к миру без насилия и страдания. Сегодня мы почти забыли о том, что умение правильно растить детей  заложено в каждом из нас природой. Жан Ледлофф напоминает нам об этом.  Мы можем прислушаться к своим собственным материнским и отцовским  инстинктам, услышать их и следовать им. Только так мы можем понять, чего  наши дети ожидают от нас, только так мы можем вырастить их счастливыми. Хотя эта книга не развлекательная повесть, а приглашение к размышлению,  мне хотелось бы рассказать немного о своей жизни и дать читателю  представление о том, как я пришла к осознанию принципа преемственности  или непрерывности. Возможно, эта история поможет объяснить причины, по  которым мое мировоззрение стало столь отличным от представлений  американцев, среди которых я выросла. Отправляясь в джунгли Южной Америки, я понятия не имела о принципе  преемственности; индейцы интересовали меня постольку поскольку, а в душе  было лишь смутное ощущение того, что, возможно, там меня ждет важное  открытие. Во время моего первого путешествия по Европе, во Флоренции,  двое итальянцев пригласили меня в экспедицию за алмазами в Венесуэлу, в  район одного из притоков Ориноко – реки Карони. Приглашение было таким  неожиданным, что у меня оставалось лишь двадцать минут на размышление,  приготовления и сборы. Я бросилась в гостиницу, потом на вокзал и заскочила в уже отходящий поезд. Когда суматоха в вагоне улеглась, я оглядела наше купе, заваленное  чемоданами; пыльные окна уныло отражали наши многочисленные пожитки, и  здесь я с ужасом осознала, что действительно еду в джунгли. Я не могла дать себе отчет о причинах столь скоропалительного решения,  однако оно казалось мне совершенно верным. Пожалуй, даже не алмазы так  зачаровали меня своим блеском, хотя возможность нажить состояние, роясь в  иле тропических рек, привлекала меня куда больше, чем любая другая работа. Слово «джунгли» – вот что вскружило мне голову. Наверное, это можно  объяснить одним случаем, произошедшим со мной в детстве. Это случилось, когда мне было восемь лет, и произвело на меня неизгладимое  впечатление. И по сей день я придаю этому происшествию огромное значение, хотя тот момент просветления открыл лишь проблеск истины, так и оставив в  тени ее суть. Но что самое печальное, эта искорка истины так и не продвинула меня в понимании ее значения в рутине повседневной жизни. Видение было  слишком мимолетным и смутным, чтобы применить его на практике. Но,  несмотря на это, оно вступило в противоречие со всеми моими желаниями и  привычками. Эта книга как раз о моих попытках вновь обрести то ощущение  вселенского порядка и высшей истины. Итак, вот этот случай. Как­то нас вывели на прогулку из летнего детского  лагеря в лес. В строю ребят я шла последней. Немного отстав, я торопилась  нагнать всю группу, как вдруг сквозь стволы деревьев приметила поляну. На  дальней от меня стороне прогалины росла пушистая ель, а прямо по центру  возвышалась кочка, поросшая ярким изумрудным мхом. Лучи полуденного  солнца скользили по темной зелени соснового леса. А полоска неба,  виднеющаяся сквозь кроны деревьев, сияла ослепительным ультрамарином.  Вся эта природная картина настолько поражала своей завершенностью и  исходящей от нее силой и энергией, что я остановилась как вкопанная. В  благоговении, словно очутившись в волшебном и священном храме, я подошла к краю полянки, а потом и к середине, где легла, прижавшись щекой к  освежающему мху. Все заботы и волнения, наполнявшие мою жизнь, унеслись  прочь. Вот оно, то место, где все было так, как должно быть. И ель, и земля  подо мной, камень и мох – все пребывало в полной гармонии. Казалось, так  будет всегда: и осенью, и зимой. А потом придет весна, и это чудесное место  снова пробудится и расцветет; что­то здесь уже отживет свое, а что­то лишь  только вступит в жизнь, но все будет именно так, как должно быть. Я чувствовала, что нашла утерянную суть вещей, ключ к истине, и ни в коем  случае не должна утратить столь явственную в этом месте мудрость. Я чуть  было не сорвала кусочек мха, который служил бы напоминанием об этом  месте, но вдруг меня остановила мысль, которая не всегда приходит в голову  и взрослому. Я неожиданно осознала, что, дорожа этим амулетом из мха, я  могу забыть свои ощущения в этот момент просветления и однажды  обнаружить, что храню всего лишь кусочек мертвой растительности. Поэтому я ничего не взяла, но пообещала себе, что каждый день перед тем,  как ложиться спать, в мыслях буду посещать свою Поляну и таким образом  снова испытывать ее успокаивающее влияние. Даже в свои восемь лет я  осознавала, что огромное количество понятий и ценностей, исходивших от  моих родителей, учителей, других детей, нянек, вожатых и прочих, вовсе не  продвинет меня в понимании жизни, а лишь усугубит мое замешательство. С  течением времени я окончательно запутаюсь в дебрях «правильного и неправильного», «желательного и нежелательного». Но если я сохраню в  памяти Поляну, то, как мне казалось, я никогда не потеряю себя в этом мире. В тот же вечер, перед сном, я с благоговением вспомнила Поляну и  утвердилась в своем намерении никогда ее не забывать. Год за годом ее  немеркнущий образ всплывал в моей памяти: кочка, ель, свет солнца – в  неразрывном единстве. Но шли годы, и я замечала, что порой не вспоминаю о Поляне днями,  неделями, а то и месяцами. Я пыталась вновь обрести то чувство свободы,  которое раньше дарила Поляна. Но моя жизнь изменилась. На смену  детсадовским понятиям о том, «что такое хорошо и что такое плохо»,  постепенно пришли часто противоречивые ценности моей семьи и нашего  окружения: смесь викторианских добродетелей и приличий с  индивидуализмом, либеральными взглядами, любовью к живописи и  преклонением перед ярким самобытным умом, каким обладала моя мать. К тому времени, как мне исполнилось пятнадцать, я поняла, что Поляна  утратила для меня былое значение, чему я почти не огорчилась. Память в  деталях сохранила всю картину, однако, как я и боялась, когда хотела взять  на память кусочек мха, смысл ее исчез. Образ Поляны в моей голове  превратился в потерявший силу амулет. Я жила с бабушкой, а после ее смерти решила бросить учебу и отправиться в  Европу. Я толком не могла разобраться в своих желаниях, но поскольку  общение с матерью всегда заканчивалось ссорами, мне оставалось полагаться  лишь на свои собственные силы. К всеобщему удивлению, ни карьера  фотомодели или автора статей для журналов мод, ни дальнейшее образование  меня не привлекали. В каюте отплывающего во Францию корабля я плакала от страха  неизвестности. Казалось, я променяла все, что у меня было, на иллюзорную  мечту. Но отступать мне не хотелось. Я бродила по Парижу, делая наброски и сочиняя стихи. От предложения  поработать моделью у Кристиана Диора я отказалась. Несмотря на связи во  французском журнале «Вог», я лишь изредка подрабатывала моделью и не  соглашалась на постоянную работу. Тем не менее в этой чужой стране было  уютнее, чем в родном Нью­Йорке. Я чувствовала, что стою на правильном  пути, но все еще не понимала, чего ищу. Летом я поехала в Италию: сначала в  Венецию, потом в Ломбардию и, наконец, во Флоренцию. Там я и встретила  двух молодых итальянцев, пригласивших меня поехать в Южную Америку за алмазами. Как и при отъезде из Америки, я в страхе дрожала от  безрассудности своих поступков, но и не думала отступать. Наконец мы добрались до Венесуэлы и после долгих приготовлений и  задержек отправились вверх по реке Каркупи, маленькому неизведанному  притоку Карони. Несмотря на многочисленные препятствия, за месяц мы  проделали большой путь вверх по течению. Нередко приходилось браться за  топоры и мачете, чтобы проложить путь для каноэ сквозь ветви деревьев,  поваленных поперек реки, и с помощью двух индейцев переносить на себе  почти тонну снаряжения в обход водопадов и стремнин. Когда река  превратилась в узкую речушку, мы разбили лагерь, чтобы исследовать  несколько мелких притоков. Это был первый «выходной» с тех пор, как мы отправились вверх по Каркупи. После завтрака один итальянец в сопровождении обоих индейцев пошел  обследовать местность, в то время как второй блаженно качался в гамаке. Мне же хотелось почитать, и я устроилась между корнями огромного дерева,  стоявшего у самой воды. Я вытащила одну из двух книг, выуженных мной из  скромного ассортимента английской литературы в магазинчике аэропорта  Сиудад Боливар. Чтение полностью поглотило меня, однако не успела я осилить и первую  главу, как вдруг одна мысль поразила мое воображение: «Так вот же она,  Поляна!» Ожившая во мне восьмилетняя девочка с восторгом упивалась  своим открытием. Теперь, правда, Поляна была уже не маленькой прогалиной  в лесу, а огромным тропическим лесом, и в этом самом большом в мире лесу я вновь обрела когда­то утерянное счастье. Таинственные джунгли с их  обитателями, проливные дожди и потрясающие своими красками закаты,  экзотические орхидеи, грациозные змеи, хрупкая девственность реки и леса,  трудности нашего путешествия – все вдруг обрело глубокий смысл, стало  воплощением вечной и значительной истины. Когда мы пролетали над  джунглями, они казались безбрежным колышущимся зеленым океаном,  простиравшимся во все стороны до самого горизонта, перехваченным лентами рек, взбиравшимся на склоны упрямых гор и подставленным небу на плоских  ладонях плато. Жизнь бурлила в каждой клеточке леса, и он был самим  олицетворением правоты – постоянно меняющийся, но в то же время  неизменный и всегда совершенный. Наконец я достигла цели своих исканий: передо мной раскрылась реальность  в самом ее лучшем виде. Это была та истина, маленький осколок которой я  подобрала еще в детстве и которую в свои юные годы пыталась найти в  дискуссиях и спорах с пеной у рта, порой затягивавшихся до самого утра. Мне казалось, что я навсегда обрела свою забытую Поляну. Все окружающее  меня находилось в нерушимой гармонии, кипело жизнью, бесконечно и  непрерывно рождалось, жило, умирало и возрождалось вновь. Я с любовью обняла огромные корни, переплетавшиеся за моей спиной,  словно спинка удобного кресла, и стала подумывать о том, чтобы остаться в  джунглях, теперь уже навсегда. После того как мы прочесали всю Каркупи вдоль и поперек и раздобыли­таки  несколько алмазов, было самое время пополнить наши запасы  продовольствия. Для этого мы возвратились в крошечное поселение Лос­ Карибес, где мне впервые за время нашего путешествия удалось посмотреться в зеркало. Что удивительно, я прибавила в весе, но выглядела стройной,  подтянутой. Никогда я еще не ощущала себя такой сильной, уверенной в себе  и бесстрашной. Одним словом, я цвела в своем любимом лесу, словно дикая  орхидея. Впереди у меня было целых полгода, чтобы подумать о том, как  остаться в райских джунглях после экспедиции, поэтому практические  трудности такого шага меня пока не волновали. Но вот эти полгода прошли, и я уже рвалась из джунглей домой. Малярия  подорвала мое отменное здоровье и хорошее настроение, – и мне страстно  хотелось мяса и зелени. Я бы с радостью променяла один из добытых потом и  кровью алмазов на стакан апельсинового сока. Я походила на скелет,  обтянутый кожей. Однако ж после этих семи с половиной месяцев джунгли все­таки не утратили для меня своей притягательной «правиль­ности». Я наблюдала целые семьи и  кланы индейцев таурипан, управляющихся по дому, вместе охотящихся и  живущих в полной гармонии с их средой обитания без всяких там диковинок  техники, за исключением мачете и топоров из стали, заменивших каменные  топоры. Таурипан были счастливейшими людьми, что мне где­либо  попадались, но тогда я едва ли обратила на это внимание. Их внешность  сильно отличалась от европейской: – они были ниже ростом, с менее развитой  мускулатурой, но при этом могли нести более тяжелую поклажу и на куда  более дальние расстояния, чем самый выносливый из нас. Они обладали  своеобразным мышлением: если мы спрашивали, как легче добраться до  какого­нибудь места, пешком или на каноэ, – индеец отвечал «да». Я редко  отдавала себе отчет в том, что они такие же Homo sapiens, как и мы, хотя,  если бы меня об этом спросили, я бы без колебаний это подтвердила. Все без  исключения дети вели себя самым примерным образом: никогда не дрались,  всегда с готовностью и беспрекословно подчинялись взрослым; взрослые  никогда их не наказывали; определение «проказник» не подходило ни к  одному ребенку. Но вопрос, почему все именно так, а не иначе, никогда не приходил мне в голову. Я нисколько не сомневалась ни в «правильности»  джунглей, ни в том, что выбрала верное место для своих поисков. Однако  найденная мной истина, наполняющая собой этот лес, растения и животных,  индейцев и все окружающее, не означала, как мне думалось вначале, что я  автоматически нашла ответ, решение для себя лично. Все было совсем не просто. К тому же мне все больше хотелось шпината,  апельсинового сока и просто отдыха, и я немного стыдилась своей слабости.  Я испытывала благоговение перед огромным справедливым лесом. Мои  чувства не изменились и теперь. Когда пришло время расставаться с  джунглями, я уже подумывала о своем возвращении. По правде говоря, здесь  в лесу я не нашла ничего такого, что сколько­нибудь серьезно изменило мои  убеждения. Однако я заметила эту истину вне себя и лишь поверхностно  могла познакомиться с ней. Мне так и не удалось осознать очевидное:  индейцы – такие же люди, как и я, и одновременно часть «правильности»  джунглей – были ключом к пониманию гармонии вокруг и внутри меня. Но несмотря ни на что, мой испорченный цивилизацией ум все же смог  сделать несколько маленьких открытий. Так, к примеру, мне удалось  заметить, насколько различно восприятие труда у европейца и индейца. Мы  выменяли нашу не очень вместительную алюминиевую лодку на огромное  каноэ, выдолбленное из цельного ствола дерева. Однажды в этой посудине,  помимо нас, путешествовало семнадцать индейцев со всей своей поклажей, и  я уверена, она могла бы вместить еще столько же. Когда же дело доходило до  перетаскивания этой пироги с помощью только четырех или пяти индейцев  через почти километровую полосу валунов и булыжников в обход водопада,  мы представляли собой печальное зрелище. Приходилось подкладывать  бревна и катить каноэ сантиметр за сантиметром под палящими лучами  солнца. Лодка постоянно выходила из равновесия, сталкивала нас в  расщелины между валунами, и мы раздирали в кровь голени и лодыжки. Нам и раньше приходилось перетаскивать – нашу прежнюю алюминиевую лодку, и  всякий раз, зная, что нас ожидает, мы заранее портили себе нервы  предвкушением тяжелой работы и избитых в кровь ног. И вот, добравшись до  водопада Арепучи, мы настроились на страдания и с траурными лицами  принялись перетаскивать чертову посудину по камням. Лодка часто опрокидывалась на бок, заодно придавливая и одного из нас.  Бедняга оказывался между раскаленными на солнце камнями и тяжеленной  махиной пироги, с нетерпением ожидая помощи остальных, более удачливых  спутников. Не проделали мы еще и четверти пути, а у всех щиколотки уже  были разодраны до крови. Под предлогом того, что мне нужно отлучиться на  минутку, я забралась на скалу, чтобы заснять эту сцену на пленку. Взглянув  непредвзято на происходящее внизу, я увидела интереснейшую картину. Несколько человек вроде бы занимались общим делом – волокли лодку. Но  двое из них, итальянцы, были напряжены, угрюмы, раздражительны; они  постоянно ругались, как и подобает настоящим тосканцам. Остальные,  индейцы, похоже, неплохо проводили время и даже находили в этом  развлечение. Они были расслаблены, подтрунивали над неуклюжим каноэ и  своими ссадинами, но особую радость вызывала пирога, упавшая на одного из  соплеменников. Что удивительно, последний, прижатый голой спиной к  раскаленному граниту, неизменно с облегчением хохотал громче всех,  конечно, после того как его вытаскивали из­под лодки и он мог свободно  вздохнуть. Все выполняли одинаковую работу, всем было тяжело и больно. Раны  индейцев саднили никак не меньше наших. Однако с точки зрения нашей  культуры такая работа считается безусловно неприятной, и нам даже не  придет в голову относиться к ней как­либо иначе. С другой стороны, индейцы тоже не знали, что к тяжелой работе можно  относиться по­иному: они были дружелюбны и в хорошем расположении духа; в них не было ни страха, ни плохого настроения, накопившегося за  предшествующие дни. Каждый шаг вперед был для них маленькой победой.  Закончив фотографировать и вернувшись к остальным, я попыталась  отбросить свой цивилизованный взгляд на происходящее и совершенно  искренне радовалась всю оставшуюся часть перехода. Даже ушибы и  царапины уже не причиняли особой боли и стали тем, чем они были на самом  деле: быстро заживающими небольшими повреждениями кожи. Оказалось, что можно вовсе и не переживать по поводу каких­то ссадин, а тем более злиться,  жалеть себя и считать ушибы до конца переноски лодки. Напротив, я  порадовалась тому, что тело способно лечить свои болячки без всякой моей  помощи. Но очень скоро я снова вернулась к своему привычному восприятию. Лишь  постоянные сознательные усилия со стороны человека могут победить  привычки и привитые нашей культурой предрассудки. Я же не утруждала себя подобными усилиями, поэтому особой пользы из своих маленьких открытий  так и не извлекла. Позднее я сделала еще одно наблюдение о природе человека и труде. Две индейские семьи жили в общей хижине с великолепным видом на  широкую лагуну с белым пляжем, окаймленную рядом скал, реку Карони и  водопад Арепучи вдалеке. Глав семейств звали Пепе и Цезарь. Так вот Пепе  рассказал мне такую историю. Одна венесуэльская семья подобрала Цезаря совсем еще крохой и увезла с  собой в маленький городок. В школе он научился читать и писать и был  воспитан венесуэльцем. Когда Цезарь вырос, он, как и множество других  мужчин из гвианских городов, решил попытать счастья в поисках алмазов в  верховьях реки Карони. Там­то его и узнал среди группы венесуэльцев вождь  индейцев племени таурипан по имени Мундо. – Ты ведь живешь с Хосе Гранде? – спросил Мундо. – Да, Хосе Гранде вырастил меня, – ответил Цезарь. – Тогда ты вернулся в свое племя. Ты таурипан, – сказал Мундо. Хорошенько поразмыслив, Цезарь решил, что ему лучше жить с родным  племенем, чем с венесуэльцами, и перебрался к тому месту у Арепучи, где  жил Пепе. Пять лет Цезарь жил с семьей Пепе. Он женился на красивой женщине  таурипан и стал отцом малютки­девочки. Так получилось, что Цезарь  предпочитал не работать, поэтому все его семейство питалось тем, что  вырастит Пепе. Цезарь с восторгом заметил, что Пепе не требует от него даже помощи в своем огороде, не то что обзаведения собственным. А так как  Цезарю нравилось бить баклуши, а Пепе – работать, то все были довольны. Часто жена Цезаря в обществе других женщин и девушек готовила маниоку,  но Цезарю нравилась лишь охота на тапира и иногда на другую дичь. Через  два года он вошел во вкус рыбалки и делился уловом с Пепе, который со  своими двумя сыновьями любил рыбачить и в свое время щедро снабжал  Цезаря и его семью рыбой. Незадолго до нашего приезда Цезарь все же решил разбить свой огород, и  Пепе помогал ему во всем – от выбора подходящего места до расчистки его  от деревьев. Пепе получил истинное удовольствие, тем более что работа  перемежалась шутками и болтовней с другом. За пять лет Цезарь уверился в том, что никто не понуждает его работать, и  теперь был готов приступить к работе с такой же радостью, как Пепе или  любой другой индеец. По словам Пепе, все обрадовались такому событию, так как Цезарь стал было  впадать в уныние и недовольство. «Ему хотелось иметь свой огород, – смеялся Пепе, – но он сам этого не подозревал!» Пепе казалось ужасно  забавным, что человек может не знать, что хочет работать. Тогда эти странные свидетельства того, что характер труда в цивилизованных  странах совсем не отвечает требованиям человеческой природы, не привели  меня к каким­либо общим выводам. Я не понимала, до чего мне хотелось  докопаться, и даже не осознавала, что вообще чего­то ищу. Между тем я  почувствовала, что нащупала путь, по которому стоит пойти. Это решение  удерживало меня в правильном направлении в течение последующих  нескольких лет. Позднее была устроена еще одна экспедиция, на этот раз в район настолько  удаленный, что за полтора месяца пути мы ни разу не слышали испанской  речи. Возглавлял предприятие один принципиальный профессор из Италии.  Он, среди прочего, считал, что женщины в джунглях – тяжелая обуза. Однако  один из моих партнеров по первой экспедиции, проявив чудеса красноречия,  сумел переубедить старика, и тот, ворча, согласился взять меня с собой. Так я попала в каменный век, к индейцам племен екуана и санема, затерянным в  джунглях верховьев реки Куара, неподалеку от границы с Бразилией. Сюда, в глубину непролазного тропического леса, вряд ли ступала нога  цивилизованного европейца и тем более туриста. Наверное, поэтому индейцам екуана не нужно было носить защитную маску равнодушия от чужаков, как  индейцам таурипан, что и позволило нам увидеть неповторимую  индивидуальность мужчин, женщин и детей. Но пока я не могла дать себе  отчет в том, что уникальные и в то же время необычные качества этих людей  во многом объясняются отсутствием несчастья, столь обыденного в любом  знакомом мне обществе. Порой мне смутно казалось, что где­то неподалеку  идут съемки классического голливудского фильма о дикарях. К ним с трудом можно было применить какие­либо привычные «правила» поведения в  обществе. Однажды мои спутники потерялись в джунглях и попали в плен к большой  группе пигмеев, которые держали их для развлечения как декоративных  собачек, поэтому три недели я жила с племенем екуана одна. За это короткое  время я отбросила больше навязанных мне воспитанием предрассудков, чем за всю первую экспедицию. И мне стало нравиться забывать то, чему меня учили  в детстве. Несколько новых открытий пробились сквозь стену моих  предубеждений и еще больше изменили мои взгляды на труд. Бросалось в глаза отсутствие слова «работа» в языке екуана. У них было  слово тарабахо, означающее отношения с неиндейцами, о которых, если не  брать нас, они знали почти что понаслышке. Тарабахо – это исковерканное испанское слово трабахо («работа»), и значит оно абсолютно то же, что  понимали под ним конкистадоры и их последователи. Меня поразило, что это  было единственное слово испанского происхождения, которое я услышала в  их языке. Казалось, что представление екуана о работе было совершенно  отлично от нашего. У них были слова, обозначающие любые занятия, но не  было общего термина. Они не делали различия между работой и другими занятиями. Этим можно  объяснить их нерациональное, как мне тогда казалось, обеспечение себя  водой. Несколько раз в день женщины покидали свои хижины и, прихватив  два­три небольших сосуда из тыквы, спускались по склону горы, затем  сворачивали на очень крутой спуск, чрезвычайно скользкий после дождя,  наполняли сосуды в ручье и карабкались той же дорогой в деревню. На все  это уходило примерно двадцать минут. Многие женщины к тому же носили с  собой маленьких детей. Спускаясь к ручью в первый раз, я недоумевала, почему они ходят так далеко  за предметом первой необходимости и почему бы не выбрать место для  деревни с лучшим доступом к воде. На последнем участке спуска, у самого  ручья, я прикладывала все силы к тому, чтобы не упасть. Надо сказать, что у  екуана отменное чувство равновесия и, как все индейцы Южной Америки, они не испытывают головокружения. В результате никто из нас не упал, но лишь  одна я переживала, что мне приходится следить за своим шагом. Они ступали  так же осторожно, как и я, но при этом не хмурились от «труда» аккуратной  ходьбы. На самом крутом участке спуска они все продолжали мило болтать и  шутить: обычно женщины ходили по двое­трое, а то и большей группой, и  приподнятое настроение всегда царило среди них. Раз в день каждая женщина оставляла на берегу сосуды и одежду (маленькую,  свисающую спереди набедренную повязку и бисерные украшения, носимые на  щиколотке, колене, запястье, предплечье, шее и в ушах) и купалась вместе с  ребенком. Сколько бы женщин и детей ни купалось вместе, все неизменно  проходило с римским изяществом. В каждом движении сквозило чувственное  наслаждение, а матери обращались со своими детьми как с воистину  волшебными созданиями и скрывали свои гордость и довольство за шутливо­ скромным выражением лиц. Спускались с горы они той же уверенной и  изящной походкой, а их последним шагам к ручью по скользким камням могла бы позавидовать сама «Мисс Мира», выходящая на подиум навстречу  заслуженной короне. Все женщины и девушки екуана, которых я знала,  отличались особой спокойной грацией, но в то же время в каждой из них эта  уверенность в себе и изящество проявлялись очень индивидуально. Размышляя над этим, я так и не смогла придумать «лучшего» использования  времени, проводимого в походах за водой, по крайней мере «лучшего» с точки зрения душевного равновесия екуана. С другой стороны, если бы критериями  оценки были технический прогресс, скорость, эффективность или новизна, то, конечно, эти многочисленные прогулки за водой выглядели бы просто по­ идиотски. Но я видела, насколько индейцы изобретательны, и знала, что стоит мне только попросить их устроить так, чтобы я могла не ходить за водой, как  они проложат водопровод из бамбука, соорудят поручни вдоль скользкого  участка спуска или, в конце концов, построят мне хижину прямо на берегу  ручья. Сами они не имели нужды в прогрессе, так как не было необходимости  менять свой образ жизни. Что ж, если называть вещи своими именами, то мне было неловко прилагать  разумные усилия для поддержания равновесия при ходьбе или казалось  абсурдным тратить время для удовлетворения этой потребности.  Неудивительно, что индейцы, в свою очередь, также считали такой взгляд  предрассудком, чуждым их культуре. Еще более глубокое понимание сути работы пришло ко мне скорее через  опыт, чем через наблюдение. Анчу, вождь деревни екуана, взял за правило при каждой возможности показывать мне способы достижения внутреннего  равновесия. Однажды я выменяла у жены вождя свое стеклянное украшение  на семь стеблей сахарного тростника. Позже я расскажу о ходе обмена и о  вынесенном мной уроке, который вкратце можно сформулировать так:  в торговле между людьми важнее не доходность сделки, а хорошие отношения и взаимное доверие. Итак, жена Анчу, срубив мне семь тростниковых стеблей  на поле, пошла обратно к своей уединенной хижине. Анчу же, его слуге –  индейцу племени санема, и мне нужно было вернуться в деревню,  расположенную на третьем от нас холме. Стебли тростника лежали на земле,  где их и оставила жена Анчу. Вождь приказал индейцу санема взять три  стебля, сам взвалил еще три на свое плечо и оставил один на земле. Я  ожидала, что мужчины понесут весь груз, и когда Анчу, указав на оставшийся  стебель, сказал: «Амаадех» («Ты»), – я обиделась на этот приказ тащить  поклажу по крутой тропе, в то время как на то было двое крепких и  выносливых мужчин. Но я вспомнила, что рано или поздно всегда убеждалась  в правоте Анчу. Анчу хотел, чтобы я пошла первой, и я, взвалив тростник на плечо, начала  карабкаться по склону. Всю дорогу за тростником меня угнетала неприятная  мысль о длинном и тяжелом пути обратно. Теперь же мне еще любезно  предложили тащить тяжелый стебель тростника. Первые несколько шагов  были омрачены напряжением, которое я всегда испытывала в походах через  джунгли, особенно вверх по склону и с занятыми руками. Но постепенно весь груз беспокойства куда­то исчез. Анчу никак не давал мне понять, что я передвигаюсь не быстрее улитки, что если так будет  продолжаться, то он начнет презирать меня, что он как­то оценивает мою  физическую выносливость или что время, проведенное в пути со мной, менее  занимательно, чем в деревне. Путешествуя со своими белыми спутниками, я всегда торопилась, старалась  не отстать от мужчин и защитить честь слабого пола. Я переживала и, конечно же, относилась к походам как к пренеприятным событиям, ибо они  испытывали мою физическую выносливость и силу духа. В этот раз столь  непривычное поведение Анчу и его слуги освободило меня от напряжения, и  вот я просто шла по лесу со стеблем сахарного тростника на плече. Чувство  конкуренции исчезло, и физическая нагрузка превратилась из телесного  наказания в приносящую удовлетворение проверку силы моего тела; при этом  я перестала терзаться, и с моего лица спала маска мученицы. Затем к моей свободе добавилось новое приятное ощущение: я почувствовала, что не просто несу стебель тростника, но делю часть ноши, общей для нас  троих. В школе и летних лагерях я слышала о «чувстве локтя» так часто, что  это выражение превратилось в пустой звук. Все равно никто не мог быть  спокоен за себя. Каждый чувствовал, что другие следят за его действиями и  оценивают их. Такое простое дело, как выполнение работы вместе с  товарищем, было заменено соперничеством, и ни о каком чувстве  удовольствия от совместного приложения сил не могло быть и речи. Я была удивлена скорости и легкости своей ходьбы. Обычно я обливалась  потом, выбивалась из сил и шла намного медленнее. Теперь, пожалуй, я стала  понимать, почему индейцы, несмотря на свою сравнительно небольшую  физическую силу, выносливее наших откормленных силачей. Они  пользовались своей силой только для выполнения работы, а не тратили ее на  напряжение. Я вспомнила, как во время первой экспедиции меня поразил один случай:  индейцы таурипан, каждый из которых тащил на спине поклажу в тридцать  пять килограммов, осторожно переходили «мост», что на самом деле был  одним­единственным узким бревном, поваленным через речку. И вот  посередине этого шаткого бревна один из индейцев придумал шутку,  показавшуюся ему забавной. Он остановился, повернулся к идущему за ним  товарищу, рассказал свою смешную историю, после чего они и все остальные,  громко хохоча, продолжили переходить ручей. Тогда я не поняла, что они  переносят трудности куда легче нас, и поэтому их веселость казалась  странной и почти сумасшедшей. К тому же они любили делиться придуманной шуткой посреди ночи, когда все спали. Даже тот, кто громко храпел,  мгновенно просыпался, смеялся от души и через несколько секунд уже спал  вновь, храпя и посвистывая. Им не казалось, что бодрствовать среди ночи  менее приятно, чем спать. Они просыпались мгновенно и полностью. Стоило  им, спящим, услышать вдалеке шаги кабана, как все, словно по команде,  одновременно открывали глаза. При этом я, бодрствуя и вслушиваясь в звуки  леса, ничего не замечала. Как и большинство путешественников, я наблюдала  их необычное поведение, ничего в нем не понимая и не утруждаясь тем, чтобы осмыслить их образ жизни. Но во время второй экспедиции мне все больше нравилось подвергать  сомнению «очевидные» истины типа: «Прогресс – это хорошо», «Человек  должен жить по придуманным им законам», «Ребенок принадлежит своим  родителям», «Отдых приятнее, чем работа». Третью и четвертую экспедиции я организовала уже сама и на четыре, а затем  на девять месяцев вернулась в те же места, и процесс забывания того, чему  меня учили, продолжился. Ставить под сомнение все наши убеждения стало  моей второй натурой, но, даже несмотря на это, прошло немало времени,  прежде чем я начала разбирать обычно не подлежащие сомнению взгляды  нашего общества на природу человека. Например, я усомнилась в таких  постулатах, как «на смену счастью всегда придет несчастье», «необходимо  познать несчастье, чтобы ценить радость» или «молодость – лучшая пора  жизни». После четвертого путешествия я вернулась в Нью­Йорк, переполненная  впечатлениями. Моя система ценностей оказалась настолько освобожденной  от предрассудков, что, казалось, от нее не осталось и следа. До сего момента  мои наблюдения походили на фрагменты картинки­головоломки, которую я  никак не могла собрать. Я давно привыкла разбирать по частям все, что  подозрительно напоминало поведение, выражающее суть человеческой  природы. Только после того, как один редактор попросил меня написать что­нибудь в  пояснение моего высказывания в газете «НьюЙорк таймс»[1 ­ Вот это  высказывание: «…мне было бы стыдно признаться индейцам, что на моей  родине женщины считают себя неспособными растить детей без инструкций,  изложенных в книгах какими­то чужими людьми, да еще мужчинами».], я  перестала разбирать свою головоломку на все более мелкие кусочки и  медленно начала складывать картинку, в которой проступили  закономерности, объяснявшие не только мои южноамериканские наблюдения,  но и разобранный на части опыт моей жизни в цивилизованном обществе. На этом этапе у меня еще не было стройной теории, но, беспристрастно  наблюдая за окружающими, я впервые увидела, насколько исковерканы их  личности, а также начала понимать некоторые причины этого. Через год я  осознала, что человеческие ожидания и тенденции имеют эволюционные  корни (о чем будет рассказано в следующей главе), и смогла объяснить,  почему мои друзья­дикари намного благополучнее цивилизованных людей. Прежде чем изложить свои мысли в книге, я решила, что лучше всего будет  совершить пятое путешествие, из которого я недавно и вернулась. Мне  хотелось снова взглянуть на екуана, на этот раз с позиций моего нового  мировоззрения, и попытаться подкрепить мои ретроспективные заключения  новыми фактами. И вот пятое путешествие. На взлетно­посадочной полосе, которую мы  расчистили во время второй и использовали для третьей и четвертой  экспедиций, возвышались заброшенный домик миссионера и  метеорологическая станция. Некоторые екуана обновили гардероб и  обзавелись рубашками и штанами, но в целом индейцы не изменились, а  соседнее племя санема, почти вымершее от эпидемии, по­прежнему твердо  придерживалось старого образа жизни. Оба племени с готовностью работали за привозные безделушки или  выменивали их, но ни за что не поступались своими взглядами, традициями  или образом жизни. Немногочисленные владельцы ружей и электрических  фонариков периодически нуждались в порохе, дроби, капсюлях и батарейках,  но ради обладания этими предметами они не соглашались на неинтересную  для них работу и не работали, если им становилось скучно. Я расспросила екуана о некоторых подробностях их жизни, которые были  скрыты от посторонних глаз, – например, о том, видят ли дети, как их  родители занимаются сексом. Я также узнала их представления о вселенной,  мифологию, шаманские ритуалы и прочие детали культуры, которая столь  полно отвечает потребностям человеческой природы. Но самое главное, в пятой экспедиции я проверила, соответствует ли  реальности моя интерпретация поведения индейцев. Ведь к своим выводам я  пришла, основываясь на воспоминаниях. И в самом деле, в свете принципа  непрерывности ранее необъяснимые действия индейцев обоих племен стали не только понятными, но и зачастую предсказуемыми. И даже исключения, которые я искала, чтобы обнаружить изъяны в своих  выводах, неизбежно подтверждали правило. Например, я увидела у екуана  ребенка, что сосал палец, напрягался всем телом и истошно кричал, ну совсем как его цивилизованный сверстник. Но выяснилось, что вскоре после  рождения миссионер возил его в больницу в Каракас, где ребенок пробыл  восемь месяцев до тех пор, пока его не вылечили и не возвратили семье. Один американский фонд пригласил доктора Роберта Коулза, детского  психиатра и автора нескольких книг, оценить изложенные мной мысли. Он  сказал мне, что его пригласили как «специалиста в этой области», но что  «области, к сожалению, еще не существует» и ни он, ни кто­либо другой не  может считаться в ней авторитетом. Поэтому вам придется составить  собственное мнение о принципе преемственности и проверить, затронет ли он  те полузабытые инстинкты и способности, которые кроются в каждом  человеке и о которых я хочу вам напомнить. За два миллиона лет успешного развития обезьяна превратилась в человека.  Просто удивительно, что, имея такую замечательную родословную, мы  творим столько бед. Образ жизни охотников­собирателей был необычайно  эффективен. Сохранив его, они, возможно, просуществовали бы еще много  миллионов лет. А повседневная деятельность современного человека, с точки  зрения экологов, настолько разрушительна, что он может не протянуть и века. Всего лишь несколько тысяч лет назад человек изменил образ жизни, к  которому его приспособила эволюция. За это время он не только успел  загрязнить всю планету, но и перестал слушать чрезвычайно развитые  инстинкты, которые руководили его поведением в течение миллионов лет.  Большая часть инстинктивных знаний была разрушена совсем недавно.  Современная наука дробит их на кусочки, препарирует с помощью хитрых  теорий и «рассматривает под микроскопом», тогда как эти знания имеют  смысл лишь в их неразрывной целостности. Мы все реже доверяем  врожденному умению чувствовать, что для нас лучше всего, и, принимая  решения, опираемся на интеллект, который никогда особенно не разбирался в  наших истинных потребностях. К примеру, не рассудок должен решать, как обращаться с ребенком. Еще  задолго до того, как люди стали в чем­то походить на Homo sapiens, они  инстинктивно и, что главное, безошибочно знали, как ухаживать за детьми. Но человек старательно искоренял древние знания, и в результате армия  исследователей трудится не покладая рук, чтобы выяснить, как мы должны  вести себя по отношению к детям, друг к другу и к самим себе. Ни для кого  не секрет, что ученые до сих пор не изобрели рецепта счастья, но, полностью  полагаясь на рациональное мышление, они упрямо игнорируют все, что не  поддается логическому объяснению или эксперименту. Мы, пленники интеллекта, забыли наше врожденное умение определять то,  что нам надо, настолько, что уже не можем понять, где наши истинные  потребности, а где – искаженные. Но хочется верить, что для нас еще не все потеряно. Мы можем найти путь к  утерянному счастью или по крайней мере понять, куда идти, и перестать  плутать, следуя за разумом, который только сбивает нас с толку. Ум – это  всего лишь советник по технической части, не более того. Когда он видит, что запутался в слишком тонких для него материях, ему следует ретироваться, а  не продолжать лезть не в свое дело. У разума достаточно дел, которыми он  может успешно заняться, не вмешиваясь в область, миллионы лет  находившуюся в ведении куда более утонченных и сведущих отделов психики  под названием «инстинкты». Если бы инстинкты были сознательными, мы бы  мгновенно сошли с ума, хотя бы потому, что ум по своей природе не может  одновременно решать несколько задач, в то время как в бессознательном  происходит бесконечное количество наблюдений, расчетов, сравнений и  действий – и без всяких ошибок. «Ошибка» в данном случае весьма хитрое понятие. Ведь «правильность»  предполагает, что все люди разделяют единое мнение о желаемых результатах их действий, но на самом деле у каждого свои идеи на этот счет. Поэтому под «правильным» мы будем понимать здесь то, что соответствует континууму –  истинным, существовавшим в течение многих поколений потребностям  человека как представителя вида, и тем самым соответствует заложенным в  каждом человеке ожиданиям и тенденциям развития. Имеется в виду, что,  рождаясь, человек уже содержит в себе некоторые ожидания, свойственные  представителям Homo sapiens, и готов к развитию в определенных  направлениях, соответствующих именно этим ожиданиям. Эти направления  развития мы в дальнейшем будем называть тенденциями. Ожидания  проявляются в самом строении человеческого тела. Можно сказать, что  легкие не только ожидают поступления кислорода, но и являются ожиданием  кислорода. Глаза – это ожидание света определенной длины волны. Уши – это  ожидание звуковых волн, исходящих от того, что с наибольшей вероятностью  будет иметь отношение к человеку, включая голоса других людей; а голос –  ожидание того, что уши других людей действуют так же, как и его  собственные. Этот список можно продолжать до бесконечности:  водонепроницаемые кожа и волосы – ожидание дождя; волосы в ноздрях –  ожидание пыли; пигментация кожи – ожидание солнца; потоотделение –  ожидание жары; свертываемость крови – ожидание повреждений кожного  покрова; мужское – ожидание женского, и наоборот; рефлексы – ожидание  потребности в быстрой реакции в чрезвычайных ситуациях. Каким образом силы, формирующие человека, заранее знают, что ему  понадобится? Через опыт. Цепь существований, подготавливающих человека  к жизни на Земле, начинается с первого одноклеточного живого существа.  Опыт последнего в отношении температуры, состава окружающей среды,  наличия питания для поддержания жизни, погодных условий и встреч с  другими объектами и представителями его же вида передавался потомкам.  Передавался способом, еще не изученным наукой. На основе этой  информации чрезвычайно медленно происходили изменения, которые по  истечении бессчетных миллионов лет привели к разнообразию живых форм,  способных выживать и воспроизводиться, по­своему приспосабливаясь к  окружающей среде. Жизнь утверждалась через возникновение все более разнообразных и сложных форм, хорошо приспособленных к самым разным условиям. Жизни в целом  уже меньше грозило исчезновение от природных катаклизмов. Даже если  исчезала целая форма жизни, оставшиеся продолжали развиваться,  усложняться, принимать и порождать разнообразные формы, адаптироваться  и становиться более устойчивыми. (Вполне возможно, примитивные формы  жизни на нашей планете не раз полностью погибали от природных катастроф,  прежде чем через миллионы лет одной из них удалось выжить и вовремя  обрести достаточное количество разнообразных форм, чтобы избежать  гибели.) В то же время стабилизирующая сила действовала в каждой форме и в каждой ее части, закрепляя и перерабатывая данные опыта предков и совершенствуя  способности потомков. Таким образом, строение каждого существа учитывает те события, с которыми это существо ожидает повстречаться. Это ожидание  уже заложено и в человеке, и оно является результатом многократно  повторявшегося опыта предков, полученного ими в схожих условиях жизни. Условия выживания каждого вида определяются обстоятельствами, к  которым ранее уже приспособились его предки. Если какой­либо вид  сформировался и развился в климате, где температура редко превышала  пятьдесят градусов и никогда не падала ниже семи, то представители этого  вида комфортно жили в таких условиях; но в условиях слишком высоких или  низких температур они могли бы благополучно существовать не дольше, чем  их предки. Резервы организма стали бы постепенно истощаться, и если бы не  наступило облегчение условий, то последовала бы смерть индивидуума или  целого вида. Чтобы понять, что является правильным для данного вида,  нужно определить его врожденные ожидания. Что мы знаем о врожденных ожиданиях человека? Можно сказать, что ничего. Мы хорошо осведомлены о том, чего человек обычно хочет от жизни или должен хотеть в соответствии с нашей системой ценностей. Но по иронии,  ожидания, заложенные эволюционным развитием в человеке, этом венце  творения, почти неизвестны. Рассудок узурпировал принятие решений о том,  что для нас лучше всего, и настаивает на правоте своих домыслов, зачастую  совершенно беспочвенных. Получается, что былое незыблемое ожидание  человеком надлежащей окружающей среды и надлежащего с ним обращения  теперь настолько искажено, что каждый считает себя везунчиком, если он  относительно здоров и не живет на улице. Несмотря на то что на вопрос «Как  дела?» мы отвечаем обычно: «Хорошо», «Нормально» или даже «Прекрасно»,  мы и не представляем себе, что такое состояние счастья на самом деле. Итак, чтобы понять, чем же все­таки являются врожденные ожидания  человека, нет смысла изучать сравнительно новое направление развития –  цивилизацию. Обращение к другим биологическим видам может в чем­то  помочь, а может и совсем сбить с толку. Допустимо сравнивать человека с  высшими млекопитающими в отношении наиболее древних, глубоких,  основных потребностей, предшествовавших появлению человека в его  современном виде, как, например, потребности в кислороде, возникшей сотни  миллионов лет назад и присутствующей у многих животных. Но изучение  человека, и сейчас живущего по законам «правильного» поведения,  безусловно, может дать нам много больше. Правда, если бы мы стремились  путем наблюдения за человеком распознать ожидания менее очевидные, чем  кислород, то даже с помощью компьютера смогли бы составить список лишь  ничтожно малой части того, что есть на самом деле, ибо более тонкие  ожидания ускользали бы от нашего наблюдения. Поэтому остается полагаться на нашу врожденную способность выбирать то, что нам действительно нужно.  И тогда неповоротливый рассудок, с помощью которого мы сейчас пытаемся  это делать, сможет заняться выполнением задач, более для него подходящих. Ожидания, с которыми мы приходим в этот мир, неразрывно связаны с  заложенными в нас линиями развития (например, такими, как сосание,  самосохранение, подражание). Как только мы получаем толчок в виде  ожидаемого нами обращения или ожидаемых нами определенных  обстоятельств, мы начинаем развиваться в заданном направлении, как нас к  тому и подготовил опыт предков. Когда ожидаемое отсутствует, у человека  начинает формироваться поведение, удовлетворяющее эти потребности, но  искаженным, не присущим его естеству образом. Континуум человека можно также определить как цепь последовательных  событий, отвечающих заложенным в нем ожиданиям и тенденциям и  происходящих в условиях, в которых эти ожидания и тенденции были  сформированы ранее у его предков. К этим условиям относится и «правильное», то есть удовлетворяющее истинные потребности человека,  отношение других людей. Безусловно, у каждого человека есть свой индивидуальный континуум, то  есть совокупность врожденных потребностей и соответствующих им  тенденций (линий развития). Однако континуум человека является частью  более общего континуума – например, континуума семьи, который, в свою  очередь, является частью континуумов более высокого порядка – клана,  общины и т. д. Континуум же человека как вида является частью континуума  всей жизни. Всем им свойственны определенные ожидания и тенденции,  проистекающие из неоднократного повторения опыта в прошлом. Даже  континуум всего живого ожидает на основе своего опыта определенных  условий в неорганической окружающей среде Каждая жизненная форма развивается не случайно, но преследует свои  интересы. Развитие идет в направлении большей устойчивости, то есть  большего разнообразия, сложности, а значит, большей способности к  адаптации. Однако такое развитие – совсем не то, что мы понимаем под «прогрессом».  Более того, для стабильности любой системы необходима сила, дополняющая  тенденцию развития и препятствующая нежелательным изменениям в системе, а именно сила сопротивления. Остается лишь гадать, что подорвало наше внутреннее сопротивление  изменению несколько тысяч лет назад. Важно понять значимость различия  между эволюцией и прогрессом (неэволюционным изменением). Они  диаметрально противоположны, так как то, что эволюция кропотливо создает, внося разнообразие форм и все точнее адаптируя их к нашим требованиям,  прогресс разрушает путем введения норм и обстоятельств, не  удовлетворяющих истинные потребности людей. Все, что может сделать  прогресс, это заменить «правильное» поведение менее подходящим. Он  заменяет сложное простым и более приспособленное – менее  приспособленным. В результате прогресс нарушает равновесие сложно  взаимосвязанных факторов как внутри, так и вне системы. Итак, эволюция приносит стабильность, а прогресс – уязвимость. Это относится и к структуре общества. Внешние проявления высокоразвитых  культур, дошедших до своего уровня развития эволюционным путем, могут  быть бесконечно разнообразны, в то время как их основы сходны, а  первоосновы идентичны. Такие культуры будут сопротивляться прогрессу,  так как они эволюционировали в течение долгого времени, как любая устойчивая система в природе. Также получается, что чем меньше интеллект  мешает инстинкту формировать нормы поведения, тем менее жесткой будет  структура общества на поверхности (это касается деталей поведения,  ритуалов и этикета) и более жесткой в основании (в отношении к себе и  правам других; к здоровью и способам получения удовольствий, к балансу  занятий разного рода и к сохранению вида и так далее). Одним словом, чем  больше культура полагается на интеллект, тем больше запретов нужно  наложить на членов общества для ее поддержания. Ожидания человека касаются не только его физических потребностей,  например, в пище, воде, кислороде, тепле. У человека есть и ожидание  соответствующей социальной среды (отношения со стороны окружающих,  возможности применить свои силы именно в том виде деятельности, который  подходит именно ему и т. п.). В раннем детстве ожидания более жесткие –  ребенок ожидает конкретных, определенных вещей, с развитием ожидания  смягчаются, для человека становятся приемлемыми более разнообразные  варианты отношений, поведения окружающих. Тем не менее все эти варианты  не должны выходить за рамки континуума. Кроме того, в человеке заложено ожидание найти в окружающей социальной  среде язык как средство общения, соответственно ему присуща склонность  развивать вербальные способности. Социальное поведение ребенка  развивается под влиянием ожидаемых примеров, подаваемых ему обществом.  Врожденные тенденции также заставляют его делать то, что, как ему кажется, другие люди от него ожидают; люди же действительно дают ему понять, чего  они ждут в соответствии с принятой в конкретном обществе культурой.  Обучение – это процесс удовлетворения ожиданий определенной  информации, постоянно усложняющейся – так же, как и структура речи. В жизнеспособной культуре определение того, что правильно, а что нет,  может строиться только на соответствии истинным ожиданиям людей. При  этом индивиды и племена могут быть бесконечно различны, но при этом  оставаться в рамках континуума. В чреве матери маленький человечек беспрепятственно повторяет путь,  проделанный жизнью на нашей планете. Одноклеточное существо становится  амфибией и затем, после бесконечного числа превращений, Homo sapiens.  Опыт предков подготовил плод ко всему, что с ним может произойти.  Материнское чрево его кормит, согревает и качает точно так же, как когда­ то, десятки тысяч лет назад, кормило, согревало и качало зародышей  охотников­собирателей. Неродившийся ребенок сегодня слышит почти то же,  что и миллион лет назад, если только его мать не живет рядом с крупным  аэропортом, не посещает оглушительно грохочущие дискотеки или не водит грузовик. Он слышит сердцебиение матери, урчание кишечника, сопение во  сне, смех, пение, кашель и так далее, слышит ее голос и голоса других людей  и животных. Все это совершенно не беспокоит дитя, так как в течение  миллионов лет его предки слышали эти громкие и внезапные звуки и  привыкли к ним. Так как в неродившемся человеке уже заложен опыт  предков, он ожидает этих звуков, толчков и резких движений, которые  составляют часть опыта, необходимого для нормального внутриутробного  развития ребенка. К моменту рождения ребенок уже готов оставить безопасное материнское  чрево и продолжить жизнь в нашем гораздо более непредсказуемом и опасном  мире. Природа позаботилась о том, чтобы травма рождения не была слишком  сильной. Высокий уровень гамма­глобулина в крови защищает ребенка от  инфекции и постепенно снижается по мере развития иммунной системы.  Зрение обретает свою остроту только после того, как шок рождения остался  далеко в прошлом. Еще до рождения у ребенка заработали рефлексы, система  кровообращения, слух. Теперь же запускается программа, по которой ребенок будет развиваться в течение первых дней, недель и месяцев после рождения и  которая поэтапно «включит» отделы головного мозга. Непосредственно в момент рождения окружающая ребенка среда вдруг  превращается из влажной в сухую; падает температура; раздаются  неприглушенные звуки; новорожденный начинает дышать и самостоятельно  снабжать себя кислородом, изменяет привычное положение вниз головой.  Между тем младенец удивительно спокойно переносит эти и многие другие  ощущения естественных родов. Хотя ребенок никогда раньше не слышал своего голоса, первый крик его  совсем не пугает, пусть даже он очень громкий и раздается внутри головы.  Этот крик слышали его предки, они научили его отличать страшное от  естественного и не бояться без причины. Вместе с голосом у  предшественников человека появился ряд способностей, позволивших плавно  включить голос в континуум вида. Под голос подстроились слух и рефлексы,  а ожидания новорожденного включили в себя звук голоса как один из  «сюрпризов» первых мгновений жизни. Сразу после рождения младенец необычайно восприимчив. Он не способен  рационально мыслить, сознательно запоминать, размышлять или рассуждать.  Можно сказать, что он не столько сознателен, сколько чувствителен. Во сне  он чувствует свое состояние и происходящее вокруг примерно так же, как  взрослые, спящие в одной постели, ощущают присутствие или отсутствие друг друга. Наяву он еще тоньше воспринимает свое состояние, но, как бы это  сказали о взрослом, подсознательно. В любом случае ребенок куда более раним, чем взрослый, ибо не может соотнести свои впечатления с прошлым  опытом. Младенец не ощущает течения времени. Когда он находится в матке, а после  рождения – на руках у матери, отсутствие времени его совсем не волнует; он  чувствует, что все в порядке. Если же ребенок не на руках у матери, то он  страдает и, что самое страшное, не может облегчить свое страдание надеждой, ведь чувство надежды зависит от ощущения времени. Поэтому вначале, хотя  малыш своим плачем подает сигнал о помощи, он не вкладывает в этот плач  никакой надежды. По мере роста сознательности, уже через недели и месяцы у ребенка возникнет смутное чувство надежды, и плач будет связан с  положительным или отрицательным результатом. Но едва ли зарождающееся  чувство времени облегчает ребенку многочасовые ожидания. Из­за отсутствия прошлого опыта для ребенка, испытывающего потребность, время тянется  бесконечно долго. Обещание, данное пятилетнему ребенку в августе, подарить велосипед «на  Новый год» будет для него равносильно категорическому отказу. К десяти  годам, благодаря опыту, время ускорилось настолько, что одни вещи ребенок  может ждать более­менее спокойно день, другие – неделю, а что­то совсем  особенное – целый месяц; но год ожидания для него по­прежнему  непостижим, особенно если ему чего­то хочется по­настоящему. Для ребенка  существует только «сейчас», и лишь через много лет он сможет соотносить  события с ощущением времени и своей системой ценностей. Большинство  людей только в сорок – пятьдесят лет понимают, что такое день или месяц по  сравнению с отпущенной им жизнью. И только некоторые гуру и мудрецы  сознают отношение между мгновениями или веками и вечностью (то есть  полностью сознают абсурдность выдуманного понятия времени). Младенец, как и мудрец, живет в вечном сейчас. Если ребенка держат на  руках, то он бесконечно счастлив, если нет, то он переживает состояние  тоски, бесконечной пустоты и уныния. Ожидания ребенка смешиваются с  реальностью, на древние врожденные ожидания накладываются (но не  изменяют и не вытесняют их) ожидания, основанные на его собственном  опыте. Степень несоответствия приобретенных ожиданий врожденным  определяет, насколько человек отклонится от заложенного в нем потенциала  быть счастливым. Эти два вида ожиданий совсем не схожи. Врожденные ожидания безусловны  до тех пор, пока их исправно удовлетворяют, в то время как приобретенные  ожидания, которые не соответствуют врожденным, имеют неприятный  привкус разочарования и проявляются как сомнение, подозрение, страх того,  что будущие события принесут новые беды. Самое ужасное проявление этого несоответствия – необратимое смирение с условиями жизни, не подходящими  человеческой природе. Все эти реакции защищают континуум, но смирение вследствие полной  безнадежности притупляет основное ожидание того, что будут созданы  условия, в которых новые ожидания могут быть успешно удовлетворены. Линии развития прерываются в том месте, где отсутствует необходимый  опыт. Некоторые линии прерываются еще в младенческом возрасте, другие – в детстве, а третьи всю жизнь успешно развиваются в соответствии с  континуумом. У человека, недобравшего необходимый для развития опыт,  различные эмоциональные, интеллектуальные и физические способности  могут находиться на самых разных ступенях развития и вместе с тем  сочетаться друг с другом. Все линии развития, прерванные или достигшие  зрелости, работают вместе, но каждая ждет опыта, отвечающего ее  потребностям, и не может развиваться дальше без этого опыта. Благополучие  во многом зависит от того, каким образом произошел сбой и в каких областях  развития. Итак, события при рождении не всегда травмируют человека либо потому,  что ребенок к ним готов (и их отсутствие было бы для него потерей), либо  потому, что они не происходят одновременно. Неправильно думать о  рождении как о моменте завершения формирования ребенка, как о сходе с  конвейера готового продукта, ведь некоторые способности «родились» еще в  чреве, а некоторые начнут работать намного позже. В матке все ожидания  ребенка удовлетворялись, и теперь новорожденный ожидает или, лучше  сказать, знает, что и будущие его требования также будут удовлетворены. Что же происходит потом? На протяжении жизни десятков миллионов  поколений происходил мгновенный переход от полностью живой среды тела  матери к частично живому окружению вне ее. Тело матери согревает  младенца, и (с тех пор как человек стал ходить на ногах и освободил руки) ее  руки обнимают его, но все же большая часть тела ребенка соприкасается с  мертвым, чуждым ему воздухом. Однако и к этому он тоже готов: он ожидает, что окажется на руках у матери, и всем своим «нутром» чувствует, что это  его место. Ощущения ребенка на руках соответствуют его континууму,  удовлетворяют его потребности и вносят вклад в его правильное развитие. Повторимся, что сознание младенца в корне отличается от сознания  взрослого. Ребенок не может разобраться, какие впечатления правильные, а  какие – нет. Если он чувствует дискомфорт сейчас, он не может надеяться на  то, что потом ему станет комфортнее. Когда мать оставляет его в  одиночестве, малыш не может чувствовать, что «она скоро вернется», и все в мире становится невыносимо неправильным. Он слышит и принимает свой  плач, и хотя мать, а также любой ребенок или взрослый, знает этот звук и его  значение с незапамятных времен, для ребенка его собственный плач ничего не  выражает. Он лишь чувствует, что этим плачем может каким­то образом  исправить положение. Но и это чувство исчезает, если ребенка оставляют  плакать слишком надолго, если за этим плачем не следует никакой реакции.  Тогда ребенок погружается в безнадежное, безвременное отчаяние. Но вот  наконец мать возвращается, и малыш снова в порядке: он не знает, что мать  уходила, и не помнит своего плача. Он возвращается в свой континуум, и  среда отвечает его ожиданиям. Когда его оставляют, лишают правильного  опыта, он безутешен, он лишь чувствует нехватку чего­то. В такой ситуации  ребенок не может расти, развиваться и удовлетворять свои потребности в  опыте. Для развития необходим ожидаемый опыт, но ничто в истории  развития предков человека не подготовило его к тому, что его будут  оставлять одного, бодрствует он или спит, и тем более оставлять одного  плакать. На руках у матери ребенок чувствует, что все так, как должно быть. О себе он ничего не знает, кроме ощущения своей правильности, привлекательности и  желанности. Без этого убеждения человек любого возраста ущербен: он не  верит в свои силы, чувствует себя обделенным, ему не хватает спонтанности и грации. Все дети правильные, но сами они могут это знать только через  отражение, через то, как с ними обращаются. Чувство собственной  правильности – это единственное чувство человека по отношению к себе, на  основе которого индивид может построить свое благополучное  существование. Правильность – это основное чувство по отношению к себе,  присущее представителям нашего вида. Эволюция не подготовила человека к  обращению с ним, не основанному на чувстве правильности его природы.  Такое обращение не только пренебрегает миллионами лет совершенствования, но и абсолютно не подходит для отношений с собой и с другими. Без чувства  своей правильности человек не может определить, сколько ему требуется  комфорта, безопасности, помощи, общения, любви, дружбы, удовольствия,  радости. Человек без этого чувства обычно считает, что «счастье там, где нас  нет». Сколько людей тратят всю жизнь в поиске доказательств своего  существования! Гонщики, альпинисты, герои баталий и прочие сорвиголовы,  обожающие играть со смертью, часто просто пытаются подойти как можно  ближе к грани между жизнью и смертью, чтобы ощутить, что они  действительно живы. Но встряски и игра с инстинктом самосохранения лишь  ненадолго создают смутную иллюзию теплого ощущения самости. Малыши вынуждены быть чрезвычайно привлекательными. Ведь они  маленькие, слабые, медлительные, беззащитные, неопытные, зависимые от  старших, но привлекательность компенсирует все эти недостатки. Малышам  не приходится конкурировать со взрослыми, которые оказывают им всю  необходимую помощь. Все, кто общается с младенцем – мужчины, женщины, дети, – инстинктивно  играют роль матери, ибо это единственная роль, подходящая для ухода за  ребенком в первые месяцы жизни. Ребенок не различает пол или возраст того,  кто выполняет функцию матери. Не имеет значения, кто играет роль отца или матери – мужчина или женщина.  Это было подтверждено экспериментом в одной французской клинике для  душевнобольных. Врачиженщины выступали «отцами» по отношению к своим  пациентам, в то время как медбратья­мужчины ежедневно ухаживали за  больными и воспринимались ими как «матери». (Вот так интеллект вдруг  открывает что­то, что человек инстинктивно знал миллионы лет.) Итак, для младенца существует только одно взаимоотношение – отношение с  матерью, и в каждом из нас заложено умение безошибочно распознавать  бессловесный язык новорожденного и действовать в соответствии с ним.  Каждый из нас – будь он мужчина, женщина, девочка или мальчик – обладает  доскональными знаниями по уходу за ребенком, несмотря на то что недавно,  то есть не более чем несколько тысяч лет назад, мы пошли на поводу у  бредовых фантазий интеллекта в этом чрезвычайно важном деле. Мы так  далеко ушли от своих же врожденных способностей, что теперь уже почти  забыли об их существовании. В «развитых» странах накануне рождения ребенка принято покупать книгу об  уходе за малышом. Сейчас в моде оставлять ребенка плакать до исступления,  пока он не устанет и, заглушив криком свои страдания, не станет «хорошим  мальчиком» (или «хорошей девочкой»). Матери берут малышей на руки когда им вздумается, от нечего делать. Некоторые эксперты по уходу за детьми  даже советуют держать ребенка в эмоциональном вакууме, касаться его  только при крайней необходимости, не выказывать ему ни удовольствия, ни  восхищения, а если уж необходимо на него посмотреть, то делать это холодно и без улыбки. Все это читают молодые матери и, не доверяя своим  врожденным способностям, принимают на веру. Тогда они подозрительно  изучают «мотивы» плача или других действий ребенка, по­прежнему ясно  дающего понять о своих нуждах. Поистине дети стали врагами, которых  непременно должны победить их матери. На плач не следует обращать  никакого внимания, дабы показать младенцу, кто здесь главный, а отношения  с ним следует строить так, чтобы любыми способами заставить малыша подчиниться желаниям матери. Если поведение ребенка вынуждает мать  «работать», «тратить время» или доставляет иные неудобства, необходимо  выказать свое неудовольствие, неодобрение или как­то еще показать, что его  больше не любят. Всем известно, что, потакая желаниям ребенка, мы  «портим» его, а идя против них, укрощаем и подготавливаем его к жизни в  обществе. На самом деле в каждом из этих случаев мы добиваемся  противоположного результата. События, происходящие непосредственно после рождения, производят на  человека большее впечатление, чем вся оставшаяся жизнь. То, что встречает  младенец, определяет его отношение к жизни. Последующие впечатления  могут только в большей или меньшей степени дополнить это первое  впечатление, полученное ребенком тогда, когда он еще ничего не знал об этом мире. В этот момент его ожидания самые незыблемые из всех, что у него  когда­либо будут. Разница между уютом чрева и незнакомым безразличным  внешним миром огромна, но, как мы уже обсудили, человек рождается  готовым к огромному шагу – переходу из чрева на руки матери. Между тем ребенок не готов совершить больший, чем этот, шаг, не говоря уже о переходе из чрева в неживое ничто, в корзину, выложенную тканью, или в  безжизненную пластмассовую коробку без движения, звука и запаха.  Установившаяся за время беременности прочная, неразрывная связь между  матерью и ребенком резко рвется. Неудивительно, что при этом мать впадает  в депрессию, а младенец испытывает нестерпимые муки. Каждая клеточка его внезапно обнаженной нежной кожи требует ожидаемого  объятия, все его существо предполагает, что его возьмут на руки. Миллионы  лет матери сразу же после рождения прижимали к себе своих детей.  Некоторые дети последних нескольких сотен поколений были лишены этого  важнейшего опыта, что не изменило ожиданий новорожденных оказаться на  месте, принадлежащем им по праву. Когда наши предшественники ходили на  четвереньках и носили густую шерсть, за которую можно было держаться,  связь между ребенком и матерью поддерживали дети. От этого зависела их  жизнь. Когда мы потеряли шерсть, встали на две ноги и освободили руки,  мать приняла ответственность за поддержание связи с младенцем. С недавних  пор в некоторых странах она стала легкомысленно относиться к поддержанию контакта со своим ребенком, но это ни в коей мере не устраняет  настоятельной потребности ребенка оказаться на руках. Она также лишает себя ценнейшей части своего ожидаемого жизненного  опыта, радость которого помогла бы ей продолжать действовать в лучших  интересах для себя и своего ребенка. Сознание младенца за время «ручного периода», когда ребенок в основном  находится на руках у родителей, продолжается с рождения и до момента,  когда ребенок начинает ползать, претерпевает серьезные изменения. Вначале  малыш больше похож на животное, чем на человека. Постепенно, по мере  развития центральной нервной системы, он приобретает черты, присущие  именно Homo sapiens. По мере умножения и углубления его способностей  опыт не только производит на него большее или меньшее впечатление, но и  влияет на него совершенно по­разному. Ранний опыт формирует  психобиологическое строение человека на всю будущую жизнь, при этом чем  раньше произошел опыт, тем сильнее его влияние. То, что человек чувствует  до того, как становится способным к мышлению, во многом определяет его  образ мыслей в более позднем возрасте. Если до развития мышления он чувствует себя защищенным и желанным, если он вовлечен в повседневную жизнь и при этом ему комфортно, то  последующие события его жизни будут восприниматься им совсем не так, как  ребенком, чувствующим себя лишним, лишенным необходимого для развития  опыта и привыкшим жить в состоянии нужды. При этом последующий  жизненный опыт обоих детей может быть совершенно одинаковым. Сначала младенец только наблюдает, он не может думать. Он знакомится с  окружающим его миром посредством ассоциаций. В самом начале жизни  первые после рождения сигналы, приходящие через органы чувств, создают  абсолютное и безоговорочное впечатление о состоянии вещей, имеющее  отношение только к врожденным ожиданиям младенца и, конечно, никак не  связанное с течением времени. Если бы принцип непрерывности действовал  иначе, потрясение новорожденного от новизны событий было бы просто  невыносимым. Важно отметить, что, когда младенец только начинает  воспринимать происходящее вне его, существует огромная разница между  ощущениями ребенка и тем, что они ему напоминают из его предыдущего  опыта. Познание мира через ассоциации означает, что сначала ребенок  воспринимает весь новый для него мир целиком, не делая никаких различий  или выводов. Затем он уже начинает отмечать некоторые различия в схожих  событиях. Таким образом, сначала мир познается в целом, а затем во все  более мелких подробностях. В этом отношении Homo sapiens не похож ни на одно другое животное. Он  ожидает найти подходящую среду, изучить ее во всех деталях и действовать в ней со все возрастающей эффективностью. Другие приматы в разной степени  приспосабливаются к некоторым обстоятельствам по мере столкновения с  ними, но в основном поведение животных строится на врожденных схемах,  заложенных эволюцией. У меня жил муравьед, которого я купила, когда ему было четыре дня. Он  благополучно вырос среди людей и был совершенно уверен, что мы все  муравьеды, поэтому ожидал от нас соответствующего поведения: чтобы мы  бегали, как муравьеды, и дрались, как муравьеды. Он ожидал от меня, как от  своей матери, что я постоянно буду рядом с ним, постепенно отдаляясь по  мере взросления; что сначала все время я буду носить его с собой, а потом  позволять от души целовать меня и часто лизать мои ноги, что я буду есть с  ним и что приду на его зов, если он потеряет мой запах. Но к собакам и  лошадям он относился враждебно, они не были существами его вида. С другой стороны, обезьянка, которую я тоже вырастила с младенчества,  считала себя человеком. Она снисходительно относилась даже к очень  большим собакам и имела обыкновение в компании людей садиться на стул, в  то время как собаки, приведенные в замешательство ее поведением (они бы  бросились за кошкой в два раза большей, чем обезьянка), верно лежали у ее  ног. Она научилась вежливо вести себя за столом и после года наблюдения  приспособилась открывать дверь: взбиралась по косяку и затем одновременно  поворачивала дверную ручку против часовой стрелки и тянула на себя. Таким образом, ее поведение демонстрировало врожденную способность  учиться на своем опыте и лучшую приспособляемость, чем у муравьеда, чье  поведение полностью следовало врожденной программе. Человек же может гораздо эффективнее приспосабливаться к  обстоятельствам и справляться с таким разнообразием условий среды, что  менее изобретательный вид в них бы попросту вымер. Человек находит  поставленной задаче самые разные решения. Обезьянка реагирует на стимул в  определенных, довольно узких рамках, а муравьед вообще не имеет выбора и  поэтому, с позиции муравьедов, не может ошибиться. С точки зрения  континуума обезьянка может только изредка ошибаться, но человек с его  огромными возможностями выбора куда более уязвим. Вместе с расширением для человека возможностей выбора поведения  возникала и опасность допуска большего количества ошибок. Но вместе с тем  развивалось и чувство континуума, позволяющее делать правильный выбор.  Таким образом, при наличии опыта, необходимого для формирования  способности выбирать, и соответствующих условий среды делаемый  человеком выбор может быть почти таким же безошибочным, как и поведение  муравьеда. Пример человеческих детей, выращенных животными, наглядно  демонстрирует важность надлежащей среды для достижения индивидом  присущего его виду уровня развития. Из всех известных случаев, пожалуй, лучше всего задокументирована история  Амалы и ее сестры Камалы, которых с детства воспитывали волки в джунглях Индии. После того как девочек обнаружили в джунглях, их поместили в  сиротский приют. Священник Синх с женой попытались научить их жизни в  человеческом обществе. Но все старания были напрасны. Несчастные девочки  так и продолжали ютиться обнаженными по углам своих комнат в положении,  присущем волкам. Ночью они проявляли активность и выли, чтобы привлечь  внимание своей стаи. После продолжительных тренировок Камала научилась  ходить на двух ногах, но бегать могла по­прежнему только на четвереньках.  Долгое время они отказывались носить одежду или есть приготовленную  пищу и предпочитали сырое мясо или падаль. К моменту смерти в возрасте  семнадцати лет Камала знала пятьдесят слов. Уровень ее умственного  развития в это время примерно соответствовал уровню ребенка трех с  половиной лет. Способность человеческого ребенка, который по каким­то обстоятельствам  вырос среди зверей, приспосабливаться к неподходящим его виду условиям  намного превышает способность любого животного перенимать повадки  человека. Но большинство таких детей в неволе были обречены на раннюю  смерть и страдания. Они оказывались не в состоянии наложить человеческую  культуру на свою уже устоявшуюся и развитую культуру животного. Все это  говорит о том, что усвоенная культура становится неотъемлемой частью  природы человеческого существа. Эволюция заложила в нас ожидание участия в культуре. Нравы, усвоенные из культуры посредством этого ожидания,  интегрировавшись, становятся столь же неотъемлемой частью личности, сколь и врожденные повадки у других животных. Таким образом, дикие дети –  представители нашего вида – гораздо больше, чем любое животное, были  подвержены влиянию собственного опыта. Они так глубоко вжились в  поведение животных, что смена окружающих условий оказалась для них куда  более болезненной, чем для любого животного (чье поведение всецело  предопределено врожденными, а значит, неизменными механизмами). Низкий уровень умственного развития Камалы сам по себе ни о чем не  говорит. Однако если рассмотреть его как часть континуума существа,  рожденного человеком, а воспитанного волком, то станет понятно, что это  было оптимальным использованием умственных способностей в подобных  обстоятельствах. Другие ее способности были феноменальны: она  необыкновенно ловко перемещалась на четырех конечностях, имела  острейшее обоняние (чуяла мясо за семьдесят метров), прекрасно видела в  темноте, быстро бегала и легко переносила резкие перепады температур. Раз  она выжила среди волков, она скорее всего великолепно охотилась и отлично  ориентировалась в джунглях. Получается, что континуум ее не подвел. Она успешно развила способности, нужные для ее образа жизни. То, что она не  смогла изменить свое развитие и заменить его совершенно новым, не имеет  значения. Нет причины, по которой любое существо должно быть способно  выполнить столь невероятное требование. Точно так же взрослый человек, чье поведение уже запрограммировано для жизни среди людей, не сможет  успешно приспособиться к жизни в качестве другого животного. Изначально индивид усваивает только то, что относится к образу жизни,  который, как следует из обстоятельств, потом станет его собственным.  Процесс ассоциаций отвечает за то, чтобы обучение происходило именно так.  Так же как и радио настроено на принятие волн только определенной длины,  хотя приемник может работать на самых разных волнах, психобиологическое  восприятие изначально имеет огромный потенциал, но вскоре сужается до  необходимого для жизни диапазона. Оптимальный для образа жизни  большинства людей диапазон зрения ограничен дневным видением и  частичным видением в темноте, а также спектром цветов от красного до  фиолетового. Чересчур маленькие или слишком удаленные предметы не  поддаются нашему восприятию, и даже в поле зрения отчетливо можно видеть лишь несколько предметов. Зрение остро на среднем расстоянии, на котором  обычно нужно увидеть происходящее вокруг. Когда представляющий интерес  объект начинает приближаться, то по мере его приближения зрение на  периферии размывается. Наше внимание и фокус зрения перемещаются со  среднего расстояния на близлежащий объект, и поэтому мы можем изучать  его не отвлекаясь. Если бы все вокруг объекта было по­прежнему видно столь же четко, то органы чувств испытывали бы постоянные перегрузки. Для мозга  обработка информации стала бы делом проблематичным, так как для  наиболее эффективного функционирования ему необходимо сосредоточить  свои усилия на отдельном предмете или его свойстве. Диапазон зрения  индивида задается в соответствии с культурой, конечно, в границах  врожденных возможностей. Воспитанные волками дети имели феноменальное ночное зрение. Екуана  могут заметить силуэт маленькой птички среди теней стоящих стеной  джунглей, в то время как мы видим только листья, даже если нам укажут  место. Они видят рыбу среди пены горных потоков, а мы, опять же, даже при  всем своем желании ничего не замечаем. Слух также действует избирательно – он ограничен тем, что в нашей культуре считается необходимым слышать. Остальное отбрасывается. Сами по себе  уши могут слышать намного больше звуков, чем те, которые мы обычно  воспринимаем. Все знакомые мне южноамериканские индейцы, привыкшие  прислушиваться в джунглях к опасностям и движениям дичи, возможно, скрывающейся в нескольких шагах, также слышат звук двигателя  приближающегося самолета задолго до нас. Их диапазон слуха подходит для их нужд. Наш подходит нам лучше, ибо  спасает от звуков, которые для нас были бы лишь бессмысленным шумом. В  нашей культуре было бы неприятно, например, просыпаться среди ночи из­за  того, что кто­то выругался в двухстах метрах от дома. Чтобы не дать мозгу захлебнуться в море ощущений, нервная система играет  роль фильтра. Восприимчивость к звукам может быть усилена или ослаблена  без всякого волевого усилия в соответствии с установками нервной системы.  Хотя слух никогда не перестает работать, некоторые слышимые звуки так и  не доходят до сознания и остаются в подсознании с младенчества до смерти.  Один из классических номеров, исполняемых гипнотизерами на сцене,  заключается в том, что человеку приказывают услышать слова, сказанные  шепотом в другом конце зала. Гипнотизер заменяет обычный диапазон слуха  индивида на свой, расширенный. Возникает иллюзия, что он усиливает  остроту слуха, в то время как на самом деле он временно приостанавливает  отсеивание звуков в неиспользуемой части слухового диапазона. То, что принято называть сверхъестественными или магическими  способностями, часто всего лишь способности, исключаемые нервной  системой (по требованию континуума) из используемого нами набора  возможностей. Их можно развить практикой, направленной на отключение  нормального процесса отсеивания. Иногда они могут возникать при  чрезвычайных обстоятельствах, как, например, в случае с десятилетним  мальчиком, брата которого придавило упавшее дерево. Он в ужасе приподнял  дерево и освободил тело брата прежде, чем бежать за помощью. Позднее  обнаружилось, что дерево могли сдвинуть только десяток мужчин. А мальчик  в своем необыкновенном эмоциональном состоянии смог это сделать один.  Это одна из многочисленных историй подобного рода. Сверхъестественные  силы высвобождаются только в особых случаях. Любопытным исключением из этого правила являются люди, чьи отсеивающие механизмы были тем или иным способом временно или перманентно  испорчены. Такие люди становятся ясновидящими. Я не знаю, каким образом  это работает, но некоторые видят воду или металл под землей. Другие видят  ауру вокруг тела человека. Петер Хуркос стал ясновидящим после падения с  лестницы и ушиба головы. Две мои подруги по секрету рассказали мне о том,  что на грани нервного срыва они могли видеть будущее. Эти девушки не  знакомы и рассказали мне об этих случаях независимо друг от друга. Обе  попали в больницу через несколько дней после проблесков ясновидения, и  последние больше не повторялись. Обычно нормальные границы человеческого восприятия нарушаются в условиях чрезвычайного  эмоционального напряжения. Когда жертвы несчастных случаев внезапно  видят неотвратимость своей смерти, к которой их не смог заблаговременно  подготовить континуум, они отчаянно взывают к своей матери или к тому, кто занимает место матери в их чувствах. Этот зов часто доходит до матери или  человека, олицетворяющего мать, через любые расстояния. Подобные случаи  происходят достаточно часто, и большинство из нас слышали о них или  встречались с ними на своем опыте. Предчувствие возникает иначе: неизвестное событие, угрожающее ужасными  последствиями, может пробиться в сознание совершенно спокойного  человека, во сне или наяву. На большинство предчувствий не обращают  внимания и из­за запретов верить в «подобную чушь» даже не осознают.  Расплывчатое заявление типа: «Я вдруг почувствовал, что мне лучше не  приходить», обычно является единственным намеком на предчувствие,  забитое другими силами. Я понятия не имею, как можно чувствовать события, которые вроде бы еще не произошли, и как они могут обгонять свое существование. Но от этого  возможность знать о прошлых и настоящих событиях, не воспринимаемых  нашими органами чувств, не становится менее загадочной. Для нас  непостижимы и многие другие способы связи, как, например, недавно  открытые химические соединения, вызывающие определенное поведение у  животных и обеспечивающие работу невероятно точных навигационных  систем перелетных птиц. Сознательный ум – это совсем не то, что он о себе думает; он не имеет  доступа к секретным программам континуума, для службы которому его и  создала эволюция. Интеллект должен стать из невежественного хозяина  знающим слугой – вот что является основной задачей философии континуума. Правильное использование интеллекта может сделать его невероятно  полезным. Благодаря интеллекту люди могут приобретать, хранить и  передавать друг другу огромные объемы информации. Интеллект замечает,  классифицирует и понимает взаимосвязь и свойства животных, растений,  минералов и событий. С этими знаниями человек может использовать  окружающую среду полнее и разнообразнее, чем любое другое животное;  человек становится менее уязвим перед неблагоприятными условиями среды.  Он может выбирать, как вести себя с природой, и, следовательно, занимает в  ней прочное место. Пока не нарушено природное равновесие, интеллект может служить защитой  континуума, осознавая требования чувства непрерывности и действуя в  соответствии с ним. Способность мыслить, приходить к заключениям на основании собственного и чужого опыта и индукцией или дедукцией  соединять мысли и воспоминания в миллионы полезных комбинаций делает  интеллект еще более полезным в удовлетворении нужд индивида и вида в  целом. Например, если перед человеком стоит задача как можно подробнее  ознакомиться с ботаникой, то интеллект, гармонично сочетающийся с  развитым и надежно функционирующим континуумом, может вобрать в себя  невероятное количество информации. Европейцы, знакомые с разными  примитивными культурами, сходятся на том, что любой мужчина, женщина и  ребенок в каждом из этих обществ держит в голове необычайно подробный  перечень названий и свойств сотен или даже тысяч растений. Один из наблюдателей, говоря об африканском племени и огромных знаниях  ботаники, которыми обладали все его члены, отметил: «Они бы ни за что не  поверили, что даже при всем своем желании я не смог бы запомнить столько  же»[2 ­ Smith­Bowen E. Return to Laughter, London, 1954.]. Я не говорю, что дикари от природы умнее нас, но мне кажется очевидным,  что исковерканная личность может снизить естественный потенциал  умственных способностей. Если общество ожидает этого, то интеллект любого зрелого человека может  запомнить и использовать невероятное количество информации. Даже в  цивилизованном мире неграмотные, не имеющие возможности переложить  основную ответственность за хранение информации на книги, обладают более  развитой памятью, которая могла быть даже лучше, если бы они были  полностью в ладу с собой и своим миром. Установки, получаемые умом младенца, определяют диапазоны восприятия,  которые он будет использовать в жизни. Ребенок ожидает в этом от своего  опыта большого количества разнообразных подсказок. Кроме того, он  ожидает, что специфика опыта, из которого он извлекает подсказки, окажется полезной и будет иметь прямое отношение к тому, что он повстречает в  жизни. Когда последующие события не отвечают характеру опыта, обусловившего  его поведение, человек склонен влиять на события так, чтобы они стали  похожи на первоначальный опыт, даже если это не в его интересах. Если он  привык к одиночеству, то бессознательно устроит свои дела так, чтобы  чувствовать схожее одиночество. Все попытки с его стороны или со стороны  обстоятельств сделать его более или менее одиноким будут сталкиваться с  сопротивлением человека, склонного к сохранению своей стабильности.