Развитие интуиции. Как принимать верные решения без сомнений и стресса

Развитие интуиции. Как принимать верные решения без сомнений и стресса В современном мире превозносят интеллект. Однако люди, которые без  оглядки полагаются лишь на логику, ограничивают свой потенциал. Это  подтверждают новейшие исследования: многие ответы можно найти гораздо  быстрее, если довериться интуитивному мышлению. Используя разные  режимы работы мозга, которые подробно анализирует автор, вы будете легко  принимать лучшие решения без сомнений и стресса. Родиться может лишь то, что выношено; таков закон. Каждое впечатление,  каждый зародыш чувства должен созреть до конца в себе самом, во тьме,  в невысказанности, в подсознании, в той области, которая для нашего разума  непостижима, и нужно смиренно и терпеливо дождаться часа, когда тебя  осенит новая ясность: только так и должен жить художник. Быть  художником – это значит: отказаться от расчета, расти, как дерево, которое  не торопит своих соков и встречает вешние бури без волнений, без страха,  что за ними вслед не наступит лето. Оно придет. Но придет лишь  для терпеливых, которые живут так, словно впереди у них вечность, так  беззаботно­тихо и широко. Скорость мысли Черепахи откладывают свои мысли в песок, наподобие яиц. И мысли  вылупляются немного погодя, согретые солнцем. Давайте вспомним  старинную басню про черепаху и зайца. Хотели бы вы быть как та черепаха?     Гадальные карты Сэмс и Карсона[1 ­ Специальные карточки, созданные по  принципу карт Таро американскими целителями Джейми Сэмс и Дэвидом  Карсоном как «универсальный инструмент общения с подсознанием» на  основе представления индейцев о внутреннем потенциале человека и его связи с племенными тотемами. Прим. перев.] «Спи скорее, нужна подушка!» – эта старинная польская пословица лишний  раз напоминает нам, что есть дела, выполнение которых нельзя ускорить. Они  занимают столько времени, сколько требуется, и ничего тут не поделаешь.  Если вы опаздываете на встречу, можно пойти быстрее. Если картофель  слишком медленно запекается, можно прибавить жара в духовке, но если  ускорить процесс выпечки пирожных безе, то последние наверняка сгорят.  Если потерять терпение и сыпать манку в кастрюльку с молоком слишком  быстро, то каша сварится с комками. Если дергать запутанную леску  на удочке как попало, а не пытаться аккуратно ее распутать, узел только  сильнее затянется. Мозг тоже работает с разной скоростью. Какие­то функции под его  «руководством» выполняются молниеносно; для совершения других нужно  подумать несколько секунд, минут, часов, дней или даже лет. Что­то можно  со временем ускорить, например научиться быстрее решать кроссворды  или считать в уме. Но какие­то вещи нельзя делать впопыхах, а если все­таки  попытаться, то можно только все испортить, как в случае с манной кашей  или удочкой. Фраза «Давай думай быстрее, уже нужен ответ» часто звучит  нелепо, по крайней мере, иногда она может привести к обратному результату,  так же как попытка выспаться за половину времени, которое человек обычно  тратит на сон. Все мы очень по­разному учимся, думаем и запоминаем. Мозг  работает с разной скоростью, и для каждой конкретной задачи скорость своя.  В одном случае мы говорим: «Промедление смерти подобно», а в другом:  «Семь раз отмерь, один раз отрежь». И обе пословицы имеют право  на существование. Грубо говоря, у мозга есть три скорости работы. Первая – «быстрее мысли».  Она включается в ситуациях, требующих мгновенной реакции. Когда  несколько лет назад в Лондоне мой мотоцикл поскользнулся на мокрой  крышке люка, тело и мозг сработали незамедлительно: я мгновенно совершил  ряд действий, не успев осознать, что же, собственно, делаю, и это помогло  мне удержаться в седле. И только после того, как все закончилось, ко мне  вернулся рассудок и нахлынули эмоции. Ни у пианиста на концерте,  ни у фехтовальщика на Олимпийских играх нет времени основательно  подумать, что нужно сделать в следующую секунду. Есть особая  интеллектуальная способность, которая срабатывает быстрее мысли. Такое  стремительное, можно сказать, механическое проявление ума можно назвать  сообразительностью. Далее идет собственно мышление: способ интеллектуальной деятельности,  при котором человек делает расчеты, взвешивает «за» и «против», приводит  доводы и решает задачи. Механик разбирается, почему машина не заводится;  муж с женой спорят, куда поехать отдыхать следующим летом; ученый  пытается объяснить необычные результаты эксперимента; студент  на экзамене ломает голову над вопросом – все это примеры использования  знаний, применения разума и логики, а именно всего того, что мы называем  сознательным мышлением. Часто этот вид умственной деятельности  и считают проявлением интеллекта. Но если быть более точным, я бы назвал  это р­состоянием, где р – это умение размышлять. Людей, которые способны  решать подобные задачи, называют умными, смышлеными, сообразительными. Но есть еще один режим работы, совсем медленный, малоподвижный, когда  наши мысли – менее содержательные и не столь отчетливые – появляются внезапно, но при этом очень расплывчато, как бы в полусне. В этом режиме  человек раздумывает о чем­то или созерцает, медитирует. Мы тщательно  обдумываем проблему, не пытаясь тотчас ее решить, или же просто лениво  смотрим на происходящее вокруг. То, что приходит в голову, может не иметь  смысла, это могут быть лишь обрывки мыслей. Часто мы просто не отдаем  себе в этом отчет, как однажды сказал про себя некий англичанин, житель  глубинки: «Иногда я сижу и думаю, но чаще просто сижу». Например, вы,  расположившись на прибрежном камне, самозабвенно слушаете прибой,  или бесцельно бродите, или близки к тому, чтобы провалиться в сон, – в эти  моменты мозг работает совсем в ином режиме, чем когда вам нужно составить обеденное меню или написать письмо. При этом такой неспешный и,  как иногда кажется, бесцельный способ познания мира не менее разумный,  чем другие, более быстрые. Позволить себе подобное времяпрепровождение – совсем не роскошь, от которой можно легко отказаться, как только на работе  или в жизни появляются новые заботы, требующие больше внимания. Совсем  наоборот. Неспешные размышления – это необходимый познавательный  инструмент. Мысли, ползущие со скоростью черепахи, так же важны,  как молниеносные реакции зайца. Некоторые повседневные задачи лучше и эффективнее решаются, если думать над ними медленно. А некоторые тайны можно постичь, только если  расслабиться и заведомо не настраиваться на поиски. Есть вещи, которые  невозможно понять, если делать это специально. Как сказано в книге «Дао дэ  цзин»:Поэтому тот, кто свободен от страстей, видит чудесную тайну [Дао],  а кто имеет страсти, видит его только в конечной форме[2 ­ Перевод Я.  Хиншуна. Прим. перев.]. Последние исследования ученых ясно показывают: чем больше мы проявляем  терпения и меньше размышляем, тем лучше у нас получается понять смысл  неясной или нечетко определенной ситуации. Сознательное мышление, р­ состояние, справляется на ура, когда проблему можно легко разложить  по полочкам. Когда мы пытаемся решить, как провести отпуск, то совершенно очевидно, какие параметры следует учитывать: сколько мы можем себе  позволить потратить, когда можно уехать, чем хочется заниматься на отдыхе  и т. п. Но в ситуации, когда непонятно, что конкретно нужно принимать  во внимание, и даже неясно, какие вопросы задать себе, или же проблема  настолько деликатна, что не поддается определению привычными  категориями, нам придется обратиться к черепашьему образу мыслей. Когда  проблема не в том, чтобы выбрать между Турцией и Грецией, а в том, чтобы,  будучи руководителем группы, в сложной ситуации указать людям  правильные действия или решить все бросить и переквалифицироваться  из менеджеров в учителя, – в таких ситуациях лучше всего сесть, спокойно  подумать и все взвесить. Здесь не стоит принимать скоропалительных решений. Такой тип мышления ближе всего к тому, что мы называем  способностью мыслить неординарно или даже мудростью. Поэты всегда знали о недостатках рационального мышления и поэтому  склонялись к медленным и туманным путям познания. Философы от Спинозы  и Лейбница до Мартина Хайдеггера и Сюзанны Лангер писали о мышлении,  которое находится за пределами сознания. Любой психотерапевт знает,  что бессознательное – это не только источник личных проблем  и что в качестве лекарства полезно пересмотреть отношения с  бессознательным. Свободные мыслители и адепты различных религиозных  учений также подтверждают существование спонтанной трансформации  опыта, которая происходит, когда человек максимально принимает  объективную тайну, лежащую в основе психической жизни, – и не важно,  что это: «Божественное начало всего сущего», о котором говорил Майстер  Экхарт, или «Нерожденное» мастера дзен Банкэя. Даже ученые – наиболее  талантливые из них – говорят, что корни их гения тоже находятся на том  уровне сознания, который контролируется менее всего или не контролируется вовсе, и некоторые из них даже признаются, что иногда им попросту неловко  брать на себя личную ответственность за те выводы, которые сами к ним  пришли[1 ­ См. P. Fensham and F. Marton, What has happened to intuition in  science education? (1992). В этом абзаце содержится несколько утверждений,  которые мы будем разбирать и обосновывать в ходе дальнейшего  повествования.]. Однако только в последнее время ученые начали целенаправленно изучать  замедленные, как бы менее осознанные способы познания. Совсем недавно  возникла наука о мышлении, или когнитивная наука, объединившая в себе  понятия о высшей нервной деятельности, искусственном интеллекте  и включившая знания философии и экспериментальной психологии. Она  демонстрирует, что бессознательная часть человеческого разума может  успешно выполнить ряд нестандартных, интересных и важных задач, если дать ей на это время. Эта часть мышления способна распознать разные грани  тонких и деликатных проблем, которые сфера сознательного даже не видит.  Она способна помочь разобраться в ситуациях, которые слишком сложно  анализировать. Она может основательно разобраться в проблемах, в которых  целенаправленный поиск не увенчается успехом. Сфера бессознательного  поможет найти смысл как в поэзии и искусстве, так и в отношениях, где что­ то невозможно выразить словами. Когда я начал писать эту книгу, одной из главных задач было  продемонстрировать интересное исследование широкой публике, дать ей  повод хорошенько задуматься о повседневном подходе к работе мозга.  Подобные исследования, основанные на опыте, не просто интересны – они очень важны. Я собираюсь не только доказать всем, что медленный способ  познания существует и приносит пользу, но и привлечь внимание к тому,  что в нашей культуре его недооценивают или даже игнорируют. К такому  способу познавать мир мы зачастую относимся как к второстепенному  занятию или вовсе считаем некой блажью, тем самым лишая себя  возможности использовать важный и необходимый психологический ресурс.  Разум западного человека, наподобие компьютера, привык к одному­ единственному способу мышления, который рассматривается как базовый.  Это р­состояние, состояние рассудка или размышления. (Собственно, его  вполне можно было бы переименовать в б­состояние, то есть базовое.) Западное общество в целом, как и отдельные его представители, давно  перестало ценить способность созерцать, продуктивным считается только  активное, целенаправленное размышление. Если вы сидите в офисе  или классе, уставившись на стену или рассеянно глядя в окно, значит, вы  ничем не заняты. При этом многие, кем в нашем обществе принято  восхищаться, кого мы считаем выдающимися людьми, проводили большую  часть времени, не делая ничего. Говорят, что Эйнштейна часто видели  сидящим в своем кабинете в Принстоне и глядящим в пространство. Далай­ лама медитирует по несколько часов в день. Даже знаменитый образец  проницательности (я имею в виду Шерлока Холмса), по словам автора, часто  впадал в медитативное состояние «с мечтательным, отсутствующим  выражением в глазах». Есть несколько причин, почему люди перестали пользоваться медленным  познанием. Отчасти это произошло, потому что изменилось отношение  ко времени, его восприятие. В Европе до XVII века такой расслабленный  подход к процессу мышления был намного более распространен, чем сейчас.  При этом в других культурах он по­прежнему актуален. Например, у народа  маори сход племени на мараэ[3 ­ Священное место в дохристианских  полинезийских обществах, которое использовалось в религиозных и  общественных целях. Прим. перев.] может длиться несколько дней, чтобы  у всех было время вникнуть в суть проблемы, высказаться и прийти  к согласию. Однако сейчас не принято считать, что времени полно, и в разных  частях земного шара эта идея считается до смешного старомодной и даже  эгоистичной. Хелена Норберг­Ходж, антрополог из Швеции, провела исследование  и показала, как западная культура повлияла на скорость жизни  в традиционном обществе, взяв за пример индийскую провинцию Ладакх[2 ­  Н. Norberg­Hodge, Ancient Futures: Learning from Ladakh (1991).]. Еще десять  лет назад[4 ­ Речь идет о конце 80­х годов XX века. Прим. ред.] свадьбу  в Ладакхе отмечали две недели. Но привнесенные изменения, позволяющие экономить силы, изменили уклад жизни. В хозяйстве появились плуг, новые  виды злаков и домашнего скота, например молочные коровы. Плуг помогает  быстрее обрабатывать землю. Коровы по сравнению с яками дают намного  больше молока, чем нужно одной семье. Появился излишек, который можно  пустить на сыр или продать. В том, чтобы как­то облегчать жизнь, нет ничего  плохого, равно как и в том, что люди стали немного богаче. К сожалению,  такая помощь изменила у жителей Ладакха понятие о времени. Они начали  воспринимать его как ресурс, которого всегда не хватает. Вместо того чтобы  пользоваться плугом, получать больше молока и тем самым увеличить  свободное время, они на самом деле сократили его. Сегодня у людей гораздо  больше дел, чем было раньше: мы создаем материальные блага, считаем,  что экономим время, а на самом деле трясемся над каждой минутой. Сейчас  свадьбу в Ладакхе празднуют один день, как и обычную английскую свадьбу.  Согласно западному мировоззрению, время стало ценным ресурсом,  и неизбежным последствием такого восприятия оказалось стремление думать  быстрее, чтобы безотлагательно принимать решения и осуществлять  задуманное. Частично отказ от идеи медленного мышления связан с явлением, которое  американский общественный деятель Нил Постман называл технополией.  Существует распространенное мнение, что можно найти решение любой  проблемы. И находится оно зачастую благодаря научно­техническому  прогрессу. А прогресс, в свою очередь, достигается благодаря четкому,  осознанному и целенаправленному обдумыванию задачи; и чем скорее она  решится, тем лучше. Итак, теперь даже жители Ладакха разделяют нашу веру  в то, что время – это враг, которого можно победить с помощью прогресса. Постман считал, что технополия основана на следующих идеях: 1) – главная, если не единственная, цель, ради которой человек работает  и думает, – это высокая продуктивность; 2) – формальные вычисления во всех отношениях стоят выше человеческих  суждений; 3) – на самом деле суждениям нельзя доверять, потому что они слишком  небрежны, двусмысленны и совершенно зря запутаны; 4) – субъективность – это преграда на пути ясных рассуждений; 5) – то, что нельзя измерить, либо не существует, либо не представляет  ценности; 6) – нами управляют и нас контролируют «специалисты»[3 ­ N. Postman,  Technopoly (1992).]. В таком обществе большие затраты времени на поиски ответа на вопрос  оправданны только в том случае, если в итоге мы приходим к четкому  решению задачи. Тратить время на обдумывание вопроса, который может  натолкнуть на другие, более глубокие проблемы, считается неэффективным,  эгоистичным или даже порочным. Похоже, что в современном «западном» обществе (которое сейчас уже  распространилось по всему земному шару) мы создали внутренний,  психологический культ скорости, стресса и стопроцентного контроля,  что отражает внешний культ точности и продуктивности, утратив, таким  образом, способность созерцать и думать медленно. Люди спешат узнавать,  находить ответы, планировать и решать. Нам незамедлительно нужны  объяснения: так называемые теории всего – от решения проблем в семье  до причины происхождения вселенной. Нам нужно больше данных, больше  идей, причем как можно быстрее; и хотя мы этого и не осознаем  в достаточной степени, нам нужен четкий ответ на вопрос «Что делать?». Мы живем в обществе, которое упустило из виду основные различия между  принципиальными понятиями (в особенности в системе образования) –  с одной стороны, мыслить здраво, быть умным, уметь соображать, а с другой,  быть хорошо информированным. Мы сами непроизвольно ограничили себя  и используем одно­единственное состояние разума, для которого характерны  сбор информации, рассудительность и гонка. В этом состоянии от нас  требуется четко и ясно формулировать мысли, демонстрировать  целеустремленность и способность действовать. Таким образом, получается,  что мы настроены на способы познания, работающие в высокоскоростной  умственной среде (я бы даже сказал, ограничены их рамками). Особенно это  касается случаев, когда язык (или другие системы символов) используется  как посредник, а размышление – как инструмент. В результате мы отлично  решаем аналитические задачи и справляемся с технологическими  проблемами. Но сложность в следующем: мы все больше склоняемся к тому,  чтобы воспринимать любые человеческие трудности, как будто они все  относятся к этому типу, включая сюда даже те, для решения которых  не подходит подобный умственный инструмент. Мы готовы рассуждать,  концентрировать внимание и использовать разум даже в тех случаях, когда  требуется применить терпение, интуицию, расслабиться и отстраниться  от проблемы. Чтобы приобщиться к медленному способу познания, нужно разрешить себе  подождать. Знание появляется как ответ на незнание. Процесс познания – в завершение которого мы приобретаем знания – возникает в результате  сомнений. В то же время в процессе познания мы пытаемся избавиться  от сомнений путем превращения неизвестного в известное, но при этом важно  позволить себе сомневаться, поскольку сомнения и есть та «грядка»,  на которой прорастают ответы на вопросы. Когда преобладает один из этих  способов познания, то равновесие умственной деятельности нарушается. Если мы принимаем свои сомнения и не пытаемся действовать, искать смысл  и контролировать ситуацию, можно впасть в зависимость от такого способа  познания и стать фаталистом. Если же превалирует необходимость разрешить  все сомнения и совершенно невозможно терпеть хоть какую­то неразбериху,  можно стать жертвой демагогии и догм, отражающих убеждения, которые,  возможно, не соответствуют действительности, но при этом снимают тревогу. Вероятно, основная причина, по которой отказываются от медленного пути  познания, заключается в том, что в нашем обществе утрачено чувство  бессознательного проявления ума. Это та потеря, вина за которую  традиционно ложится на Рене Декарта. Если мы позволим своему занятому  мозгу немного расслабиться и хоть сколько­то помолчать, подождать, пока  ответ придет сам, предположительно из источника, который находится  за пределами познания и не поддается контролю, то, как минимум, мы  признаем существование такого источника. В современной западной культуре  бессознательным проявлением разума (или, как я сказал бы, субразумом)  настолько пренебрегают, что уже не помнят о его существовании и поэтому  не могут им воспользоваться, когда это нужно[4 ­ Одна из важнейших идей  этой книги заключается в том, что существует источник бессознательного  мышления. Для того чтобы мы могли говорить о процессах и свойствах этого  источника, ему нужно имя. Я буду называть его просто бессознательным,  таким образом отделяя от фрейдистского понятия подсознательного, то есть  подавленных воспоминаний. Там, где нужно показать более сильные различия, я буду использовать выражения «разумное бессознательное» или  «познавательное бессознательное». Для разнообразия, а также там, где я  почувствую, что термин «бессознательное» может вызвать бесполезные  ассоциации, я буду пользоваться собственным термином – «субразум». Когда  же мы будем обсуждать, как люди из плоти и крови мыслят подсознательно,  как происходит это мышление, я буду оперировать термином  «бессознательный биокомпьютер» или иногда «мыслящий разум». Я надеюсь,  что смогу создать цельную картину разумного подсознания при помощи  различных терминов, которые опишут его с точки зрения разных функций.].  Мы совсем не воспринимаем бессознательное как ценный ресурс (если вообще когда­либо задумываемся об этом), чаще мы относимся к нему как к чему­ то неуправляемому, беспорядочному, опасному, непременно угрожающему  рассудку и мешающему нам контролировать ситуацию. Тому, что находится  на задворках разума и непременно связано с Фрейдом[5 ­ Сейчас сильно обострился интерес к проблеме сознания, причем как среди ученых, так и  среди популяризаторов науки. В последнее время появилось множество книг,  посвященных природе, развитию и функциям разума, вот лишь четыре из них:  J.Jaynes, The Origin of Consciousness in the Breakdown of the Bicameral Mind;  D.Dennett, Consciousness Explained; R.Penrose, Shadows of the Mind и  R.Ornstein, The Psychology of Consciousness. Моя книга отчасти тоже была  написана на этой волне энтузиазма, но одновременно и как реакция против  него. Безусловно, мне есть что сказать о сознании. Существуют слои разума,  которые находятся позади сознания, я бы даже сказал, в основе сознания, где,  собственно, и рождается сознательное мышление. И я считаю, что мы не  можем понять природу сознательного мышления, не обратив внимания на эти  скрытые от глаз и недоступные для понимания области. Сознание можно  понять, только если рассматривать его вместе с бессознательным. Когда мы  пытаемся понять лишь сознательное мышление само по себе, то мы видим  только режимы работы разума, связанные с сознанием. При этом продолжаем  игнорировать или недооценивать менее осознанные процессы, происходящие  непреднамеренно. Чтобы увидеть работу этих режимов и понять ее смысл,  нужно рассматривать разум совершенно по­другому. Несмотря на то что все  эти исследования очень интересны, подобное отношение к сознанию говорит,  что наша культура одержима идеей сознательного мышления и совсем не  хочет меняться. Ни в одной из этих книг ни разу не упомянуто о  практическом эффекте, который оказал на нашу психологию новый взгляд на  проблему отношений между сознательным и бессознательным.]. Вместо него  мы полностью доверяем сознательному, целенаправленному мышлению,  которое связано с рассудком, то есть р­состоянию. У р­состояния есть  несколько разных граней, оно шире, чем просто строгая логика или научные  рассуждения. Р­состояние больше всего нацелено на поиски ответов и решений, а не на то,  чтобы как следует разобраться в проблеме. Поскольку именно это состояние  разума является основным инструментом технополии и главным образом  ориентировано на решение задач, оно воспринимает любое нежелательное  или неподходящее воздействие жизни как препятствие, которое нужно убрать. Будь то утрата полового влечения или снижение товарооборота – обе  проблемы рассматриваются как формальные сбои системы, которые  необходимо устранить, неважно, самостоятельно либо с помощью  специалистов – психологов и аналитиков рынка. Р­состояние не допускает сомнений и противоречий. Другими словами,  проблема такова, какой мы ее воспринимаем. Оценка состояния  приравнивается к данности. Мысль о том, что недостаток рассуждения может  быть как раз в нашем способе видеть или осознавать проблему, или о том, что все может выглядеть иначе при ближайшем рассмотрении, не характерна  для р­состояния. Первостепенным в р­состоянии является сознательное, четкое понимание  дальнейших действий, а рассудок считается главным инструментом решения  проблемы. Основная деятельность мозга в р­состоянии направлена  на понимание. Это может включать в себя безупречную рациональность  типичного ученого, со всеми уравнениями, схемами и техническими  терминами. Сюда же могут относиться более заурядные рассуждения:  взвесить «за» и «против», обсудить с друзьями последние новости, записать  свои мысли или набросать какой­нибудь список на клочке бумаги, поспорить  о чем­то за ужином, обсудить семейные планы или сделать презентацию  товара. Таким образом, данный способ мышления может не соответствовать  стандартам профессионального философа или математика, и часто в нем  много незамеченных изъянов, но тем не менее он по форме и замыслу квази–  или проторациональный. В р­состоянии объяснение ценится выше, чем созерцание; ответ на вопрос  «Зачем?» интересует гораздо больше, нежели на вопрос «Что?». Иногда  размышление нацелено прямо на то, чтобы докопаться до сути. Но чаще оно,  выступая либо как средство, либо как самоцель, призвано привести к тому,  чтобы понять проблему или суметь объяснить ее. Необходимость быть  проницательным, способным предложить приемлемое суждение – это и есть  основная составляющая р­состояния. С самого раннего детства взрослые  спрашивают детей: «Что ты пытаешься сделать?» или «Как интересно, а зачем это нужно?». И дети быстро усваивают следующие истины: они должны знать,  что делают и что хотят получить в результате; они должны отдавать себе  отчет в своих действиях и мотивах, должны добиваться понимания  со стороны других людей. Так, благодаря родителям и учителям, они  приходят к выводу, что иметь заранее продуманную цель – это нормально  и всегда нужно быть готовым объяснить свои действия. Обычно проблем  как таковых не возникает, и это очень полезная способность. Но когда такое  отношение – целенаправленное, оправдательное, «все время при деле» –  становится основной деятельностью мозга, оно подавляет все остальные пути  познания и заставляет нас скептически относиться ко всем, чью точку зрения  мы не можем в нужное время ни понять, ни осознать. Р­состояние ценит разумные и оправданные объяснения и планы, а совсем  не интуицию. Требование, что все идеи должны быть подкреплены  объяснениями и аргументами, способно привести нас к тому, что мы наотрез  откажемся от мыслей, которые в конце концов оказываются очень  продуктивными, но приходят в голову не как результат выводов, а сами  собой, без каких­либо предпосылок. За доводами, добытыми в жарком споре, можно не заметить, что подсказывала нам интуиция. Подобное происходит  и в тех случаях, когда объяснения рассматривают как необходимое звено  между проблемой и планом ее решения (если мы чувствуем, что не можем  действовать без осознанного разумного объяснения), то есть мы снова  рискуем упустить блестящие идеи, возникшие внезапно. Сомнение,  или отсутствие сознательного понимания, затрудняет наши действия, а вовсе  не облегчает их. Вместо того чтобы воспользоваться трамплином к решению  проблемы, мы оказываемся в ловушке собственных сомнений. Р­состояние стремится к ясности, не принимая никаких сомнений. Требуя  обоснования, р­состояние перемещается по хорошо освещенной дороге  от проблемы к решению, сохраняя по ходу движения как можно больше  рассудительности. Тут предпочтительнее способ познания, при котором мы  как бы перепрыгиваем с камня на камень, ни разу не замочив ноги. Это очень  похоже на математическое доказательство теоремы или на хорошо  обоснованный доклад, где без сучка и задоринки мы двигаемся от проблемы  к анализу, далее – к вероятному решению и плану действий. И если иногда  познание действительно может проходить по такой схеме, пункт за пунктом,  то в большинстве случаев это не так. Часто процесс познания проявляется  постепенно, комплексно, только после неопределенных поисков чувства  направления, подобно собаке, которая сбилась с пути. Художник, пишущий  натюрморт, пациент психотерапевта, даже ученый, который вот­вот должен  сделать открытие, – ни один из них (как мы потом увидим) не сможет  нормально выполнять свою работу в р­состоянии. Чтобы правильно  воспользоваться медленным способом познания, нам нужно научиться  чувствовать себя комфортно «в свободном плаванье». Р­состояние требует срочности, оно не терпит промедления. Как правило, оно сопровождается легким (а иногда и сильным) чувством нехватки времени; нам хочется все быстро привести в порядок, и нас раздражает, если это  не происходит немедленно. Постоянное чувство неотложности подгоняет нас,  и мы начинаем жить все быстрее и быстрее. Технологии – будь то самолет  или ноутбук, микроволновая печь или модем – все больше увеличивают эту  необходимость, углубляют и обостряют ее. Если нужно дожидаться выпуска  теленовостей или завтрашней газеты, чтобы узнать последние сплетни  деловых кругов или подробности о землетрясении в Перу, то нам уже  кажется, что мы отстали от жизни. Мы не терпим, когда нас что­ то не удовлетворяет, даже когда информация просто немного запаздывает,  и это подталкивает нас использовать способ работы мозга, при котором  можно найти ответ буквально на любой сложный вопрос. Р­состояние целеустремленно, оно требует усилий, и тут не до шуток. Рука  об руку с решением задач и нетерпением идет чувство умственного напряжения, когда нужно добиваться ответов, которые не нашлись сами  или не пришли в голову достаточно быстро. В р­состоянии всегда  присутствует неопределенное или острое чувство, что можно не успеть,  что нужно искать, намеренно и целенаправленно двигаться; возникает чувство необходимости найти ответ на вопрос, который еще не был задан, и неважно,  касается это сбоя на производстве или смысла жизни. И в один прекрасный  момент такое суетное существование становится для нас основным,  единственным, что мы можем себе представить, и мы совсем перестаем  замечать плоды разума в его расслабленном состоянии. Р­состояние по сути своей предельно точно. Рациональное мышление склонно  иметь дело с суждениями, которые состоят из четко определенных символов.  В первую очередь это касается сверхточного языка математики и других наук, где каждый термин представляется очевидным и завершенным. Модель  национальной экономики в виде сложной компьютерной программы, где все,  что идет в расчет, может быть измерено, а все, что нельзя измерить, считается  ненужным или неважным, воспринимается серьезнее, чем область, связанная  с богатым внутренним миром, менее точная и определенная. В истории психологии как науки (проекта р­состояния, если можно так  сказать) полно теорий о том, как работает память. Они объясняют, например,  как делается количественное предсказание в мудреных лабораторных опытах, но игнорируют почти все, что людям интересно узнать о способностях  запоминания. Во время работы над докторской диссертацией по проблемам  памяти я перестал говорить с новыми знакомыми на эту тему, потому  что каждый раз мне начинали задавать огромное количество интересных  вопросов, которые совершенно никакого отношения не имели к моему  исследованию. Р­состояние требует буквального и точного значения языковых средств  и склонно с подозрением относиться к тому, что воспринимается как неясный  мир чувств и образов. Рассудок говорит, что если проблему вообще можно  понять, то ее можно понять четко и однозначно. Признаки понимания,  которые остаются скрытыми и неясными, согласно понятиям р­состояния,  только лишают нас понимания; они должны полнее объяснять смысл,  в противном случае ими можно пренебречь. Поэзия не несет ничего,  что в конечном счете нельзя выразить в прозе четче и лучше, а риторика – это  бедная родственница осмысленного объяснения. Р­состояние связано с концепциями и обобщениями, с теми областями, где  можно применять правила и принципы. В р­состоянии отвлеченность ценится  выше индивидуальности. Оно работает с тем, что характерно или типично  для вида. Здесь речь идет о понятиях «рабочая сила», «рациональный потребитель», «типичный учитель», «окружающая среда», «праздники»  или «чувства». Даже отдельные личности воспринимаются как обобщения,  собрания характерных черт или свойств. «Джон Мейджор» и «Шер» такие же  абстрактные понятия, как «национальный долг» и «правила регби». Идея,  что истина может происходить из закрытого, устойчивого,  но легкомысленного отношения к единичному объекту, чужда р­состоянию. У языка обязательно есть определенная скорость, временные рамки, и он  основан на приобретенных знаниях, поэтому р­состояние работает там, где  язык может быть обнаружен, воспроизведен и использован. Если слишком  ускорить речь, то ее будет невозможно разобрать. Если мы ее замедлим  больше, чем можно, она тоже утратит смысл. (Винтажные виниловые  пластинки, рассчитанные на скорость 45 об / мин и проигранные на скоростях  33 или 78 об / мин, прекрасно демонстрируют это явление.) Те состояния  мозга, при которых он работает очень медленно (или, если уж на то пошло,  очень быстро), по этой причине не могут работать со знакомыми  инструментами – словами и предложениями. Им нужен другой контекст,  другие элементы – или, вероятно, совсем не нужны элементы сознания.  И без «бегущей строки» внизу «экрана сознания» может появиться чувство  потери контроля и невозможности прогнозирования, которое приводит  в замешательство. Таким образом, р­состояние поддерживает в нас чувство  уверенности, что мы отдаем себе отчет в том, что делаем и о чем думаем,  то есть действуем намеренно, а не спонтанно. Р­состояние хорошо справляется, когда нужно решить проблему, которая  воспринимается как совокупность частей, каждую из которых можно  определить отдельно. Языку свойственно все анализировать и раскладывать  по полочкам. Если смотреть на окружающее сквозь призму языка, то мир  будет виден в разных проекциях, его как будто можно разобрать на отдельные концепции, которые кажутся нам реальными и которые можно  проанализировать в терминах отношений между этими концепциями.  Большинство традиционных наук настолько точны именно потому,  что работают с миром точных понятий. Но когда внимание разума направлено  на экологические или системные задачи, слишком сложные, чтобы  их разложить без серьезного искажения, то очень скоро достигаются пределы  лингвистического и аналитического подхода р­состояния. Это может быть  любая ситуация, если она связана с органическим, а не с механическим миром. Исследования, связанные с синергетикой, частично объясняют, что р­ состояние теоретически не способно найти объяснения таким сложным  системам, как погода или поведение животных в дикой природе. Вместе  с подъемом новых наук должна произойти переоценка медленных путей  познания и интуиции как необходимого дополнения рассудка. Тот факт, что язык может справляться только с небольшим количеством  сложностей, легко продемонстрировать. Давайте посмотрим на предложение:  «Эколог ненавидел бухгалтера», – очень легко понять, о чем речь. Теперь возьмем другое предложение: «Бухгалтер эколог ненавидел оскорбил  официанта», – все еще довольно понятно. И еще одно (грамматически  правильное): «Официант бухгалтер эколог ненавидел оскорбил любил  священника», – понимание начинает понемногу ускользать. А чтобы понять:  «Священник официант бухгалтер эколог ненавидел оскорбил любил вступил  в тайное общество», – придется приложить немалые усилия. Нужно искусственно создавать схемы для восприятия такого предложения,  если есть желание преодолеть пределы памяти и понимания, которые тут  обнаружились. Если не представить это в виде схемы, то потребуется немало  сил, чтобы разобраться, кто все эти люди и кто кого оскорбил. Р­состояние,  растянутое до предела, становится громоздким и негодным. Вот еще два примера, когда предложения, безупречные с точки зрения  грамматики, на практике едва ли постижимы. 1. Не может быть доказано утверждение, к которому мы приходим путем  замены переменной в утверждении вида: «Не может быть доказано  утверждение, к которому мы приходим путем замены переменной  в утверждении вида Y на субъект доказываемого утверждения» на субъект  доказываемого утверждения[5 ­ Перевод В. Лекторского и В. Аршинова.  Прим. перев.]. 2. Два лучше, чем полтора; конечно же, и два и полтора лучше, чем ни два  ни полтора; а два и полтора и ни два ни полтора лучше, чем ни два ни полтора  и ни два ни полтора; получается, что и два и полтора два и два и полтора  полтора намного лучше, чем ни два ни полтора два и ни два ни полтора  полтора. Пока мы тратим годы, чтобы вникнуть в подобные выражения, р­состояние  просто перестает работать. Профессор логики может попытаться и проделать  путь сквозь эти абстрактные джунгли, но тот факт, что р­состояние по­ разному проявляет себя в зависимости от компетентности человека,  не должен скрывать от нас системные ограничения рационального мышления.  И язык, и логика могут выйти из­под контроля, если мы позволим им это  сделать. Поэтому перед нами открытый вопрос, существуют ли виды и степени сложности, с которыми можно справиться, если посмотреть  на проблему по­другому. Если рассматривать р­состояние как единственную форму работы мозга,  то в ситуациях, когда оно не работает, нужно быть готовыми предположить,  что мы недостаточно умны, или недостаточно хорошо подумали, или у нас  не хватает данных. Урок, который можно извлечь из подобного рода неудач,  заключается в том, что нужно рассматривать другие варианты, собирать  больше данных, внимательнее все обдумывать. Но при этом мы совсем  не допускаем мысли, что думали не тем способом. Пока мы закрываем глаза на эту теоретико­познавательную точку зрения  и не пытаемся решить проблему, нужно понимать, что поиски лучшего ответа  на личные, социальные, политические и климатические вопросы ведутся  в свете сознательного размышления. Наши попытки напоминают того  человека, который искал ключи от машины в канаве под фонарем, хотя  потерял их совсем в другом месте. Но та канава была единственным местом,  где все было видно. Поэтому ученые, исследователи, интеллектуалы и те,  кто пишет программы со сложными формулами и старается предсказать  экономические тенденции, остаются людьми, на которых мы склонны  возлагать свои надежды, несмотря на сомнения и многочисленные трудности.  Именно у них, по всеобщему признанию, есть лучшие и наиболее точные  модели, именно они располагают информацией, именно они лучше всех умеют думать. И мы доверяем им. Где еще мы можем найти руководство  к действию? В общем, медленный путь познания свободен или почти свободен  от признаков р­состояния. Мы тратим время на понимание того,  что находится за пределами конкретной проблемы. Мы не кидаемся  разрабатывать концепции, но более полно изучаем ситуацию перед тем,  как принять решение. Мы больше смотрим на особенности. Мы миримся  с тем, что информация может быть неясной, мимолетной и двусмысленной;  нам нравится заострять внимание на деталях, которые могут быть непонятны  в настоящий момент или не иметь отношения к делу. Мы расслабленны,  медлительны и смотрим на задачу как на игру; нам нравится разматывать  клубок проблем, хотя при этом зачастую совсем не понятно, к чему именно  мы придем. Мы рассматриваем отсутствие информации и путаницу  как основу для будущего понимания. Мы используем все богатство  воображения, выдумки и мечтаний. Мы воспринимаем настоящее,  но не действуем заранее. Нам нравится, что можно уменьшить контроль  над ходом мыслей, который возникает в голове сам по себе. А также мы  готовы серьезно принять идеи, которые приходят как гром среди ясного неба,  без шаблонной процессии рациональных мыслей, чтобы объяснить их. Это такое состояние разума, о котором я расскажу в следующих главах, чтобы  одновременно раскрыть его природу и выявить ценность, а также чтобы  показать, каким образом можно его вернуть. Чтобы «восстановить в правах» медленный способ познания, нужно в целом  по­иному взглянуть на разум, учитывая менее точные, осознанные  и предсказуемые источники знаний. Субразум – ключевой ресурс, питающий  медленное познание. Поэтому нужны новые представления и образы  для описания отношений между сознательным и бессознательным; отношений, не знающих поляризации, которую начали, хотя и с разных сторон, Декарт  и Фрейд. Только в свете новой модели разума нам удастся увидеть  возможность и смысл более терпеливого, рецептивного способа познания,  развить и сохранить условия, которые для этого необходимы. Самый важный шаг на пути восстановления – это отнюдь не знакомство  с новыми психологическими технологиями, каковыми являются мозговой  штурм, визуализация или мнемоника. Это понимание умственных  способностей человека, желание вникнуть в суть и радоваться, что разум жив,  что в нем существуют неизведанные области, что не все еще «освещено»  сознанием. Используя психологические методы и приемы, которые открывают ресурсы правого полушария, как будто это бочка с пивом, мы упускаем  мысль, что состояние ума остается прежним, возбужденным. Существуют  различные курсы, на которых обучают творчески руководить компанией  или учиться на собственном опыте, но, как гласит французская половица:  «Чем больше перемен, тем больше все остается по­старому». Вместо того  чтобы призвать коллег на собрании обсудить проблему, мы призываем  их устроить мозговой штурм или нарисовать свой взгляд на нее цветными  карандашами. В любом случае нам нужно получить результат.  Но использование субразума не зависит от техник и методик, это новый  взгляд на проблему. Когда разум расслабляется и работает медленнее, другие  пути познания автоматически возрождаются. Если или когда меняются эти  режимы, тогда разные стратегии мышления могут принести пользу, в иных  случаях они бесполезны. (Между прочим, это объясняет, почему так быстро  проходит восторг по поводу каждого нового раскрученного психологического метода[6 ­ Надеюсь, всем понятно, что я здесь не пересказываю  завуалированную версию теории о различии правого и левого полушарий,  которая была популярна в середине ХХ века. Это была теория об утраченных  способностях мозга. Несмотря на то что такой взгляд еще встречается в  работах по популярной психологии, эта теория изжила себя. Во­первых, у  всех людей, за исключением некоторых, которым не повезло, мозг работает  как единое целое. С точки зрения функций мозг нельзя разделить на две части. Попросить человека переключиться с правого полушария на левое – все равно что попросить водителя перестать использовать двигатель и вести машину только с помощью руля. Во­вторых, надежды, которые люди возлагают на  правое полушарие, не подкреплены никакими научными исследованиями.  Конечно, у большинства правшей лингвистические способности основаны на  работе в большей степени левого, а не правого полушария головного мозга.  Однако исследование показывает, что язык относится в левой половине так  же, как способность делать обобщения – к правой. Ученый Майкл Газзанига,  работая вместе с нобелевским лауреатом Роджером Сперри, изучал пациентов с так называемым разделенным мозгом, и именно эти исследования повлияли  на развитие теории о межполушарной асимметрии. В отчаянии ученый писал  еще в 1985 году: «Как же все­таки катастрофически неверно можно  истолковать ограниченные и очень общие результаты, полученные в  лабораторных условиях… Идея, которую продвигали [в научно­популярной  литературе], заключалась в том, что одна половина мозга делает одно, в то  время как другая занята совершенно другим. [На самом деле] все было совсем не так, но это не имело никакого значения». Когда я говорю о «черепашьем  разуме», о субразуме или разумном бессознательном, я не имею в виду какую­ то новую часть мозга. Прежде всего я говорю о разных режимах работы мозга, которые начинают включаться при медленном и менее целенаправленном  процессе мышления.].) Еще один шаг на пути восстановления способности думать медленно – это  осознание двух вещей: во­первых, что эта форма познания мира свойственна  не только особым людям, таким как поэты, мудрецы или священники, а во­ вторых, что она не появляется по особым случаям. О ней часто говорят  как о чем­то таинственном, например как о музах, или ярко выраженных  способностях, или каком­то особом даре. Такие разговоры о медленном  познании превращают его в тайну или внушают священный ужас. Нас это  пугает, мы решаем, что для простого смертного это слишком сложная задача,  ничего общего не имеющая с повседневной современной жизнью. Это в корне  неверное впечатление. Поэтический способ познания – не исключительное  право тех, кто может построить рифмованную фразу, а ценное качество,  которое достижимо каждым из нас. И хотя этому нельзя научить, такую  способность может развить в себе любой человек. Итак, книга «Развитие интуиции. Как принимать верные решения  без сомнений и стресса» о том, почему иногда полезно свернуть  с «информационного шоссе» на небольшую «информационную стоянку»;  перестать гнаться за данными и лучшими решениями и немного передохнуть.  Также она о том, почему иногда намного правильнее быть менее занятым;  почему есть области разума, куда можно получить доступ, слоняясь без дела,  и куда путь заказан, если размышлять серьезно и сознательно. Эта книга о причинах, влияющих на то, что естественные способности  человека все более игнорируются и таким образом становятся все менее  значимыми в Европе и Америке XXI века. Глава 2 Основная способность ума: впитывать знания Как многие выдающиеся умы, так и школьные учителя всю жизнь повторяют  одно и то же в корне неверное утверждение, что нужно воспитывать в себе  привычку думать о том, что мы делаем. На самом же деле все строго  наоборот. Прогресс цивилизации состоит в расширении сферы действий,  которые мы выполняем не думая. Процессы мыслительной деятельности  как кавалеристы в бою: их очень мало, им необходимы свежие лошади, и они  нужны только в самый решительный момент.     Альфред Уайтхед Сейчас февраль, а в Новой Зеландии – самый разгар лета. Я заперся в  маленьком домике на пляже западного побережья Северного острова (и не  обращаю внимания на серферов, считающих местные волны лучшими в  Южном полушарии). Вокруг полно мух, они меня ужасно отвлекают, особенно большие и коричневые. Я их убиваю, несмотря на свои буддистские  убеждения. Еще здесь полно пауков, таких, знаете – с маленьким тельцем на  длиннющих ногах, эти мне нравятся. Сегодня утром я бросил муху в паутину  и минут двадцать с большим увлечением наблюдал, как паук перетаскивает  добычу из того места, куда я ее бросил, туда, где ему будет удобно с ней  расправиться, – это примерно сантиметров на двенадцать. Сначала паук с  помощью паутины превращает муху в кокон, чтобы она не смогла вырваться,  затем аккуратно отрезает нити паутины, которыми обмотана добыча, оставляя лишь несколько ниточек. Приподнимая паутину двумя ногами, остальными  обхватив муху, паук проталкивает ее по полсантиметра в нужном  направлении, при этом подстраховывая отдельными ниточками. Потом он  слегка высвобождает нити, чтобы иметь возможность держать муху чуть  позади, немного разворачивает и подталкивает ее по направлению к цели,  после чего накручивает еще немного паутины, чтобы зафиксировать добычу в  этом положении. Затем паук переходит немного по диагонали и снова тащит  свой трофей за собой, придерживает его и отцепляет ниточки паутины,  которыми до этого крепил муху. Так продолжалось до тех пор, пока паучий  завтрак не был доставлен на место. Я подумал – а что для меня было бы эквивалентом такого занятия? Наверное,  перетащить одной рукой голубого кита на расстояние 120 метров через  бездонную пропасть, и чтобы при этом у меня было только несколько  прочных эластичных веревок, острога и острый нож. Перед тем как отважиться на такое мероприятие, требующее знания основ инженерного дела  и ловкости, мне нужно было бы хорошенько подумать и сделать много  предварительных расчетов, оценить риски. Ведь если я оступлюсь, перережу  не ту веревку или перережу ее слишком рано, то кит полетит в бездну, и,  вероятно, я вместе с ним. А паук не сделал ни одной ошибки, хотя его тельце  всего два миллиметра в длину, а мозг и того меньше. Меня это поражает. Я не буду вас убеждать, что паук делает это сознательно, но я восхищаюсь его  умственными способностями. Сейчас понятие «умственные способности» вызывает все больший интерес.  Это происходит в значительной степени благодаря растущему недовольству  идеей, что р­состояние – главный и основополагающий принцип  человеческого познания. Говард Гарднер, психолог из Гарварда, предложил  теорию множественного интеллекта. Он утверждает, что обнаружил ни много  ни мало восемь с половиной умственных способностей, сходных с предметами обычной школьной программы[7 ­ Н.Gardner, The theory of multiple  intelligences. Presentation to the Annual Conference of the British Psychological  Society Division of Educational and Child Psychologists (1996).]. Дэниел  Гоулман ввел понятие эмоционального интеллекта, призванного примирить  чувства и разум[8 ­ D.Goleman, Emotional Intelligence (1995) // Дэниел  Гоулман. Эмоциональный интеллект (http://www.mann­ivanov­ ferber.ru/books/psychologies/emotional_intelligence/). – М.: Манн, Иванов и  Фербер, 2013.]. Но для того чтобы шире понять, как разные грани умственных  способностей соотносятся друг с другом, нам придется найти подход, не  предполагающий превосходство интеллекта заранее. В основе своей умственные способности можно определить как нечто,  позволяющее живому организму достигать своих целей настолько успешно,  насколько можно предположить в том сложном положении, в котором он  находится. Мой паук специально был создан в процессе эволюции, чтобы  выполнять самые сложные задачи, разумеется, в пределах собственного мира,  наиболее продуманно и эффективно. В животном царстве подобные чудеса  применения интеллекта – обычное дело. И многие примеры рассматривались и систематизировались гораздо подробнее, чем я описал паука. Если крыса  съедает смесь знакомой и неизвестной ей пищи, а впоследствии заболевает, то  в будущем она будет избегать незнакомой еды, но при этом продолжит есть  привычную ей[9 ­ P.Rozin, The evolution of intelligence and access to the  cognitive unconscious, в J.Sprague and A.Epstein (eds), Progress in Psychobiology and Physiological Psychology, Vol. 6 (1976). Пол Розин был одним из первых,  кто начал использовать термин «познавательное бессознательное», и в этом  отрывке текста я использую много примеров, позаимствованных у него.]. Мне  кажется, это очень разумно. Точно так же умственные способности человека зачастую имеют мало общего  с р­состоянием. Маленького ребенка можно назвать разумным, если он  улыбается матери или отворачивается от быстро приближающегося предмета. Подростка считают разумным, если он учится общаться в школьном  коллективе, сливаясь с остальными детьми или демонстрируя  обезоруживающее чувство юмора. Поэта называют разумным, если среди  произведений других поэтов его стихи трогают больше всего. Математика  также сочтут разумным, если он постарается решить сложную задачу, хотя  его отточенный интеллект – лишь одна из разновидностей умственных  способностей, к тому же довольно специфическая и загадочная. Умственные  способности с равным успехом могут вызывать у нас ассоциации со словами,  логическими аргументами, ясным ходом мыслей или четкими объяснениями, а могут и не вызывать. По большому счету, важно, что умственные способности  помогают животным (как и человеку) выживать. Основное, что характерно для всех ступеней жизни, от амебы до директора  школы, – это упорное стремление достичь и сохранить благоприятные для  выживания условия и при этом избежать условий, вызывающих раздражение.  В первом случае эти условия можно назвать потребностями, а во втором –  угрозами. Всех животных, кого­то больше, кого­то меньше, эволюция  наградила навыками, благодаря которым они могут избегать опасности и жить немного комфортнее. Паук плетет паутину, ловко перетаскивает свою жертву и замирает, когда дует сильный ветер. Осы­землеройки, или sphex  ichneumoneus, предусмотрительно закапывают парализованного сверчка  вместе с яйцами, чтобы вылупившимся личинкам было чем питаться. Но  перед тем как втащить сверчка в гнездо, оса всегда оставляет добычу перед  входом и забирается внутрь с целью убедиться, что там все в порядке[10 ­ См. D.Wooldridge, The Machinery of the Brain (1963).], то есть рефлекторное  поведение предусматривает даже возможные угрозы. Однако генетически заложенные реакции на опасность – «бей, беги, замри и  проверь» – хотя и полезны, но далеко не всегда надежны. Паук может  осторожно ползти по ванне, где его отчетливо видно на белом фоне. Если  какой­нибудь этолог вмешается и будет забирать сверчка каждый раз, когда  оса заползла в гнездо, она не сможет к этому приспособиться. Она никогда не  осознает, что в новых обстоятельствах гораздо лучше затащить сверчка в  гнездо сразу. Ребенок отворачивается, даже если предмет, который летит на  него, – всего лишь воздушный шарик и совсем не опасен. Рефлексы могут  быть наработаны и привиты помимо воздействия разума при помощи  нестандартных и неожиданных событий – тех, к которым эволюция пока не  смогла вас подготовить. Но если у животного нет способности  совершенствовать эти реакции, дополнять их и надстраивать новыми, оно  останется весьма уязвимым перед любыми изменениями. Итак, следующий шаг в эволюции умственных способностей – это обучение.  Для выживания необходимо получать знания и совершенствовать опыт. В  незнакомых ситуациях животные оказываются в опасности. Они не способны  предвидеть или проконтролировать, что происходит. Они могут даже не  заметить того, что, возможно, помогло бы им. При этом они могут не ощущать существующей угрозы до тех пор, пока не станет слишком поздно.  Неопределенность предполагает опасность. Поэтому способность снижать  неопределенность, превращать неизвестное в известное дает нам мощное  эволюционное преимущество. Все возможные методы обучения и познания в  распоряжении человека, как бы ни были они сложны, происходят, в конечном  счете, из этого биологического требования. Грубо говоря, познание – это  состояние, в котором учтены полезные типовые решения, пригодные, чтобы  руководствоваться ими в дальнейшем; обучение – это процесс, выявляющий  подобные решения, и на этом уровне умственные способности можно  рассматривать как ресурс, благодаря которому возможны и обучение, и  познание. Такая способность обнаруживать, запоминать, а впоследствии использовать  типовые схемы, которые характеризуют определенную среду, очень  распространена в живой природе. Возьмем, например, морского окуня. С  помощью ряда исследований обнаружилось, что некоторые рыбы при отливе  находят путь из одной части водоема в другую, перепрыгивая через отдельно  лежащие камни, торчащие над водой. Такие прыжки – довольно рискованное  занятие. Если рыбка ошибется, то она может выброситься на берег или  пораниться. Но они не ошибаются. Результаты исследований в данном случае  исключают использование сенсорных возможностей, таких как запахи или  отражения. Если рыб поместить в незнакомый водоем, они не будут прыгать  через камни. Единственное объяснение этой удивительной способности может состоять в следующем – возможно, во время прилива окуни оплывают камни,  заглядывая во все трещинки и впадины на морском дне, создавая подробную  карту местности, которую хранят у себя в голове и используют, чтобы  просчитать свои действия во время отлива, когда они «заперты» в одной части водоема[11 ­ Исследования Элиота Аронсона (1951), изложенные Полом  Розином в указ. соч.]. Точно так же ребенок очень скоро начинает замечать разницу между мячом,  шариком и лицом, более того, различать маму и папу и по­разному на них  реагировать. Детский мозг очень послушный и гибкий: он формируется не  только благодаря опыту предков, но и за счет повторяющихся событий –  практически как в случае с окунем, только в большей степени, учитывая  особенности опыта ребенка. Мозг продуктивен: он превращает незнание в  знание и умение, и, заметим, у него это прекрасно получается. Категории и понятия вырисовываются в результате определенных событий, поэтому в ходе стихийных аналогий мы приходим к ответу на вопрос «Что мне делать  дальше?» через понимание того, «что случилось до этого». Можно избегать  ошибок, которые уже совершались в прошлом, можно делать новые до тех  пор, пока при определенной доле везения не появится и не закрепится в  сознании эффективный способ, как вести себя в определенной ситуации – с  большой собакой, на прививке, при виде злого лица, с новым учителем.  Именно таким образом – запоминая схемы и постепенно разрабатывая  подходящие реакции – сложная нервная система, которую мне следует  называть «мыслящий разум», познает мир. Она выстроена таким образом, что  способна настраиваться на определенные информационные волны и приводить полученную информацию в соответствие с постоянно увеличивающимся  диапазоном возможностей. Следом за гибкостью давайте рассмотрим еще одно великое достижение  эволюции методов познания – любознательность. Вместо того чтобы получать  знания, просто реагируя на неизвестное, животные действуют на опережение – они проявляют любопытство и смелость. Когда у нас нет срочных дел, мы  направляем внимание на то, чтобы увеличить знания, а следовательно, умения  и уверенность, и отправляемся исследовать мир. Это очень полезная базисная  установка, которой эволюция наградила многие биологические виды. Крысы  наверняка пойдут исследовать новые коридоры лабиринта, даже если они  хорошо знают основную его часть и если их регулярно и хорошо кормят где­ то еще. Обезьяны, которых держат в закрытых клетках, будут снова и снова  пытаться открыть тяжелую дверь, чтобы посмотреть, что происходит  снаружи. Они будут часами возиться с механическими головоломками, даже  если в конце не будет никакого поощрения. Людям, которые участвуют в  экспериментах, связанных с сенсорной депривацией (все, что они должны  делать, чтобы заработать 40 долларов в день, это находиться в комнате, где  нет никаких раздражителей), очень скоро начинает хотеться чего­то, хоть  чего­нибудь, чтобы занять свой мозг. И они будут жать на кнопку, чтобы  услышать голос, читающий устаревшие котировки фондового рынка[12 ­ См.  R.Smith, et al, Psychology: the Frontiers of Behavior (1982).]. Основные функции гибкого и пытливого мыслящего разума – быть  восприимчивым, наблюдательным, стремиться исследовать и расширять  спектр способностей и при этом избавляться от сомнений. И эту гениальную  функцию уже не нужно ничем дополнять, ей не требуется никаких  вспомогательных категорий или стимулов, будь то сознательное стремление  или усилие, размышление или четкая постановка задачи. Изначально не  предполагается, что в результате познания появится осознанное разумное  объяснение. По сути, познание – процесс интуитивный, внутренний и  основанный на опыте. Мозг подстраивает реакции под примеры и схемы, которые обнаруживает; он программируется на основе опыта. При этом  программа записывается в нервных клетках, фиксируя огромное количество  мельчайших изменений, и проявляется в поведении организма в целом. То есть нам известно, что эволюционное преимущество на стороне  бессознательного мышления – практические навыки и умения превалируют  над знанием. Тогда какую разницу мы ожидаем увидеть между сознательным и бессознательным познанием?[13 ­ Итоги исследования, которое подтверждает  эту разницу, были подведены в работе А.Reber, Implicit Learning and Tacit  Knowledge: an Essay on the Cognitive Unconscious (1993).] В первую очередь  мы предполагаем, что способности, проявляющиеся бессознательно, сильнее,  устойчивее и поддаются разрушению менее, чем сознательные. Это как раз то, что демонстрируют все неврологические исследования повреждений  головного мозга. Когда нарушается память, восприятие или теряется  контроль над движениями, то, скорее всего, первыми будут утрачены аспекты сознательной деятельности, а способности, которыми управляет  бессознательное, уцелеют[14 ­ Исследования, приводящие к такому выводу,  будут рассматриваться в главе 8 (#litres_trial_promo).]. Если бессознательные  способности более примитивны и появились скорее в результате эволюции,  чем культурного развития, то можно предположить, что они гораздо меньше  отличаются у разных людей, чем сознательные проявления умственных  способностей. Так, не следует предполагать, что интуитивные практические  знания будут как­то связаны с уровнем интеллекта, например IQ, потому что  связи нет. Способность людей добывать знания, которые им нужны в  повседневной жизни, их практический интеллект, как называет его Роберт  Стернберг, психолог из Гарварда, совсем не зависит от их умственных  способностей или языковых средств, которыми они пользуются.  Беспризорные дети в Бразилии, торгующие на улице, могут в уме делать  довольно сложные арифметические вычисления, согласно школьным  стандартам, потому что им это нужно для дела. При этом по тестам у них  очень низкие показатели. Судьи на скачках могут делать сложные вычисления  с семью разными переменными, но эта способность никак не связана с  показателями IQ[15 ­ T.Carraher, et al, Mathematics in the street and in schools,  British Journal of Developmental Psychology, Vol. 3 (1985). S.Ceci and J.Liker, A day at the races: a study of IQ, expertise and cognitive complexity, Journal of  Experimental Psychology: General, Vol. 115 (1986).]. Разум ребенка, который  еще не развился окончательно, больше зависит от бессознательных операций.  Задолго до того, как дети становятся способными размышлять и  комментировать свои действия, они начинают узнавать тех, кто для них  важен, и запоминают сложный порядок ежедневных семейных дел – когда  нужно принимать ванну, обедать, ложиться спать. Они учатся ходить путем  проб и ошибок, не представляя себе, как работают мышцы тела и какую роль в этом играют зрение, осязание и равновесие. Дети говорят на родном языке, совершенно не задумываясь над грамматикой. Они устанавливают отношения  с людьми, не читая при этом никаких книг о том, как это делать. Становясь  старше, они катаются на велосипеде, играют на скрипке, пинают мяч,  участвуют в собраниях, готовят, ходят по магазинам, летают самолетами и  занимаются любовью. И в большинстве случаев они не могут объяснить, как  так получилось, что они это делают, или как они этому научились. Большая часть того, что мы узнаём в жизни, – это не явные знания, а скрытые  навыки. Мы отдаем приоритет не обсуждению наших действий, а самим  действиям, которые нужно выполнять умело, без лишних усилий, не  задумываясь над каждым шагом. И с возрастом мы не избавляемся от  потребности приобретать умения и навыки таким образом. Я называю это  впитывать знания. Способность мыслящего разума обнаруживать едва  заметные закономерности в нашем опыте и использовать их,  руководствоваться ими, продумывая и разрабатывая план действий, и есть  биологическое право, данное нам с рождения. Более сложные тактики,  полученные в процессе эволюции, дополняют эту базовую способность, но не  заменяют ее. И несмотря на то, что наличие бессознательного мышления более свойственно животным и детям, не отягощенным сознательным и четким  проявлением ума, ошибочно считать, что мы перерастаем это свойство, когда  становимся старше. Но такую ошибку постоянно допускают. Частично обвинить в этом можно  известного швейцарского психолога Жана Пиаже, специалиста по психологии  развития (или, как он сам говорил, генетической эпистемологии). Пиаже  называл такую способность совершенствовать интуитивные умения сенсорно­ моторным интеллектом и утверждал, что в первые два года жизни она очень  важна. Но потом над ней берут верх наиболее сильные, абстрактные и все  более разумные способы познания окружающего мира. В своей чрезвычайно  влиятельной теории стадий развития интеллекта Пиаже безоговорочно  принимает суждение, принятое в нашей культуре, что р­состояние –  наивысшая форма развития умственных способностей. В результате  воздействия, которое оказал его подход на несколько поколений воспитателей и преподавателей, мы ошибочно пришли к выводу, что задача школы, даже  начальной школы и детского сада, – отучить детей доверять чувствам и  интуиции и помочь им как можно быстрее начать размышлять и объяснять. Способность строить модели и схемы на основе знаний об окружающем мире,  полученных опытным путем, очень обыденна и не требует специальной  подготовки. Она настолько прозаична, что по многим причинам остается  «невоспетым героем» среди способов познания. Мы настолько автоматически, не задумываясь делаем это, причем постоянно, что очень легко не заметить,  насколько эта способность ценна и разумна. Она как «пушечное мясо» разума: намного менее привлекательна, чем «пышная кавалерия» сознательного  мышления. Несмотря на это, мы недооцениваем или вовсе игнорируем свои  ощущения (определенное сенсорное восприятие, я говорил о нем в главе 1  (#gl1)), совсем не развиваем их. Ведь оказывается, что есть вещи, которые  можно узнать только постепенно, без лишних слов, с чем р­состояние не  справится, к тому же, если слишком увлечься р­состоянием, оно может  сильно помешать такому способу познания. Способность впитывать знания  заложена в основу сознательных умственных способностей человека. Р­ состояние – этакий парвеню эволюции и культуры, и мы толком не можем  пересмотреть ни его природу, ни его недостатки, если не обратимся к его  эволюционному фундаменту. Так мы и живем, используя эту невоспетую способность вбирать в себя  образцы и схемы и вести себя соответственно, исходя из них. Мы не можем  точно сказать, что именно мы узнали, а очень часто нам даже неясно, узнали  ли мы что­то вообще. Когда вы начинаете слушать произведения какого­то  определенного композитора, ваш разум начинает воспринимать все тембры  музыкальных инструментов, гармонию, ритм и прочее, и в следующий раз,  когда вы будете слушать другое произведение, поможет вам сказать:  «Неужели это Брукнер?» Иначе как же вы сможете это определить, если вы,  конечно, не музыковед? Те, кто читает много детективов, часто не замечают,  как начинают разбираться в жанре и без особого труда догадываются, что  убийцей будет какой­нибудь эпизодический персонаж из главы 2. Когда мы  устраиваемся на новую работу, то целенаправленно собираем как можно  больше информации о будущих коллегах и о конкретной работе на новом  месте. При этом в первые несколько дней или недель мы непроизвольно  узнаём очень многое: как люди здороваются друг с другом, как они стараются выглядеть занятыми, хотя на самом деле ничего не делают, какие шутки в  коллективе считаются смешными, а какие жестокими или пошлыми, и т. п.  Когда люди получают повышение, у них появляются постоянные отношения,  дети или они, наоборот, теряют кого­то, – польза от способности впитывать  сведения нисколько не уменьшается. Исследования американских и британских ученых подтвердили важность  косвенных путей познания и показали их развитие с течением времени.  Возьмем, например, сложные профессиональные задачи: как регулировать  движение в городе, изменяя количество автобусов и вводя платные парковки,  или управлять бюджетом школы, или контролировать сложные  промышленные процессы на фабрике или электростанции. Подобные ситуации изучали Диана Бэри и ныне покойный Дональд Бродбент из Оксфордского  университета[16 ­ D.Berry and D.Broadbent, On the relationship between task  performance and associated verbalizable knowledge, Quarterly Journal of  Experimental Psychology, Vol. 36A (1984). См. также D.Berry and Z.Dienes, Implicit Learning (1992).]. Давайте сначала рассмотрим производственную  проблему на фабрике. Ее можно смоделировать в виде «компьютерной игры»,  где различные показатели, такие как количество рабочей силы или размер  финансового поощрения, отображаются на экране наряду с уровнем  производительности. А задача «игрока» – стабилизировать  производительность, манипулируя вводными данными. Результаты изменения  каждого из показателей на самом деле определяются комплексным  уравнением, о котором игроку заведомо не сообщается. Игроки в роли менеджеров­стажеров через некоторое время учатся  корректировать входные данные и действительно вскоре поднимают  производство на нужный уровень. Но при этом они не могут четко сказать, что именно делают, или объяснить, почему это работает. Когда их просят  объяснить каждый шаг, скорее всего, они скажут, что это было предчувствие  или им так показалось. Даже сделав правильный шаг, они могут сказать, что  это была лишь догадка. Когда люди выполняют какое­то трудное задание (при этом за их действиями в течение нескольких дней ведется наблюдение),  практические навыки, полученные косвенным путем, и собственно знания – а  именно то, что они могут сказать о своих действиях, – развиваются с разной  скоростью, и это поразительно. Способность выполнять работу  развертывается довольно быстро, а в некоторых случаях даже внезапно. Но  способность четко выразить, что именно мы узнали в процессе, если и  усиливается, то намного медленнее. Сейчас сильно обострился интерес к проблеме сознания, причем как среди  ученых, так и среди популяризаторов науки. В последнее время появилось  множество книг, посвященных природе, развитию и функциям разума, вот  лишь четыре из них: J.Jaynes, The Origin of Consciousness in the Breakdown of  the Bicameral Mind; D.Dennett, Consciousness Explained; R.Penrose, Shadows of the Mind и R.Ornstein, The Psychology of Consciousness. Моя книга отчасти  тоже была написана на этой волне энтузиазма, но одновременно и как реакция против него. Безусловно, мне есть что сказать о сознании. Существуют слои  разума, которые находятся позади сознания, я бы даже сказал, в основе  сознания, где, собственно, и рождается сознательное мышление. И я считаю,  что мы не можем понять природу сознательного мышления, не обратив  внимания на эти скрытые от глаз и недоступные для понимания области.  Сознание можно понять, только если рассматривать его вместе с  бессознательным. Когда мы пытаемся понять лишь сознательное мышление  само по себе, то мы видим только режимы работы разума, связанные с  сознанием. При этом продолжаем игнорировать или недооценивать менее  осознанные процессы, происходящие непреднамеренно. Чтобы увидеть работу этих режимов и понять ее смысл, нужно рассматривать разум совершенно по­ другому. Несмотря на то что все эти исследования очень интересны, подобное отношение к сознанию говорит, что наша культура одержима идеей  сознательного мышления и совсем не хочет меняться. Ни в одной из этих книг ни разу не упомянуто о практическом эффекте, который оказал на нашу  психологию новый взгляд на проблему отношений между сознательным и  бессознательным. Надеюсь, всем понятно, что я здесь не пересказываю завуалированную версию  теории о различии правого и левого полушарий, которая была популярна в  середине ХХ века. Это была теория об утраченных способностях мозга.  Несмотря на то что такой взгляд еще встречается в работах по популярной  психологии, эта теория изжила себя. Во­первых, у всех людей, за  исключением некоторых, которым не повезло, мозг работает как единое  целое. С точки зрения функций мозг нельзя разделить на две части. Попросить человека переключиться с правого полушария на левое – все равно что  попросить водителя перестать использовать двигатель и вести машину только  с помощью руля. Во­вторых, надежды, которые люди возлагают на правое  полушарие, не подкреплены никакими научными исследованиями. Конечно, у  большинства правшей лингвистические способности основаны на работе в  большей степени левого, а не правого полушария головного мозга. Однако  исследование показывает, что язык относится в левой половине так же, как  способность делать обобщения – к правой. Ученый Майкл Газзанига, работая  вместе с нобелевским лауреатом Роджером Сперри, изучал пациентов с так  называемым разделенным мозгом, и именно эти исследования повлияли на  развитие теории о межполушарной асимметрии. В отчаянии ученый писал еще в 1985 году: «Как же все­таки катастрофически неверно можно истолковать  ограниченные и очень общие результаты, полученные в лабораторных  условиях… Идея, которую продвигали [в научно­популярной литературе],  заключалась в том, что одна половина мозга делает одно, в то время как  другая занята совершенно другим. [На самом деле] все было совсем не так, но это не имело никакого значения». Когда я говорю о «черепашьем разуме», о  субразуме или разумном бессознательном, я не имею в виду какую­то новую  часть мозга. Прежде всего я говорю о разных режимах работы мозга, которые  начинают включаться при медленном и менее целенаправленном процессе  мышления.