Литература для проведения дня чтения в школе или для дополнительного чтения дома.

Арбузный переулок Я пришёл со двора после футбола усталый и грязный, как не знаю кто. Мне было  весело, потому что мы выиграли у дома номер пять со счётом 44:37. В ванной, слава  богу, никого не было. Я быстро сполоснул руки, побежал в комнату и сел за стол. Я  сказал: – Я, мама, сейчас быка съесть могу. Она улыбнулась. – Живого быка? – сказала она. – Ага, – сказал я, – живого, с копытами и ноздрями! Мама сейчас же вышла и через секунду вернулась с тарелкой в руках. Тарелка так  славно дымилась, и я сразу догадался, что в ней рассольник. Мама поставила тарелку  передо мной. – Ешь! – сказала мама. Но это была лапша. Молочная. Вся в пенках. Это почти то же самое, что манная каша.  В каше обязательно комки, а в лапше обязательно пенки. Я просто умираю, как только вижу пенки, не то чтобы есть. Я сказал: – Я не буду лапшу! Мама сказала: – Безо всяких разговоров! – Там пенки! Мама сказала: – Ты меня вгонишь в гроб! Какие пенки? Ты на кого похож? Ты вылитый Кощей! Я сказал: – Лучше убей меня! Но мама вся прямо покраснела и хлопнула ладонью по столу: – Это ты меня убиваешь! И тут вошёл папа. Он посмотрел на нас и спросил: – О чём тут диспут? О чём такой жаркий спор? Мама сказала: – Полюбуйся! Не хочет есть. Парню скоро одиннадцать лет, а он, как девочка,  капризничает. Мне скоро девять. Но мама всегда говорит, что мне скоро одиннадцать. Когда мне  было восемь лет, она говорила, что мне скоро десять. Папа сказал: – А почему не хочет? Что, суп пригорел или пересолен? Я сказал: – Это лапша, а в ней пенки… Папа покачал головой: – Ах, вот оно что! Его высокоблагородие фон­барон Кутькин­Путькин не хочет есть  молочную лапшу! Ему, наверно, надо подать марципаны на серебряном подносе! Я засмеялся, потому что я люблю, когда папа шутит. – Это что такое – марципаны? – Я не знаю, – сказал папа, – наверно, что­нибудь сладенькое и пахнет одеколоном.  Специально для фон­барона Кутькина­Путькина!.. А ну давай ешь лапшу! – Да ведь пенки же! – Заелся ты, братец, вот что! – сказал папа и обернулся к маме. – Возьми у него лапшу, – сказал он, – а то мне просто противно! Кашу он не хочет, лапшу он не может!..  Капризы какие! Терпеть не могу!.. Он сел на стул и стал смотреть на меня. Лицо у него было такое, как будто я ему  чужой. Он ничего не говорил, а только вот так смотрел – по­чужому. И я сразу  перестал улыбаться – я понял, что шутки уже кончились. А папа долго так молчал, и  мы все так молчали, а потом он сказал, и как будто не мне, и не маме, а так кому­то,  кто его друг: – Нет, я, наверно, никогда не забуду эту ужасную осень, – сказал папа, – как невесело,  неуютно тогда было в Москве… Война, фашисты рвутся к городу. Холодно, голодно,  взрослые все ходят нахмуренные, радио слушают ежечасно… Ну, всё понятно, не  правда ли? Мне тогда лет одиннадцать­двенадцать было, и, главное, я тогда очень  быстро рос, тянулся кверху, и мне всё время ужасно есть хотелось. Мне совершенно  не хватало еды. Я всегда просил хлеба у родителей, но у них не было лишнего, и они  мне отдавали свой, а мне и этого не хватало. И я ложился спать голодный, и во сне я  видел хлеб. Да что… У всех так было. История известная. Писано­переписано,  читано­перечитано… И вот однажды иду я по маленькому переулку, недалеко от нашего дома, и вдруг вижу – стоит здоровенный грузовик, доверху заваленный арбузами. Я даже не знаю, как они  в Москву попали. Какие­то заблудшие арбузы. Наверно, их привезли, чтобы по  карточкам выдавать. И наверху в машине стоит дядька, худой такой, небритый и  беззубый, что ли, – рот у него очень втянулся. И вот он берёт арбуз и кидает его  своему товарищу, а тот – продавщице в белом, а та – ещё кому­то четвёртому… И у  них это ловко так цепочкой получается: арбуз катится по конвейеру от машины до  магазина. А если со стороны посмотреть – играют люди в зелёно­полосатые мячики, и  это очень интересная игра. Я долго так стоял и на них смотрел, и дядька, который  очень худой, тоже на меня смотрел и всё улыбался мне своим беззубым ртом, славный  человек. Но потом я устал стоять и уже хотел было идти домой, как вдруг кто­то в их  цепочке ошибся, загляделся, что ли, или просто промахнулся, и пожалуйте – тррах!..  Тяжеленный арбузище вдруг упал на мостовую. Прямо рядом со мной. Он треснул  как­то криво, вкось, и была видна белоснежная тонкая корка, а за нею такая багровая,  красная мякоть с сахарными прожилками и косо поставленными косточками, как  будто лукавые глазки арбуза смотрели на меня и улыбались из серёдки. И вот тут,  когда я увидел эту чудесную мякоть и брызги арбузного сока и когда я почуял этот  запах, такой свежий и сильный, только тут я понял, как мне хочется есть. Но я  отвернулся и пошёл домой. И не успел я отойти, вдруг слышу – зовут: «Мальчик, мальчик!» Я оглянулся, а ко мне бежит этот мой рабочий, который беззубый, и у него в руках  разбитый арбуз. Он говорит: «На­ка, милый, арбуз­то, тащи, дома поешь!» И я не успел оглянуться, а он уже сунул мне арбуз и бежит на своё место, дальше  разгружать. И я обнял арбуз и еле доволок его до дому, и позвал своего дружка  Вальку, и мы с ним оба слопали этот громадный арбуз. Ах, что это была за вкуснота!  Передать нельзя! Мы с Валькой отрезали большущие кусищи, во всю ширину арбуза, и  когда кусали, то края арбузных ломтей задевали нас за уши, и уши у нас были мокрые,  и с них капал розовый арбузный сок. И животы у нас с Валькой надулись и тоже стали  похожи на арбузы. Если по такому животу щёлкнуть пальцем, звон пойдёт знаешь какой! Как от барабана. И об одном только мы жалели, что у нас нет хлеба, а то бы мы ещё лучше наелись. Да… Папа отвернулся и стал смотреть в окно. – А потом ещё хуже – завернула осень, – сказал он, – стало совсем холодно, с неба  сыпал зимний, сухой и меленький снег, и его тут же сдувало сухим и острым ветром. И еды у нас стало совсем мало, и фашисты всё шли и шли к Москве, и я всё время был  голодный. И теперь мне снился не только хлеб. Мне ещё снились и арбузы. И однажды  утром я увидел, что у меня совсем уже нет живота, он просто как будто прилип к  позвоночнику, и я прямо уже ни о чём не мог думать, кроме еды. И я позвал Вальку и  сказал ему: «Пойдём, Валька, сходим в тот арбузный переулок, может быть, там опять арбузы  разгружают, и, может быть, опять один упадёт, и, может быть, нам его опять подарят». И мы закутались с ним в какие­то бабушкины платки, потому что холодюга был  страшный, и пошли в арбузный переулок. На улице был серый день, людей было мало,  и в Москве тихо было, не то что сейчас. В арбузном переулке и вовсе никого не было,  и мы стали против магазинных дверей и ждём, когда же придёт грузовик с арбузами. И уже стало совсем темнеть, а он всё не приезжал. Я сказал: «Наверно, завтра приедет…» «Да, – сказал Валька, – наверно, завтра». И мы пошли с ним домой. А назавтра снова пошли в переулок, и снова напрасно. И мы  каждый день так ходили и ждали, но грузовик не приехал… Папа замолчал. Он смотрел в окно, и глаза у него были такие, как будто он видит что­ то такое, чего ни я, ни мама не видим. Мама подошла к нему, но папа сразу встал и  вышел из комнаты. Мама пошла за ним. А я остался один. Я сидел и тоже смотрел в  окно, куда смотрел папа, и мне показалось, что я прямо вот вижу папу и его товарища, как они дрогнут и ждут. Ветер по ним бьёт, и снег тоже, а они дрогнут и ждут, и ждут,  и ждут… И мне от этого просто жутко сделалось, и я прямо вцепился в свою тарелку  и быстро, ложка за ложкой, выхлебал её всю, и наклонил потом к себе, и выпил  остатки, и хлебом обтёр донышко, и ложку облизал. Майк Гелприн             Свеча горела.  Звонок раздался, когда Андрей Петрович потерял уже всякую надежду. — Здравствуйте, я по объявлению. Вы даёте уроки литературы? Андрей Петрович вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет — костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло сердце, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. За десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, ещё двое оказались работающими по старинке страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой. — Д-даю уроки, — запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому. Вас интересует литература? — Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте узнать, каковы условия. «Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича. — Оплата почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Когда бы вы хотели начать? — Я, собственно… — собеседник замялся. — Первое занятие бесплатно, — поспешно добавил Андрей Петрович. — Если вам не понравится, то… — Давайте завтра, — решительно сказал Максим. — В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух. — Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте адрес. — Говорите, я запомню. В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате, почти келье, не зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили. — Вы слишком узкий специалист, — сказал тогда, пряча глаза, директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. — Мы ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права, история робототехники — вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф всё ещё достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век… Как вы полагаете? Андрей Петрович отказался, о чём немало потом сожалел. Новую работу найти не удалось, литература осталась в считанных учебных заведениях, последние библиотеки закрывались, филологи один за другим переквалифицировались кто во что горазд. Пару лет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом прекратил. Промаялся полгода на курсах переквалификации. Когда ушла жена, бросил и их. Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Потом продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся от мамы, за ним вещи. А затем… Андрея Петровича мутило каждый раз, когда он вспоминал об этом — затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы. В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг — самых любимых, перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак… Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрей Петрович ежедневно стирал с корешков пыль. «Если этот парень, Максим, — беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно расхаживая от стены к стене, — если он… Тогда, возможно, удастся откупить назад Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду». Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может передать, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то, что знает, то, что у него есть. Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту. — Проходите, — засуетился Андрей Петрович. — Присаживайтесь. Вот, собственно… С чего бы вы хотели начать? Максим помялся, осторожно уселся на край стула. — С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не учили. — Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Как и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных. — Нигде? — спросил Максим тихо. — Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис. Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и читать стало некогда их детям. Ещё более некогда, чем родителям. Появились другие удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты… — Андрей Петрович махнул рукой. — Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план. Особенно литература. Вы следите, Максим? — Да, продолжайте, пожалуйста. — В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте спрос на литературу падал — стремительно, в несколько раз в каждом новом поколении по сравнению с предыдущим. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем — люди перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше — за счёт написанного за двадцать предыдущих веков. Андрей Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший вдруг лоб. — Мне нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим! — Я сам пришёл к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам. — У вас есть дети? — Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор. Вы научите меня? — Да, — сказал Андрей Петрович твёрдо. — Научу. Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился. — Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела… — Вы придёте завтра, Максим? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович. — Непременно. Только вот… Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, — Максим обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты. Кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит? Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром. — Конечно, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра. — Литература — это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. — Это ещё и как написано. Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте. Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть. — Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать. «Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин». Лермонтов «Мцыри». Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Высоцкий… Максим слушал. — Не устали? — спрашивал Андрей Петрович. — Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста. День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днём постигал её и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий. Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн. Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков. Восемнадцатый век, девятнадцатый, двадцатый. Классика, беллетристика, фантастика, детектив. Стивенсон, Твен, Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры, Жапризо. Однажды, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в ожидании, уговаривая себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний голос, настырный и вздорный. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Он ни разу за полтора года ни на минуту не опоздал. А тут даже не позвонил. К вечеру Андрей Петрович уже не находил себе места, а ночью так и не сомкнул глаз. К десяти утра он окончательно извёлся, и когда стало ясно, что Максим не придёт опять, побрёл к видеофону. — Номер отключён от обслуживания, — поведал механический голос. Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о котором Андрей Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги, навязчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю? Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах стало больше невмоготу. — А, Петрович! — приветствовал старик Нефёдов, сосед снизу. — Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли? Так ты же вроде ни при чём. — В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петрович. — Ну, что этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Который к тебе ходил. Я всё думал, чего Петрович на старости лет с этой публикой связался. — Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело внутри. — С какой публикой? — Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет, считай, с ними отработал. — С кем с ними-то? — взмолился Андрей Петрович. — О чём вы вообще говорите? — Ты что ж, в самом деле не знаешь? — всполошился Нефёдов. — Новости посмотри, об этом повсюду трубят. Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый, трясущимися руками нашарил в кармане ключ. С пятой попытки отворил, просеменил к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей. Сердце внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива под снимком расплывались перед глазами. «Уличён хозяевами, — с трудом сфокусировав зрение, считывал с экрана Андрей Петрович, — в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Домашний робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил, что самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения… По факту утилизирован…. Общественность обеспокоена проявлением… Выпускающая фирма готова понести… Специально созданный комитет постановил…». Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, на нижней полке стояла принесённая Максимом в счёт оплаты за обучение початая бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана. Не нашёл и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол. Коту под хвост, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё это время он обучал робота. Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё всё, что есть. Всё, ради чего только стоит жить. Всё, ради чего он жил. Андрей Петрович, превозмогая ухватившую за сердце боль, поднялся. Протащился к окну, наглухо завернул фрамугу. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И всё. Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув зубы, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка на год-другой младше. — Вы даёте уроки литературы? — глядя из-под падающей на глаза чёлки, спросила девочка. — Что? — Андрей Петрович опешил. — Вы кто? — Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса. — От… От кого?! — От Макса, — упрямо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, как он… как его… — Мело, мело по всей земле во все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка. Андрей Петрович схватился за сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его обратно в грудную клетку. — Ты шутишь? — тихо, едва слышно выговорил он. — Свеча горела на столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это он велел передать, Макс. Вы будете нас учить? Андрей Петрович, цепляясь за дверной косяк, шагнул назад. — Боже мой, — сказал он. — Входите. Входите, дети. Легенды и мифы Древней Греции Часть первая. Боги и герои Николай Кун Мифы о богах и их борьбе с гигантами и титанами изложены в основном по поэме Гесиода «Теогония» (Происхождение богов). Некоторые сказания заимствованы также из   поэм   Гомера   «Илиада»   и   «Одиссея»   и   поэмы   римского   поэта   Овидия «Метаморфозы» (Превращения). Вначале существовал лишь вечный, безграничный, темный Хаос. В нем заключался источник жизни мира. Все возникло из безграничного Хаоса – весь мир и бессмертные боги. Из Хаоса произошла и богиня Земля – Гея. Широко раскинулась она, могучая, дающая жизнь всему, что живет и растет на ней. Далеко же под Землей, так далеко, как далеко от нас необъятное, светлое небо, в неизмеримой глубине родился мрачный Тартар – ужасная бездна, полная вечной тьмы. Из Хаоса, источника жизни, родилась и могучая сила, все оживляющая Любовь – Эрос. Начал создаваться мир. Безграничный Хаос породил Вечный Мрак – Эреб и темную Ночь – Нюкту. А от Ночи и Мрака произошли вечный Свет – Эфир и радостный светлый День – Гемера. Свет разлился по миру, и стали сменять друг друга ночь и день. Могучая,   благодатная   Земля   породила   беспредельное   голубое   Небо   –   Урана,   и раскинулось Небо над Землей. Гордо поднялись к нему высокие Горы, рожденные Землей, и широко разлилось вечно шумящее Море. Матерью­Землей рождены Небо, Горы и Море, и нет у них отца. Уран – Небо – воцарился в мире. Он взял себе в жены благодатную Землю. Шесть сыновей и шесть дочерей – могучих, грозных титанов – было у Урана и Геи. Их сын, титан Океан, обтекающий, подобно безбрежной реке, всю землю, и богиня Фетида породили на свет все реки, которые катят свои волны к морю, и морских богинь – океанид. Титан же Гипперион и Тейя дали миру детей: Солнце – Гелиоса, Луну – Селену и румяную Зарю – розоперстую Эос (Аврора). От Астрея и Эос произошли все звезды, которые горят на темном ночном небе, и все ветры: бурный северный ветер Борей,   восточный   Эвр,   влажный   южный   Нот   и   западный   ласковый   ветер   Зефир, несущий обильные дождем тучи. Кроме титанов, породила могучая Земля трех великанов – циклопов с одним глазом во   лбу   –   и   трех   громадных,   как   горы,   пятидесятиголовых   великанов   –   сторуких (гекатонхейров), названных так потому, что сто рук было у каждого из них. Против их ужасной силы ничто не может устоять, их стихийная сила не знает предела. Возненавидел Уран своих детей­великанов, в недра богини Земли заключил он их в глубоком мраке и не позволил им выходить на свет. Страдала мать их Земля. Ее давило   это   страшное   бремя,   заключенное   в   ее   недрах.   Вызвала   она   детей   своих, титанов, и убеждала их восстать против отца Урана, но они боялись поднять руки на отца. Только младший из них, коварный Крон [1], хитростью низверг своего отца и отнял у него власть. Богиня Ночь родила в наказание Крону целый сонм ужасных веществ: Таната – смерть, Эриду – раздор, Апату – обман, Кер – уничтожение, Гипнос – сон с роем мрачных,   тяжелых   видений,   не   знающую   пощады   Немесиду   –   отмщение   за преступления – и много других. Ужас, раздоры, обман, борьбу и несчастье внесли эти боги в мир, где воцарился на троне своего отца Крон. Боги Картина жизни богов на Олимпе дана по произведениям Гомера – «Илиаде» и «Одиссее»,   прославляющим   родоплеменную   аристократию   и   возглавляющих   ее басилевсов как лучших людей, стоящих много выше остальной массы населения. Боги   Олимпа   отличаются   от   аристократов   и   басилевсов   лишь   тем,   что   они бессмертны, могущественны и могут творить чудеса. Рождение Зевса Крон не был уверен, что власть навсегда останется в его руках. Он боялся, что и против него восстанут дети и обретут его на ту же участь, на какую обрек он своего отца Урана. Он боялся своих детей. И повелел Крон жене своей Рее приносить ему рождавшихся   детей   и   безжалостно   проглатывал   их.   В   ужас   приходила   Рея,   видя судьбу детей своих. Уже пятерых проглотил Крон: Гестию [3], Деметру [4], Геру, Аида (Гадеса) и Посейдона.[5] Рея не хотела потерять и последнего своего ребенка. По совету своих родителей, Урана­Неба и Геи­Земли, удалилась она на остров Крит, а там, в глубокой пещере, родился у нее младший сын Зевс. В этой пещере Рея скрыла своего сына от жестокого отца, а ему дала проглотить вместо сына длинный камень, завернутый в пеленки. Крон не подозревал, что он был обманут своей женой. А Зевс тем временем рос на Крите. Нимфы Адрастея и Идея лелеяли маленького Зевса, они вскормили его молоком божественной козы Амалфеи. Пчелы носили мед маленькому   Зевсу   со   склонов   высокой   горы   Дикты.   У   входа   же   в   пещеру   юные куреты [6] ударяли в щиты мечами всякий раз, когда маленький Зевс плакал, чтобы не услыхал его плача Крон и не постигла бы Зевса участь его братьев и сестер. Зевс свергает Крона. Борьба богов­олимпийцев с титанами Вырос и возмужал прекрасный и могучий бог Зевс. Он восстал против своего отца и заставил его вернуть опять на свет поглощенных им детей. Одного за другим изверг из уст Крон своих детей­богов, прекрасных и светлых. Они начали борьбу с Кроном и титанами за власть над миром. Ужасна и упорна была эта борьба. Дети Крона утвердились на высоком Олимпе. На их сторону стали и некоторые из титанов, а первыми – титан Океан и дочь его Стикс и детьми Рвением, Мощью и Победой. Опасна была эта борьба для богов­олимпийцев. Могучи и грозны были их противники титаны. Но Зевсу на помощь пришли циклопы. Они выковали ему громы и молнии, их метал Зевс в титанов. Борьба длилась уже десять лет, но победа не склонялась ни на ту, ни на другую сторону. Наконец, решился Зевс освободить из недр земли сторуких великанов­гекатонхейров; он их призвал на помощь. Ужасные, громадные, как горы, вышли они из недр земли и ринулись в бой. Они отрывали от гор целые скалы и бросали их в титанов. Сотнями летели скалы навстречу титанам, когда они подступили к Олимпу. Стонала земля, грохот наполнил воздух, все кругом колебалось. Даже Тартар содрогался от этой борьбы. Зевс метал одну за другой пламенные молнии и оглушительно рокочущие громы. Огонь охватил всю землю, моря кипели, дым и смрад заволокли все густой пеленой. Наконец, могучие титаны дрогнули. Их сила была сломлена, они были побеждены. Олимпийцы сковали их и низвергли в мрачный Тартар, в вековечную тьму. У медных несокрушимых врат Тартара на стражу стали сторукие гекатонхейры, и стерегут они, чтобы не вырвались опять на свободу из Тартара могучие титаны. Власть титанов в мире миновала. Борьба Зевса с Тифоном Но не окончилась этим борьба. Гея­Земля разгневалась на олимпийца Зевса за то, что он так сурово поступил с ее побежденными детьми­титанами. Она вступила в брак с   мрачным   Тартаром   и   произвела   на   свет   ужасное   стоголовое   чудовище   Тифона. Громадный, с сотней драконовых голов, поднялся Тифон из недр земли. Диким воем всколебал он воздух. Лай собак, человеческие голоса, рев разъяренного быка, рыканье льва   слышались   в   этом   вое.   Бурное   пламя   клубилось   вокруг   Тифона,   и   земля колебалась под его тяжкими шагами. Боги содрогнулись от ужаса Но смело ринулся на него Зевс­громовержец, и загорелся бой. Опять засверкали молнии в руках Зевса, раздались раскаты грома. Земля и небесный свод потряслись до основания. Ярким пламенем вспыхнула опять земля, как и во время борьбы с титанами. Моря кипели от одного   приближения   Тифона.   Сотнями   сыпались   огненные   стрелы­молнии громовержца  Зевса;  казалось,  что  от  их  огня  горит  самый  воздух  и  горят  темные грозовые тучи. Зевс испепелил Тифону все его сто голов. Рухнул Тифон на землю; от тела его исходил такой жар, что плавилось все кругом. Зевс поднял тело Тифона и низверг в мрачный Тартар, породивший его. Но и в Тартаре грозит еще Тифон богам и всему   живому.   Он   вызывает   бури   и   извержения;   он   породил   с   Ехидной, полуженщиной­полузмеей,   ужасного   двуглавого   пса   Орфа,   адского   пса   Кербера, лернейскую гидру и Химеру; часто колеблет Тифон землю. Победили   боги­олимпийцы   своих   врагов.   Никто   больше   не   мог   противиться   их власти. Они могли теперь спокойно править миром. Самый могущественный из них, громовержец Зевс, взял себе небо, Посейдон – море, а Аид – подземное царство душ умерших.  Земля   же   осталась   в   общем   владении.  Хотя   и  поделили   сыновья   Крона между собой власть над миром, но все же над всеми ними царит повелитель неба Зевс; он правит людьми и богами, он ведает всем в мире. Олимп Высоко на светлом Олимпе царит Зевс, окруженный сонмом богов. Здесь и супруга его Гера, и златокудрый Аполлон с сестрой своей Артемидой, и златая Афродита, и могучая дочь Зевса Афина [7], и много других богов. Три прекрасные Оры охраняют вход на высокий Олимп и подымают закрывающее врата густое облако, когда боги нисходят на землю или возносятся в светлые чертоги Зевса. Высоко над Олимпом широко раскинулось голубое, бездонное небо, и льется с него золотой свет. Ни дождя, ни   снега   не   бывает   в   царстве   Зевса;   вечно   там   светлое,   радостное   лето.   А   ниже клубятся облака, порой закрывают они далекую землю. Там, на земле, весну и лето сменяют осень и зима, радость и веселье сменяются несчастьем и горем. Правда, и боги знают печали, но они скоро проходят, и снова водворяется радость на Олимпе. Пируют боги в своих золотых чертогах, построенных сыном Зевса Гефестом [8]. Царь Зевс сидит на высоком золотом троне. Величием и гордо­спокойным сознанием власти и могущества дышит мужественное, божественно прекрасное лицо Зевса. У трона его – богиня мира Эйрена и постоянная спутница Зевса крылатая богиня победы Никэ. Вот входит прекрасная, величественная богиня Гера, жена Зевса. Зевс чтит свою жену: почетом окружают Геру, покровительницу брака, все боги Олимпа. Когда, блистая своей красотой, в пышном наряде, великая Гера входит в пиршественный зал, все боги встают   и   склоняются   перед   женой   громовержца   Зевса.   А   она,   гордая   своим могуществом, идет к золотому трону и садится рядом с царем богов и людей – Зевсом. Около трона Геры стоит ее посланница, богиня радуги, легкокрылая Ирида, всегда готовая  быстро  нестись  на  радужных  крыльях  исполнять   повеления  Геры  в  самые дальние края земли. Пируют боги. Дочь Зевса, юная Геба, и сын царя Трои, Ганимед, любимец Зевса, получивший от него бессмертие, подносят им амврозию и нектар – пищу и напиток богов. Прекрасные хариты [9] и музы услаждают их пением и танцами. Взявшись за руки, водят они хороводы, а боги любуются их легкими движениями и дивной, вечно юной красотой. Веселее становится пир олимпийцев. На этих пирах решают боги все дела, на них определяют они судьбу мира и людей. С   Олимпа   рассылает   людям   Зевс   свои   дары   и   утверждает   на   земле   порядок   и законы. В руках Зевса судьба людей; счастье и несчастье, добро и зло, жизнь и смерть – все в его руках. Два больших сосуда стоят у врат дворца Зевса. В одном сосуде дары добра, в другом – зла. Зевс черпает в них добро и зло и посылает людям. Горе тому человеку, которому громовержец черпает дары только из сосуда со злом. Горе и тому, кто нарушает установленный Зевсом порядок на земле и не соблюдает его законов. Грозно  сдвинет  сын  Крона  свои  густые  брови,  черные  тучи  заволокут  тогда   небо. Разгневается   великий   Зевс,   и   страшно   подымутся   волосы   на   голове   его,   глаза загорятся   нестерпимым   блеском;   взмахнет   он   своей   десницей   –   удары   грома раскатятся по всему небу, сверкнет пламенная молния, и сотрясется высокий Олимп. Не один Зевс хранит законы. У его трона стоит хранящая законы богиня Фемида. Она   созывает,   по   повелению   громовержца,   собрания   богов   на   светлом   Олимпе народные  собрания на земле,  наблюдая, чтобы  не  нарушился  порядок и закон.  На Олимпе и дочь Зевса, богиня Дикэ, наблюдающая за правосудием. Строго карает Зевс неправедных судей, когда Дикэ доносит ему, что не соблюдают они законов, данных Зевсом. Богиня Дикэ – защитница правды и враг обмана. Зевс хранит порядок и правду в мире и посылает людям счастье и горе. Но хотя посылает   людям   счастье   и   несчастье   Зевс,   все   же   судьбу   людей   определяют неумолимые богини судьбы – мойры [10], живущие на светлом Олимпе. Судьба самого Зевса в их руках. Властвует рок над смертными и над богами. Никому не уйти от велений неумолимого рока. Нет такой силы, такой власти, которая могла бы изменить хоть   что­нибудь   в   том,   что   предназначено   богам   и   смертным.   Лишь   смиренно склониться можно перед роком и подчиниться ему. Одни мойры знают веления рока. Мойра Клото прядет жизненную нить человека, определяя срок его жизни. Оборвется нить,   и   кончится   жизнь.   Мойра   Лахесис   вынимает,   не   глядя,   жребий,   который выпадает человеку в жизни. Никто не в силах изменить определенной мойрами судьбы, так   как   третья   мойра,   Атропос,   все,   что   назначили   в   жизни   человеку   ее   сестры, заносит в длинный свиток, а что занесено в свиток судьбы, то неизбежно. Неумолимы великие, суровые мойры. Есть   и   еще   на   Олимпе   богиня   судьбы   –   это   богиня   Тюхэ [11],   богиня   счастья   а благоденствия. Из рога изобилия, рога божественной козы Амалфеи, молоком которой был вскормлен сам Зевс, сошлет она дары людям, и счастлив тот человек, который встретит на своем жизненном пути богиню счастья Тюхэ; но как редко это бывает, и как   несчастлив   тот   человек,   от   которого   отвернется   богиня   Тюхэ,   только   что дававшая ему свои дары! Так царит окруженный сонмом светлых богов на Олимпе великий царь людей и богов Зевс, охраняя порядок и правду во всем мире.