Раскрытие идеи индивидуализма в творчестве А.С. Пушкина и Ф.М. Достоевского.

Раскрытие идеи индивидуализма в творчестве

А.С. Пушкина и Ф.М. Достоевского.

Индивидуализм в Европе начала XII века был значительным общественным явлением, исторически обусловленным предшествующим развитием и нашедшим свое яркое выражение в культуре. В общественном сознании он связывался с фигурой Наполеона - символом дерзкого противостояния личности всем нравственным и правовым нормам. В литературе он возник на основе романтизма как непосредственная реакция на события Великой Французской революции, не давшей человечеству желанного исхода и противостоял рационалистической философии ХУШ столетия, решающим методом которой оставался внеличностный, механистический подход к проблемам человеческого общества.

Однако своеобразный характер русского Просвещения, создавшего почву для восприятия идей вольности и прав личности, и специфические черты русского романтизма, становление которого совпало с подъемом национального самосознания и гражданского чувства, чему, прежде всего, способствовала Отечественная война 1812 года, обусловили особые отношения в России к идее индивидуалистического мироощущения и рационалистической идеи общественной пользы, обеспечив возможность одновременного развития.

Осмысляя в различное время в разных, хотя и не лишенных определенного сходства исторических и общественных условиях эволюцию индивидуализма в России, Пушкин и Достоевский отразили в своем творчестве следующие ее этапы и связанные с ниш проблемы: возникновение индивидуалистического миросозерцания в России под влиянием европейского романтизма. Его развитие, обособление и своеобразие; разлад субъективно-эгоистического сознания с действительностью. Индивидуалистический бунт; слияние крайнего индивидуализма с рационалистической идеей в части безоглядного революционного разрушения. Проблема насилия и тирании; несостоятельность индивидуализма; проблема нравственного идеала.

Первый период, который можно условно назвать романтическим индивидуализмом, находит в творчестве Пушкина сочувственное изображение. Отношение к нему Достоевского на протяжении его творческой деятельности не было однозначным.

Молодой Пушкин живо откликнулся на него, ибо для него, как, впрочем, и для декабристов, связывавших некогда свои надежды с либеральными начинаниями Александра I, формирование индивидуалистического миросозерцания на его ранней, романтической стадии обозначало, главным образом, утверждение личностного самосознания (у Пушкина вообще высоко развитого), освобождение внутреннего мира от классицистических и рационалистических схем, требовавших подчинения человека общественному долгу. В "Кавказском пленнике", где впервые в русской литературе изображен романтический-индивидуалист, и даже отчасти в "Цыганах" еще не существует отчетливой дистанции между автором и героем.

Достоевский вступал в литературу, когда романтический индивидуализм уже уступил место разочарованному эгоизму. Целая эпоха "стремления к неподвижности", усредняющего и обезличивающего Николаевского царствования отделяла героя-индивидуалиста второй половины XIX столетия от его романтического прообраза "дней Александровых". В образах героев этого типа, созданных Пушкиным, Лермонтовым и Тургеневым, все явственней проступали и становились преобладающими черты жестокости, самовлюбленности, презрения к окружающим. Романтизм отстаивал абсолютную ценность человеческой личности; развивавшийся из него эгоцентрический индивидуализм, постепенно утверждался в мысли о праве исключительной личности творить насилие над окружающими.

Считая индивидуализм серьезной и опасной болезнью русского общества, Достоевский относился к нему с осуждением, но по мере своей идейной борьбы с ''утилитаризмом", основой программы которых послужили рационалистические концепции мира и человека, Достоевский, не меняя своего отношения к индивидуализму в целом, по-новому взглянул на его историческую роль.

С первых же шагов становления индивидуализма в России обнаружилась главная его проблема: заимствованный его характер становился причиной отчужденности русского индивидуалиста от собственной культуры при невозможности отрешиться от нее совершенно, до конца, стать "вполне европейцем". Мотивы "мировой скорби", характерные для героев Байрона, получили, по мнению Достоевского, новое направление в "Кавказском пленнике" и, в особенности, в "Цыганах", преодоление байроновского влияния Пушкиным вовсе не означало далтации его героев-индивидуалистов к русской национальной почве.

Ряд общественных и культурных потрясений и преобразований, начало которым положили Петровские реформы, привел в XIX веке к основному противоречию русской жизни: отсутствию духовного единства заду народом и образованной частью общества, Развитие индивидуализма на базе личностного мироощущения, определившегося европейским характером воспитания и образования дворянства, в сочетании со специфическими чертами русского крепостного быта, противостояния "соборному", общинному началу русской национальной культуры.

Оторванность русского индивидуалиста от своего народа, от национальной почвы отразилась в творчестве Пушкина ("Евгений Онегин").Она была главной темой публицистики Достоевского, по убеждению которого, равнодушие и даже презрение индивидуалиста к родной культуре, глубоко нравственной в своей изначальной сути, рождало особо изощренный аморализм, которого, может быть, и не было в еврейском индивидуализме.

Поступательное движение индивидуализма ускорялось, "русским зудержем", азартной готовностью русского человека идти во всем конца, "до края", "до последней черты", делая "мало-помалу обыкновенными" "самые чудовищные уклонения, самые ненормальные выделения". Это ярко отразилось в художественных образах, созданных Достоевским (Свидригайлов, Ставрогин, Федор Павлович Карамазов), предшественником которых сам писатель называл пушкинского «гордого человека».

Вторая глава - "Герой-индивидуалист байронического типа" следует указанный выше второй этап эволюции индивидуалистического сознания.

В ней рассматривается тип героя с субъективно-индивидуалистическим мировосприятием, то есть, руководствующегося в поступках иррациональной стихией собственных чувств, не соизмеряемых ни с внесшими объективными обстоятельствами, ни с логикой рассудка. Такого героя, поставившего свои желания над общественными законами, отрицающего мораль и не признающего объективный (не зависящий от его воли) миропорядок, Достоевский называл "байронистом" и "горным человеком", В творчестве Пушкина и Достоевского он превращается в современного им героя-индивидуалиста и, сохраняя основы своего субъективистского мировосприятия, становится объектом реалистического изображения.

В соответствии с определения, которыми пользовался Достоевский, мы среди множества героев, характеризуемых субъективно-индивидуалистическим миросозерцанием, выделили "хищный тип" и "разочарованный", первому из которых присуща неистребимая жадность к жизни, жажда взять от нее все, что она может дать (эта животная жадность к жизни у героев Достоевского почти всегда подчеркивается ненасытимым сладострастием). Герой, относящийся ко второму роду, успел "насладиться" и пресытиться и ныне питает к жизни неодолимое отвращение. Творчеству Достоевского более близок первый из названных героев, чье мироощущение он выразил программной фразой: "Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу,' что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить.

Творчеству Пушкина ближе герой противоположного склада, уделом которого стало, по слову Жуковского, "разочарование", имеющий столь же программное самоопределение, вложенное Пушкиным в уста Онегину: "Зачем я пулей в грудь не ранен? /.../ /Я-молод, жизнь во мне крепка. А его мне ждать? Тоска, тоска!

Страстная любовь к жизни, свойственная большинству героев Достоевского, принимает самые различные формы. В настоящей главе нас интересует в первую очередь жажда жизни, не облагороженная духовным началом, не чувствительная к нравственному воздействию. В творчестве Достоевского она превращается в неистовую стихию, не знающую удержу; образует слепую и страшную "карамазовскую силу". В ней прихотливо сплетаются изощренное сладострастие /по убеждению Достоевского, неизбежно влекущее за собой крайнюю жестокость полное безверия циническое презрение к морали, приводящее к страною нравственности, самому нелепому суеверию и какой-то уродливой мечтательности. Наиболее ярким представителем этого мироощущения исследователи единогласно называет Федора Павловича Карамазова.

Главную "формулу" этого оригинального характера (соединение жестокого сладострастия с мечтательным циническим суеверием) Достоевский нашел у Пушкина.

Именно эти черты - полное безверие, слепая жажда жизни, жестокость сладострастия - Достоевский отмечал в пушкинской Клеопатре, (анализируя "Египетские ночи"). В статье "Ответ "Русскому вестнику" Достоевский с почти математической непреложностью показывал обусловленность и даже обязательность преступления, к которому человека "страсти роковые", не одухотворенные высшей религиозной, в его понимании идеей.

Философским осмыслением такого характера Достоевский считал образ барона Филиппа, внутреннее сходство с которым Федора Павлова приводит к показательным соответствиям в ряде сцен "Скупого рыцаря" и "Братьев Карамазовых".

В вышедшей в 1972 г. работе Достоевский и Пушкин" Д.Д. Благой сделал ценное наблюдение, отметив "параллельные ситуации" в трагедии Пушкина и романе Достоевского. Однако углубляться в изучение этого важного сходства исследователь не стал, не придав ему ложного значения.

Между тем, эта идейная близость много объясняет в характере индивидуалиста "хищного типа", позволяет постичь мир, в котором живет. Ибо этот мир нельзя назвать будничным и повседневным, фантастичен, по любимому слову Достоевского, и он открывает на грани реальности и миража. Это бред наяву, ибо человек, которому тесна реальность, человек, не желающий с нею мириться, свою, новую действительность, где главное место занимает он. Но если это человек, уже отмеченный печатью порока и разложения, как Клеопатра, барон Филипп или Федор Павлович Карамазов, эта действительность существует по порочным законам его фантазия. Так барон Филипп рисует в своем воображении мир, где все эпатажно, так Федор Павлович беспрерывно рассказывает малопристойной истории, где все развратничают и подличают. Это особый род сладострастия, называемый Достоевским "прелюбодейством мысли". Но жертвы этим порочным мечтам приносятся отнюдь не вымышленные.

Противопоставив свою личностную сущность мирозданию, герой-индивидуалист вступает в непрерывную войну с презираемым им реальным миром, ибо мироздание не может существовать по законам фантазии индивидуалиста. Эта война означает для индивидуалиста цепь преступлений против "настоящей" жизни во имя жизни выдуманной, против "мира Божия" во имя мира, им самим созданного. Ввиду неравенства сил война может закончиться только гибелью индивидуалиста, и гибелью для него будет даже отказ от войны, который означает отречение от своей индивидуальности. В неизбежности гибели индивидуалиста, как показали Пушкин и Достоевский, и заключается неотвратимость земного возмездия, подчеркиваемая в "Скупом рыцаре" и "Братьях Карамазовых" тем обстоятельством, что причиной смерти барона Филиппа и Федора Павловича выступают их собственные дети.

"Карамазовщина" может сочетаться, но не соединяться и с острым ощущением нравственного идеала, которое в человеке тем болезненнее, чем ниже он падает. "Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы". Как говорит об этом Митя Карамазов, наиболее характерный у Достоевского представитель данного типа сознания, и, как нам кажется, типологически этот образ имеет свое соответствие в пушкинском Дон Гуане, хотя такая параллель не освещалась в исследовательской литературе.

Двух этих героев роднит то, что,  несмотря на весь опустошающий опыт разврата, оба способны загораться от красоты, вдохновляться ею. И эта же красота будит в них не "богомольное благоговенье", а дерзкое желание обладать ею.

Поступки их отличает сбивчивость, противоречивость и какая-то бездумная, так сказать, поверхностная жестокость, являющаяся, скорее, следствием нетерпеливости и неумения сдерживаться, чем порочным - свойством натуры.

И Дон Гуан, и Дмитрий Карамазов стремятся, "летят" навстречу гибели, причем, возмездие настигает их "при первом искреннем, быть может, но неуверенном и несмелом поползновении к необходимому исправлению.

В случае с Митей Карамазовым это новое, изменившееся отношение  прежней бурной жизни становится первой ступенью к нравственному возрождению. Но этого может и не произойти и душевное движение, сорвавшись, превращается в разочарованность, в "капризность", 'брюзгливость" и "неверие", то есть, то черты, которые, по мнению Достоевского, отличают "уставшего от жизни" русского байрониста.

Это важный момент в жизни героя-индивидуалиста, когда, пресытившись в погоне за острыми ощущениями, он из "хищного типа» перерождается в "разочарованный". В нем еще очень много жизненных сил: физически он способен перенести и невзгоды, и страдания. Но нравственно он часто оказывается не готов к ним, его душа их изберет.

Исторические и культурные особенности русской жизни 20-х годов LEX столетия сложились таким образом, что появление в творчестве Пушкина утомленного жизнью героя "Кавказский пленник" и "Евгений Онегин" предшествовало изображению героя иного склада, стремящеюся к жизненным наслаждениям.

Крайним воплощением индивидуализма онегинского типа исследователи считают образы Ставрогина и Свидригайлова, хотя и называют в этом ряду не без осторожности. Между тем, в творчестве Достоевского есть герой в гораздо большей степени похожий на Онегина, так что кажется необъяснимым то обстоятельство, что это сходство до сих пор оставалось совершенно незамеченным. Мы говорим о главом герое рассказа "Вечный муж" Вельчанинове. чье родство с Онегиным выявляется в результате дословных совпадений авторских характеристик и подтверждается их поведением в сходных сценах.

Соответствие Вельчанинова Онегину, более ясное, чем соответствие Онегину Ставрогина и Свидригайлова, интересно в двух отношениях: оно характеризует понимание Достоевским образа Онегина, а также объясняет нечто очень важное в развитии и психологии названых героев Достоевского (Свидригайлова, Ставрогина, Вельчанинова).

Во всех упомянутых случаях возможность нравственного перерождения открывается герою-индивидуалисту в жертвенной любви к другому человеку: для Онегина - в любви к Татьяне, для Мити - к Грушеньке, ля Дона Гуана - к Доне Адне, для Свидригайлова - к Дуне Раскольниковой; для Ставрогина - к Лизе. Несколько иначе обстоит дело в "Вечном муже", где эта возможность открывается Вельчанинову в новом незнакомом еще ему чувстве к дочери.

Достоевский полагал, что способность к истинной любви была у Онегина, как и у Вельчанинова, Свидригайлова, Ставрогина и Дон Гуана, но она утрачена им в результате "пестрой" и "неправильной" жизни; и в утрате ее и есть наказание за все грехи и ошибки онегинской молодости, Онегин, как считал Достоевский, страдает, но страдает, в отличие от Мити Карамазова, самим собой, и просветления в его душе не наступает. Он остается индивидуалистом, несмотря на всю мучительность переживаемого им состояния.

Итак, главной проблемой для героя-индивидуалиста байронического типа является расхождение между его субъективным мироощущением его представлением о мироздании, о своем месте в нем и т.д., и объективно существующим порядком вещей. Здесь источник непрерывной повышенной опасности как для самого героя-индивидуалиста, так и для общества, но здесь же причина частых двусмысленных, а иногда и комических положений, в которые неизбежно попадает герой-индивидуалист в результате упомянутого несоответствия. Сходно осмысляя роль героя-индивидуалиста в развитии культуры, Пушкин и Достоевский именно этого аспект часто избирали художественным средством пародийного снижения образа.

В числе недостаточно изученных соответствий творчества Пушкина и Достоевского - сходное пародийное изображение героя, которого условно можно назвать несостоявшимся, то есть, комического двойника байрониста, утрирующего, искажающего, переводящего в "низший план" его "демонические черты; и иронически-сочувственное изображение слабости романтического героя сентиментального "шиллеровского типа", не выдерживающего столкновения с "байронистом".

Определенное сходство в этом отношении обнаруживают образы Зарецкого из "Евгения Онегина" и капитана Лебядкина из "Бесов", Владимира Ленского и Степана Трофимовича Верховенского; генерала Иволгина и женатого Фауста а, портрет которого Пушкин набрасывает.

В рационалистической идее, являвшейся частью целого направления в истории культуры, Пушкин и Достоевский выделяли два взаимообусловленных и взаимосвязанных аспекта: эстетический и этический.

По поводу первого Пушкин писал: "Между тем как эстетика со времен Канта и Лессинга развита с такой ясностью и обширностью, мы все еще остаемся при понятиях тяжелого педанта Готшеда; мы все еще повторяем, что прекрасное есть подражание изящной природе и таково главное достоинство искусства есть польза.

Принципы подражания и полезности, которые классицизм почерпнул из "Поэтики" Аристотеля, в своп очередь, нашедшего их в эстетическом учении Платона, Пушкину не раз приходилось оспаривать как в критических так и собственно художественных произведениях и высказываниях. Возражая против формул классицизма, он не принимал и требований Просвещения, подчинивших искусство социальной задаче. Пушкин последовательно отстаивал свободу творчества от политических тенденций, расходясь в этом с декабристами, которым близка была мысль о гражданско-служебном назначении искусства.

В послепушкинский период просветительские тенденции понимания золи искусства в общественной жизни во многом определили критические позиции Белинского и получили новое направление в деятельности революционно-демократического лагеря. Отвергая следом за Пушенным "утилитарное" понимание искусства, Достоевский выступил в 1861 г. с рядом статей о русской литературе. Характерно, что спор с революционерами-демократами Достоевский вел именно о Пушкине с пушкинских позиций.

Эстетические разногласия, возникавшие у Пушкина с его современниками, как впоследствии и у Достоевского с революционно-демократическим лагерем, были отражением различно понимаемой эстетической проблемы: несходных взглядов на природу человека, на источник происхождения добра и зла и на место личности в обществе.

Рационалистическая идея, будучи' материалистической по своему характеру, в целом глубоко чужда и-даже враждебна субъективно-индивидуалистическому мировосприятию, ибо неизбежное противоречие между индивидуалистом и большинством, "толпой", она арифметически решает в пользу большинства. Однако, видя свое воплощение в устроении всеобщего благоденствия и являясь революционной по своим средствам, допускает насилие над отдельной личностью. В этой разрушительной части она имеет точку пересечения с крайним индивидуализмом, ставящим собственные желания выше морали и общественных законов, и также готовым прибегнуть к насилию.

Это соединение рационалистической идеи и индивидуализма не может быть долговременным в силу противоположности их целей и должно закончиться либо растворением субъективного индивидуализма в рационалистической идее, здесь возможно и физическое уничтожение индивидуалиста, либо искажением идеи, произвольной ломкой ее, превращением в средство личного возвышения. Эта последняя возможность со всей очевидностью выявилась в ходе Великой Французской революции, воплотившей рационалистическую идею и приведшей к власти Наполеона. Смена демократии наполеоновской диктатурой оказалась неожиданной для большинства современников; в их оценке событий преобладала эмоциональная окраска, что отмечал Пушкин в набросках статей, посвященных этой теме.

Создавая новый художественный метод мышления, получивший впоследствии название историзма, Пушкин первым в русской литературе соединил в своих героях индивидуализм и революционную разрушительную идею, во многом предугадывая тем самым дальнейшее развитие русского общества.

Достоевский же осмыслял это соединение в определенной исторической перспективе как закономерное. Он очень тонко чувствовал и понимал восприятие тех событий современниками: растерянность, разочарование, приведшее к смене культурных веяний.  Однако в своем творчестве он опирался уже на систематизированный опыт философской мысли, на литературную традицию, идущую от Пушкина и обогащенную творчеством Тургенева, Лескова, Писемского, Салтыкова-Щедрина, Некрасова, Чернышевского, и, наконец, на современную ему действительность, дававшую немало примеров сочетания революционности и индивидуализма Бакунина, Нечаева. Это позволило ему уже в "Преступлении и наказании", социально-философском романе, с ярко выраженной пушкинской идейной основой, затронуть эту проблему во всей глубине и сложности.

Характер Раскольникова, индивидуалиста, перешагивающего "через кровь" во имя идеи, имеет общие черты с несколькими пушкинскими образами. Наиболее исследована связь Раскольникова с Германом, на которую указывал сам Достоевский. Отмечалось также и некоторое сходство Раскольникова с Сальери. Менее всего исследовано рассматриваемое в главе соответствие "Преступления и наказания" и "Бориса Годунова", глубокая философская мысль которых заключается в том, что личная драма Годунова и Раскольникова обусловливает их политический крах и, в свою очередь, обусловлена им. Причем, политический провал предопределен не только и даже не столько их индивидуальными качествами или, напротив, их отсутствием, если говорить о последовательности, должной твердости и пр., а изначальной ложностью предположения, будто в основу счастья - своего ли чужого - может быть положено преступление, постепенно выявляющейся в независимом от них ходе вещей.

Не принимая рационалистическую идею, Пушкин считал ее значительной и не раз возвращался к ней в своем творчестве: одно из го произведений целиком посвящено развенчанию ее. Речь идет о Моцарте и Сальери", где сочетание рационалистической идеи с индивидуализмом представлено в сложной взаимообусловленности этического и эстетического аспектов. И эта одна из самых глубоких в философском отношении трагедия своеобразно отразилась в философской паве романа "Братья Карамазовы" "Великий Инквизитор".

"Братья Карамазовы" - итоговый роман Достоевского, работу над которым он прерывал, чтобы осмыслить место Пушкина в русской литературе и его собственном творчестве. Многие мысли и идеи Достоевского получили яркое воплощение и завершение в "Братьях Карамазовых", среди них и рационалистическая идея полезности. Причем, зли в "Преступлении а наказании" Достоевский сосредоточился по преимуществу на ее тиранической, так сказать, наполеоновской частью, то в "Братьях Карамазовых" предметом его исследования стала изначальная демократическая суть.

Убивая Моцарта, Сальери мотивирует необходимость убийства во-зэ не своим желанием, а пользой: "Что пользы, если Моцарт будет: "Что пользы в нем?" Так же Великий Инквизитор, решившись казнить Христа, убеждает его в необходимости его потребления, поскольку идея, провозглашенная Христом, бесполезна, она не может ни накормить людей, ни успокоить совесть.

В своих взглядах Сальери и Инквизитор ориентируются на некоего усредненного человека, так сказать, человека вообще примечательно что оба охотно употребляют местоимение "мы", словно позволяющее им говорить от лица всех: "Мы все, жрецы, служители музыки"; "мы чада праха", здесь дословное совпадение и т.д. Великий Инквизитор и вовсе почти не употребляет местоимения единственного числа Этот "общечеловек", как называл его Достоевский, и есть сфера приложения их деятельности. Достоевский говорил, что любовь к нему всегда оборачивается ненавистью к своим ближним. И в самом деле, во имя его блага герои, как им кажется, отрешаются от себя, идут на предательство, обман, убийство, полагая это святым служением ему.

Итак, обе часта рационалистической идеи - и демократическая и диктаторская - заканчиваются одинаково: безграничной тиранией, которую устанавливает, к которой стремится герой-индивидуалист. Народ превращается для него в толпу, стадо, а понятие общественной пользы отождествляется с полным произволом, который герой-индивидуалист творит по собственному усмотрению. Причем и Пушкин, и Достоевский, совмещая философскую глубину мысли с необычайной художественной выразительностью, показывают, как быстро и неумолимо благие намерения, осуществляемые насильно, "через кровь", обращаются в свои противоположность, а "благодетель" становится "кровопроливцем".

Неотвратимое "шествие" "века-торгаша", капитализация России и связанная с ней демократизация культуры, упадок дворянства, приток в литературу разночинного элемента ставили перед общественной мыслью новые проблемы. Менялось общее направление культурного движения в сторону материального прогресса, что требовало утилизации культуры, клонился к закату "золотой век" русской поэзии, ярчайшим представителем которого был Пушкин.

Пушкин с грустью наблюдал смещение высоких представлений о, чести, любви, свободе, дружбе, - о том, что составляло нравственное ядро его творчества, «то побуждает его к тридцатым годам вновь обратиться к теме индивидуалистического бунта, уже получившей некоторое освещение в "Цыганах" и "Евгении Онегине".

Тот же метод изображения и осмысления причин индивидуалистического бунта встречается и в творчестве Достоевского, с той, впрочем, существенной разницей, что у Пушкина художественный план  всегда преобладает над философским и социальным, тогда как у Досовского философская идея иногда подменяет собой высоко ценимую "художественность".

В условиях стремительного развития капитализма в России и все взраставшей в сознании русского общества роли социальных концепций, Достоевский, опираясь на Пушкина и вопреки своему уже сложившемуся отношению к индивидуализму, дал в своем творчестве всестороннее объяснение индивидуалистического противостояния личности угрожающей ее действительности.

Не принимая антихристианской гордыни индивидуалиста, Достоевский одновременно чутко угадывал в ней правду "навсегда раненного сердца", затаенную боль от несправедливости обид. В ней неотделимости соединились и высокомерное презрение к "миллионам" "двуногих зарей" и пережитые некогда оскорбления и унижения, о которых легко забывает иной человек, но которые навсегда врезаются в душу.

Осуждая следом за Пушкиным индивидуализм как явление общественное и культурное, Достоевский писал: "...Величие Пушкина, как руководящего гения, состояло именно в том, что он так скоро, и окруженный почта совсем не понимавшими его людьми, нашел твердую дорогу, намел великий и вожделенный исход дня нас, русских, и указал на него. Этот исход был - народность, преклонение перед правдой народа русского".

Из этих слов Достоевского не следует, что он, или, тем более, Пушкин, считали "народную правду" достоянием одного сословия, например, крестьянства или даже нации в целом. И Пушкин, и Достоевский, в чьих произведениях достаточное место отведено изображению разъяренной толпы, бунта, "бессмысленного и беспощадного", знали, что в иные исторические минуты народная правда может оказаться не с народом, а с тем, кого народ побивает каменьями.

Никто, даже сам народ не может распоряжаться "народной правдой" по собственному усмотрению, менять ее или приспосабливать к требованиям текущего момента. Ибо народная правда, как ее понимали Пушкин и Достоевский, есть высокий идеал, выработанный всей национальной культурой, то есть, и народом и отдельными его представителями, сумевшими постичь и выразить его дух. "История народа принадлежит поэту", - писал Пушкин.

Неприятие обоими писателями индивидуализма выразилось не в прямых оценочных суждениях или не только о них, а в противопоставлении индивидуализму нравственного идеала, народной правды в ее высшем, всеобъемлющем значении, а также в изображении героев, воплотивших представление Пушкина и Достоевского о добре, красоте и любви к людям (Моцарт, Татьяна Ларина, Петр Гринев; князь Мышкин, Зосима, Алеша Карамазов).