СОЖЖЕННАЯ ДОРОГА НИККОЛО ПАГАНИНИ

Автор: Елена Александровна Воробьёва

 

СОЖЖЕННАЯ ДОРОГА НИККОЛО ПАГАНИНИ

 

Сцена первая. КРЕСТ ТАЛАНТА

 

Действующие лица:

 

1. Никколо Паганини, 22 года, к этому времени уже известный скрипач и композитор, позади остались триумфальные выступления во Флоренции, Парме, Болонье, Милане, Ливорно, Пизе

2. Элиза Баччоки, 27 лет, (Мария-Анна-Элиза Бонапарт, сестра Наполеона Бонапарта), принцесса Луки и Пьомбинская, жена Феликса Баччоки

3. Ангел, хранитель Никколо, именно он, явившись в вещем сне его матери, Терезе Паганини, предсказал, что ее сын станет великим музыкантом, которому не будет равных среди живущих.

***

1804 г., Лукка

 

… В мягких сумерках у окна виден силуэт Ангела, замершего в глубочайшей задумчивости. Он смотрит на улицу, где слышны веселые крики и смех, среди которых можно разобрать:

- Вы знаете? Сегодня… Паганини… Да, на концерте, во дворце…

- Неужели?.. На одной струне? Невозможно!

Удивленные возгласы слышны вновь и вновь. Ангел отошел от окна и, посмотрев на кожаный футляр, где лежала скрипка Маэстро, перевел взгляд на исписанные нотные листы, что лежали в беспорядке рядом… Он словно прислушивался к собственным мыслям…

Ангел:

 

Талант, талант… Как ярок свет, как тяжела страстей игра,

У музыки в плену навек живет распятая душа…

Перед рождением его я возвестил благую весть –

Благую ли? Ведь так тяжел великого таланта крест!

Но равных нет среди живых, не повторит никто потом

Мелодий, содрогнувших мир, что сыплются с небес огнем…

Но как же будет одинок он – гений, получивший дар,

Любовь и славу, как листок сожжет души его пожар!

Лишь скрипка навсегда теперь его мучитель и мечта –

Она загладит боль потерь, утешит жадные уста…

И я до гробовой доски за ним последую везде,

Свидетелем его тоски и счастья стану на земле…

 

…За дверью слышаться шаги, отворяется дверь и в комнату вбегает молодой человек: его черные волосы, обрамляющие необычайно выразительное лицо, в беспорядке спадают на худые неровные плечи. Глаза цвета влажного агата блестят нетерпеливо. Взгляд останавливается на скрипке, открыв футляр и взяв ее в руки, Никколо проводит нервными пальцами по изгибам и, наклонив голову, задумчиво читает исписанные нотами листы… Потом, подойдя со скрипкой к окну, он смотрит на освещенную вечерними огнями улицу...

 

Никколо:

 

Толпа, кругом толпа… Давно ли я мечтал о славе?

Теперь же редкий бриллиант сияет в дорогой оправе…

Свет преклонился предо мной, забыв степенные обычьи –

Но знаю я, что за спиной услышу смех друзей двуличных…

Я нужен им, как редкий зверь, что привлечет успех, удачу,

Любая мне открыта дверь, и моя слава много значит…

Но им плевать на мою жизнь, на чувства, гордость и желанья –

Я лишь очередной каприз, явивший в мир очарованье…

И даже греза моих снов предначертала участь приза –

Но нет! От сладостных оков освобожусь, моя Элиза!

Да, я люблю тебя сейчас, блистательная нимфа злата,

Судьба соединила нас, осыпав славою богато.

Но день придет и навсегда отпустишь ты мои ладони…

Мы разойдемся…но пока пред нами музыка симфоний.

Шутливый твой полуприказ я выполнил, моя принцесса –

Надменный свет прекрасных глаз в душе рождает звуков бездну…

Твой вызов брошенный приму, «Наполеон» - войны соната,

Оставив лишь одну струну, пусть твоего прославит брата!

 

… Вновь любовно проведя пальцами по изгибам скрипки, Паганини сложил листы, убрал скрипку обратно в футляр, и в этот момент, казалось, встретился взглядом с Ангелом… Лицо Маэстро как будто озарилось внутренним светом, так бывает, когда человеку открывается что-то неведомое и далекое, открывается внезапно и мимолетно… Но – нет, Никколо отвернулся, взял футляр со скрипкой и вышел…

***

Зал был набит, вся придворная знать собралась на концерт – и в первом ряду сидела, гордо вскинув голову, великолепная Элиза, сестра Наполеона, выданная им замуж за принца Феличе Бачокки, вместе с которым она правила Лукой. Все ее черты выдавали принадлежность к корсиканской крови, яркой, неистовой, непреклонной и гордой. Элиза так же ослепительна, как и другая сестра – Полина Боргезе, которой тоже не было равных среди современниц.

…Сейчас в зале царила тишина, нарушаемая только тихими вскриками:

- Он дьявол! Разве человеку такое под силу?

На сцене в свете свечей стоял Паганини и насмешливо глядел на тех, кто замирая от восторга, обвинял его в сделке с князем тьмы… Он только что опустил смычок, но еще прижимал к плечу скрипку, будто желая продлить для себя это ощущение – соединение в едином вздохе его души, тела и скрипки… Он был, как обычно, бледен и от этого черные глаза казались бездонными, наконец, он прервал свое созерцание и опустил скрипку, казалось, с легким вздохом…

Элиза встала и, обведя придворных презрительным взглядом, стала аплодировать Маэстро. За ней поднялись и все остальные, раздались громкие крики:

- Браво!

- Прекрасно!

- Неподражаемо!..

Однако, можно было заметить, что эти крики адресовались, в большей степени, принцессе, как владелице редкой диковины. Никколо, конечно же, не мог этого не заметить, но лишь усмехнулся, прекрасно зная, что чувства, почести и слава не имеют над ним постоянной силы – только пока они не мешают, а помогают его Таланту. Но если они станут кандалами – тогда уже никто не сможет удержать маэстро рядом хоть на миг… Никто из присутствующих не видел Ангела, который вслушиваясь в возгласы людей, мрачнел все больше…

 

Ангел:

 

Его талант неоспорим, и удивление людское

Навек последует за ним… Но сплетни не дадут покоя!

Играя на одной струне, он превзошел талант живущих –

Но люди! Почему в огне вам мниться дьявольская сущность?!

И непохожих на себя, достигнувших высот безбрежных,

Вы обвиняете, кляня, в богопротивности мятежной?

Я знаю все его пути, ведь я навек его хранитель –

Да, он не свят, но все грехи за дар небес ему простите!..

 

Южная ночь с ее томными ароматами, белый мрамор дворца, местами погруженный в зыбкую тень, а местами освещенный оплавленными слезами свечами, дорогие ковры, приглушающие звуки шагов – все это сопровождало их любовь с первого дня, когда принцесса Элиза попросила Маэстро сыграть вечером с ней в четыре руки сонату… С того вечера эта удивительная любовь, подарившая миру столько прекрасных музыкальных этюдов – сонат, каприччо – цвела и благоухала здесь, чтобы со временем, полностью раскрывшись и отдав все силы, увянуть…

Никколо смотрел в темноту и слушал ночь. Он впитывал в себя все звуки, каждой клеточкой тела вбирал аромат южных садов и свет низких, ярких звезд, думая, как отразить их в музыке. Элиза вошла в комнату и подошла к нему… Паганини почувствовал ее, даже не слыша шагов, приглушенных ковром:

 

Никколо - Элизе:

 

Элиза, послушай – во тьме живут все звуки мира,

Ты слышишь, Элиза – дыханье нежное эфира?

А шелест и шорох – то мотыльков летящих крылья…

Послушай, Элиза, как лунный свет летит над ними…

Я слышу песню там… То звездный вихрь поет и плачет…

Но ты не слышишь ночь – тебе она лишь сумрак мрачный…

 

Элиза вдыхала сладко-терпкий аромат итальянских садов и глядела площадь, что простиралась перед дворцом в обрамлении платанов. Их серебристые в лунном свете листья едва заметно трепетали в неуловимом дыхании ветра… Мостовая площади, носящей имя ее брата, блестела, словно водная гладь и, казалось, что сейчас раздастся всплеск. Элиза отвела взгляд от переливающейся темной глади, посмотрела на Маэстро:

 

Элиза – Никколо:

 

Никколо, мой гений – я ночь люблю и сумрак неба,

Все страсти, волненья полночные несут напевы…

Так ярко лишь ночью горит в груди огонь мятежный –

И эхо все громче любви разносит шепот грешный…

Никколо, Никколо – я вижу всполохи и блики,

И страстью их словно пронизаны ночные лики…

Никколо… но звуки – всего лишь обрамленье страсти…

Ни счастья, ни муки – их чары надо мной не властны.

Лишь гений, Маэстро – непостижимых истин пропасть,

Вершина иль бездна?... Небесный свет иль ада копоть…

Никколо, любимый – прошу, прости мне эти мысли,

Твой гений и имя в тумане бьются, словно искры –

Сегодня соната одной струной пронзила душу,

Твой гений, и брата – весь старый мир навек разрушит…

 

…Агатовые глаза Никколо были печальны – он любил жизнь, женщин, поклонение, но сейчас хотел быть собой, хотел быть понятым той, которая владела им и его сердцем… пока еще владела. Он всегда прежде протестовал, когда Элиза относилась к нему со сверхъестественным почтением и восхищением – протестовал, потому что они влекли за собой сверхъестественное обладание  им, а кроме того, подкрепляли нарастающие звуки… Но он устал с ней бороться, устал протестовать, устал объяснять, устал грустить о том, чего снова не нашел – здесь и сейчас его жизнь, здесь женщина, боготворящая его, ревниво и гордо отдавшая ему свою любовь… Глаза Паганини сменили выражение – их заполнила нежность и страсть, он обнял Элизу, с любовью проведя рукой по изгибам тела – так же, как по своей скрипке…

…На крыше великолепного палаццо Баччоки стоял Ангел, задумчиво глядя на спящую Луку, на простирающиеся за высокими крепостными стенами долины, едва виднеющуюся реку, на переливающуюся, будто танцующую под луной, листву деревьев – он слушал ночь…

 

Ангел:

 

Все звуки, что струятся ветром и что таятся в тишине,

Открыться могут человеку, но лишь рожденному в огне –

В огне мечты, в огне желанья познать предвечный мир земной,

Постигнуть поздно или рано тот свет, что брезжит за чертой…

Удел же избранных печален – их мир не виден никому,

И звездный свет горит лучами, ведя в далекую страну…

В толпе людей им одиноко, и только данный им талант

Утешит душу… Но так долго идти им в вечность наугад…

 

Сцена вторая. МИШУРА

 

Действующие лица:

 

1. Никколо Паганини, 24 года.

2. Полина Боргезе, 28 лет, (Мария-Полина Бонапарт, любимая сестра Наполеона Бонапарта), принцесса Боргези, герцогиня Гвастальская, жена принца Камилла Боргезе.

 

1808 г., вилла Ступиниджи в окрестностях Турина (охотничий дворец князей Боргезе)

 

Палаццо принца Боргезе, у окна стоит его жена – принцесса Полина Боргезе, любимая сестра Наполеона Бонапарта. Взгляд Полины задумчиво и томно скользит по едва заметным в упавшей на землю темноте очертаниям деревьев, они кажутся ей великанами, загораживающими собой дорогу неведомым полчищам призрачных теней… Именно сейчас она вспомнила все предания, слышанные по приезде сюда от туринцев – они любили свою принцессу, любили, несмотря на ее легкомыслие, она была добра, и в отличие от Элизы Баччоки, своей сестры – не надменна и презрительна, нет. Полина была очаровательна и естественна, ее любили все и дали ей имя – Красная роза. Предания рассказывали о невероятном переплетении и тесной связи света и тьмы, что испокон веков одинаково владеют Турином. Его Белое сердце бьется на Пьяца Кастелло, где стоит величественный королевский дворец и собор Дуомо… Удары Черного сердца города глухо слышатся на Пьяцца Сатуто, где люди видели, как открываются Врата ада… Сейчас Полине казалось, что над городом она видит светлые тени и черные, которые отдаляясь и приближаясь, переплетаются, перемешиваются, кружатся… Она даже видела золотые и черные искры, взлетающие и падающие на спящий город…

Позади Полины у столика с чайным прибором стоит Никколо Паганини, его взгляд устремлен на нее с нежностью и страстью – он почувствовал в ней что-то незащищенное, но в то же время он, как и все вокруг знали, что Полина – владычица многих мужских сердец, что ни разу ее любовь не осталась без ответа, но… Николо видел, что женщина, привыкшая к поклонению, в то же время осталась просто женщиной – чуткой, ласковой и ранимой. Он неслышно подошел и встал в нескольких шагах от Полины. Глядя в том же направлении, что и она, Николо припомнил рассказы, слышанные от старого кучера, который подвозил его вчера на концерт – о противоборстве черной и белой магии в черте Турина, ему показались вдали всполохи или вспышки тьмы и светлых искр, он моргнул и взглянул снова – возможно это туман поднимался с лощин и окутывал город… Маэстро нежно поцеловал Полину в плечо и спросил:

 

Никколо – Полине:

 

О чем вы думаете, фея, что вы услышали в саду?

Что за улыбка недоверья? Что в сердце вашем я найду…

О вас рассказывают сказки, слагают тысячи легенд –

И розы, что красней дамасска хранят любви полночной след…

О, Паолетта! Как волшебна любовь прекраснейшей из роз…

Но… слишком мимолетна… Верно? О, Боже! Я ль причина слез?

 

Полина поворачивается к нему – у нее на глазах слезы… Она увлеклась картинами, что встали перед ее мысленным взором, она представила, что также и в ее душе постоянно борются свет и тьма, любовь и грех, а слова Николо словно придали красок ее сомнениям. Но она все равно бы никогда не смогла противиться порывам своего сердца:

 

Полина – Никколо:

 

Маэстро! Как же вы ревнивы… Мне сердце пылкое дано!

Любви приливы и отливы я выпиваю, как вино…

Меня воспламеняют взгляды, и я иду на зов огня –

И мне ли сдерживаться надо, коль красота мне суждена?!

Я детства жалкие объятья хочу забыть среди пиров –

Там я и мои сестры, братья росли среди голодных снов!

Наполеон поймал удачу и не забыл свою семью –

Теперь я не могу иначе, я жизнь роскошную люблю!

А вы, маэстро Паганини? Забыли нищенский порог,

Где в Генуе всю юность жили? Иль ностальгический восторг

Воспоминанья оживляет, отрадой сердце вам пьянит?

А бедность встречу назначает и ветром сладостным манит?

 

Никколо усмехается и нежно проводит гибкими пальцами по ее волосам:

 

Никколо - Полине

 

Конечно, нет, моя принцесса! Мне так знакома нищета –

Но Генуя сама прелестна, хоть безыскусна и проста…

Но роскошь я не понимаю, хотя в корысти обвинен…

Что будет дальше – я не знаю, быть может, слава – только сон…

Чтоб музыке служить, я должен не думать больше ни о чем,

Не проводить минут тревожных в общении с ростовщиком…

Но, Паолетта. Вы сказали, что я ревнив?! Моя звезда!

К кому мне ревновать – к той пыли, где ваша промелькнет нога?

Мы все равны перед прелестной, вы – Клеопатра среди роз.

Вы – королева, не принцесса, и фея самых сладких грез!

Я знаю, что пройдет неделя, и вы забудете меня –

Но пусть на шелковой постели пылает водопад огня!

 

Полина – Никколо:

 

Никколо! Как прекрасны ночи – пусть я непостоянна… Но

Все то, что нам судьба пророчит, мы будем помнить все равно!

До самой смерти не забудем дамасских роз уставший мед –

И в музыке, что ты дашь людям, Полины имя оживет!

 

Об их недолгой любви теперь могут рассказать только несколько нежнейших и страстных мелодий Маэстро… Эта встреча была непохожа на остальные его связи с женщинами – в Полине он увидел обожженную и тоскующую душу. Она неистово и страстно искала всю жизнь… кого же? Мужчин было слишком много, любви – тоже… Она искала себя. Никколо так и не понял – нашла ли… Но в за короткое время общения с ней он понял одно – ни власть, ни роскошь не были для нее главным, а вот любовь мужчин была для нее воздухом и светом – она должна была приковывать, соблазнять, пленять… иначе не смогла бы жить. Перед смертью он ясно вспомнил ее, такую непохожую на обычных женщин, пусть с трудом – но он записал свое воспоминание несколькими отрывистыми словами: «Красные розы… Темно-красные и кажутся дамасском…».

 

***

 

Действующие лица:

 

1. Никколо Паганини, 30 лет.

2. Элиза Баччоки, 35 лет, великая герцогиня (княгиня) Тосканы (Тоскана – герцогство (княжество) в центральной Италии, столица Флоренция. Княжество объединяет 10 областей – Аренццо, Гроссето, Фиренце, Ливорно, Лукку, Масса-Каррара, Пизу, Пистойю, Прато, Сиену).

 

 

1812, Флоренция, дворец Питти, резиденция правителей Тосканы (после прихода Наполеона, его покинули герцоги Лотарингские)

 

Мягкий вечер, герцогский дворец Баччоки ярко освещен, скоро ожидается великолепный концерт… Покои герцогини подавляют роскошью – и хотя дворец строился не для нее (он принадлежал семье Медичи, потом – герцогам Лотарингским), но ей он подходил, как никому другому. Элиза стоит, отвернувшись от окна, за которым шелестит и благоухает роскошный сад, ставший прообразом самого Версаля…Звук льющейся воды фонтана вторит дыханию ночи… Но Элиза не видит и не слышит этого таинственного великолепия - она в раздражении смотрит на Паганини, перебирающего ноты…

 

Элиза – Никколо:

 

Никколо! Ты неблагодарный! Как мог ты милость позабыть,

Тебе оказанную нами – и увольнения просить?

Все эти годы честь и слава слагались у маэстро ног…

На многое имел ты право! Тебе наскучил мой порог?

Когда тебя я отпустила, и на полгода ты пропал –

То пал в объятия Полины… А мне еще дороже стал!

Ты возвратился, я простила! Четыре года пронеслось…

Скажи теперь мне – что за сила тебя зовет в туманы звезд?

Я знаю, что сестра забыла тебя и тешиться с другим…

Она ветрена, игрива… А я жила тобой одним!

Теперь же ты меня бросаешь – ты охладел за восемь лет…

Ты благодарности не знаешь… Никколо! Дай же мне ответ!

 

Элиза в гневе ударяет кулачком по подоконнику, вспугнув ночную бабочку… Ее глаза блестят, она очень эффектна в эту минуту. Паганини, наконец, отрывается от нот и смотрит на нее… Хотя – нет, взгляд его уходит в темноту сада, купаясь в серебре водяных струй, огибая дорожки, зарываясь в густую листву… Черные глаза его смотрят сквозь Элизу отрешенно… Он уже давно искал повод оставить Элизу, он жаждал свободы, так же, как тогда, когда мечтал вырваться из-под опеки своего отца. Блестящий Тосканский двор утомлял его, теперь же кроме праздности и интриг примешивалась нервозность и озабоченность обстановкой вокруг власти Наполеона, который потерпел поражение в России. Для самого Паганини стало слишком душно и тесно – он хотел свободы.

 

Никколо – Элизе:

 

Что мне сказать теперь, Элиза… Мне тяжела любая цепь!

Меня влечет за свежим бризом – я загнан, пойман, словно вепрь!

Я знал всегда, что мы простимся, любовь останется вдали –

Мир слишком сильно изменился, иными стали я и ты…

Твои упреки непонятны – ведь именно со мной твой двор

Роскошным стал и лоск парадный, как королевский, приобрел.

Что во Флоренции, что в луке, я привлекал к тебе людей,

А сам лишь маялся от скуки, живя средь шелковых цепей…

Элиза, пылко мы любили, но ты смотрела на меня,

Словно в коллекцию купила образчик редкого зверья…

Элиза, княжество Тосканы теперь у ног твоих лежит,

И если Лукки было мало, с лихвой Тоскана возместит –

Все десять областей готовы, признав владычицей тебя,

Служить сестре Наполеона! Благословляя и любя…

Элиза, я тебе не нужен – сиянье твоего венца

Восторгом отзовется в душах, улыбкой самого Творца!

Элиза, ты великолепна! Божественна! Но я устал

От совершенства королевы, мне тягостен твой пьедестал!

Так отпусти меня, принцесса! Все лучшее уже прошло –

Мне тягостен порядок трезвый и твой роскошный, праздный двор…

 

Элиза – Никколо:

 

Гнев Элизы достигает высшей точки – она выступает на середину комнаты, принимая величественную позу… Испепеляя Маэстро взглядом, она бросает ему с истинно королевской интонацией:

 

Маэстро! Княжество Тоскана должно иметь роскошный двор,

Вам уходить покуда рано – закончим этот разговор!

Вы остаетесь украшеньем, свидетельством и торжеством,

И гениальным приложеньем триумфа – во дворце моем!

 

Паганини горько усмехается, пожимая плечами, отчего одно из них, которое выше, кажется, взлетает… Весь его вид как бы говорит: очень жаль… мне очень жаль…

 

Никколо – Элизе:

 

Нам лучше попрощаться сразу – рассвет освободит меня

От власти отданных приказов, и от капризных глаз огня…

Ваше высочество, прощайте – жить невозможно мне давно

Среди придворной высшей знати – судьбой иное суждено!

Меня не удержать вам силой, я покидаю вас сейчас,

Запомнив, что меж нами было, и свет когда-то милых глаз…

 

Он вышел, не оглядываясь, Элиза хотела остановить его, но решила, что он все равно никуда не денется, и постаралась справиться со своим гневом и разочарованием. Она позвонила и стала готовиться к концерту.

…Зал уже был полон – не только придворные, но и герцог с герцогиней уже были на местах, не хватало только одного человека – маэстро… И вот послышались его нервные шаги и на сцене появился… Элиза ахнула и привстала – на маэстро вместо черного сюртука был одет капитанский мундир… Она не могла поверить  своим глазам – когда-то именно этот чин, пожалованный молодому музыканту принцессой Луки, открыл ему дорогу к ее двору, а теперь, теперь… Этот намек, это – наглость, это… Элиза резко встала:

- Маэстро! Что вы позволяете себе, немедленно переоденьтесь! Как вы смеете, где черный сюртук – ваша форма?!

- Герцогиня, но в моем контракте ничего нет на этот счет, - Агатовые глаза насмешливо блестели. – По чину, который вы милостиво мне пожаловали, принимая на официальную должность – я капитан гвардии, так почему вы теперь гневаетесь?

- Вы прекрасно знаете! Немедленно…

- Герцогиня, я буду одеваться так, как считаю нужным.

Элиза даже оперлась на плечо мужа, который сидел, онемев от удивления:

- Маэстро Паганини – я требую! Иначе, вы будете взяты под стражу за оскорбление достоинства герцога и … императора, моего брата!

Паганини насмешливо усмехнулся и поклонился, адресуясь к Феликсу Баччоки, потом, отдельно – портрету Наполеона… Потом перевел взгляд на Элизу – и она поняла, все, это прощание, прощание навсегда.

Этой же ночью Никколо покинул Флоренцию и направился в Милан, его ждал знаменитый на весь мир «Ла Скала»…

Сцена третья. СМЫСЛ ЖИЗНИ.

 

Действующие лица:

 

1. Никколо Паганини, 46 лет.

2. Антониа Бьянки, 32 года, гражданская жена Николо Паганини, официально их брак не был зарегистрирован никогда. Впервые они встретились в Вене, в 1816 году. Тогда Николо услышал ее прелестный голос и был так зачарован и им и внешностью Антонии, что пригласил ее с собой в турне, обещая заниматься с ней музыкой и дать спеть в его концерте. Тогда же он написал «Венецианский карнавал», вдохновленный волшебством Венеции и новой любовью… Хотя, возможно, на его вдохновение повлияла и встреча с Байроном, творчество которого прошло через всю жизнь маэстро, и даже в последние дни жизни именно воспоминание о нем вдохновило Маэстро на последнюю в его земной жизни игру… С Антонией же они часто ссорились и расходились, но встретившись вновь в 1824 году в Милане, Николо Паганини загорелся снова – он дал ей спеть в своем концерте в «Ла Скала»… А в июле 1825 года родился Ахилл…

3. Ахилл Паганини, 3 года, (Акилле – Чиро – Алессандро Паганини) сын Николо Паганини и Антонии Бьянки. Никколо назвал его в честь любимого героя поэм Гомера. Свое отцовство Николо Паганини узаконит только в 1837 году, для составления официального завещания.

4. Ангел.

*****

1828 г., Австрия, Вена

 

На втором этаже гостиницы в просторной, хорошо обставленной комнате, сидит, глядя в окно Антониа, только что закончившая очередное выяснение отношений с Николо, как обычно, обвинив его в жутком невнимании к ней и ее таланту. Она была поразительно красива – жгучие черные глаза и густые черные волосы, плавные изгибы тела, немного полного, но все равно пленительного… Она была капризна, взбаломошна, истерична и ревнива... но – искренна, добра и она действительно любила Никколо. Здесь же, рядом с кроватью Ахилла стоит Ангел, рассеяно глядя мимо Антонии в окно.

Сам же Никколо мрачно меряет шагами комнату, не глядя на Антонию. Только проходя мимо высокой кровати, на которой спит Ахилл, он светлеет лицом. И шаг становится более размеренным, но отходя от кровати и приближаясь к окну – снова учащается и лицо становится строгим, и, наконец - решительным:

 

Никколо – Антонии:

 

Пора расстаться нам, синьора – жить вместе выше моих сил,

Ни дня без ругани и ссоры… я ведь тебя давно просил –

Антониа, твой гнев и ревность с ума когда-нибудь сведут,

Давай теперь же найдем смелость и сбросим груз ненужных пут.

Давно минули страсть и пылкость, и в прошлое ушла любовь…

Мы оба сильно изменились – друг другу только портим кровь…

Ты дорога была мне раньше, теперь же мне дороже всех

Один лишь мой любимый мальчик – его счастливый детский смех.

Давай расстанемся… Мы сможем вновь собираться всей семьей –

Мне лишь Ахилл всего дороже, оставь же его жить со мной!

Антониа, удивленно слушавшая его, не может понять – почему, вдруг такое решение пришло в голову Никколо? Ведь все как обычно, все как всегда – так зачем же что-то менять? Она в недоумении пытается образумить Никколо:

 

Антониа – Никколо:

 

Никколо, милый, как ты можешь? Как я оставлю, малыша?

Ахилл и мне всего дороже – тоскует по нему душа.

Николо… Разве ты не любишь? Я все еще тебя люблю…

И первой встречи поцелуи я в памяти своей храню…

Я помню… Город всех влюбленных – Венеция! Дурман ночей,

Танцуют на воде гондолы в летящих искорках лучей…

Как мог ты позабыть, Маэстро – Венецианский карнавал!

Мелодий лучше и прелестней ты никогда не создавал!

Ты счастлив был и наша встреча перевернула жизнь твою –

А я была тогда беспечна, не знала как тебя люблю…

Но годы шли… Мы расставались, сходились, ссорились с тобой –

Теперь двенадцать лет промчались, я жизни не хочу другой…

 

Антониа пытается поймать взгляд Никколо, который продолжает кружить по комнате, Ангел, вздохнув устало, отводит взгляд от окна и смотрит на Паганини. Тот, наконец, заканчивает свой маршрут и подходит к Антонии:

 

Никколо – Антонии:

 

Антониа… Любовь былая приходит иногда ко мне…

В воспоминаниях о рае, что был в прекрасном нежном сне…

Венеция… Мосты, палаццо… Луна в серебряных волнах…

Там невозможно не влюбляться! Любви дурман в ее садах…

А ты… Как ты была красива – глаза, улыбка, тонкий стан…

А голос! Ангельское диво! И страстна, словно океан…

Теперь же… Только тень осталась Венецианских вечеров –

Я разлюбил тебя, я каюсь,… но не зажечь былых костров…

 

Ангел снова вздыхает… Антониа все не может поверить, что перемены неизбежны, что Николо устал от нее…

 

Антониа – Никколо:

 

Никколо… Разве ты не помнишь – «Ла Скала» весь сиял огнем!

Рукоплескания и полночь… на сцене были мы вдаоем!

Минуло лишь четыре года – Маэстро… Разве я стара?!

Не всю красу взяла природа, и моя слава не прошла…

Еще рукоплескают люди, с восторгом, завистью глядя –

Мой голос их желанья будит средь мрака ночи, света дня…

Я завораживаю души, сердца их мне принадлежат!

Лишь ты меня не любишь слушать – ты презираешь мой талант!

Ты лишь собой привык гордиться, и славу забирать себе –

Тебя встречают, словно принца, не вспоминая обо мне…

А знаешь ты, какие слухи преследуют тебя давно?

Тебе пророчат ада муки! Тебе же все еще смешно…

 

Ангел, со скучающей улыбкой слушавший ее жалобы, при последней фразе помрачнел и посмотрел на Никколо – тот лишь насмешливо усмехался:

 

Никколо – Антонии:

 

Антониа, ты позабыла, что годы заберут свое –

Талант твой, красота и сила уйдут чредой в небытие…

А ты уже на середине – тебе минуло тридцать лет…

А я… ну что ж… мой друг Тадини ведет десятилетья след.

Легатов папских подготовил. Сезон охоты им открыт –

Я не отдам им своей воли! Ханжа! Лукавый иезуит!

Корыстолюбие, притворство – не вера, верховодят им!

Злобы и зависти короста покрыла сердце! Черный дым

Застлал глаза… И кардиналу так просто, на весь мир кляня,

Найти врага – и он по праву назначил жертвою меня!

 

Ангел прикрыл глаза и по его щеке сбежали две прозрачные слезы, словно искорки… Антониа испуганно подскочила к Николо:

 

Антониа – Никколо:

 

Но люди тоже так считают! Сомнения в душе храня,

Тебя восторженно встречают – но призрак адского огня

Им виден за твоей спиною! Их будоражит скрипки страсть,

Что властвует над их душою! И это – дьявольская власть…

Им непонятны эти чувства! Издревле музыка была

Лишь легким образом искусства – твоя огнем их обожгла!

Обрушилась лавиной дикой и увела за край земли…

Потоки лавы многоликой как люди выдержать могли?

А вызов, что ты бросил свету? Тадини ты помехой стал –

Он призовет тебя к ответу и твой разрушит пьедестал!

Никколо! Ты же горд безмерно! Склонись пред церковью теперь –

И путь твой, освященный верой, прекрасней станет и светлей…

 

Ангел качает головой и с сожалением смотрит на Антонию…

 

Никколо – Антонии:

 

Так вот что?! Ты им тоже веришь! Ты смотришь на меня всю жизнь

Как на диковинного зверя! Ну?! Где же дьявол – оглянись?!

 

Антониа – Никколо:

 

Маэстро мой! Пусть то не дьявол! Но человеческой рукой

Нельзя добиться высшей славы, забыв навеки свой покой –

Без скрипки ты дышать не можешь, ты любишь лишь ее одну!

Она тебе – Господь и сторож, твой проводник в теней страну…

Лишь там таятся эти звуки, что могут тысячи людей

Обречь на сладостные муки, обрушив ураган страстей!

Накколо! Между нами было так много! Разве ты забыл?!

Но я за все тебя простила – а ты… Ты разве, не простил?

Мне все равно – Бог или дьявол руководит тобой в пути…

Ты гений! Ты весь мир заставил за музыкой твоей пойти!

 

Никколо – Антонии:

 

Антониа! Я верю в Бога, я не нарушил время бег,

Людские души я не трогал! Ия – обычный человек!

Я слышу этот мир иначе – все звуки, словно водопад,

Спадают, становясь все ярче, не видя пред собой преград…

И Скрипка позовет так нежно… Она ведь часть моей души!

Ее призыв, как ветер вешний, рассвет, отрада среди лжи –

Тот мир, где обитает тело, погряз в притворстве серых дней,

Мне мишура давно приелась, и зло, предательство людей!

Но музыка! Она правдива, она не искажает свет –

В ней истины предвечной сила! Величие грядущих лет…

В любви я не увидел счастья – все проходящее… только сон…

И чары не имеют власти над тем, кто утром пробужден.

Но Скрипка – жизнь моя и гений! Моя любовь и благодать –

Таких чарующих мгновений мне женщина не может дать!

 

Антониа, сначала, было успокоившаяся, впадает в безудержный гнев, схватив скрипку, не убранную в футляр маэстро, она в бешенстве разбивает ее о пол… Жалобно вскрикивают, обрываясь, струны, скрипка с диким треском рассыпается на деревянные осколки… Ангел снова качает головой и подходит ближе к кроватке Ахилла…

 

Антониа – Никколо:

 

Я ненавижу, ненавижу! Пусть сгинет, пусть сгорит в огне!

Она тебе была всех ближе – ты ей отдал, что должен мне!

 

От жуткого грохота и слившихся в один визг крика матери и предсмертного вопля струн проснулся Ахилл. Не понимая, что происходит, он, падает с высокой кровати… Отец в ужасе спешит к нему, мать, в одно мгновение поняв, что она наделала, также пытается поймать малыша… Родители не успевают – Ахилл падает на пол с большой для себя высоты – лишь Ангел успевает смягчить для него этот удар, подставив свое крыло… Никколо тут же посылает за лекарем, который обнаруживает лишь сильнейший вывих плеча. Когда все успокоилось и лекарь ушел, Никколо сказал всхлипывающей Антонии:

 

Никколо – Антонии:

Ну все! Закончилось терпенье! Пусть в скрипке не умрет душа –

Но ты в слепом и злобном гневе чуть не сгубила малыша!

Он мой теперь! Оставь нас, слышишь?! Я не могу так дальше жить!

О, Боже, мой малыш не дышит... Нет, показалось! Крепко спит…

Хватит, Антониа, довольно! Ты можешь все мое забрать –

Но он останется со м ною, ты будешь сына навещать.

Займись теперь своей карьерой, покуда годы не прошли,

И ты еще побудешь первой… на сцене, в опере, в любви…

Мы будем видеться так часто. Как только пожелаешь ты –

Пусть каждый снова будет счастлив, и наши сбудутся мечты…

 

Антониа, наконец, соглашается на его условия. Он назначает ей ежемесячное содержание и обещает положить на ее имя деньги в банк. Также обещая не препятствовать ее встречам с сыном. Антониа уходит.

Никколо с безграничной любовью смотрит на спящего сына:

 

Никколо – Ахиллу:

 

Ты мой – ты кровь моя и плоть… Как в отражении зеркальном,

Я вижу все, что дал Господь когда-то мне рассветом ранним…

Я вижу, как в твоих глазах, как и в моих, таятся искры,

Витают мысли в небесах, пока безоблачных и чистых.

И взгляд открытый и прямой ты демонстрируешь умело…

Но снова врешь ты, мальчик мой… я знаю – я всегда так делал.

Как я люблю тебя, малыш! Ты, зная это, колобродишь –

И целый день, пока не спишь, меня проказами изводишь.

Ты подрастаешь… Все ясней в тебе видны мои привычки –

И порох облаком огней взметнется ввысь от малой спички…

Смогу ли я сберечь тебя, чтоб пламя не спалило душу,

Смогу ли?... Жизнь свою губя, я никого тогда не слушал…

Я так люблю тебя, мой сын! Уже сейчас подумать больно,

Что ты войдешь в чадящий дым, в котором жил я так привольно.

Ты мой – ты кровь моя и плоть… Как в отражении зеркальном,

Я вижу все, что дал Господь когда-то мне рассветом ранним…

Сцена четвертая. ОТЦЫ ЦЕРКВИ.

 

Действующие лица:

 

1. Кардинал Тадини, архиепископ Генуи, примерно 57 лет (ровесник Никколо Паганини). Выросший вместе с Никколо, он всю жизнь завидовал его таланту. Ради того, чтобы добиться успеха и миновать неотвратимую нищету, он принял сан и стал уверенно продвигаться по кардинальской лестнице. Принадлежит к ордену иезуитов.

2. Доменико Гальвано, епископ Ниццы, примерно 50 лет. Приехал в Геную по приказу своего духовника – кардинала Тадини

 

Январь 1839, Генуя

 

Из окон кафедрального собора Сан-Лоренцо открывается завораживающий вид на изрезанное побережье Генуи – виден кусок глубокой синевы, и сразу не ясно, где разделяется вода и небо… Епископ Гальвано заворожено смотрит на открывшуюся ему картину, невольно сравнивая с побережьем Ниццы… В его умиротворенные размышления резких криком чайки врывается голос кардинала Тадини:

Тадини – Гальвано:

 

Осталось ждать уже недолго, мои собратья донесли,

Что ждет последняя дорога, и он уйдет за край земли…

Великий Мастер! Паганини! Скрипичный гений, виртуоз!

Ты, прежде, чем сойдешь в могилу, узнаешь вкус соленых слез!

Гальвано, сын мой, постарайтесь, чтоб слухи расползлись быстрей –

Пускай растет обида братьев и возмущение людей!

Пусть знают все о богохульстве и одержимости его,

И что на лбу багровым пульсом сияет дьявола клеймо!

Пусть разнесет молва, чтоб миру о преступленьях рассказать –

Наш гений растерял все силы, он едет в Ниццу умирать!

 

Епископ Гальвано отрывается от своих наблюдений и подобострастно смотрит на кардинала.

Гальвано – Тадини:

 

Архиепископ, все готово – о Паганини знают все,

Уйдет он без прощенья слова, уйдет, не преданный земле!

И если в Ницце оборвется богопротивный путь его –

Благословенье не коснется, проклятье ляжет на чело!

Никто из верных сынов церкви не примет исповедь глупца,

Что ради славы предал веру, отринувши любовь Творца!

Он не найдет приют в тех землях, и погребения процесс

Не совершится, где значенье имеет Христианский крест!

 

Тадини – Гальвано:

Отлично, сын мой, приступайте… Господь поможет вам в пути –

Немедля больше, выезжайте, чтобы живым его найти…

 

Епископ Гальвано целует перстень кардинала, тот благосклонно кивает ему на прощание, Гальвано уходит.

Кардинал Тадини всматривается в безбрежную синь, расстилающуюся вдали, от блеска играющего на воде солнечного сияния на глазах выступают слезы, Тадини переводит взгляд на город, словно пытаясь отыскать маленькую улочку, потерявшуюся среди плотно наседающих друга на друга домов – переулок Черной кошки, где осенним вечером 1782 года родился тот, чей талант отравил всю жизнь кардиналу…

 

кардинал Тадини:

 

Нет… Я не верю! Господи! Не верю!

Как мог ты дар такой ему отдать?!

На лбу его сияет метка зверя!

Вокруг толпится дьявольская рать…

Пусть зависть пеленой глаза застила,

пусть сердце мне прожег тлетворный яд –

Я ненавижу музыку и имя

того, кто нес с рожденья Твой талант!

О Боже! Звуки, что летят как искры

и опадают ворохом листвы,

Кружатся в поднебесье ветром быстрым,

низвергнутся на землю с высоты…

Он слышит… слышит! Мир, что я не вижу,

что Ты мне не откроешь никогда –

Ему тот мир стал и родней и ближе

земного… Словно вешняя вода

Разбудит к жизни ледяное сердце

и уведет в неведомую высь –

А мне… в удушье злобном не согреться…

И в темный лабиринт уводит мысль…

Одна лишь мысль! Не я Тобой был избран!

И дар услышать жизнь ты дал не мне!

А мне остался только жалкий призрак

мечты, что растворилась в тишине…

Как я любил мелодии и звуки

и я играл… Но вдохновенья дар

Ты дал ему! И скрипку в его руки

вложил. Как свет, как истины пожар!

Ты так решил… Но я решу иначе,

пусть за чертой, но я реванш возьму –

Покуда мое слово что-то значит,

Маэстро сгинет в проклятую тьму!...

 

Кардинала трясло, судорога проходила по его телу, словно от удара молнии… Он снова явственно увидел себя и.. того, другого, кого он так неистово теперь ненавидел и проклинал – им было по 14 лет, но Паганини уже восхищалась вся Генуя, у него уже тогда сыскался покровитель, а у Тадини не было ничего, ни восхищения, ни покровителя, ни надежд. Он любил музыку, не мог жить без нее, но он не мог извлечь из скрипки звуки, от которых замирала душа, и уж тем более, не мог сам написать такую музыку… Не мог, как ни старался. Именно тогда он избрал единственно возможный для него путь к вершинам – пусть не светским, но вершинам. Он прошел всю церковную лестницу с показным смирением и неистовым честолюбием – он шел на вершину, чтобы когда-нибудь иметь возможность поквитаться с тем, кого считал недостойным Божьей милости. Кардинал, походил по комнате и снова подошел к окну, но чистая синева не развеяла его мрачных мыслей, наоборот, он принял решение идти до самого конца:

 

Ну что ж, Никколо… Ты узнаешь, что зря тягаешься со мной –

Теперь все то, что испытаешь, ты будешь помнить за чертой…

Ты смог уйти от гнета будней, достиг богатства и хвалы…

А я ступил на путь мой трудный, чтобы избегнуть злой нужды…

Почти что вместе мы взрослели, но нечего мне было ждать –

Тебе же открывали двери везде, где мог ты пожелать…

Я отказался от земного, чтоб выжить и достичь высот…

Ты жил развратно, непристойно, не зная всяческих забот…

Да, ты не знал, как это страшно – любить, желать! Но не иметь!

От страсти гибнуть ежечасно и в адском пламени гореть!

Тебя же – нищего когда-то судьба ласкала, не скупясь –

И возвышала музыканта Фортуна, радостно смеясь!

Какие женщины любили! Аристократки, знати цвет –

Их имена уже забыли… Но для тебя забвенья нет!

Твой гений превзошел живущих, и будет в памяти людей

Твой образ жить в годах грядущих! Но сгину я во мрак теней!

Я ненавижу! Проклинаю! Ведь я жил музыкой одной,

Но воля Господа иная – им избран был совсем другой!

Тебе был гений предназначен, а мне – монашеский обет –

Я жить хотел совсем иначе… Теперь ты дашь за все ответ!

Твои посмертные гастроли устрою я! Хотя бы так

Пусть на века меня запомнят – мой импресарио талант!

Глава пятая. ОТВЕРГНУТОЕ ПРИЧАСТИЕ

 

Действующие лица:

 

1. Никколо Паганини, 58 лет.

2. Антониа Бьянки, 44 года.

3. Ахилл Паганини, 15 лет.

4. Ангел.

5. каноник Каффарелли. Исповедник прихода.

 

****

27 мая 1840 г. Франция, Ницца

 

Никколо Паганини умирает, он давно потерял голос, пальцы онемели. Он уже не может играть, это мучает его больше всего, потому что он страдает без той, что дарила ему самые прекрасные минуты и самые тяжкие страдания, без той, что всегда была не только частью его тела, но и частью его души – без своей Скрипки… Ахилл положил ее рядом с кроватью, но Никколо может только смотреть, иногда сын кладет Скрипку отцу на грудь, и тогда он не отрывает от нее взгляда… Ангел стоит тут же и печально смотрит на улицу, где потихоньку собирается толпа и выкрикивает угрозы в адрес Маэстро. Архиепископ Генуи кардинал Тадини, с юности следивший за Никколо и всю жизнь распространявший про него страшные и позорные слухи, с нетерпение ждал его последней минуты, чтобы перед смертью заставить его пережить страшнейшие душевные муки… С 1814 года орден иезуитов, к которому принадлежал Тадини, первым предпринял попытку придать проклятью его музыку, официально тогда удалось только добиться признать богопротивными подражания голосу птиц и животных с помощью музыкальных инструментов… Никогда Маэстро не делился деньгами с Церковью, он смеялся над святыми отцами, над глупыми придирками, над ханжеством… Смеялся всю жизнь. Но теперь, теперь…

Епископ Ниццы, Доменико Гальвано, заранее постарался распространить слух о непримиримой вражде Паганини с Церковью, не далее, как вчера, на мессе он повторил в адрес Маэстро все многолетние обвинения, предупредив, что, если тот не покается, то будет лишен погребения…

Ангел полными слез глазами смотрел, как собирается толпа, потом он увидел, как она расступилась – к дому подошел исповедник прихода, каноник Каффарелли… Ангел подошел к постели умирающего и крыльями на минуту накрыл его, надеясь вдохнуть в него силы, шаги исповедника были уже у самой двери, Ангел, еще раз коснувшись лба Никколо, отошел обратно к окну…

 

Каноник Каффарелли - Паганини:

 

Сын мой… Покайся в злодеяньях, там, за холодною чертой,

Тебе не будет оправданья – и ты не обретешь покой!

Мне ведомы грехи, что страстно взлелеял ты в душе своей…

Твои чаяния напрасны – тебя ждет ад в стране теней!

Покайся! За твоей спиною враг человеческий стоит!

Мир возмущен твоей игрою – в ней дьявольский огонь горит!

Покайся! Всем давно известно – тебе дал скрипку сатана!

У Господа не будет места – душа уйдет непрощена…

Покайся! Отрекись! И вспомни, что за грехи твои теперь

Душа останется бездомной, закроются врата пред ней…

 

Паганини хотел что-то сказать, но дикий кашель не дал ему говорить, он умоляюще протянул к Каффарелли руку, но тот не принял мольбы, не принял последней просьбы умирающего… С праведным гневом в голосе он продолжал:

 

Смотри же! Твой хозяин темный печатью заковал уста!

Уйдешь навеки, непрощенный – тебя ждет ад и темнота!

Ты веру поменял на славу, забыл бессмертие души,

Теперь тебе осталось мало – князь тьмы твою судьбу вершит!

Как ты над Церковью смеялся! В законной дани отказал…

Ты в мире гением считался – и что же, видишь свой финал?!

Ты умираешь непрощенный, и Церковь проклянет тебя –

Останешься непогребенным, не примет грешника земля!

 

Ангел в ужасе и горе смотрит на того, кто должен был с милосердием и прощением нести в мир веру Господнюю… У Паганини начинается судорога, горлом идет кровь… Но теперь его черные глаза умоляюще смотрят только на сына… Ахилл в слезах берет руку отца, глядя в его глаза, шепчет слова утешения, потом поворачивается к канонику:

 

Ахилл – Канонику Каффарелли

 

Святой отец, что за молитвы?! Зачем же вы пришли к отцу?

Пред смертью все пути открыты, и молиться душа Творцу…

В грехах тяжелых обвинили – но мой отец не виноват!

Вы о прощении забыли, возьмите все слова назад!

Он умирает невиновным – он верил в Господа всегда!

И дьявольским огнем греховным он не прельщался никогда!

Где милосердие, что в душах святых отцов должно сиять?!

Вы правды голос должны слушать, грехи людей должны прощать…

 

Ахилл подходит к исповеднику… Каффарелли же с злобной усмешкой продолжает обинительную речь:

 

Каноник Каффарелли - Ахиллу

 

Не будет для него прощенья! Он будет в пламени гореть!

Тебе ль читать нравоученья?! Тебе ль в мои глаза смотреть?!

Ты – сын отступника! И дьявол над колыбелею твоей

Водил смычкой греховной славы, и в ад тебе открыта дверь…

Покайся! И покинь теперь же того, кто дьявольской тропой

Уйдет во чрево мглы безбрежной, ведомый дьявола рукой!

 

Слезы Ангела падают словно искры солнца… Ахилл в ужасе отступает от каноника обратно к отцу, который в отчаянии пытается привстать с постели. Сын пытается его успокоить, потом поворачивается к Каффарелли:

 

Ахилл – Канонику Каффарелли

 

Так значит, Церкови ученье в предательстве?! В проклятье, лжи?!

С момента моего рожденья ради меня отец лишь жил!

И для меня его богатство, что вам покоя не дает,

Он не виновен в святотатстве! Пускай же его судит Бог…

 

Каноник Каффарелли - Ахиллу

 

Виновен! Он – отродье ада! И душу продал он давно –

Так пусть берет свою награду! Ему проклятье суждено!

 

Ахилл, рыдая, закрывает лицо руками, поворачивается к отцу, чтобы ободрить его. Никколо вдруг приподнимается, кашель оставляет его, найдя руку сына, опирается на нее, взгляд его светлеет. Он смотрит на каноника ясными черными глазами:

 

Паганини - Канонику Каффарелли

 

Я не был дьяволом с рожденья, я им не стану и теперь –

Но вы, туманов порожденья, мне не наденете цепей!

Вам не понять талант, мне данный, страшит пожар души и страсть,

Я на земле живу незваным – но мне дана над вами власть!

Когда замрут в души молчанье те языки, что жгут, кляня,

Над вашим миром сна и яви взовьется музыка моя!

Блеснет, как искры самоцветов, сорвется эхом древних гор –

И лишь она моим ответом вам станет… Мнимый мой позор

Забудут – и проклятьем неба не назовут тогда талант,

Что получил от Бога бедный, но избранный Им музыкант!

 

Каноник не выдерживает его взгляда, потрясенный его просветлением и словами, отступает и уходит... Ангел смотрит, как он, выйдя из дома, говорит толпе об отказе Паганини принять причастие. В толпе раздаются крики, возмущение все нарастает…

Никколо падает на подушки и сознание на время оставляет его. Придя в себя, он больше не может говорить, лишь смотреть на своего сына… Ангел подходит к нему, видя, что последняя минута жизни истекает, склоняется над ним, целуя в лоб, взмах белых крыльев приносит умирающему отраду – он что-то шепчет Ахиллу, приникнувшему к его груди…

 

Ахилл - отцу:

 

Отец, отец! Скажи хоть слово! Твой взгляд больным огнем горит –

Я знаю, ты хотел бы снова сыграть… вновь сердце говорит…

Отец, дай я согрею руки – как пальцы холодны твои…

Отец, ты снова слышишь звуки, что льются из чужой дали?

О, мой отец! Душа и чувства с рождения принесены

Тобой на жертвенник искусства - среди людей гореть должны…

А ты, отец мой, бедный гений – как мог ты раненой душой

Так мир любить… среди гонений и лести ты ведь был чужой!

Все те, кто улыбаясь сладко, превозносили до небес –

Те за спиной твоей украдкой шептали, что с тобою бес…

Что это бес вселился в скрипку… что водит бес твоей рукой…

Что видят дьявола улыбку – так он сражен твоей игрой…

Не плачь, отец, я обещаюсь, что до скончанья моих лет

С клеветниками поквитаюсь – я докажу, что только свет

Руководил тобой с рожденья, и ты прошел свой путь земной,

Ведомый волей Провиденья средь злобы, зависти людской!

Отец! Люблю тебя, послушай, как сердце бьется от тоски –

С рожденья наши с тобой души едины… Лед твоей руки

Сейчас сжигает в пепел сердце… Отец… Отец! Не умирай!

О. Боже, дай ему согреться… О, Боже… Мой отец… прощай….

 

На лестнице слышны торопливые шаги, дверь распахивается, в комнату вбегает Антониа и кидается к сыну…

 

Ахилл - Антонии:

 

О, мама, наконец-то! Мама… Он отошел за край черты…

Господь забрал его так рано… Но где была так долго ты?

Он так страдал! Как будто пламя плескалось по его крови…

Он умолял меня… глазами… кричал от боли и любви…

Не мог играть… Но снова звуки теснились, бились в пустоте…

О, мама! Помертвели руки, что пели гимны красоте…

Но он причастие не принял! Священник оскорбил отца!

От слов причастника гневливых сбежала тень с его лица –

Он приподнялся с хриплым стоном… От дикой боли побледнел…

Восстав против людских законов, обряд последний он презрел!

Но он не отрекался! Мама! Он верил, знал! И сотню месс

Просил служить по нем… но слава, и слухи, что блуждают здесь…

Он проклят! Папские легаты восторжествуют, наконец –

Людская злость теперь расплата за дар, что в мир принес отец!

О. мама! Это так ужасно… при жизни гнали без конца…

Преследовали ложью праздной, а он… Он верил лишь в Творца!

Он перед смертью на мгновенье открыл глаза и прошептал:

«Сынок, я верю Провиденью, я крылья Ангела видал…

Я ухожу… но там, за гранью, теперь я буду не один…

Он оградит меня крылами… Но ты! Найди терпенье, сын…

Ты много испытаешь, прежде найдешь приют мне на земле…

Но только не теряй надежды, и – помни, помни обо мне…».

…О, мама! Там народ лютует – вновь прогоняют его прочь…

Моя душа сильней тоскует, но, мама – скоро уже ночь…

Ты слышишь крики и проклятья? Они все громче и сильней…

В руках отца лежит распятье… Он верил! Мама, ты поверь…

Но похороны запретили… куда же нам его везти?

Как странно – люди позабыли прощенья и добра пути…

Но, мама! Разве ты не слышишь? Звук скрипки!? Так отец играл!

Послушай. Мама! Только тише… отец мою тоску узнал….

 

Ахилл больше не рыдает, он блаженно улыбается, прикрыв глаза… Мать, положив его голову к себе на колени, укачивает его, словно маленького:

 

Антониа - Ахиллу:

 

Мой мальчик! Успокойся… помнишь, он с малых лет своей игрой

Тебя баюкал… Даже в полночь играл тебе, мой дорогой…

Не плачь же… Ты был его счастьем, в одном тебе он видел свет –

Он над собою был не властен, тебя же он хранил от бед…

Он горд был очень, это правда, но так уж, видно, суждено…

И он имел на это право – он в ссоре с церковью давно…

Давно проклятьем заклеймили они талант его, теперь

Пред смертью таинства лишили – нарочно оскорбив, поверь…

Не плачь, Ахилл… отец ведь рядом, пусть ты не видишь, но он здесь –

И любящим, как прежде взглядом, тебе несет благую весть!

Душа его покойна ныне, Творец не оттолкнул его!

Мы тело предадим могиле, в Италии, здесь – все равно…

И если для его покоя придется церкви заплатить –

Заплатим… В этом старом споре придется им его простить…

Не протестуй! Он невиновен – я знаю, знаю, мальчик мой!

Но со священниками в ссоре ему не обрести покой…

А люди… им на радость горе… Ты ж успокойся – много сил

Тебе понадобиться вскоре… Так сделай, как отец просил…

 

Антониа оставляет сына, смотрит долгим взглядом в лицо Никколо, смахнув слезу, подходит к окну:

 

Антониа - толпе:

 

Оставьте нас! Пред тайной смерти смирите гневные уста –

Он невиновен! Мне поверьте, все ложь и злая клевета!

Никколо дар был дан от Бога, и только Божья благодать

Была на нем… Его дорогу не все сумели распознать –

Неистовых мелодий искры, и одержимые мечты

Пронзали сердце, словно выстрел… Но были помыслы чисты!

Он виртуозно, вдохновенно в мелодиях явил навек

Все, что есть истинно, иль бренно… И как порочен человек!

Он не придумал новых казней, страстей и слабостей людских –

Лишь ярче описал соблазны, что властвуют среди живых…

Но разве музыка, что гений оставил, в вечность уходя,

Не уничтожит подозрений? Ведь это – Господа дитя!

Вы только вспомните, как нежно взлетая ввысь, лилась она,

И падала огнем мятежным… и вновь бежала, как волна…

Бежала вдаль навстречу ветру… навстречу звездным берегам,

Навстречу солнечному свету, и горным розовым снегам…

И словно шторм в глубинах моря, в соленых вспененных слезах,

Она неслась, смеясь и воя, и умирала на глазах…

Вы вспомните… Все эти звуки, что людям Мастер подарил,

Он пережил, и сердца муки осветят скорбный этот мир!

Он верил в Бога! Но причастье не смог принять в последний час –

То не проклятье, а несчастье! Неужто жалости нет в вас?!

Все разногласия и склоки, что были со святым отцом,

Несли лишь гордости уроки – но он смирялся пред Творцом!

Церковникам мой муж не верил, не признавал легатов власть –

Он знал, что над людьми давлеет греховных дел и мыслей страсть…

Но перед Господом единым он преклонял свою главу –

Благодаря за дар и сына, в молитвах возносил хвалу!

Он верил! Уповал в надежде, что Бог поймет тоску души,

И избранного Им, как прежде, Он благодати не лишит…

Прошу вас, расходитесь, люди! Оставьте нас скорбеть о нем –

Пусть сердце ваше зло забудет, а мы… лишь Божьей воли ждем…

 

Народ, загудев, спорит о том, кто прав… Потом, почувствовав присутствие смерти, нехотя расходится.

Ангел смотрит вслед толпе, потом поворачивается к душе Никколо, стоящей рядом…

 

Ангел – Никколо:

 

Пойдем… теперь ты неподвластен людям – их злоба не проникнет за полог,

Где исчезает боль, где память будет лишь отблеском земных далеких снов….

Я был с тобой… Я плакал, сожалея о гибнущих в холодной тьме сердцах –

Что подменяют волю Провиденья разящей ложью с ядом на устах…

Я видел! Жалкие, пустые души, что раздавить хотели, растоптать

Талант, что нитью в будущее служит, талант, что будет в вечности сиять!

Пойдем… ты был всего лишь человеком, но часть души оставил на земле –

И водопадом звуков век от века она прольется в память о тебе!

Не думай о печальном – ты вернулся туда, где музыка твоя жила…

Теперь от сна земного ты проснулся, и скрипка тебя к дому привела…

Смотри! Узнай! Ведь с этих же просторов ты звуки уводил в подлунный мир –

И отзвуками поднебесья хора ты людям светлый полог приоткрыл…

Пойдем… Пусть бренные твои останки претерпят поругание людей –

Но свет души, свет искренний и яркий, не сгинет среди призрачных теней!

Я проводник и брат тебе отныне – предстанем вместе мы перед Творцом,

Но не судьей Он станет в этом мире – а милосердным, любящим Отцом!...

 

 

 

***

Завещание Маэстро не тронуло злобные души иезуитов и церковников, проникновенные слова не дошли до их сердец:

«Запрещаю какие бы то ни было пышные похороны. Не желаю, чтобы артисты исполняли реквием по мне. Пусть будет исполнено сто месс. Дарю мою скрипку Генуе, чтобы она вечно хранилась там. Отдаю мою душу великой милости моего Творца».

 

Епископ Ниццы Доменико Гальвано, пользуясь распространившейся вестью о том, что Паганини не принял последнее причастие, запретил хоронить на кладбище еретика и вероотступника. Власти Ниццы приказали забальзамировать его тело и выставить на всеобщее обозрение. Друзья Никколо хотели перевезти его тело в родную Геную, которой он завещал свою бесценную Скрипку… Но губернатор Генуи Филиппе Паолуччи запросил разрешения кардинала Генуи Тадини, который с большим удовольствием запретил когда-либо ввозить на территорию христианского герцогства пособника дьявола. Даже вмешательство короля, Карла Альберта, не смогло помочь родным и близким Никколо.

Один из друзей Маэстро, граф Чессоле, предложил захоронить его останки в своем владении, в Пьерла, на мысе Сент-Оспис. Когда это было исполнено, Ахилл отправился в Рим к папе Григорию XVI, с прошением о разрешение достойного захоронения тела отца. Из владений графа Чессоле в скором времени пришлось увезти гроб с останками – людям чудились звуки скрипки и странный свет, исходящий из земли – гроб закопали возле лазарета в Виллафранка, в пустынной местности, но и оттуда через некоторое время его пришлось увозить из-за тех же слухов о загробной музыке.

Тем временем Ахиллу удалось благодаря прямому указанию короля получить в Риме разрешение на самые скромные похороны, в незаметном месте, неизвестном людям. В 1844 году на «Марии Магдалене» гроб был доставлен через Ниццу в Геную, откуда тихо и незаметно был перевезен на виллу Паганини в Польчевере, где простоял незарытым около года, пока Ахилл добивался разрешения церкви на служение мессы в память отца и достойное захоронение… Огромные денежные пожертвования, в конце концов, сделали свое дело.

Наконец, такое разрешение было дано епископом Пармы, и гроб был перевезен и зарыт в саду пармской виллы Паганини «Гайоне», где пробыл еще двадцать лет… И только в 1876 году было дано разрешение  христианского погребения на пармском кладбище…