Иосиф Бродский - пятый нобелевский лауреат по литературе в России

Муниципальное автономное общеобразовательное учреждение Лицей № 6 г. Уфа "И. А. БРОДСКИЙ - пятый Нобелевский лауреат по литературе в России " Автор исследования: Александра Симонова Руководитель проекта: Т.И. Кудряшова, преподаватель русского языка и литературы Уфа – 2017 Иосиф Александрович Бродский (1940-1996) Чтоб душа знала что-то, что знает Бог... Поэзия Иосифа Бродского – это всегда удивление и ощущение свободы. Его стихи цепляют за живое, заставляют вглядываться в настоящее и ломают шаблоны. Не влюбиться в поэзию Бродского просто невозможно. Итоговый характер поэзии И. Бродского Всё, что я творил, я творил не ради славы в эпоху кино и радио, но ради речи родной, словесности. Иосиф Бродский Иосиф Александрович Бродский – один из более значительных русских поэтов второй половины XX столетия. Его творчество можно назвать итоговым, сводящим воедино важнейшие тенденции искусства поэтического слова. Цельный итоговый характер поэзии Бродского отчётливо виден в трёх аспектах. Во-первых, стихи и поэмы художника насыщенны традициями русской и мировой классики. В любом стихотворении поэта можно обнаружить, как эхо, голоса поэтов–предшественников, опору на лучшее, что было ими создано. Во-вторых, всё творчество И.А. Бродского неразрывно связано со своей эпохой. В конце XX столетия подводятся итоги мировых войн, политических и научно-технических революций, и в поэзии Иосифа Бродского, как в зеркале, отражаются настроения и чувства, владеющие людьми, живущими в это непростое время, их сомнения, разочарования, трагическое мировоззрение. В-третьих, Иосиф Бродский как поэт-мыслитель тяготеет в своем творчестве к итоговым, конечным вопросам бытия, к так называемым метафизическим, философским темам. Основные темы поэзии художника, образующие своего рода сквозные линии его творчества в целом, – это -поиски смысла жизни, его духовного наполнения; -соотношение жизни и смерти, вечного, бессмертного и преходящего, настоящего, Бога и человека, живой и неживой природы; -вопросы культуры, места искусства (и поэзии, в частности) в жизни общества. Именно цельность творчества Иосифа Бродского привлекла моё внимание и подвигла к исследованию произведений и его мироощущения. Я считаю, что цельность творчества зависит от его видения мира поэтом, особенностей поэтического дарования и, в частности, от особенностей характера лирического героя его художественных произведений. Определив тему экзаменационного реферата как «Итоговый характер поэзии Иосифа Бродского», я сформулировала его основную цель: привлечь внимание моих сверстников к творчеству яркого, самобытного поэта конца ХХ века. поставлены следующие задачи исследовательской работы: - изучить жизненный и творческий путь поэта второй половины XX столетия Иосифа Бродского в контексте заданной темы; - выявить особенности его поэтического дарования; - анализируя стихотворения поэта, определить особенности характера лирического героя; - проанализировать самые яркие поэтические произведения поэта; - сопоставляя различные высказывания современников и исследователей творчества поэта, обосновать итоговый цельный характер поэзии Иосифа Бродского. Выбранная тема актуальна, потому что поэт жил и творил в очень интересное, хотя и драматичное время (вторая половина XX столетия). Драматизм эпохи определил основные особенности его поэтической манеры. В творчестве Иосифа Бродского нашли отражение традиции русского поэтического творчества предшествующих эпох. Его поэзия подвела итог развитию поэтической мысли XIX и XX столетий и определила тенденции развития поэтического творчества будущих мастеров слова. Соответственно заданной теме и сформулированной цели, мною были Невозможно знать настоящего и будущего, не зная прошлого. Именно поэтому мне показалось интересным исследовать творчество Иосифа Бродского. Я убеждёна, что цельность и итоговый характер поэзии любого Мастера слова прежде всего зависит от цельности его личности, вот почему свою работу я начну с исследования жизненного и творческого пути Иосифа Бродского. Иосиф Бродский: поэт нового зрения Хронология Иосиф Бродский родился в 1940 г. в Ленинграде, в семье журналистов. На стихотворение выдающегося поэта обратила внимание Анна Ахматова, чьим учеником И.А.Бродский был многие годы. В 1963 г. состоялось выступление главы советского государства Н.С. Хрущёва, началась новая кампания, направленная против интеллигенции, и - один из первых ударов тогдашней ленинградской администрации пришёлся по Бродскому. Его, успевшего поработать фрезеровщиком на заводе, санитаром, кочегаром в котельной, побывать в геологических партиях, и - занимавшегося поэтическим трудом, объявили тунеядцем и сослали на 5 лет в деревню Норинское Архангельской области. Через полтора года поэт, благодаря хлопотам А. Ахматовой, А. Твардовского, К. Чуковского, Д. Шостаковича, был досрочно освобождён и вернулся в родной город. В 1965 и 1970 гг. в Нью-Йорке выходят два его поэтических сборника: "Стихи и поэмы" и "Остановка в пустыне", вызвавшие ярость у литературных чиновников. В России к моменту его эмиграции было опубликовано лишь четыре В 1972 г. поэт вынужден эмигрировать в США, где вышли его сборники: "В Англии", "Конец прекрасной эпохи", "Часть речи" (1977), "Римские элегии" (1982), "Новые стансы к Августе" (1983), "Урания" (1987), драма "Мрамор" (1984) и на английском языке книга-эссе "Меньше, чем единица" (1986). К 1986 г. всё чаще выступает как англоязычный автор, в частности как стихотворения. переводчик собственной поэзии. В 1987 г. Бродский удостоен Нобелевской премии. Скончался в 1996 году. Поэзия Иосифа Бродского - «колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения» Иосиф Александрович Бродский - единственный ребёнок в семье ленинградских интеллигентов. Родился Иосиф Бродский 24 мая 1940 г. в г. Ленинграде. Отец его, Александр Иванович Бродский (1903-1984), был фотографом-профессионалом. Во время Великой Отечественной войны он служил военным корреспондентом на Ленинградском фронте. После войны служил на флоте, дослужившись до звания капитана 3-го ранга. Мать, Мария Моисеевна Вольперт (1905-1983), во время войны в качестве переводчика помогала получать информацию от военнопленных, после войны работала бухгалтером. О своём детстве Иосиф Бродский вспоминал неохотно: «Русские не придают детству большого значения. Я, по крайней мере, не придаю. Обычное детство. Я не думаю, что детские впечатления играют важную роль в дальнейшем развитии». Уже в отрочестве проявилась его самостоятельность, решительность, твёрдость характера. В 1955 г., не доучившись в школе (ушёл из 8 класса школы № 196 на Моховой), поступил работать на военный завод фрезеровщиком, выбрав для себя самообразование, главным образом «многочтение» (как любил выражаться сам поэт). «Начиналось это как накопление знаний, но превратилось в самое важное занятие, ради которого можно пожертвовать всем. Книги стали первой и единственной реальностью». О своей избе-читальне, отгороженной шкафами в родительской комнате, Иосиф Бродский писал: «... эти десять квадратных метров принадлежали мне, и то были лучшие десять метров, которые я когда-либо знал. Если пространство обладает собственным разумом и способно выказывать предпочтение, то возможно, что хотя бы один из тех десяти метров тоже может вспоминать обо мне с нежностью. Тем более теперь, под чужими ногами». Пожелав стать хирургом. Иосиф Бродский позже стал работать помощником прозектора в морге госпиталя тюрьмы "Кресты". «... в шестнадцать лет я хотел стать хирургом, начал работать помощником прозектора в морге, целый месяц ходил в морг анатомировать трупы». 1957 г., стихи были незамысловатые: В 1956 г. впервые попытался рифмовать. Первая публикация вышла в Прощай, позабудь и не обессудь. А письма сожги, как мост. Да будет мужественным твой путь, Да будет он прям и прост... Иосиф Бродский пережил в юности сильное влияние творчества М.Лермонтова и Г.Державина. Он часто менял места и виды работы: фрезеровщик, техник-геофизик, санитар, кочегар, фотограф, переводчик и т.д. - пытаясь найти такой заработок, который оставлял бы больше времени на чтение и сочинительство. Во время геологической поездки в Якутск в 1959 г. он приобрёл в книжном магазине том стихотворений Е.А. Баратынского, прочитав который, окончательно укрепился в желании стать поэтом: « Читать мне было нечего, и когда я нашел эту книжку и прочёл её, тут-то я всё понял: чем надо заниматься. По крайне мере, я очень завёлся, так что Евгений Абрамыч как бы во всём виноват». Иосиф Бродский всегда охотно читал наизусть большие отрывки из элегий Е.Баратынского "Осень", "Дядьке - итальянцу". Вторым, после Баратынского, его любимым стихотворцем был другой поэт пушкинской плеяды - Пётр Вяземский. В конце 50-х начале 60-х гг. Иосиф Бродский стал интенсивно изучать английский и польский языки. Он посещал лекции на филологическом факультете ЛГУ, изучал историю литературы, начал переводить и непрерывно писал свои оригинальные стихи, не пытаясь угодить социальному заказу, напрочь отвергая всякую банальность, но при этом "Запустение", У Бродского было очень много разновозрастных друзей, им он и читал непрерывно искал новые темы, свежие интонации и звуки, неожиданную рифму, сильные запоминающиеся образы. свои новые «стишки, стишата», как любил выражаться поэт. Его стихи передавались из рук в руки в машинописных и переписанных от руки списках. В читающей среде быстро распространялись замечательные, ни на чьи не похожие, отличавшиеся ранней зрелостью, зоркостью, узнаваемой индивидуальностью и резкостью, исповедальностью, открытостью, лирической проницательностью, тончайшим мастерством огранки стихи и поэмы: "Шествие", "Пилигримы", "Стихи под эпиграфом", "Одиночество", "Элегия", "Романс", "Гость", "Стансы городу" и др. На стихи Иосифа Бродского ленинградский бард Евгений Клячкин написал музыку, так были созданы замечательные песни. Позднее много песен на стихи Иосифа Бродского создал и московский бард Александр Мирзаян. "Рождественский романс", Несмотря на отсутствие весомых публикаций, у Иосифа Бродского была скандальная для того времени широчайшая известность лучшего и самого известного поэта самиздата. Сам поэт вспоминал: «...самиздат - весьма условное понятие. Если под самиздатом вы подразумеваете передачу рукописей из рук в руки и систематическое перепечатывание, то должен сказать, что мои стихи начали распространяться ещё до того, как появился сам самиздат. Кто-то, кому нравились мои стихи, просто переписывал их, давал кому-нибудь почитать, а кто-то ещё потом брал у него: Самиздат же появился всего пять или шесть лет назад». Друг поэта Я. Гордин так охарактеризовал молодого Иосифа Бродского в те годы: «Определяющей чертой Иосифа в те времена была совершенная естественность, органичность поведения. Смею утверждать, что он был самым свободным человеком среди нас, - небольшого круга людей, связанных дружески и общественно, - людей далеко не рабской психологии. Ему был труден даже скромный бытовой конформизм. Он был — повторяю — естественен во всех своих проявлениях». Приблизительно в 1963 г. поэт впервые внимательно прочёл Библию. Это на него произвело, как он сам вспоминал, «самое сильное впечатление в жизни». В 1963 г. обострились его отношения с властью в Ленинграде. Е.Евтушенко писал: «Несмотря на то, что Бродский не писал прямых политических стихов против советской власти, независимость формы и содержания его стихов плюс независимость личного поведения приводили в раздражение идеологических надзирателей». 29 ноября 1963 г. в газете "Вечерний Ленинград" за подписью А.Ионина, Я. Лернера, М. Медведева был опубликован пасквиль "Окололитературный трутень" на Бродского, где о нём и его ближайшем окружении было сказано: «...Несколько лет назад в окололитературных кругах Ленинграда появился молодой человек, именовавший себя стихотворцем ... Приятели звали его запросто - Осей. В иных местах его величали полным именем - Иосиф Бродский ... С чем же хотел прийти этот самоуверенный юнец в литературу? На его счету был десяток-другой стихотворений, переписанных в тоненькую тетрадку, и все эти стихотворения свидетельствовали о том, что мировоззрение их автора явно ущербно... Он подражал поэтам, проповедовавшим пессимизм и неверие в человека, его стихи представляют смесь из декадентщины, модернизма и самой обыкновенной тарабарщины. Жалко выглядели убогие подражательные попытки Бродского. Впрочем, что-либо самостоятельное сотворить он сам не мог: силёнок не хватило. Не хватило знаний, культуры. Да и какие могут быть знания у недоучки, не окончившего даже среднюю школу?» В конце статьи содержался прямой призыв к органам оградить Ленинград и ленинградцев от опасного трутня: «Очевидно, надо перестать нянчиться с окололитературными тунеядцем. Такому, как Бродский, не место в Ленинграде. ... Не только Бродский, но и все, кто его окружает, идут по такому же, как и он, опасному пути... Пусть окололитературные бездельники вроде Иосифа Бродского получат самый резкий отпор. Пусть неповадно им будет мутить воду!» Организованная травля разрасталась; оставаться в Ленинграде Бродскому было опасно; во избежание ареста друзья в декабре 1963 г. увезли его в Москву. 2 января 1964 г. Иосиф Бродский узнал об измене его невесты Марины Павловны Басмановой. Кстати сказать, родители молодых с обеих сторон резко отрицательно относились к их отношениям. 24-летний Бродский чрезвычайно тяжело пережил двойной гадкий удар невесты и друга. Осеннее Скрип телег тем сильней, Чем больше вокруг теней, Сильней, чем дальше они Вскоре его ждала другая беда: вечером 13 февраля 1964 г. на улице Иосиф Бродский был неожиданно арестован. После первого закрытого судебного разбирательства поэт был помещён на три недели в "психушку", где подвергался издевательским экспериментам. В итоге он был признан психически здоровым и трудоспособным. Заточение доводило его до помешательства. Второй, открытый суд, состоялся 13 марта 1964 г. Решение суда — высылка на 5 лет с обязательным привлечением к физическому труду. Ссылку эту поэт отбывал в Коношском районе Архангельской области, в деревне Норинской. Я. Гордин вспоминал: «Деревня находится в километрах тридцати от железной дороги, окружена болотистыми северными лесами. Иосиф делал там самую разную физическую работу. Когда мы с писателем Игорем Ефимовым приехали к нему в октябре шестьдесят четвёртого года, он был приставлен к зернохранилищу - лопатить зерно, чтоб не грелось. Относились к нему в деревне хорошо, совершенно не подозревая, что этот вежливый и спокойный тунеядец возьмёт их деревню с собой в историю мировой литературы». 4 сентября 1965 г. поселковая коношская газета "Призыв" опубликовала стихотворение Бродского "Осеннее"; гонорар ссыльного поэта составил 2 рубля с мелочью. От колючей стерни. Из колеи в колею Дерут они глотку свою. Тем громче, чем дальше луг, Чем гуще листва вокруг. Вершина голой ольхи И жёлтых берёз верхи Видят, уняв озноб, Как смотрит связанный сноп В чистый небесный свод. Опять коряга, и вот Деревья слышат не птиц, А скрип деревянных спиц И громкую брань возниц. Во время ссылки его навестили друзья. Е.Рейн и А.Найман. Они привезли поэту письмо от Анны Ахматовой и сделали снимки опального поэта. Год спустя в интервью Майклу Скаммелю на вопрос "Как на вашу работу повлияли суд и заключение? " Бродский ответил: «Вы знаете, я думаю, что даже пошло мне на пользу, потому что те два года, которые я провёл в деревне, - самое лучшее время в моей жизни. Я работал тогда больше, чем когда бы то ни было. Днём мне приходилось выполнять физическую работу, но поскольку это был труд в сельском хозяйстве, а не работа на заводе, существовало много периодов отдыха, когда делать нам было нечего». В период ссылки им были написаны такие стихотворения, как "Одной поэтессе", "Два часа в резервуаре", "Новые стансы к Августе", "Северная почта", "Письмо в бутылке", "Брожу в редеющем саду.."., "Гвоздика", "Пророчество", "24.5.65. КПЗ", "В деревне Бог живёт не по углам... " и др. В 1965 г. под давлением мировой общественности решением Верховного суда РСФСР срок высылки поэта сокращён до фактически отбытого (1 год 5 месяцев). В этом же 1965 г. в Нью-Йорке вышла первая книга Иосифа Бродского на русском языке "Стихотворения и поэмы". Поэт отзывается об этом событии так: «Я очень хорошо помню свои ощущения от моей первой книги, вышедшей по-русски в Ню-Йорке. У меня было ощущение какой-то смехотворности произошедшего. До меня никак не доходило, что же произошло и что это за книга». В 1966 г., во время похорон Анны Ахматовой Бродскому было поручено найти место на кладбище, и он сумел "выбить" большую площадь на кладбище в Комарове. 10 марта 1966 г. поэт навсегда простился со своим старшим другом. Анне Ахматовой были посвящены стихи "Утренняя почта для А.А.Ахматовой из г. Сестрорецка", "Закричат и захлопочут петухи..", "Сретенье", "На столетие Анны Ахматовой" и эссе "Муза плача" (1982). Вернувшись из ссылки, Бродский много читает, анализирует стихи других поэтов, осваивает новые ритмы и строфику. Очень много пишет оригинальных стихов. Иосиф продолжает жить с родителями в большой коммунальной квартире. Позже в Америке он пишет книгу, одну из глав которых он назовёт "Полторы комнаты". Именно сюда, в его клетушку, отгороженную шкафами, приходили друзья. Он угощал их картошкой с селёдкой и водкой, читая им свои стихи, и они были счастливы. Бродский пытался публиковать свои стихи, но сталкивался с жёстким давлением цензуры, уничтожавшим всё своеобразие его стихов и всю проделанную работу; все попытки цензурного вмешательства поэт не принимал ни в каких формах. Тем временем, российские Спецорганы ускоренно готовили высылку неудобного, несломленного, бескомпромиссного поэта Иосифа Бродского за рубеж. Для ОВИРА была представлена унижающая человеческое достоинство характеристика. В 1977 г. поэт получил письмо А.И.Солженицына, в котором было выражено восхищение профессиональной работой поэта: «Ни в одном русском журнале не пропускаю Ваших стихов, не перестаю восхищаться Рано утром 4 июня 1972 г., покидая страну, как оказалось навсегда, Иосиф Бродский написал письмо Генеральному секретарю КПСС Леониду Ильичу Брежневу, в котором выразил надежду, что ему разрешат публиковаться в русских журналах и книгах: «Мне горько уезжать из России... переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге. Я хочу верить и в то, и в другое. ...Я прошу дать мне возможность и дальше существовать в русской литературе, на русской земле. Я думаю, что ни в чём не виноват перед своей Родиной. Напротив, я думаю, что во многом прав... в любом случае, даже если моему народу не нужно моё тело, душа моя ему ещё пригодится». О первых днях эмиграции Иосиф Бродский вспоминал: «И меня поразила вовсе не свобода, которой лишены русские, ...но реальная материя жизни, её вещность». В США Иосиф Александрович в полной мере реализовал все те возможности творческого и карьерного роста, а также издательской активности, которые ему предложили двухсотлетняя демократия, сверхразвитые отношения и мощная система поддержки университетского образования. Марии Моисеевне и Александру Ивановичу Бродскому не разрешили выехать к сыну, как и не разрешили Бродскому приехать в Ленинград на похороны мамы и отца. Это в значительной степени сказалось на его нежелании приехать в родной город в 90-е годы. В 1972 г. в Анн-Арборе вышел его сборник русских стихотворений и поэм "Остановка в пустыне". В 1973 г. вышел том избранных стихотворений Иосифа Бродского, переведённых на английский язык профессионалом Джорджем Клайном. О нём писали: «Бродский демонстрировал беспредельные познания в мировой литературе, искусстве, музыке и других интересующих его областях». (Анн-Мари Брамм) В 1977 г. в издательстве "Аrdis" в Анн-Арборе были опубликованы важнейшие сборники стихотворений "Конец прекрасной эпохи" и "Часть речи". К своему 40-летию Бродский написал замечательное стихотворение, Вашим блистательным мастерством. Иногда страшусь, что Вы как бы в чем- то разрушаете стих, - но и это Вы делаете с нравственным талантом». подводящее итог прожитому и оценку будущему: Я входил вместо дикого зверя в клетку, Выжигал свой срок и кликуху гвоздём в бараке, Жил у моря, играл в рулетку, Обедал черт знает с кем во фраке. С высоты ледника я озирал полмира, Трижды тонул, дважды бывал распорот, Бросил страну, что меня вскормила. Из забывших меня можно составить город. Я слонялся в степях помнящих вопли гунна, Надевал на себя что сызнова входит в моду, Сеял рожь, покрывал черной только гумна И не пил только сухую воду. Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя, Жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок. Позволял своим связкам все звуки, помимо воя; Перешел на шепот. Теперь мне сорок. Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной. Только с горем я чувствую солидарность. Но пока мне рот не забили глиной, Из него раздаваться будет лишь благодарность. 24 мая 1980 года В 1980 г. И.А.Бродский получил американское гражданство, В 1981 г. перенёс операцию на сердце (в Америке Бродского беспокоили постоянные проблемы с сердцем). К маю 1987 г. поэт перенёс 3 сердечных приступа. Инфаркты залечивались в Пресвитерианской больнице. В 1987 г. поэт так оценивал своё изгнание: «Те 15 лет, что я провёл в США, были для меня необыкновенными, поскольку все оставили меня в покое. Я вел такую жизнь, какую, полагаю, и должен вести поэт - не уступая публичным соблазнам, живя в уединении. Может быть, изгнание есть естественное условие существования поэта, в отличие от романиста, который должен находиться внутри структур описываемого им общества. Я чувствовал некое преимущество в этом совпадении многих условий существования и многих занятий... Я привык жить в стороне и не хочу это менять. Я так давно живу вдали от родины, мои взгляды - это взгляд извне, и только; то, что там происходит, я кожей не чувствую... Напечатают меня - хорошо, не напечатают - тоже не плохо. Прочтёт следующее поколение. Мне это совершенно всё равно... Почти всё равно». В декабре 1987 г., в возрасте 47 лет, Бродский был награждён Нобелевской премией по литературе: «за всеохватное авторство, исполненное ясности мысли и поэтической глубины». Бродский был одним из самых молодых лауреатов за все годы её присуждения. Прочитанная им "Нобелевская лекция" стала интеллектуальным и эстетическим бестселлером, трактующим проблему независимости творческой личности от социального окружения, духа преемственности и моральных обязательств, трагичность бытия и уроков истории грядущем поколениям. 18 мая 1988 г. на открытии Первой книжной ярмарки в Турине Бродский произнёс речь "Как читать книгу", лёгшую в основу одноимённого эссе. В Париже в 1991 г. поэт познакомился с итальянской аристократкой Марией Соззани и женился на ней. В 1993 г. у супругов родилась дочь Анна Александра Мария, очень похожая на мать поэта. Бродский с нежностью относился к дочери и называл её Нюша. колледже Маунт Холлиок в городке Саут-Хедш, штат Массачусетс. В 1991 г. Иосиф Александрович стал профессором литературы в С мая 1991-май 1992 г. Бродский был назначен Поэтом-Лауреатом Би- блиотеки Конгресса США. участвуя в научных конференциях. Летом 1991 г. поэт провёл в Англии, выступая с авторскими вечерами и В мае 1995 г., к 50-летию поэта, в Санкт-Петербурге журнал "Звезда" организовал и провёл международную научную конференцию, посвящённую творчеству И. Бродского. Тогда же был подписан указ А. Собчака о присвоении Бродскому звания почётного гражданина Санкт- Петербурга. В марте 1995 г. И.А.Бродский встречался с мэром А. Собчаком в Нью- Йорке. Собчак настойчиво приглашал поэта в Петербург. Сначала он согласился, но потом в письме отказался: «...для осуществления этого предприятия требуется внутренние и часто физические ресурсы, которыми я в данный момент не располагаю». 9 апреля 1995 г. И.А.Бродский провёл последний авторский вечер для русских эмигрантов в Морз Аудиториуме Бостонского университета, на котором он утверждал, что «его жизнь - это его жизнь литературных традиций». М. Бродский вспоминает: «... незадолго да смерти Иосиф увлекался идеей основать в Риме Русскую академию... по его замыслам такая академия дала бы русским писателям, художникам и учёным возможность приводить какое-то время в Риме и заниматься там творчеством и исследовательскими работами». Но этому проекту не было возможности осуществиться: Иосиф Бродский умер в возрасте 55 лет, 28 января 1996 г. Известие о его смерти немедленно облетело весь мир. Русский устный телеграф уверял - «в ванной от разрыва сердца», в доступных американских некрологах с равнодушной и холодной краткостью констатируется - «во сне». Это был последний инфаркт... Своей жизнью и творчеством Бродский отрицал многие ходячие политические, философские, художественные заблуждения своего времени. Рано осознавший свой поэтический дар и призвание, а также своё высокое предназначение, он проявил несгибаемую твердость в отстаивании своего права на свободу выражения, с честью вынеся хулу наказания, притеснение тоталитарного общества. Будучи вышвырнут за границу, лишённый встреч с родителями, вычеркнутый из литературного процесса на Родине, поэт написал выдающиеся стихотворения и поэмы на русском языке, а также полные глубокой мысли и непреходящей художественной ценности эссе на английском языке. Нобелевская премия показала высокую прижизненную оценку мировой общественностью творчества Бродского, сломав остатки идеологических запретов и открыв возможность широкой публикации его сочинений в России. «Поэта далеко заводит речь...» Лауреат Нобелевской премии 1987 г. по литературе, поэт русской культуры ныне, по воле судьбы, принадлежит американской цивилизации. АНАЛИЗ ТВОРЧЕСТВА Роберт Сильвестр писал о И.А. Бродском: «В отличие от поэтов старшего поколения, созревших в то время, когда в России процветала высокая поэтическая культура, Бродский, родившийся в 1940 г., рос в период, когда русская поэзия находилась в состоянии хронического упадка, и вследствие этого вынужден был прокладывать свой собственный путь». Высказывание Сильвестра достаточно справедливо, потому что в качестве поэзии выдавалось то, что существовало на страницах печати, - но это был абсолютный вздор, об этом и говорить стыдно, и вспоминать не хочется. «Ценность нашего поколения заключается в том, что, никак и ничем не подготовленные, мы проложили эти самые, если угодно, дороги» - пишет Бродский. «Мы действовали не только на свой страх и риск, это само собой, но просто исключительно по интуиции. И что замечательно - что человеческая интуиция приводит именно к тем результатам, которые не так разительно отличаются от того, что произвела предыдущая культура, стало быть, перед нами не распавшиеся еще цепи времен, а это замечательно». Поэт русской культуры ныне принадлежит американской цивилизации. Но дело не ограничивается цивилизацией. В случае с И.А.Бродским эмиграция не просто географическое понятие. Поэт пишет на двух языках, отчётливо осознаёт "дневную" и "ночную" диалектику двуязычия, и его стихи, написанные в эмиграции, существуют одновременно в русской и английской словесных "оболочках", на страницах русскоязычных книг и, параллельно, американских поэтических журналов. Смысл этого параллелизма, наверное, не в том, что будучи наследником двух поэтических традиций, поэт совмещает в себе две поэтические культуры. Его авторские переводы - не механический жест, а момент раскрытия и узнавания англо-американского творческого наследства, так что современная американская словесность видит в Бродском не только поэта- пришельца, сколько своего продолжателя. Таким образом, в творчестве поэта сошлись и причудливо переплелись две разнородные культуры, и их "конвергенция", случай в известной мере уникальный, чем-то напоминает творческую судьбу В. Набокова. В своей книге-эссе "Меньше, чем единица", написанной по-английски, как считают сами американцы, пластично и безупречно, И.А.Бродский приобщает американского читателя к миру русской поэзии. В своих же русских стихах поэт парит над американским ландшафтом: Северо-западный ветер его поднимает над сизой, лиловой, пунцовой, алой долиной Коннектикута. Он уже не видит лакомый променад курицы по двору обветшалой фермы, суслика на меже. На воздушном потоке распластанный, одинок, всё, что он видит - гряду покатых холмов и серебро реки, вьющейся точно живой клинок, сталь в зазубринах перекатов, схожие с бисером городки Новой Англии... Этот полёт одинокого сильного ястреба, держащего курс на юг, к Рио- Гранде, на пороге зимы, прослежен, казалось бы, американским глазом, но смущает финальная строка стихотворения: детвора, завидев первый снег, "кричит по-английски: "Зима, зима!" На каком же языке ей кричать в США, как не по-английски? Последняя строка вызывает герметичность американского мира, вселяет подозрение, что здесь не обошлось без мистификаторской мимикрии, разрушенной напоследок намеренно и наверняка. ...и при слове "грядущее" из русского языка выбегают мыши и всей оравой отгрызают от лакомого куска памяти, что твой сыр дырявой. После скольких зим уже безразлично, что или кто стоит в углу у окна за шторой, и в мозгу раздаётся не неземное "до", но её шуршание. Жизнь, которой, как дарённой вещи, не смотрят в пасть, обнажает зубы при каждой встрече. От всего человека вам остаётся часть речи. Часть вообще. Часть речи. В декорациях американского неба вдруг возникает чёрная языковая дыра, не менее страшная, чем осенний крик птицы, чей образ, и без того нагруженный тяжестью разнородного смысла, в виду той дыры приобретает новое, четвертое измерение, куда и устремляется ястреб: ...Всё выше. В ионосферу. В астрономически объективный ад птиц, где отсутствует кислород, где вместо проса - крупа далёких звезд. Что для двуногих высь, то для пернатых наоборот. Не мозжечком, но в мешочках легких он догадывается: не спастись. А вот стихотворение из книги Бродского "части речи" (1977). Оно написано в знакомой нам форме фрагмента, которая заставляет вспомнить, что он принадлежит к школе Ахматовой: Стихотворение так и начинается у Бродского со строчной буквы после отточия. При слове "грядущее" по прихоти ассоциаций из языка возникают другие слова с присущими им шлейфами настроений, эмоций, чувствований. Они, как мыши, вгрызаются в память, и тут выясняется, что память стала дырявой, что многое уже забылось. Слово влечёт за собой другое слово не только по смыслу, многие ассоциации возникают по созвучию: грядуЩее - мыШи - Шторой - ШурШание. За этой звуковой темой следует другая: Жизнь - обнаЖает - в каЖдой. Далее развивается третья: встреЧе - Человека - Часть - реЧи - Часть - реЧи - Часть - реЧи. Это не просто инструментовка на три темы шипящих согласных звуков, это слова- мыши, которые выбегают и суетятся при одном только слове "грядущее". Из мышиной суеты с её шуршанием возникает образ, неясный, колеблющийся. Когда-то за шторой стоял Полоний, выдал себя шумом, и Гамлет с возгласом "Крысы!" проткнул его шпагой. Когда-то Пётр Степанович Верховенский предложил Кириллову смотреть на него, Петра Степановича, как на мышь, а вскоре уже стоял против окна, в углу, между стеною и шкафом, Кириллов, и был готов к тому, чтобы через минуту застрелиться. Когда-то в светёлке, не за шторой, а за дверцей, не стоял, а висел Николай Ставрогин, гражданин кантона Ури... ("Бесы" Достоевского). Слово следует за словом по звуковым и смысловым ассоциациям, слова вызывают образ, за которым тянутся другие и приводят к мысли об умирании. Конфликт между временем и пространством принимает часто форму противостояния былого и черного. Белый - цвет пустоты, цвет смерти, цвет - ничто. В занесённом снегом мире остаются только черные следы: Если что-то чернее, то только буквы. Как следы уцелевшего чудом зайца. Поэт сводит картину мира к белому листу бумаги и чёрным буквам. Зачернить стихами бумагу - единственный способ придать смысл пустоте. Отсюда и понимание стиха как понятия временного, вечного. Творчество Бродского метафизично, это микрокосмос, где уживается Бог и черт, вера и атеизм, целомудрие и цинизм. Его поэзия чрезвычайно объемна и - одновременно - разнопланова. Не случайно один из его лучших сборников назван в честь музы астрономии - Урании. Обращаясь к Урании, поэт пишет: Днём и при свете слепых коптилок, видишь: она ничего не скрыла и, глядя на глобус, глядишь в затылок. Вон они, те леса, где полно черники, реки, где ловят рукой белугу, либо - город, в чьей телефонной книге ты уже не числишься. Дальше к югу, то есть к юго-востоку, коричневеют горы, бродят в осоке лошади-пржевали; лица желтеют. А дальше - плывут линкоры, и простор голубеет, как белье с кружевами. Отсюда, из этой многомерности восприятия мира вытекает и еще одна особенность его поэтического мышления: И.А.Бродский никогда не был политическим поэтом, хотя он - сын своего времени. По своей природе он аполитичен, ибо Поэту всегда противна сама идея власти - какой бы она не была. Просто он - больше политики, и власти - как носитель более вечной категории - языка. Развитие поэта вело его всё дальше к одиночеству, это было им же предсказано. Причина его таится не столько в исходе политической тяжбы с не распознавшим его талант государством, сколько в поэтическом кредо Бродского, его экзистенциальной позиции. Простая, жёстокая мысль о том, что свобода художника обретается ценой одиночества, а, если перефразировать Брехта, абсолютная свобода стОит абсолютного одиночества, приходит на ум, когда читаешь стихи из "Урании": Вечер. Развалины геометрии. Точка, оставшаяся от угла. Вообще: чем дальше, тем беспредметнее. Так раздеваются догола. Но останавливаются. И заросли скрывают дальнейшее, как печать содержанье послание... Одиночество, в глазах обывателя, вещь не менее стыдная, чем голое тело. Чем дальше, тем прозрачнее становится воздух стихов Бродского, тени удлиняются, оказываясь куда длиннее человеческих фигур, которые к тому же всё чаще оборачиваются мраморными изваяниями, не приспособленными для диалога. Склонность к длиннонотам, порою свойственная Бродскому, толкающая мысль всё с большей скоростью вращаться по кругу, приобретает другое значение: мысль круто разворачивается к воспоминанию и сладостно вязнет в нём, в том месиве человеческой жизни, где не было ни свободы, ни одиночества, где было всё несовершенно, но зато БЫЛО: длинноноты превращаются в признания: Мне нечего сказать ни греку, ни варягу. Зане не знаю я, в какую землю лягу. Скрипи, скрипи, перо! переводи бумагу. В сущности, это не так, это только "часть речи" - уступка отчаянию; ведь именно "так раздеваются догола". Однако, как помним, спохватываются, "останавливаются". Движение начинается в другую сторону. Мы словно оказываемся в некой геометрической фигуре, в поле сильных разнонаправленных эмоций. Отчаяние сменяется любовью, это особый вид любви, дань давней философской традиции, amor fati (любовь к року), стоическая позиция, позиция, совмещающая любовь и отчаяние, на полпути от отчаяния к любви. Что сказать мне о жизни? Что казалась длинной. Только с горем я чувствую солидарность. Но пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность. «...зачастую, когда я сочиняю стихотворение и пытаюсь уловить рифму, вместо русской вылезает английская, но это издержки, которые у этого производства всегда велики. А какую рифму принимают эти издержки, уже безразлично» - так говорит И.А.Бродский о "технологии" своего творчества. «Больше всего меня занимает процесс, а не его последствия". "...когда я пишу стихи по-английски, - это скорее игра, шахматы, если угодно, такое складывание кубиков. Хотя я часто ловлю себя на том, что процессы психологические, эмоционально-акустические идентичны». Ветренно. Сыро, темно. И ветренно. Полночь швыряет листву и ветви на кровлю. Можно сказать уверенно: здесь и скончаю я дни, теряя волосы, зубы, глаголы, суффиксы, черпая кепкой, что шлемом суздальским, из океана волну, чтоб сузился, хрупая рыбу, пускай сырая. Поэт, подобно Ахматовой и Мандельштаму, очень литературный поэт, у него много аллюзий на предшественников. В приведённом отрывке из стихотворения "1972" есть намёк на "Слово о полку Игореве", в конце перефразирован Гейне; другое стихотворение начинается: "Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря..." - это "Записки сумасшедшего" Гоголя. Неожиданно возникает Хлебников: Классический балет! Искусство лучших дней! Когда шипел ваш грог и целовали в обе, и мчались лихачи, и пелось бобэоби, и ежели был враг, то он был - маршал Ней. Поэтический мир Бродского, по сути дела, оказывается квадратом, сторонами коего служат: отчаяние, любовь, здравый смысл и ирония. Бродский был изначально умным поэтом, т.е. поэтом, нашедшим удельный вес времени в поэтическом хозяйстве вечности. Оттого он быстро преодолел "детскую болезнь" определённой части современной ему московско-ленинградской поэзии, так называемое "шестидесятничество", основной пафос которого определяется... впрочем, Бродский отдал этому пафосу мимолетную дань, хотя бы в ранних, весьма банальных стихах о памятнике: Поставим памятник в конце длинной городской улицы... У подножья пьедестала - ручаюсь - каждое утро будут появляться цветы... Подобные стихи о памятнике обеспечивали поэту репутацию смутьяна, и Бродский в конце 50-х гг. явно ценил эту репутацию. Но куда сильнее и своевольнее прорывалась в поэзии юного поэта тема экзистенциального отчаяния, захватывая попутно темы расставаний жанр, смешиваясь с темой абсурдности жизни и смотрящий из всех щелей смерти: Смерть - это все машины, это тюрьма и сад. Смерть - это все мужчины, галстуки их висят. Смерть - это стёкла в бане, в церкви, в домах - подряд! Любовь - мощный двигатель поэзии И.А.Бродского, порою кажущийся намеренно форсированным. Обычная любовь переплетается с отчаянием и тревогой, образуя синкретический образ любви к возлюбленной, Родине, несовершенному миру, року и др. Любовная трагедия может обернуться и фарсом, изложенным бойким ямбом: Петров женат был на её сестре, но он любил свояченицу; в этом сознавшись ей, он позапрошлым летом, поехав в отпуск, утонул в Днестре. "Чаепитие" Фарс разлагает любовь - особенно тогда, когда она слаба, - на составные, чреватые натурализмом, элементы: Сдав все свои экзамены, она к себе в субботу пригласила друга; был вечер, и закупорена туго была бутылка красного вина. "Дебют" Однако откровенно "раздевающий" взгляд редко доминирует, находясь в "связанном" виде, обогащаясь, нейтрализируясь или преображаясь благодаря иронии. Роль иронии в поэзии Бродского непосредственным образом сопряжена со здравым смыслом. Мог назвать поэзию И.А.Бродского поэзией здравого смысла, так велик в ней момент сдержанности, самоотчуждения, "постороннего" взгляда. Поэт о главном не говорит прямо, а всегда уклончиво, обиняками. Заходит с одной и с другой стороны, ищет все новых возможностей пробиться к идее, к собеседнику. Структура стихотворения И.А.Бродского в принципе открыта. Так возникают укрупненные массивы слов, разбитых на стихи. Обычно видна художественная целесообразность каждого эпизода, а композиция часто основана на симметрии, так что массы стихов относительно легко обозримы. Можно даже выявить такую закономерность: в коротких стихотворениях формальные ограничения нередко ослабляются, а в длинных нарастают. В коротких текстах поэт иногда доходит до полного разрушения формы. Так в стихотворении "Сонет" (1962), где не соблюдено ни единое правило построения этой твёрдой строфической формы, за исключением одного: в нём 14 стихов: Смерть - это всё, что с нами - ибо они - не узрят. Такой бурный "пессимизм" в сочетании с "фрондой" был чреват общественным скандалом. Мы снова проживаем у залива, и проплывают облака над нами, и современный тарахтит Везувий, и оседает пыль по переулкам, и стёкла переулков дребезжат. Когда-нибудь и нас засыпет пепел. Так я хотел бы в этот бедный час Приехать на окраину в трамвае, войти в твой дом, и если через сотни лет придёт отряд раскапывать наш город, то я хотел бы, чтоб меня нашли оставшимся навек в твоих объятьях, засыпанного новою золой. В 1965 г. Бродский формулирует своё кредо, оставшееся в силе до конца его жизни. В стихотворении "Одной поэтессе" он писал: Я заражён нормальным классицизмом. А вы, мой друг, заражены сарказмом... Бродский обнаруживает три вида поэзии: Один певец подготавливает рапорт. Другой рождает приглушённый ропот. А третий знает, что он сам лишь рупор. И он срывает все цветы родства. Поэтика И.А.Бродского служит стремлению преодолеть страх смерти и страх жизни. Художник дошёл до предела в сплавлении всех стилистических пластов языка. Он соединяет самое высокое с самым низким. Начало стихотворения "Бюст Тиберия": Приветствую тебя две тыщи лет спустя. Ты тоже был женат на бляди. Одна из характернейших примет стихотворной речи Бродского - длинные сложные синтаксические конструкции, переливающиеся через границы строк и строф, иногда действительно вызывающие ассоциации со стальными гусеницами танка, неудержимо накатывающего на читателя. В "Стихах о зимней компании 1980-го г." танк появляется и буквально - закованный в броню тропов, бесконечными синтаксическими переносами выплывает из-за горизонта строфы и обрушивается на читателя: Механический слон, задирая хобот в ужасе перед черной мышью мины в снегу, изрыгает к горлу подступивший комок, одержимый мыслью, как Магомет, сдвинуть с места гору. Танк - слон, пушка - хобот, мина - мышь. Из этих двух рядов тем вырастает образ. У поэта нередко образы возникают на пересечении совершенно неожиданно сопоставленных тем. Стихи И.А.Бродского, в своей совокупности, представляют собой гимн бесконечным возможностям русского языка, всё пишется во славу ему: Слушай, дружина, враги и братие! Всё, что творил я, творил не ради я славы в эпоху кино и радио, но ради речи родной, словесности. За каковое раденье-жречество (сказано ж доктору: сам пусть лечится), чаши лишившись в пиру Отечества, ныне стою в незнакомой местности. Именно вера в язык вводит И.А.Бродского в классическую эстетику, сохраняет его экзистенциальное право быть поэтом, не чувствующим абсурдности своего положения, подозревать за культурой серьёзный и неразгаданный смысл и, что тоже важно, сдерживать капризы своенравного лирического "я", иначе его - в рамках эмоционального квадрата - швыряет во все стороны: от любовного безумства к ироническому признанию, от утверждения своей гениальности к утверждению собственного ничтожества. Как истинный творец, он сам подвёл итог своему творчеству. Заключение 24 мая 1980 г., в день своего 40-летия, Иосиф Александрович написал стихотворение, которое подвело итоги не только его собственной жизни за предшествующие годы, но в известной степени исканиям русской поэзии в области языка, поэтической формы, культурного и исторического контекста, художественной и этической свободы. Здесь не только судьба поэта, но, в обобщении, судьба русского художника вообще. Я входил вместо дикого зверя в клетку, выжигал свой срок и кликуху гвоздём в бараке, жил у моря, играл в рулетку, обедал чёрт знает с кем во фраке. С высоты ледника я озирал полмира, трижды тонул, дважды бывал распорот. Бросил страну, что меня вскормила. Из забывших меня можно составить город. Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна, надевал на себя, что сызнова входит в моду, сеял рожь, покрывал чёрной толью гумна, и не пил только сухую воду. Я впустил в свои сны воронёный зрачок конвоя, жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок, позволял своим связкам все звуки, помимо воя; перешёл на шёпот. Теперь мне сорок. Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной. Только с горем я чувствую солидарность. Но пока мне рот не забирали глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность. Единственным долгом поэта перед обществом И.А.Бродский считает долг "писать хорошо". В сущности, даже не только перед обществом, но и перед мировой культурой. Задача поэта - найти своё место в культуре и соответствовать ему. Что, думаю, И.А. Бродский с успехом сделал. Утрата связи с живым, меняющимся русским языком не может пройти бесследно; это плата за судьбу, которая, через страдания, муки и фанаберии поэта, предоставляет ему право почувствовать в полной мере себя инструментом языка в тот момент, когда язык оказывается не в обычном состоянии данности, а в положении ускользающей ценности, когда осенний крик ястреба приобретает болезненную пронзительность. Обозревая творчество Иосифа Александровича Бродского, приходишь к выводу: это поэт нового зрения. Поэт, какого ещё не было в истории русской литературы ХХ века. «Нет, весь я не умру…»: анализ стихотворения И. Бродского «Перед памятником А.С. Пушкину в Одессе» В разных изданиях название этого стихотворения различается: "Перед памятником А.С. Пушкину в Одессе" и "У памятника А. С. Пушкину в Одессе". Употреблены разные предлоги. Оба предлога являются многозначными и используются для выражения пространственных отношений. Предлог перед с именем существительным в творительном падеже в одном из своих значений указывает на некоторое расстояние от лицевой стороны чего-нибудь, на то, что напротив кого-, чего-нибудь расположен тот или иной предмет. Предлог у в сочетании с формой родительного падежа обозначает «расположенный возле, совсем около», т.е. не напротив, а скорее рядом. На мой взгляд, для изображения представленных в стихотворении картин под различными углами зрения требуется определённое расстояние от памятника, поэтому употребление предлога перед является более предпочтительным. Стихотворение состоит из 14 строф, каждая из которых посвящена отдельной теме. Они объединены скорее не «деспотизмом ограниченного пространства», а желанием свободы — свободы перемещений, творчества, мысли. Это воплощено в образах, присутствующих практически в каждой строфе: «не по торговым странствуя делам» (1-я строфа), «я двинул прочь» (2-я строфа), «недвижность чаш… пройти немудрено…», «апостол перемены мест» (5-я строфа) и т.п. Подтверждением свободомыслия автора является также аллюзия, которую вызывает название стихотворения. Ведь любой "рукотворный" памятник А. Пушкина неразрывно связан со стихотворным, со строчками, в которых определено значение его творчества, например, «что в мой жестокий век восславил я свободу». В этом смысле относительно раннее стихотворение "Перед памятником А.С. Пушкину в Одессе" созвучно другим произведе- ниям И. Бродского, посвящённым свободе личности, свободе творчества и собственно философии свободы. Основу структуры этого произведения составляют следующие мотивы: свой — чужой, ночь — рассвет (рань), одиночество — родство, апостол — пахан (стилистическая оппозиция), воля — оковы (вьюк, тюрьма). Каждый мотив является одним из аспектов раскрытия основной темы. Стихотворение открывается декларацией цели странствий — «Не по торговым странствуя делам». Логично заинтересоваться: а по каким? Ответ не может быть однозначным, ведь тексты И.А.Бродского многослойны. В данном случае многослойность создаётся многими средствами: сложными соотношениями пространства и времени, символическими образами, поэтическим синтаксисом, литературными аналогиями (античными, пушкинскими) и т.п. Стихотворение датировано 1969 (1970) г., опубликовано в периодике в 1994-м. Оно выражает какие-то общие положения в мировосприятии поэта указанных периодов. Время создания отобразило конкретное лишение свободы, которое Бродскому пришлось пережить. Его сопровождало иногда вынужденное молчание («белое зерно» — обычно чёрное зерно (буквы) на белой бумаге, «смолкнувший язык материка», образ рыбы). Время публикации — ощущение «череды веков», того пространства, в котором каждому живущему на земле суждено «раствориться навсегда». Ю. Лотман пишет о деспотизме времени, чреватом смертью и не случайности публикации этих стихов незадолго до смерти. И ещё о пространстве… Стихотворение создавалось в России, а опубликовал его автор, пребывая в Америке. Однако «чужой порт» — это не только Одесса или Нью-Йорк, ведь речь идёт о неназванных «городах земли в рассветный час». «Тоска родства» побуждает 100 лет копировать строку «Прощай, свободная стихия». Пространство соединено при помощи воды, которая символизирует не только Время, но и движение («за волной волна»), речь («смолкнувший язык материка», грустный язык). Уже в первой строфе возникает ощущение чего-то неожиданного, непонятного, происходящего «в чужом порту», — нельзя согласиться, что тяжёлый привкус во рту связан только с состоянием похмелья. Горечь вызывает продажное правосудие («Недвижность чаш, / незрячесть глаз / слепых богинь»), осознание необходимости побега и отвратительности настоящего («прикидывая, как убраться вон… / и тоже чувствовал, что дело дрянь, / куда ни глянь»), державный «лязг оков». Его может вызвать также ощущение пустоты существования, символом чего является снег. Ю. Лотман высказал мнение, что пыль и другие порошки, в том числе и снег, — «суть материализация пустоты, материализация отсутствия жизни». Отсутствие жизни связано с холодом: «зернистый снег сёк щеку», «скулы серебря слезой» (слеза течёт и замерзает в стужу), «стыл апостол перемены мест»; с одиночеством: «Один как перст,/как ____Z_____Z_в ступе зимнего пространства пест». Обращает внимание пластичность этого образа: памятник Пушкину в Одессе с окружающими его сооружениями действительно издалека напоминает пест в ступе, которую воспринимаем как образ ограниченного пространства, т.е. отсутствие воли, запрет свободного передвижения. Образ памятника ассоциируется с чем-то застывшим, статичным, а не динамичным. Л. Баткин считает оледенение, холод, зиму обычными для поэта знаками смерти. В структуре стихотворения просматривается образ, который символизирует и смерть, и обречённость — крест. В 5-й строфе возникает вертикаль: «И по восставшей в свой кошмарный рост / той лестнице (…)/как рыбу, я втащил себя», в 8-й — горизонталь: «Податливая внешне даль, / творя пред ним свою горизонталь, / во мгле синела». "Восставшая" Потёмкинская лестница неизбежно перечеркнёт линию морского горизонта — так возникает символический крест (судьба). Мотив смерти в стихотворении выражен в конкретных образах: «кусок свинца» — смерть Пушкина на дуэли, символических: «рас-твориться навсегда в тюрьме широт, где нет ворот», с помощью подтекста (прощай, навсегда, волна земле верна). Его помогают ощутить и литературные параллели, например, в 19-й строфе "Прощальной оды" И. Бродского (Таруса, январь 1964) сосредоточены те же образы, что и в стихотворении "Перед памятником…": «Кончено! Смерть! Отлив! Вспять уползает лента! / Пена в сером песке сохнет — быстрей чем жалость! / Что же я? Брег пустой? Чёрный край континента! / Боже, нет! Материк! Дном под ним продолжаюсь! / Только трудно дышать. Зыблется свет неверный. / Вместо неба и птиц — море и рыб беззубье. / Давит сверху вода — словно ответ безмерный — / и убыстряет бег сердца к ядру: в безумье». Вспоминаем, что берег, смолкнувший язык материка, серый Лиман, рассветный час, рыба, волна и т.д. присутствуют в анализируемом стихотворении, но автор избегает именовать смерть, хотя от этого она не перестаёт быть неизбежной («так набегает … за волной волна»). Античная аналогия отмечается в первой строчке стихотворения «Не по торговым…». Речь идёт об «Эпитафии купцу-критянину» Симонида Кеосского (556–468 до н. э.): «Родом критянин, Бротах из Гортины, в земле здесь лежу я, / Прибыл сюда не за тем, а по торговым делам». Можно продолжить: если не по торговым делам, то за тем, что постигло купца-критянина. Исследуя движение этого мотива в структуре произведения, замечаем, что в 1–4 строфах наблюдается желание избежать предопределённости: поэтому герой появляется в чужом порту, каждая строфа имеет глаголы, обозначающие движение (сошёл, двинул прочь, пройти нагим, шли облака). Кульминация движения — вершина лестницы: герой втаскивает на неё себя, как рыбу, т.е. выхватывает себя из потока времени. Но в строфах 6–7 движение резко прекращается: «Хана перемещеньям!» Опыт поэта, узнаваемого без имени, свидетельствует о недосягаемости воли («Дело дрянь!») (строфы 8–10). Психологическая кульминация (11 строфа) — осознание невозможности побега, можно избежать оков государства, но времени — нет. И вместо хрестоматийного «И там я был, и мёд я пил» звучит «И я там был, и я там в снег блевал». Акцент на Я, стилистически сниженное действия (телесный низ) — мас- ка, за которой спряталось нечто "хватающее за душу". Строфы 12–14 — преодоление себя, прощание со свободой «вопреки себе». Приняв законы Времени, герой побеждает его с помощью поэзии: «отчаянную» строку (вызванную отчаянием, потерей надежды) продолжают копировать уже не 100, а без малого 200 лет. Как не вспомнить: «Нет, весь я не умру…» ИОСИФ АЛЕКСАНДРОВИЧ БРОДСКИЙ 24.5. 1940 Ленинград — 28.1. 1996 Нью-Йорк Поэт, эссеист, драматург, критик, переводчик (Нобелевская речь «за всеохватное авторство, исполненное ясности Нобелевская премия по литературе 1987 г. мысли и поэтической глубины») ЛИЦА НЕОБЩИМ ВЫРАЖЕНЬЕМ НОБЕЛЕВСКАЯ ЛЕКЦИЯ 1987 Для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего, для человека, зашедшего в предпочтении этом довольно далеко – и в частности от Родины, ибо лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии, – оказаться внезапно на этой трибуне – большая неловкость и испытание. Ощущение это усугубляется не столько мыслью о тех, кто стоял здесь до меня, сколько памятью о тех, кого эта честь миновала, кто не смог обратиться, что называется "урби эт орби" с этой трибуны и чьё общее молчание ищет и не находит в вас выхода. Единственное, что может примирить вас с подобным положением, это то простое соображение, что – по причинам прежде всего стилистическим – писатель не может говорить за писателя, особенно поэт за поэта; что, окажись на этой трибуне Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Роберт Фрост, Анна Ахматова, Уинстон Оден, они невольно бы говорили за самих себя, и, возможно испытывали бы некоторую неловкость. Эти тени смущают меня постоянно, смущают они меня и сегодня. Во всяком случае они не поощряют меня к красноречию. В лучшие свои минуты я кажусь себе как бы их суммой – но всегда меньшей, чем любая из них в отдельности. Ибо быть лучше них на бумаге невозможно; невозможно быть лучше них и в жизни, и это именно их жизни, сколь бы трагичны и горьки они не были, заставляют меня часто видимо, чаще, чем следовало бы – сожалеть о движении времени. Если тот свет существует – а отказать им в возможности вечной жизни я не более в состоянии, чем забыть об их существовании в этой – если тот свет существует, то они, надеюсь, простят мне и качество того, что я собираюсь изложить: в конце концов не поведением на трибуне достоинство нашей профессии мерится. Я назвал лишь пятерых – тех, чьё творчество и чьи судьбы мне дороги, хотя бы по тому, что, не будь их, я бы как человек и как писатель стоил бы немногого: во всяком случае я не стоял бы сегодня здесь. Их, этих теней – лучше: источников света – ламп? звезд? – было, конечно же, больше, чем пятеро, и любая из них способна обречь на немоту. Число их велико в жизни каждого сознательного литератора; в моем случае оно удваивается благодаря тем двум культурам, к которым я волею судеб принадлежу. Мне облегчает дело также и мысль о современниках и собратьях по перу в обеих этих культурах, о поэтах и прозаиках, чьи дарования я ценю выше собственного, и которые, окажись они на этой трибуне, уже давно бы перешли к делу, ибо у них есть больше что сказать миру, нежели у меня. Поэтому я позволю себе ряд замечаний – возможно, нестройных, сбивчивых и могущих озадачить вас своею бессвязностью. Однако количество времени, отпущенное мне на то, чтобы собраться с мыслями и сама моя профессия защитят меня, надеюсь, хотя бы отчасти, от упрёков в хаотичности. Человек моей профессии редко претендует на систематичность мышления; в худшем случае он претендует на систему. Но это у него, как правило, заемное: от среды, от общественного устройства, от занятий философией в нежном возрасте. Ничто не убеждает художника в случайности средств, которыми он пользуется для достижения той или иной – пусть даже и постоянной – цели, нежели самый творческий процесс, процесс сочинительства. Стихи, по слову Ахматовой, действительно растут из сора; корни прозы – не более благородны. Если искусство чему-то и учит (и художника – в первую голову), то именно частности человеческого существования. Будучи наиболее древней – и наиболее буквальной – формой частного предпринимательства, оно вольно или невольно поощряет в человеке именно его ощущение индивидуальности, уникальности, отдельности – превращая его из общественного животного в личность. Многое можно разделить: хлеб, ложе, убеждения, возлюбленную – но не стихотворение, скажем, Райнера Марии Рильке. Произведения искусства, литературы в особенности и стихотворение в частности обращаются к человеку тет-а-тет, вступая с ним в прямые, без посредников, отношения. За это-то и недолюбливают искусство вообще, литературу в особенности и поэзию в частности ревнители всеобщего блага, повелители масс, глашатаи исторической необходимости. Ибо там, где прошло искусство где прочитано стихотворение, они обнаруживают на месте ожидаемого согласия и единодушия – равнодушие и разноголосие, на месте решимости к действию – невнимание и брезгливость. Иными словами, в нолики, которыми ревнители общего блага и повелители масс норовят оперировать, искусство вписывает "точку-точку-запятую с минусом", превращая каждый нолик в пусть не всегда привлекательную, но человеческую рожицу. II Великий Баратынский, говоря о своей Музе, охарактеризовал её как обладающую "лица необщим выраженьем". В приобретении этого необшего выражения и состоит, видимо, смысл индивидуального существования, ибо к необщности этой мы подготовлены уже как бы генетически. Независимо от того, является человек писателем или читателем, задача его состоит в том, чтобы прожить свою собственную, а не навязанную или предписанную извне, даже самым благородным образом выглядящую жизнь, ибо она у каждого из нас только одна, и мы хорошо знаем, чем всё это кончается. Было бы досадно израсходовать этот единственный шанс на повторение чужой внешности, чужого опыта, на тавтологию – тем более, что глашатаи исторической необходимости, по чьему наущению человек на тавтологию эту готов согласиться, в гроб с ним вместе не лягут и спасибо не скажут. Язык и, думается, литература – вещи более древние, неизбежные, долговечные, чем любая форма общественной организации. Негодование, ирония или безразличие, выражаемое литературой по отношению к государству, есть, по существу реакция постоянного, лучше сказать – бесконечного, по отношению к временному, ограниченному. По крайней мере до тех пор, пока государство позволяет себе вмешиваться в дела литературы, литература имеет право вмешиваться в дела государства. Политическая система, форма общественного устройства, как всякая система вообще, есть, по определению, форма прошедшего времени, пытающаяся навязать себя настоящему (а зачастую и будущему) и человек, чья профессия язык, последний, кто может позабыть об этом. Подлинной опасностью для писателя является не только возможность (часто реальность) преследований со стороны государства, сколько возможность оказаться загипнотизированным его, государства, монструозными или претерпевшими изменения к лучшему – но всегда временными очертаниями. Философия государства, его этика, не говоря уже о его эстетике – всегда "вчера"; язык, литература – всегда "сегодня" и часто – особенно в случае ортодоксальности той или иной системы даже и "завтра". Одна из заслуг литературы и состоит в том, что она помогает человеку уточнить время его существования, отличить себя в толпе, как предшественников так и себе подобных, избежать тавтологии, т.е. участи известной под почётным названием "жертвы истории". Искусство вообще и литература в частности тем и замечательно, тем и отличаются от жизни, что всегда избежит повторения. В обыденной жизни вы можете рассказать один и тот же анекдот трижды и трижды, вызвав смех, оказаться душою общества. В искусстве подобная форма поведения именуется "клише". Искусство есть орудие безоткатное и развитие его определяется не индивидуальностью художника, но динамикой и логикой самого материала, предыдущей историей средств, требующих найти (или подсказывающих) всякий раз качественно новое эстетическое решение. Обладающее собственной генеалогией, динамикой, логикой и будущим, искусство не синонимично, но, в лучшем случае, параллельно истории, и способом его существования является создание всякий раз новой эстетической реальности. Вот почему оно часто оказывается "впереди прогресса", впереди истории, основным инструментом которой является – не уточнить ли нам Маркса именно клише. На сегодняшний день чрезвычайно распространено утверждение, будто писатель, поэт в особенности, должен пользоваться в своих произведениях языком улицы, языком толпы. При всей своей кажущейся демократичности и осязаемых практических выгодах для писателя, утверждение это вздорно и представляет собой попытку подчинить искусство, в данном случае литературу, истории. Только если мы решили, что "сапиенсу" пора остановиться в своём развитии, литературе следует говорить на языке народа. В противном случае народу следует говорить на языке литературы. Всякая новая эстетическая реальность уточняет для человека реальность этическую. Ибо эстетика – мать этики; понятие "хорошо" и "плохо" – понятия прежде всего эстетические, предваряющие понятия "добра" и "зла". В этике не "все позволено" потому, что в эстетике не "все позволено", потому что количество цветов в спектре ограничено. Несмышленый младенец, с плачем отвергающий незнакомого или наоборот, тянущийся к нему, отвергает его или тянется к нему, инстинктивно совершает выбор эстетический, а не нравственный. Эстетический выбор – индивидуален, и эстетическое переживание – всегда переживание частное. Всякая новая эстетическая реальность делает человека, её переживаюшего, лицом ещё более частным, и частность эта, обретающая порою форму литературного (или какого-либо другого) вкуса, уже сама по себе может оказаться если не гарантией, то хотя бы формой защиты от порабощения. Ибо человек со вкусом, в частности литературным, менее восприимчив к повторам и заклинаниям, свойственным любой форме политической демагогии. Дело не столько в том, что добродетель не является гарантией шедевра, сколько в том, что зло, особенно политическое, всегда плохой стилист. Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем твёрже его вкус, тем чётче его царственный выбор, тем он свободнее – хотя, возможно, и не счастливее. Именно в этом прикладном, а не платоническом смысле следует понимать замечание Достоевского, что "красота спасёт мир" или высказывание Мэтью Арнольда, что "нас спасет поэзия". Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека спасти можно. Эстетическое чутьё в человеке развивается весьма стремительно, ибо даже полностью не отдавая себе отчёт в том, чем он является и что ему на самом деле необходимо, человек, как правило, инстинктивно знает, что ему не нравится и что его не устраивает. В антропологическом смысле, повторяю, человек является существом эстетическим прежде, чем этическим. Искусство поэтому, в частности литература – не побочный продукт видового развития, а наоборот. Если тем, что отличает нас от прочих представителей животного царства, является речь, то литература, и в частности, поэзия, будучи высшей формой словесности, представляет собою, грубо говоря, нашу видовую цель. Я далёк от идеи поголовного обучения стихосложению и композиции, тем не менее, подразделение людей на интеллигенцию и всех остальных представляется мне неприемлемым. В нравственном отношении подразделение это подобно подразделению общества на богатых и нищих; но, если для существования социального неравенства ещё мыслимы какие- то чисто физические, материальные обоснования, для неравенства интеллектуального они немыслимы. В чём, в чём, а в этом смысле равенство нам гарантировано от природы. Речь идёт не об образовании, а об образовании речи, малейшая приближенность которой чревата вторжением в жизнь человека ложного выбора. Существование литературы подразумевает существование на уровне литературы – и не только нравственно, но и лексически. Если музыкальное произведение ещё оставляет человеку возможность выбора между пассивной ролью слушателя и активной исполнителя, произведение литературы – искусства, по выражению Монтале, безнадёжно семантического – обрекает его на роль только исполнителя. В этой роли человеку выступать, мне кажется, следовало бы чаще, чем в какой-либо иной. Более того, мне кажется, что роль эта в результате популяционного взрыва и связанной с ним все возрастающей атомизацией общества, т.е. со всё возрастающей изоляцией индивидуума, становится всё более неизбежной. Я не думаю, что знаю о жизни больше, чем любой человек моего возраста, но, мне кажется, что в качестве собеседника книга более надежна, чем приятель или возлюбленная. Роман или стихотворение – не монолог, но разговор писателя с читателем – разговор, повторяю, крайне частный, исключающий всех остальных, если угодно – обоюдно мизантропический. И в момент этого разговора писатель равен читателю, как, впрочем, и наоборот, независимо от того, великий он писатель или нет. Равенство это – равенство сознания, и оно остаётся с человеком на всю жизнь в виде памяти, смутной или отчётливой, и рано или поздно, кстати В истории нашего вида, в истории "сапиенса", книга феномен антропологический, аналогичный по сути изобретению колеса. Возникшая для того, чтоб дать нам представление не столько о наших истоках, сколько о том, на что "сапиенс" этот способен, книга является средством перемещения в пространстве опыта со скоростью переворачиваемой страницы. Перемещение это, в свою очередь, как всякое перемещение, оборачивается бегством от общего знаменателя, от попытки навязать знаменателя этого черту, не поднимавшуюся ранее выше пояса, нашему сердцу, нашему сознанию, нашему воображению. Бегство это – бегство в сторону необщего выражения лица, в сторону числителя, в сторону личности, в сторону частности. По чьему бы образу и подобию мы не были созданы, нас уже 5 миллиардов, и другого будущего, кроме очерченного искусством, у человека нет. В противоположном случае нас ожидает прошлое – прежде всего политическое, со всеми его массовыми полицейскими прелестями. Во всяком случае положение, при котором искусство вообще и литература в частности является достоянием (прерогативой) меньшинства, представляется мне нездоровым и угрожающим. Я не призываю к замене государства библиотекой – хотя мысль эта неоднократно меня посещала, – но я не сомневаюсь, что, выбирай мы наших властителей на основании их читательского опыта, а не основании их политических программ, на земле было бы меньше горя. Мне думается, что потенциального властителя наших судеб следовало бы спрашивать прежде всего не о том, как он представляет себе курс иностранной политики, а о том, как он относится к Стендалю, Диккенсу, Достоевскому. Хотя бы уже по одному тому, что насущным хлебом литературы является именно человеческое разнообразие и безобразие, она, литература, оказывается надежным противоядием от каких бы то ни было известных и будущих – попыток тотального, массового подхода к решению проблем человеческого существования. Как система нравственного, по крайней мере, страхования, она куда более эффективна, нежели та или иная система верований или философская доктрина. или некстати, определяет поведение индивидуума. Именно это я имею в виду, говоря о роли исполнителя, тем более естественной, что роман или стихотворение есть продукт взаимного одиночества писателя и читателя. Потому что не может быть законов, защищающих нас от самих себя, ни один уголовный кодекс не предусматривает наказаний за преступления против литературы. И среди преступлений этих наиболее тяжким является не цензурные ограничения и т.п., не предание книг костру. Существует преступление более тяжкое – пренебрежение книгами, их не чтение. За преступление это человек расплачивается всей своей жизнью: если же преступление это совершает нация, она платит за это своей историей. Живя в той стране, в которой я живу, я первый готов был бы поверить, что существует некая пропорция между материальным благополучием человека и его литературным невежеством; удерживает от этого меня, однако, история страны, в которой я родился и вырос. Ибо сведённая к причинно-следственному минимуму, к грубой формуле, русская трагедия – это именно трагедия общества, литература в котором оказалась прерогативой меньшинства: знаменитой русской интеллигенции. Мне не хочется распространяться на эту тему, не хочется омрачать этот вечер мыслями о десятках миллионов человеческих жизней, загубленных миллионами же – ибо то, что происходило в России в первой половине XX века, происходило до внедрения автоматического стрелкового оружия – во имя торжества политической доктрины, несостоятельность которой уже в том и состоит, что она требует человеческих жертв для своего осуществления. Скажу только, что – не по опыту, увы, а только теоретически – я полагаю, что для человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительнее, чем для человека, Диккенса не читавшего. И я говорю именно о чтении Диккенса, Стендаля, Достоевского, Флобера, Бальзака, Мелвилла и т.д., т.е. литературы, а не о грамотности, не об образовании. Грамотный-то, образованный-то человек вполне может, тот или иной политический трактат прочтя, убить себе подобного и даже испытать при этом восторг убеждения. Ленин был грамотен, Сталин был грамотен, Гитлер тоже; Мао Цзедун, так тот даже стихи писал. Список их жертв, тем не менее, далеко превышает список ими прочитанного. Однако, перед тем как перейти к поэзии, я хотел бы добавить, что русский опыт было бы разумно рассматривать как предостережение хотя бы по тому, что социальная структура Запада в общем до сих пор аналогична тому, что существовало в России до 1917 года. (Именно этим, между прочим, объясняется популярность русского психологического романа XIX века на Западе и сравнительный неуспех современной русской прозы. Общественные отношения, сложившиеся в России в XX веке, представляются, видимо, читателю не менее диковинными, чем имена персонажей, мешая ему отождествить себя с ними.) Одних только политических партий, например, накануне октябрьского переворота 1917 года в России существовало уж никак не меньше, чем существует сегодня в США или Великобритании. Иными словами, Человек бесстрастный мог бы заметить, что в определённом смысле XIX век на Западе ещё продолжается. В России он кончился; и если я говорю, что он кончился трагедией, то это прежде всего из-за количества человеческих жертв, которые повлекла за собой наступившая социальная и хронологическая перемена. В Настоящей трагедии гибнет не герой – гибнет хор. III Хотя для человека, чей родной язык – русский, разговоры о политическом зле столь же естественны, как пищеварение, я хотел бы теперь переменить тему. Недостаток разговоров об очевидном в том, что они развращают сознание своей лёгкостью, своим легко обретаемым ощущением правоты. В этом их соблазн, сходный по своей природе с соблазном социального реформатора, зло это порождающего. Осознание этого соблазна и отталкивание от него в определённой степени ответственны за судьбы многих моих современников, не говоря уже о собратьях по перу, ответственны за литературу, из-под их перьев возникшую. Она, эта литература, не была бегством от истории, ни заглушением памяти, как это может показаться со стороны. "Как можно сочинять музыку после Аушвица?" – вопрошает Адорно, и человек, знакомый с русской историей, может повторить тот же вопрос, заменив в нем название лагеря, – повторить его, пожалуй, с большим даже правом, ибо количество людей, сгинувших в сталинских лагерях, далеко превосходит количество сгинувших в немецких. "А как после Аушвица можно есть ланч?" – заметил на это как-то американский поэт Марк Стрэнд. Поколение, к которому я принадлежу, во всяком случае, оказалось способным сочинить эту музыку. Это поколение – поколение, родившееся именно тогда, когда крематории Аушвица работали на полную мощность, когда Сталин пребывал в зените богоподобной, абсолютной, самой природой, казалось, санкционированной власти, явилось в мир, судя по всему, чтобы продолжить то, что теоретически должно было прерваться в этих крематориях и в безымянных общих могилах сталинского архипелага. Тот факт, что не всё прервалось, по крайней мере в России, – есть в немалой мере заслуга моего поколения, и я горд своей к нему принадлежностью не в меньшей мере, чем тем, что я стою здесь сегодня. И тот факт, что я стою здесь сегодня, есть признание заслуг этого поколения перед культурой; вспоминая Мандельштама, я бы добавил перед мировой культурой. Оглядываясь назад, я могу сказать, что мы начинали на пустом – точнее на пугающем своей опустошённостью месте. И что скорее интуитивно, чем сознательно, мы стремились именно к воссозданию эффекта непрерывности культуры, к восстановлению её форм и тропов, к наполнению её не многих уцелевших и часто совершенно скомпрометированных форм нашим собственным новым, или казавшимся нам таковым, современным содержанием. Существовал, вероятно, другой путь – путь дальнейшей деформации, поэтики осколков и развалин, минимализма, пресекшегося дыхания. Если мы от него отказались, то вовсе не потому, что он казался нам путём самодраматизации, или потому, что мы были чрезвычайно одушевлены идеей сохранения наследственного благородства известных нам форм культуры, равнозначных в нашем сознании формам человеческого достоинства. Мы отказались от него, потому что выбор на самом деле был не наш, а выбор культуры – и выбор этот был опять-таки эстетический, а не нравственный. Конечно же, человеку естественнее рассуждать о себе не как об орудии культуры, но, наоборот, как об её творце и хранителе. Но если я сегодня утверждаю противоположное, то это не потому, что есть определённое очарование в перефразировании на исходе XX столетия Плотина, лорда Шефтсбери, Шеллинга или Новалиса, но потому, что кто- кто, а поэт всегда знает, что то, что в просторечии именуется голосом Музы, есть на самом деле диктат языка; что не язык является его инструментом, а он – средством языка к продолжению своего существования. Язык же – даже если представить его как некое одушевлённое существо (что было бы только справедливым) – к этическому выбору не способен. Человек принимается за сочинение стихотворения по разным соображениям: чтоб завоевать сердце возлюбленной, чтоб выразить своё отношение к окружающей его реальности, будь то пейзаж или государство, чтоб запечатлеть душевное состояние, в котором он в данный момент находится, чтоб оставить – как он думает в эту минуту – след на земле. Он прибегает к этой форме – к стихотворению – по соображениям, скорее всего, бессознательно-миметическим: чёрный вертикальный сгусток слов посреди белого листа бумаги, видимо, напоминает человеку о его собственном положении в мире, о пропорции пространства его телу. Но независимо от соображений, по которым он берётся за перо, и независимо от эффекта, производимого тем, что выходит из под его пера, на его аудиторию, сколь бы велика или мала она ни была, немедленное последствие этого предприятия – ощущение вступления в прямой контакт с языком, точнее ощущение немедленного впадения в зависимость от оного, от всего, что на нём уже высказано, написано, осуществлено. Зависимость эта – абсолютная, деспотическая, но она же и раскрепощает. Ибо, будучи всегда старше, чем писатель, язык обладает ещё колоссальной центробежной энергией, сообщаемой ему его временным потенциалом – т.е. всем лежащим впереди временем. И потенциал этот определяется не столько количественным составом нации, на нём говорящей, хотя и этим тоже, сколько качеством стихотворения, на нём сочиняемого. Достаточно вспомнить авторов греческой или римской античности, достаточно вспомнить Данте. Создаваемое сегодня по-русски или по-английски, например, гарантирует существование этих языков в течение следующего тысячелетия. Поэт, повторяю, есть средство существования языка. Или, как сказал великий Оден, он – тот, кем язык жив. Не станет меня, эти строки пишущего, не станет вас, их читающих, но язык, на котором они написаны и на котором вы их читаете, останется не только потому, что язык долговечнее человека, но и потому, что он лучше приспособлен к мутации. Пишущий стихотворение, однако, пишет его не потому, что он рассчитывает на посмертную славу, хотя он часто и надеется, что стихотворение его переживёт, пусть не надолго. Пишущий стихотворение пишет его потому, что язык ему подсказывает или просто диктует следующую строчку. Начиная стихотворения, поэт, как правило, не знает, чем оно кончится, и порой оказывается очень удивлён тем, что получилось, ибо часто получается лучше, чем он предполагал, часто мысль его заходит дальше, чем он рассчитывал. Это и есть тот момент, когда будущее языка вмешивается в его настоящее. Существуют, как мы знаем, три метода познания: аналитический, интуитивный и метод, которым пользовались библейские пророки – посредством откровения. Отличие поэзии от прочих форм литературы в том, что она пользуется сразу всеми тремя (тяготея преимущественно ко второму и третьему), ибо все три даны в языке; и порой с помощью одного слова, одной рифмы пишущему стихотворение удаётся оказаться там, где до него никто не бывал, – и дальше, может быть, чем он сам бы желал. Пишущий стихотворение пишет его прежде всего потому, что стихотворение – колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения. Испытав это ускорение единожды, человек уже не в состоянии отказаться от повторения этого опыта, он впадает в зависимость от этого процесса, как впадают в зависимость от наркотиков или алкоголя. Человек, находящийся в подобной зависимости от языка, я полагаю, и называется поэтом. Иосиф Александрович Бродский не вернулся на Васильевский. "Где" оказалось несущественным. Он вернулся во время, в наше "когда". Потому что "в качестве собеседника книга более надёжна, чем приятель или возлюбленная", как сказал он в Нобелевской лекции. В ней же он назвал тех, чьей "суммой я кажусь себе - но всегда меньшей, чем любая из них в отдельности". Это пять имён. Три — принадлежат русским поэтам: Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Анна Ахматова. Строками А.Ахматовой, благословившей И.Бродского на высокую удачу, хочется закончить мой экзаменационный реферат: Ржавеет золото и истлевает сталь, Крошится мрамор. К смерти всё готово. Всего прочнее на земле — печаль. И долговечней — царственное слово. Образец сочинения По И.А. Бродскому.  Состояние, при котором искусство вообще и литература в частности… О роли литературы    (1)Состояние, при котором искусство вообще и литература в частности являются в обществе достоянием меньшинства, представляется мне нездоровым и угрожающим. (2)Я не призываю к замене государства библиотекой, но я не сомневаюсь, что, если бы мы выбирали своих властителей на основании их опыта, а не на основании политических программ, на земле меньше было бы горя. (3)Мне думается, что потенциального властителя наших судеб следовало бы спрашивать не о том, как он представляет себе курс иностранной политики, а о том, как он относится к Стендалю, Диккенсу, Достоевскому, потому хотя бы, что насущным хлебом литературы является именно человеческое разнообразие и безобразие, литература оказывается единственным противоядием от каких   бы   то   ни   было   —   известных   и   будущих   —   попыток   тотального   массового   подхода   к решению проблем человеческого существования. (4)В качестве системы массового страхования она куда более эффективна, нежели та или иная система верования или философская доктрина.   (5)Ни   одним   уголовным   кодексом   не   предусмотрено   наказаний   за   преступления   против литературы. (6)И среди преступлений этих наиболее тяжким является не преследование авторов, не цензурные ограничения, не предание книги костру. (7)Существует преступление более тяжкое — пренебрежение книгами, их нечтение.(8)За преступление это человек расплачивается всей своей жизнью; если же это преступление совершает нация — она платит за это своей историей.   (9)Мне не хочется вспоминать о том, что происходило в России в первой половине XX века во имя политической доктрины, несостоятельность которой уже в том и состоит, что она требует человеческих жертв для своего осуществления. (10)Я полагаю, что для человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительней, чем для   человека,   Диккенса   не   читавшего.   (11)И   я   говорю   именно   о   чтении   Диккенса,  Стендаля, Достоевского, Флобера, Бальзака, то есть литературы, а не о грамотности — не об образовании. (12)Грамотный­то, образованный­то человек, прочитавший тот или иной политический трактат, может убить себе подобного и даже испытать при этом восторг убеждения... Сочинение   Иосиф   Александрович   Бродский   известен   в   России   как   автор   замечательных   стихов,   как диссидент   и   как   самый   молодой   лауреат   Нобелевской   премии   среди   литераторов.   Активная жизненная   позиция   И.   Бродского,   его   внутренняя   энергия,   глубина   и   серьёзность   мыслей незаурядного человека — всё находит отражение в тексте, представляющем собой отрывок из Нобелевской лекции, прочитанной в 1987 году. Какую роль играет литература в жизни каждого человека, целой нации – вот, как мне кажется, вопрос, который можно определить в качестве основного в этом отрывке.   Эта проблема, поднятая Бродским, когда тенденция к культурной катастрофе России лишь намечалась,   особенно   актуальна   в   наши   дни,   когда   она   превратилась   в   реальность.   Увы, «нечтение»   стало типичным для нынешнего состояния общества. Бродский остро и полемично строит свою речь, чувствуется, что то, о чём он говорит, стало его болью. То состояние общества, при котором искусство и литература в частности стали достоянием меньшинства, кажется ему «нездоровым  и угрожающим». Он говорит  о том, что  человек, читавший  Диккенса,  Стендаля, Достоевского, Флобера, Бальзака, не способен убить себе подобного.  Формулировка своей позиции по отношению к литературе у Бродского чёткая и однозначная.  Литература   –   единственное   противоядие   против   «попыток   тотального   массового   подхода   к решению   проблем   человеческого   существования».   Пренебрежение   книгами,  их   нечтение   –   это преступление, за которое человек расплачивается всей своей жизнью; если же это преступление совершает нация — она платит за это своей историей.   Я согласен с подобным решением проблемы роли литературы.   Посмотрим вокруг. Социологи, учёные бьют тревогу:  из самой читающей Страны мы превратились в нечитающую. В Школьной программе   предлагают   сократить   количество   часов   на   преподавание   литературы.   Недавно   в «Комсомольской   правде»   появилась   статья   с   говорящим   названием   «Скандал   вокруг   списка литературы:  В школе сократят Пушкина, Гоголя и Куприна ради Улицкой и Пелевина?»    Там говорится, что в Программе для учеников старших классов по литературе нет Куприна, Лескова, Алексея Толстого. Шолоховский «Тихий Дон» будут изучать по отдельным главам, нет «Медного всадника»   Пушкина,   Гоголевских   «Петербургских   повестей»,   Чеховских   «Дамы   с   собачкой», «Человека   в   футляре.   Оказывается,   молодёжи   не   нужны   Довлатов,   Конецкий,   Астафьев, Высоцкий, Ахмадулина, Окуджава... Недаром вдова великого писателя А. И. Солженицына бьёт тревогу по поводу современного преподавания литературы в школе.  Над проблемой роли книги в интеллектуальном, духовном и нравственном развитии личности  и страны размышляет В.С. Львов в статье «Насыщение книгой».   Ему больно от того, что в наше время изменилось отношение к книге, что многие придерживаются  мнения: «Зачем трудиться, читать книгу, когда можно за полтора часа всё увидеть на экране, получить готовый стереотип?»  В.С. Львов болезненно переживает, что «литературу уберут из школы». Литература останется, но беднее станут мальчишки и девчонки, лишённые возможности «стать сотворцами».  Тревожно за современное состояние литературы и А.И. Колганову,  Российскому  публицисту, писателю.   В   одной   из   своих   статей   он   отмечает,   что   теперь,   когда   народу   была   отпущена некоторая доза гражданских свобод, необходимость в литературе просто отпала.   А.И. Колганов, замечая, что культура и литература сейчас переживает острейший кризис, в то же время уверен, что   их   ждёт   возрождение,   потому   что   только   в   литературе   и   искусстве   общество   может удовлетворить свою потребность в познании действительности и человека. К каким выводам я пришёл, размышляя над современным состоянием литературы? Я думаю, что чтение является тем творческим процессом, который позволяет человеку трудиться над своей душой. Настоящая, хорошая книга делает человека лучше, заставляет его задуматься о своих поступках. Поэтому читающая нация — это думающая нация. И если в Стране люди читают книги, это значит, что  люди думают. И такие люди не будут совершать   антигуманных   поступков.   В   этом,  наверное,  и   заключается   одна   из   великих   заслуг Великой литературы.   Образец сочинения По И.А. Бродскому. Книги не столь конечны, как мы сами…                  Человек в мире книг. Почему надо читать поэзию (1)Книги не столь конечны, как мы сами. (2)Даже худшие из них переживают своих авторов ­ главным образом, потому, что они занимают меньшее физическое пространство, чем те, кто их написал. (3)Поскольку   все   мы   смертны,   а   чтение   книг   съедает   массу   времени,   мы   должны   придумать систему, которая даст нам подобие экономии. (4)В конечном счете, мы читаем не ради самого чтения, но чтобы познавать. (5)Отсюда потребность в сжатости произведений, которые приводят человеческую ситуацию во всем ее разнообразии к возможно более резкому фокусу. (6)Отсюда потребность в некоем компасе среди океана имеющейся печатной продукции. (7)Роль такого компаса, конечно, играют литературная критика, рецензенты.(8)Увы, его стрелка колеблется произвольно. (9)Что север для некоторых ­ юг для других; то же самое с востоком и западом. (10)В любом случае читатель окажется без компаса в этом океане. (11)Альтернативой этому было бы   развить   свой   собственный   компас,   ознакомиться   самому   с   определёнными   звёздами   и созвездиями   ­   тусклыми   или   яркими,   но   всегда   отдаленными.   (12)Другая   альтернатива   ­   или, возможно, часть той же самой ­ положиться на чужие мнения: совет друга, ссылку в тексте... (13)Процедура такого рода знакома нам всем с раннего возраста. (14)Однако это оказывается плохой гарантией, ибо океан литературы постоянно растет. (15)Так где же твёрдая земля? (16)Вообще, будь я издателем, я бы ставил на обложках книг не только имена их авторов, но и их точный   возраст,   чтобы   дать   возможность   читателям   решать,   хотят   ли   они   считаться   с информацией или взглядами, содержащимися в книге, написанной человеком настолько моложе или настолько старше, чем они. (17)А   теперь   я   могу   сказать   прямо: чтобы   развить   хороший   вкус   в   литературе,   надо   читать поэзию. (18)Дело в том, что, будучи высшей формой человеческой речи,поэзия не только самый сжатый, но и наиболее конденсированный способ передачи человеческого опыта. (19)Я не пытаюсь преуменьшить   значение  прозы. (20)Истина состоит  в  том,  что поэзия просто оказалась старше прозы.(21)Литература начиналась с поэзии. (22)Я просто пытаюсь быть практичным и избавить ваши глаза и мозг от бесполезного печатного материала. (23)Поэзия, можно сказать, появилась как раз   для   этой   цели   ­   ибо   она   синонимична   экономии.   (24)Важно   воспроизвести,   хотя   бы   в миниатюре, процесс, который имел место в нашей цивилизации два тысячелетия. (25)Это легче, чем   вы   могли   бы   подумать,   ибо   общий   объем   поэзии   гораздо   меньше   общего   объема   прозы. (26)Единственное, что вам нужно, ­ это вооружиться на несколько месяцев произведениями поэтов на вашем родном языке. (27)Думаю, это будет десяток довольно тонких книжечек, и к концу лета вы будете в отличной форме. Сочинение    Океан   печатной   продукции.   Так   обозначил   И.   Бродский   тот   огромный   мир   информации, который скопило человечество в виде книг с момента, когда эта самая книга появилась. Как не потеряться в этом океане,  с чего начинать своё путешествие по нему, ­ вот те проблемы, которые, как мне кажется, поставлены автором.   Этот отрывок взят из речи И. Бродского «Как читать книгу», произнесённой в 1988 году при открытии Первой книжной ярмарки в Турине. Автор пытается помочь читающей публике найти ориентиры, «некий компас» для выбора полезного и интересного чтения. Таким ориентиром может быть критика, но рецензенты порой пристрастны, порой не совсем компетентны. Другой ориентир – чужое мнение, но и это «плохая гарантия», потому что океан литературы постоянно растёт. Можно, по мнению Бродского, указывать «на обложках книг не только имена их авторов, но и их точный   возраст,   чтобы   дать   возможность   читателям   решать,   хотят   ли   они   считаться   с информацией или взглядами, содержащимися в книге, написанной человеком настолько моложе или настолько старше, чем они».   И всё же не эти ориентиры являются главными в безбрежном пространстве книг. Бродский советует начинать путешествие в мир книг с чтения поэзии: «…чтобы развить хороший вкус в литературе, надо читать поэзию», потому что поэзия старше прозы, она может «воспроизвести, хотя бы в миниатюре, процесс, который имел место в нашей цивилизации два тысячелетия».    Можно   согласиться   с  точкой   зрения   И.  Бродского,  взять   её  за   основу,   но   я   позволю   себе немного возразить ему. Мне кажется, читать надо то, что интересно тебе, что обогащает твой кругозор, развивает твои чувства. Тут важна и поэзия, и проза, и драматургия.   Книга с давних пор занимает особое значение в мире. О пользе книг и чтения писалось ещё в «Повести  временных  лет».  Ярослав Мудрый  говорил, что  велика   польза  от  учения  книжного: книгами наставляют и поучают, от слов книжных мы обретаем мудрость и воздержанье. Это реки, напояющие Вселенную, это источники мудрости; в книгах неизмеримая глубина; ими мы в печали утешаемся. Ярослав очень любил книги и часто читал их. Он умножил число книг на Руси и постепенно ввёл их в употребление. С этого времени книжная премудрость прочно утвердилась среди русских. С той поры мы стали читающей Страной.  Если размышлять, следуя логике Бродского, о том, почему важно читать стихи, можно сослаться на   мнение   члена   Союза   писателей   России   Дмитровского   Алексея   Захаровича,   который Предисловие к своей книге  стихов «Дальняя дорога» назвал  «Зачем читать стихи». Он считает, что лирика предельно оперативна в жизни, она первоотклик на всё судьбоносное, совершающееся дома и в мире, она всегда на случай и всегда «под соусом вечности». Читать лирику нужно для того, чтобы быть самим собой, имея в виду, что быть собою — это значит пребывать в постоянном соизмерении себя со своей Родиной, с собственными духовными возможностями. А для самого автора   лирика   становится   его   самоутверждением   в   его   собственном   идеале,   сподобленном общенародной Человечности.  Иногда поэзия и проза переплетаются между собой в сложном единстве. Так произошло это в романе Б. Пастернак «Доктор Живаго».  В  произведение вошли стихи, написанные Пастернаком во время работы над ним. Не все они создавались специально для романа, но все имели с ним внутреннюю связь. Стихи, включённые в роман, делают его главного героя ближе нам, понятнее, они обогащают восприятие эмоциональное романа, в сжатом виде показывают чувства героев. Художественная литература – удивительная вещь. Она заставляет нас по­новому смотреть на мир. Она даёт возможность выразить чувства, которые накопились в сердце. Поэзия возвышает нас над миром повседневности, будничности и обогащает духовно. Она помогает нам быть добрее, решительнее, нежнее, мужественнее. Список использованных источников Бродский И. А. Собр. соч.: В 6 т. - СПб., 2007. Бродский И. А. Холмы. Большие стихотворения и поэмы. - СПб., 2011. Полухина В. Бродский глазами современников // Звезда. 2016, № 1. Чуковская Л. Памяти Фриды // Звезда. 2017, № 1. Шайтанов И. Предисловие к знакомству//Литературное обозрение. 2017, № 3.