Конспект внеклассного мероприятия "Роберт Луис Стивенсон"

Robert Louis Stevenson The world is so full of a number of things, I'm sure we should all be as happy as kings. Как много всего на просторах земли, Мы можем быть счастливы, как короли. Стивенсон Childhood and youth Вместо предисловия. Я с детства знал, что я моряк, Мне снились мачты и маяк, Родня решила: он маньяк, Но время пыл его остудит... Мне дед сказал: да будет так! А я ответил: так не будет! В одной из жутких передряг Наш бриг вертело, как ветряк, И кок, пропойца и остряк, Изрек, что качка нас погубит... Мне кок сказал: да будет так! А я ответил: так не будет! Врачи вертели так и сяк Мой переломанный костяк, И про себя подумал всяк: Отныне плавать он забудет... Мне врач сказал: да будет так! А я ответил: так не будет! Меня одели в черный фрак И погрузили в душный мрак, И поп сказал, не будь дурак: Одной душой в раю прибудет.. Весь мир сказал: да будет так! А я ответил: так не будет! Господь смутился: как же так?.. Ну, коль он так... ну, раз он так... То пусть он — так его растак! — Живет и в здравии пребудет... Господь сказал: да будет так! А я ответил: так и будет!..                       Леонид Филатов Stevenson was born at 8 Howard Place, Edinburgh, Scotland, on 13 November 1850 to Thomas  Stevenson (1818–87), a leading lighthouse engineer, and his wife Margaret Isabella (née Balfour; 1829– 97). Lighthouse design was the family's profession. His father was Thomas Stevenson, and his  grandfather was Robert Stevenson; both were distinguished lighthouse designers and engineers, as was  his great­grandfather. It was from this side of the family that he inherited his love of adventure, joy of the  sea and for the open road. His maternal grandfather, Lewis Balfour, was a professor of moral philosophy  and a minister, and Stevenson spent the greater part of his boyhood in his house. From his mother,  Margaret Balfour, he inherited weak lungs (perhaps tuberculosis). Stevenson's parents were both devout  and serious Presbyterians, but the household was not strict in its adherence to Calvinist principles. His  nurse, Alison Cunningham (known as Cummy),] was more fervently religious. Her Calvinism and folk  beliefs were an early source of nightmares for the child, and he showed a precocious concern for  religion. But she also cared for him tenderly in illness, reading to him from Bunyan and the Bible as he  lay sick in bed and telling tales of the Covenanters. Stevenson recalled this time of sickness in "The Land  of Counterpane" in A Child's Garden of Verses (1885), dedicating the book to his nurse.  An only child, strange­looking and eccentric, Stevenson found it hard to fit in when he was sent to a  nearby school at age six, a problem repeated at age eleven when he went on to the Edinburgh Academy;  but he mixed well in lively games with his cousins in summer holidays at Colinton. In any case, his  frequent illnesses often kept him away from his first school, so he was taught for long stretches by private tutors. He was a late reader, first learning at age seven or eight, but even before this he dictated stories to  his mother and nurse. The Land of Counterpane When I was sick and lay a­bed, I had two pillows at my head, And all my toys beside me lay, To keep me happy all the day. And sometimes for an hour or so I watched my leaden soldiers go, With different uniforms and drills, Among the bed­clothes, through the hills; And sometimes sent my ships in fleets All up and down among the sheets; Or brought my trees and houses out, And planted cities all about. I was the giant great and still That sits upon the pillow­hill, And sees before him, dale and plain, The pleasant land of counterpane.  Страна кровати Когда я много дней хворал, На двух подушках я лежал, И чтоб весь день мне не скучать, Игрушки дали мне в кровать. Своих солдатиков порой Я расставлял за строем строй, Часами вел их на простор ­ По одеялу, между гор. Порой пускал я корабли; По простыне их флоты шли; Брал деревяшки иногда И всюду строил города. А сам я был как великан, Лежащий над раздольем стран ­ Над морем и громадой скал Из простыни и одеял! Перевод В. Брюсова The Land of Story­Books Вычитанные страны At evening when the lamp is lit, Around the fire my parents sit; They sit at home and talk and sing, And do not play at anything. Now, with my little gun, I crawl All in the dark along the wall, And follow round the forest track Away behind the sofa back. There, in the night, where none can spy, All in my hunter's camp I lie, And play at books that I have read Till it is time to go to bed. These are the hills, these are the woods, These are my starry solitudes; And there the river by whose brink The roaring lions come to drink. I see the others far away As if in firelit camp they lay, And I, like to an Indian scout, Around their party prowled about. So when my nurse comes in for me, Home I return across the sea, And go to bed with backward looks At my dear land of Story­books. Вкруг лампы за большим столом Садятся наши вечерком. Поют, читают, говорят, Но не шумят и не шалят. Тогда, сжимая карабин, Лишь я во тьме крадусь один Тропинкой тесной и глухой Между диваном и стеной. Меня никто не видит там, Ложусь я в тихий мой вигвам. Объятый тьмой и тишиной, Я ­ в мире книг, прочтенных мной. Здесь есть леса и цепи гор, Сиянье звезд, пустынь простор ­ И львы к ручью на водопой Идут рычащею толпой. Вкруг лампы люди ­ ну точь­в­точь Как лагерь, свет струящий в ночь, А я ­ индейский следопыт ­ Крадусь неслышно, тьмой сокрыт... Но няня уж идет за мной. Чрез океан плыву домой, Печально глядя сквозь туман На берег вычитанных стран. Перевод Вл. Ходасевича Education In September 1857, Stevenson went to Mr Henderson's School in India Street, Edinburgh, but because of  poor health stayed only a few weeks and did not return until October 1859. During his many absences he  was taught by private tutors. In October 1861, he went to Edinburgh Academy, an independent school for  boys, and stayed there sporadically for about fifteen months. In the autumn of 1863, he spent one term at  an English boarding school at Spring Grove in Isleworth in Middlesex (now an urban area of West  London). In October 1864, following an improvement to his health, he was sent to Robert Thomson's  private school in Frederick Street, Edinburgh, where he remained until he went to university. In November 1867, Stevenson entered the University of Edinburgh to study engineering. He showed from the start no enthusiasm for his studies and devoted much energy to avoiding lectures. Lighthouse design  never appealed to Stevenson, though, and he began studying law instead. His spirit of adventure truly  began to appear at this stage, and during his summer vacations he traveled to France to be around young artists, both writers and painters. He emerged from law school in 1875, but did not practice, as, by this  point, he felt that his calling was to be a writer. Early works When Stevenson was twenty­one years old, he openly declared his intention of becoming a writer, against the strong opposition of his father. Agreeing to study law as a compromise, in 1875 Stevenson was admitted to the Scottish bar, an organization for lawyers. Having traveled to the European mainland several times for health and pleasure, he now swung back and forth between Scotland and a growing circle of artistic and literary friends in London, England, and Paris, France. Stevenson's first book, An Inland Voyage (1878), related his adventures during a canoe trip on Belgium and France's canals. Marriage The canoe voyage with Simpson brought Stevenson to Grez in September 1876, where he first met Fanny Van de Grift Osbourne (1840–1914). Although Stevenson returned to Britain shortly after this first meeting, Fanny apparently remained in his thoughts, and he wrote an essay, "On falling in love", for the Cornhill Magazine.[43]They met again early in 1877 and became lovers. Stevenson spent much of the following year with her and her children in France.[44] In August 1878 Fanny returned to San Francisco, California. Stevenson at first remained in Europe, making the walking trip that would form the basis for Travels with a Donkey in the Cévennes (1879). But in August 1879 he set off to join her, against the advice of his friends and without notifying his parents. He took second­class passage on the steamship Devonia, in part to save money but also to learn how others travelled and to increase the adventure of the journey.[45] From New York City he travelled overland by train to California. He later wrote about the experience in The Amateur Emigrant. Although it was good experience for his literature, it broke his health. He was near death when he arrived in Monterey, California, where some local ranchers nursed him back to health. By December 1879, Stevenson had recovered his health enough to continue to San Francisco, where for several months he struggled "all alone on forty­five cents a day, and sometimes less, with quantities of hard work and many heavy thoughts," in an effort to support himself through his writing. Fanny and Robert were married in May 1880, although, as he said, he was "a mere complication of cough and bones, much fitter for an emblem of mortality than a bridegroom. In August 1880, he sailed with Fanny and Lloyd from New York to Britain and found his parents and his friend Sidney Colvin on the wharf at Liverpool, happy to see him return home. Gradually his new wife was able to patch up differences between father and son and make herself a part of the new family through her charm and wit. But the climate there proved to be a severe hardship on his health, and for the next four years he and his wife lived in Switzerland and in the south of France. Despite his health, these years proved to be productive. The stories Stevenson collected in The New Arabian Nights (1883) and The Merry Men (1887) range from detective stories to Scottish dialect tales, or tales of the region. Treasure Island The 1880s were notable for both Stevenson's declining health (which had never been good) and his  prodigious literary output. He suffered from hemorrhaging lungs (likely caused by undiagnosed  tuberculosis), and writing was one of the few activities he could do while confined to bed. While in this  bedridden state, he wrote some of his most popular fiction, most notablyTreasure  Island (1883), Kidnapped (1886), Strange Case of Dr. Jekyll and Mr. Hyde (1886), and The Black  Arrow (1888). The idea for Treasure Island was ignited by a map that Stevenson had drawn for his 12­year­old stepson;  Stevenson had conjured a pirate adventure story to accompany the drawing, and it was serialized in the boys' magazine Young Folks from October 1881 to January 1882. When Treasure Island was published in book form in 1883, Stevenson got his first real taste of widespread popularity, and his career as a  profitable writer had finally begun. The book was Stevenson's first volume­length fictional work, as well  as the first of his writings that would be dubbed "for children." By the end of the 1880s, it was one of the  period's most popular and widely read books. Part 1 The Old Sea­dog at the Admiral Benbow SQUIRE TRELAWNEY, Dr. Livesey, and the rest of these gentlemen having asked me to write down the whole particulars about Treasure Island, from the beginning to the end, keeping nothing back but thebeari ngs of the island, and that only because there is still treasure not yet lifted, I take up my pen in the yearof  grace 17__ and go back to the time when my father kept the Admiral Benbow inn and the brown oldseam an with the sabre cut first took up his lodging under our roof. I remember him as if it were yesterday, as he came plodding to the inn door, his sea­chest following behin dhim in a hand­barrow—a tall, strong, heavy, nut­brown man, his tarry pigtail falling over the shoulder of  hissoiled blue coat, his hands ragged and scarred, with black, broken nails, and the sabre cut across one ch eek,a dirty, livid white. I remember him looking round the cover and whistling to himself as he did so, an d thenbreaking out in that old sea­song that he sang so often afterwards:           "Fifteen men on the dead man's chest—              Yo­ho­ho, and a bottle of rum!" in the high, old tottering voice that seemed to have been tuned and broken at the capstan bars. Then herap ped on the door with a bit of stick like a handspike that he carried, and when my father appeared, calledro ughly for a glass of rum. This, when it was brought to him, he drank slowly, like a connoisseur, lingering on the taste and still looking about him at the cliffs and up at our signboard. "This is a handy cove," says he at length; "and a pleasant sittyated grog­shop. Much company, mate?" My father told him no, very little company, the more was the pity. "Well, then," said he,  "this is the berth for me. Here you, matey," he cried to the man who trundled thebarrow; "bring up alongsi de and help up my chest. I'll stay here a bit," he continued.  "I'm a plain man; rumand bacon and eggs is what I want, and that head up there for to watch ships off. W hat you mought call me?You mought call me captain. Oh, I see what you're at—there"; and he threw dow n three or four gold pieceson the threshold.  "You can tell me when I've worked through that," says he, looking as fierce as acommander. Popular novels Kidnapped (1886), set in Scotland during a time of great civil unrest, has the same charm. In its  sequel, David Balfour (1893), Stevenson could not avoid psychological and moral problems without  marked strain. In The Strange Case of Dr. Jekyll and Mr. Hyde (1886) he dealt directly with the nature of  evil in man and the hideous effects that occur when man seeks to deny it. This work pointed the way  toward Stevenson's more serious later novels. During this same period he published a very popular  collection of poetry, A Child's Garden of Verses (1885). After the death of Stevenson's father in 1887, he again traveled to the United States, this time for his  health. He lived for a year at Saranac Lake, New York, in the Adirondack Mountains. In 1889 Stevenson  and his family set out on a cruise of the South Sea Islands. When it became clear that only there could he  live in relatively good health, he settled on the island of Upolu in Samoa. He bought  a plantation (Vailima), built a house, and gained influence with the natives, who called him Tusifala  ("teller of tales"). By the time of his death on December 3, 1894, Stevenson had become a significant  figure in island affairs. His observations on Samoan life were published in the collection In the South  Seas (1896) and in A Footnote to History (1892). Of the stories written in these years, "The Beach of  Falesá" in Island Nights' Entertainments (1893) remains particularly interesting as an exploration of the  confrontation between European and native ways of life. Kidnapped (After R. L. Stevenson) Part 1 This is a story about the adventures of a Scottish boy, David Balfour. His father and mother died, and he  had to look for work when he was sixteen. David tells his story himself. One morning in June, 1751, I left our house and went to see my uncle, Mr. Ebenezer Balfour. He lived in  a big house and had no family. As I had no money, I walked all the way to my uncle’s house. I had a  letter from my father to my uncle. I walked for two days and at last I came to a large house. It was near  Edinburgh. I knocked at the door, but no one came to open it. I knocked again and again and then at last I  saw an old man with a gun at an open window. “Who are you?” asked the old man. “I am David Balfour,” I said, "and I have a letter from my father to Mr. Ebenezer Balfour.” “Put the letter by the door,” said the old man. “No,”I said, "I shall give it only into Mr. Balfour’s hands.” The old man did not speak for some time. Then he said, "You can come into the house,” and I waited. At last he opened the door and I went in. It was a house with many rooms and a large kitchen. The old  man lived there alone. On the table in the kitchen stood a plate of porridge and a glass of beer. “Give me the letter,” said the old man and I gave him my father’s letter. “Yes, it is from my brother Alexander,” said the old man, “so you’re my nephew. But why have you  come? You think I am rich and you want my help, don’t you?” “No,” said I, “I came to give you my father’s letter. I don’t want your help — I have friends who can help me.” “Now don’t be angry,” said my uncle. “Eat some porridge, and then you can go to bed. It is late now.” Novels    Treasure Island (1883) His first major success, a tale of piracy, buried treasure, and adventure, has been filmed frequently. In an 1881 letter to W. E. Henley, he provided the earliest known title, "The  Sea Cook, or Treasure Island: a Story for Boys". Prince Otto (1885) Stevenson's third full­length narrative, an action romance set in the imaginary  Germanic state of Grünewald. Strange Case of Dr Jekyll and Mr Hyde (1886), a novella about a dual personality much depicted  in plays and films, also influential in the growth of understanding of the subconscious mind through                its treatment of a kind and intelligent physician who turns into a psychopathicmonster after imbibing  a drug intended to separate good from evil in a personality. Kidnapped (1886) is a historical novel that tells of the boy David Balfour's pursuit of his  inheritance and his alliance with Alan Breck Stewart in the intrigues of Jacobite troubles in Scotland. The Black Arrow: A Tale of the Two Roses (1888) An historical adventure novel and romance set  during the Wars of the Roses. The Master of Ballantrae (1889), a masterful tale of revenge, set in Scotland, America, and India. The Wrong Box (1889); co­written with Lloyd Osbourne. A comic novel of a tontine, also filmed  (1966). The Wrecker (1892); co­written with Lloyd Osbourne. Catriona (1893), also known as David Balfour, is a sequel to Kidnapped, telling of Balfour's  further adventures. The Ebb­Tide (1894); co­written with Lloyd Osbourne. Weir of Hermiston (1896). Unfinished at the time of Stevenson's death, considered to have  promised great artistic growth. St Ives: Being the Adventures of a French Prisoner in England (1897). Unfinished at the time of  Stevenson's death, the novel was completed by Arthur Quiller­Couch. Short story collections New Arabian Nights (1882) More New Arabian Nights: The Dynamiter (1885); co­written with Fanny Van De Grift Stevenson The Merry Men and Other Tales and Fables (1887); contains 6 stories. Island Nights' Entertainments (also known as South Sea Tales) (1893) contains three longer  stories. Fables (1896) contains 20 stories: The persons of the tale, The sinking ship, The two matches, The sick man and the fireman, The devil and the innkeeper, The penitent, The yellow paint, The house of  Eld, The four reformers, The man and his friend, The reader, The citizen and the traveller, The  distinguished stranger, The carthorse and the saddlehorse, The tadpole and the frog, something in it,  Faith, half faith and no faith at all, The touchstone, The poor thing, The song of the morrow. Tales and Fantasies, 1905, contains The Story of a Lie,The Body Snatcher,The Misadventures of  John Nicholson. A Child's Garden of Verses (1885) A Child's Garden of Verses (1885), written for children but also popular with their parents. Includes such  favourites as "My Shadow" and "The Lamplighter". Often thought to represent a positive reflection of the author's sickly childhood My Shadow I have a little shadow that goes in and out with me, And what can be the use of him is more than I can see. He is very, very like me from the heels up to the head; And I see him jump before me, when I jump into my bed. The funniest thing about him is the way he likes to grow­­ Not at all like proper children, which is always very slow; For he sometimes shoots up taller like an india­rubber ball, And he sometimes goes so little that there's none of him at all. He hasn't got a notion of how children ought to play, And can only make a fool of me in every sort of way. He stays so close behind me, he's a coward you can see; I'd think shame to stick to nursie as that shadow sticks to me! One morning, very early, before the sun was up, I rose and found the shining dew on every buttercup; But my lazy little shadow, like an arrant sleepy­head, Had stayed at home behind me and was fast asleep in bed.  Моя тень Тень бежит за мной вприпрыжку, чуть я только побегу.  Что мне делать с этой тенью, я придумать не могу.  Мы похожи друг на друга, тень проворна и смешна,  И в постель под одеяло первой прыгает она.  Но смешней всего, ребята, это как она растет.  Ей терпенья не хватает подрастать из года в год.  То взлетит она, как мячик, по стене гулять пойдет,  То вдруг так она сожмется, что и вовсе пропадет.  Тень не знает, как играют, где найти других ребят.  Целый день меня дурачит, и всегда на новый лад.  Тень одна ходить боится, все за мной она бежит.  Так за нянюшку цепляться для мальчишки просто стыд.  Я поднялся рано­рано, до восхода полчаса.  Я увидел, как сверкала в каждом лютике роса.  Но ленивой в это утро что­то тень моя была,  Не хотела встать с постели и до солнышка спала. Rain The rain is raining all around, It falls on field and tree, It rains on the umbrellas here, And on the ships at sea. Дождь  Повсюду дождь: он льет на сад,  На хмурый лес вдали,  На наши зонтики, а там ­­  В морях ­­ на корабли. My Treasures These nuts, that I keep in the back of the nest, Where all my tin soldiers are lying at rest, Were gathered in Autumn by nursie and me In a wood with a well by the side of the sea. This whistle we made (and how clearly it  sounds!) By the side of a field at the end of the grounds. Of a branch of a plane, with a knife of my own, It was nursie who made it, and nursie alone! The stone, with the white and the yellow and  grey, We discovered I cannot tell HOW far away; And I carried it back although weary and cold, For though father denies it, I'm sure it is gold. But of all my treasures the last is the king, For there's very few children possess such a  thing; And that is a chisel, both handle and blade, Which a man who was really a carpenter made.  Мои сокровища WHOLE DUTY of CHILDREN A child should always say what's true And speak when he is spoken to, And behave mannerly at table: At least as far as he is able. Те орехи, что в красной коробке лежат, Где я прячу моих оловянных солдат, Были собраны летом: их няня и я Отыскали близ моря, в лесу у ручья. А вот этот свисток (как он звонко свистит!) Нами вырезан в поле, у старых ракит; Я и няня моим перочинным ножом Из тростинки его мастерили вдвоем. Этот камень большой, с разноцветной каймой Я едва дотащил, весь иззябнув, домой; Было так далеко, что шагов и не счесть... Что отец ни тверди, а в нем золото есть! Но что лучше всего, что как царь меж вещей И что вряд ли найдется у многих детей ­ Вот стамеска: зараз рукоять­лезвие... Настоящий столяр подарил мне ее! Перевод В. Брюсова Памятка для хороших детей Ребёнок должен скромным быть – И не шуметь (И не вопить!), В гостях не забывать о "здрасьте" И слушаться, Хотя б отчасти. Когда я стану взрослым Когда я стану взрослым, Плечистым, сильным, рослым, Я прикажу, чтобы никто Не брал мой мячик… А не то!.. Скажи: ты любишь с доской качелей Взлетать среди ветвей? Ах, я уверен, из всех веселий Это ­ всего милей! Взлечу высоко над оградой, Всё разом огляну: Увижу речку, и лес, и стадо, И всю страну! Вот сад увижу внизу глубоко, И крыши, и карниз, На воздух вверх я лечу высоко, На воздух вверх и вниз! LOOKING FORWARD When I am grown to man's estate I shall be very proud and great, And tell the other girls and boys Not to meddle with my toys. The Swing How do you like to go up in a swing, Up in the air so blue? Oh, I do think it the pleasantest thing Ever a child can do! Up in the air and over the wall, Till I can see so wide, Rivers and trees and cattle and all Over the countryside— Till I look down on the garden green, Down on the roof so brown— Up in the air I go flying again, Up in the air and down! Качели THE WIND I saw you toss the kites on high And blow the birds about the sky; And all around I heard you pass, Like ladies' skirts across the grass — O wind, a-blowing all day long! O wind, that sings so loud a song! I saw the different things you did, But always you yourself you hid. I felt you push, I heard you call, I could not see yourself at all— O wind, a-blowing all day long, O wind, that sings so loud a song! O you that are so strong and cold, O blower, are you young or old? Are you a beast of field and tree, Or just a stronger child than me? O wind, a-blowing all day long, O wind, that sings so loud a song! "I felt you push, I heard you call." Ветер Твоим проказам нет границ: Гоняешь в поднебесье птиц, Играешь с змеем в облаках, - Но не найду тебя никак. О ветер, яростно ревущий! О ветер, песенки поющий! Шаги я слышу в синеве, Как шелест юбок по траве. Меня легонько ты толкнёшь - И снова где-то пропадёшь. О ветер, яростно ревущий! О ветер, песенки поющий! Ты старый или молодой? Скажи мне, ветер, ты какой? Тебя найдёшь среди зверья? Иль ты, дитя, сильней, чем я? О ветер, яростно ревущий! О ветер, песенки поющий! WINTER­TIME Late lies the wintry sun a­bed, A frosty, fiery sleepy­head; Blinks but an hour or two; and then, A blood­red orange, sets again. Before the stars have left the skies, At morning in the dark I rise; And shivering in my nakedness, By the cold candle, bathe and dress. Close by the jolly fire I sit To warm my frozen bones a bit; Or with a reindeer­sled, explore The colder countries round the door. When to go out, my nurse doth wrap Me in my comforter and cap; The cold wind burns my face, and blows Its frosty pepper up my nose. Black are my steps on silvery sod; Thick blows my frosty breath abroad; And tree and house, and hill and lake, Are frosted like a wedding­cake. "The cold wind burns my face." Зима Зимою солнце хочет спать, Взойдёт, зайдёт и спит опять. Висит на небе час один, Как тёмно­красный апельсин. Проснусь, ­ кругом ещё темно, И звёзды смотрят к нам в окно. Дрожа от холода, вскочу И моюсь, глядя на свечу. Потом присяду у огня, Чтоб он скорей согрел меня, И, санки взяв, иду в туман Неведомых холодных стран. Наденет мама шапку мне И шарф завяжет на спине. А ветер жжёт меня до слёз, Морозным перцем сыплет в нос. Мой след чернеет на снегу, Я белый пар пускать могу, И всё бело, и дом стоит, Как будто сахаром облит. LOOKING­GLASS RIVER Smooth it slides upon its travel, Here a wimple, there a gleam— O the clean gravel! O the smooth stream! Sailing blossoms, silver fishes, Paven pools as clear as air— How a child wishes To live down there! We can see our colored faces Floating on the shaken pool Down in cool places, Dim and very cool; Till a wind or water wrinkle, Dipping marten, plumping trout, Spreads in a twinkle And blots all out. "We can see our colored faces." See the rings pursue each other; All below grows black as night, Just as if mother Had blown out the light! Patience, children, just a minute— See the spreading circles die; The stream and all in it Will clear by-and-by. Зеркало реки Плавно мчатся издалёка Воды гладкие реки. Зеркало потока! Чистые пески! Серебристые форели Ходят в ясной глубине. Как бы мы хотели Жить у них на дне! А вот здесь, где наши лица Показала нам вода, Темнота таится, Холодно всегда. Чайка бросится за рыбкой, Ветерок наморщит гладь, - Лиц на глади зыбкой Больше не видать. Лишь круги бегут упрямо, Ничего там больше нет, - Будто это мама Погасила свет. Тише, мальчики, терпенье, Все круги сейчас уйдут. Наше отраженье Снова тут как тут. (перевод И.Ивановского) THE MOON The moon has a face like the clock in the hall; She shines on thieves on the garden wall, On streets and fields and harbor quays, And birdies asleep in the forks of the trees. The squalling cat and the squeaking mouse, The howling dog by the door of the house, The bat that lies in bed at noon, All love to be out by the light of the moon. But all of the things that belong to the day Cuddle to sleep to be out of her way; And flowers and children close their eyes Till up in the morning the sun shall arise. "She shines on thieves on the garden wall." "O what a place for play." Луна На небе Луны золотое лицо. Им дом освещён. И резное крыльцо. Четыре ступени, что выведут в сад. И кто­то, во тьме зарывающий клад. И кошка на крыше, и пёс у ворот, И мышка, что корочку в норку несёт, И вор, что крадётся с мешком вдоль стены, ­ Им всем помогает сиянье Луны! И кошке, и мышке, и псу не до сна... Но всем остальным безразлична Луна. И няня, и мама, и брат, и сестра С глазами закрытыми спят до утра. ARMIES IN THE FIRE   The lamps now glitter down the street;   Faintly sound the falling feet   And the blue even slowly falls   About the garden trees and walls.   Now in the falling of the gloom The red fire paints the empty room;   And warmly on the roof it looks,   And flickers on the backs of books.   Armies march by tower and spire   Of cities blazing, in the fire;­­   Till as I gaze with staring eyes,   The armies fade, the lustre dies.   Then once again the glow returns;   Again the phantom city burns;   And down the red­hot valley, lo!   The phantom armies marching go! 50   Blinking embers, tell me true   Where are those armies marching to,   And what the burning city is   That crumbles in your furnaces! Армии в огне Когда становится темно, Люблю я, приоткрыв окно, Глядеть хоть полчаса, хоть час, Как медленно синеет вяз. Огонь в камине разожжён. Под треск поленьев крепнет он. Сияньем вспыхивает в миг  На переплётах старых книг. А в глубине огня видны Дома ­ войной опалены. По их руинам там и тут Солдаты напролом идут! Но вихрь огненный порой Их чёткий нарушает строй. Солдаты гибнут без числа. ...Огонь угас, настала мгла. Откройте тайну, угольки: Куда шагают те полки? И что за город ­ весь в огне ­ Привиделся в камине мне? (перевод М.Лукашкиной) THE LITTLE LAND   When at home alone I sit   And am very tired of it,   I have just to shut my eyes   To go sailing through the skies­­   To go sailing far away To the pleasant Land of play;   To the fairy land afar   Where the Little People are;   Where the clover­tops are trees,   And the rain­pools are the seas,   And the leaves like little ships   Sail about on tiny trips;   And above the daisy tree   Through the grasses,   High o'erhead the Bumble Bee   Hums and passes.   In that forest to and fro   I can wander, I can go;   See the spider and the fly, 56   And the ants go marching by   Carrying parcels with their feet   Down the green and grassy street.   I can in the sorrel sit   Where the ladybird alit.   I can climb the jointed grass;   And on high   See the greater swallows pass   In the sky,   And the round sun rolling by   Heeding no such things as I.   Through that forest I can pass   Till, as in a looking­glass,   Humming fly and daisy tree   And my tiny self I see,   Painted very clear and neat   On the rain­pool at my feet.   Should a leaflet come to land   Drifting near to where I stand,   Straight I'll board that tiny boat   Round the rain­pool sea to float.   Little thoughtful creatures sit   On the grassy coasts of it;   Little things with lovely eyes 57   See me sailing with surprise.   Some are clad in armour green­­   (These have sure to battle been!)­­   Some are pied with ev'ry hue,   Black and crimson, gold and blue;   Some have wings and swift are gone;   But they all look kindly on.   When my eyes I once again   Open, and see all things plain;   High bare walls, great bare floor;   Great big knobs on drawer and door;   Great big people perched on chairs, Stitching tucks and mending tears,   Each a hill that I could climb,   And talking nonsense all the time­­   O dear me,   That I could be   A sailor on the rain­pool sea,   A climber in, the clover tree,   And just come back, a sleepy­head,   Late at night to go to bed. Маленькая страна Если дома скучно станет, Если голова устанет,  Стоит мне глаза закрыть, Чтоб отчалить и отплыть Через пелену тумана К свежим рощам Игростана, Где играет и поёт Вольный Маленький Народ, Где стрекозы ­ исполины,  Где листочек тополиный Из волшебных дальних стран По волнам плывёт, как лодка ­           Быстро, ходко! ­ Через лужу­океан. Если там свернуть на север, Попадёшь в гигантский клевер. Встретишь там наверняка Муху или паука, Или мурашей, хвоинки  Волокущих по тропинке. А взобравшись на щавель, Вдруг увидишь, как с гуденьем           Над цветеньем Пролетит огромный шмель. Там, у дерева­ромашки, За кустами белой кашки Сам себя увижу я (Чуть побольше муравья) Отражённым в светлой луже, Словно в зеркальце ­ не хуже! Тут и листик подплывёт, Так что снарядить не трудно           Это судно ­ И отправиться в поход. Притаившись за цветами, Любопытными глазами Смотрит Маленький Народ, Как судёнышко плывёт. Часть из них одета в латы           (Это, видимо, солдаты),           Те ­ крылаты И раскраскою богаты ­ Есть на всякий вкус и цвет: Пурпурные, голубые,           Золотые... Только злых меж ними нет. А когда глаза открою И увижу пред собою Длинный­длинный ровный пол, Длинный­длинный гладкий стол, Пьющих из больших стаканов Длинных­длинных великанов (Выше леса, выше гор!), Говорящих тот же вздор, ­ Как же хочется мне снова Плыть вдоль леса травяного, На ромашки залезать... А домой лишь возвращаться            Отоспаться ­ И опять идти играть! (перевод Г. Кружкова) THE GARDENER   The gardener does not love to talk,   He makes me keep the gravel walk;   And when he puts his tools away,   He locks the door and takes the key.   Away behind the currant row   Where no one else but cook may go,   Far in the plots, I see him dig,   Old and serious, brown and big.   He digs the flowers, green, red and blue,   Nor wishes to be spoken to.   He digs the flowers and cuts the hay,   And never seems to want to play.   Silly gardener! summer goes,   And winter comes with pinching toes,   When in the garden bare and brown   You must lay your barrow down.   Well now, and while the summer stays,   To profit by these garden days,   O how much wiser you would be 70   To play at Indian wars with me! Садовник Садовник наш угрюм на вид, Сходить с дорожки не велит. Свой заступ, тачку и совок Он убирает под замок. Он ходит там, где в длинный ряд Кусты крыжовника стоят, Гряду копает за грядой, Большой, коричневый, седой. Молчит с утра до темноты, Срезает пёстрые цветы, Лужайку косит у пруда И не играет никогда. Смешной садовник! Дни пройдут, Придёт мороз, замёрзнет пруд, Весь почернеет голый сад, Не станет дела для лопат. Покуда лето и жара, В саду хорошая игра. Попробуй, ­ и захочешь сам Играть в индейцев по кустам! (перевод И. Ивановского) Travel  I should  like to rise and go  Where the golden apples grow;—  Where below another sky  Parrot islands anchored lie,  And, watched by cockatoos and goats,  Lonely Crusoes building boats;—  Where in sunshine reaching out  Eastern cities, miles about,  Are with mosque and minaret  Among sandy gardens set,  And the rich goods from near and far  Hang for sale in the bazaar,—  Where the Great Wall round China goes,  And on one side the desert blows,  And with bell and voice and drum  Cities on the other hum;—  Where are forests, hot as fire,  Wide as England, tall as a spire,  Full of apes and cocoa­nuts  And the negro hunters’ huts;—  Where the knotty crocodile  Lies and blinks in the Nile,  And the red flamingo flies  Hunting fish before his eyes;—  Where in jungles, near and far,  Man­devouring tigers are,  Lying close and giving ear  Lest the hunt be drawing near,  Or a comer­by be seen  Swinging in a palanquin;—  Where among the desert sands  Some deserted city stands,  All its children, sweep and prince,  Grown to manhood ages since,  Not a foot in street or house,  Not a stir of child or mouse,  And when kindly falls the night,  In all the town no spark of light.  There I’ll come when I’m a man  With a camel caravan;  Light a fire in the gloom  Of some dusty dining­room;  See the pictures on the walls,  Heroes, fights and festivals;  And in a corner find the toys  Of the old Egyptian boys. Путешествие  Я когда­нибудь уйду  В мир, где скачут какаду,  Где под куполом небес  Первобытный дремлет лес,  Там, где, слушая муссон,  Строит лодку Робинзон.  Я впитать в себя готов  Пыл восточных городов,  Где, затмив небесный цвет,  Блещет синий минарет,  Где раскинул свой товар  Пестрым стойбищем базар.  Я когда­нибудь взгляну  На Китайскую страну  И увижу мир иной  За Великою стеной.  Я пойду ловить в леса  Обезьяньи голоса,  Ведь кокосы зреют там,  А вожди стучат в тамтам.  Я хочу приплыть на Нил,  Где вздыхает крокодил,  А фламинго вдалеке  Розовеет в тростнике.  Не желаю детских игр ­  Я хочу туда, где тигр,  Растянув в улыбке рот,  В жарких джунглях жертву ждет.  Я хочу уйти туда,  Где в пустыне города,  Странные, как будто сны,  Пылью лет занесены,  Где не слышен смех и свист,  Где и принц, и трубочист  Стали взрослыми давно,  Где ночами так темно,  Нет ни вспышек, ни огней,  Словно в комнате моей.  Я залезу на диван ­  И верблюжий караван  Повезет меня во мгле  К неизвестной той земле.  Я увижу в полусне Тени празднеств на стене,  И в окно мое влетят  Смех и песни негритят. Ballads Ballads appeared in 1891, included Ticonderoga: A Legend of the West Highlands (1887) Heather ale  A Galloway Legend From the bonny bells of heather They brewed a drink long­syne, Was sweeter far than honey, Was stronger far than wine. They brewed it and they drank it, And lay in a blessed swound For days and days together In their dwellings underground. There rose a king in Scotland, A fell man to his foes, He smote the Picts in battle, He hunted them like roes. Over miles of the red mountain He hunted as they fled, And strewed the dwarfish bodies Of the dying and the dead. Summer came in the country, Red was the heather bell; But the manner of the brewing Was none alive to tell. In graves that were like children’s On many a mountain head, The Brewsters of the Heather Lay numbered with the dead. The king in the red moorland Rode on a summer’s day; And the bees hummed, and the curlews Cried beside the way. The king rode, and was angry; Black was his brow and pale, To rule in a land of heather And lack the Heather Ale. It fortuned that his vassals, Riding free on the heath, Came on a stone that was fallen And vermin hid beneath. Rudely plucked from their hiding, Never a word they spoke: A son and his aged father— Last of the dwarfish folk. The king sat high on his charger, He looked on the little men; And the dwarfish and swarthy couple Looked at the king again. Down by the shore he had them; And there on the giddy brink— “I will give you life, ye vermin, For the secret of the drink.” There stood the son and father And they looked high and low; The heather was red around them, The sea rumbled below. And up and spoke the father, Shrill was his voice to hear: “I have a word in private, A word for the royal ear. “Life is dear to the aged, And honor a little thing; I would gladly sell the secret,” Quoth the Pict to the King. His voice was small as a sparrow’s, And shrill and wonderful clear: “I would gladly sell my secret, Only my son I fear. “For life is a little matter, And death is nought to the young; And I dare not sell my honor Under the eye of my son. Take him, O king, and bind him, And cast him far in the deep; And it ’s I will tell the secret That I have sworn to keep.” They took the son and bound him, Neck and heels in a thong, And a lad took him and swung him, And flung him far and strong, And the sea swallowed his body, Like that of a child of ten;— And there on the cliff stood the father, Last of the dwarfish men. “True was the word I told you: Only my son I feared; For I doubt the sapling courage That goes without the beard. But now in vain is the torture, Fire shall never avail: Here dies in my bosom The secret of Heather Ale.”  Вересковый мёд Из вереска напиток Забыт давным­давно. А был он слаще меда, Пьянее, чем вино. В котлах его варили И пили всей семьей Малютки­медовары В пещерах под землей. Пришел король шотландский, Безжалостный к врагам, Погнал он бедных пиктов К скалистым берегам. На вересковом поле На поле боевом Лежал живой на мертвом И мертвый ­ на живом. Лето в стране настало, Вереск опять цветет, Но некому готовить Вересковый мед. В своих могилках тесных, В горах родной земли Малютки­медовары Приют себе нашли. Король по склону едет Над морем на коне, А рядом реют чайки С дорогой наравне. Король глядит угрюмо: "Опять в краю моем Цветет медвяный вереск, А меда мы не пьем!" Но вот его вассалы Приметили двоих Последних медоваров, Оставшихся в живых. Вышли они из­под камня, Щурясь на белый свет, ­ Старый горбатый карлик И мальчик пятнадцати лет. К берегу моря крутому Их привели на допрос, Но ни один из пленных Слова не произнес. Сидел король шотландский, Не шевелясь, в седле. А маленькие люди Стояли на земле. Гневно король промолвил: ­ Пытка обоих ждет, Если не скажете, черти, Как вы готовили мед! Сын и отец молчали, Стоя у края скалы. Вереск звенел над ними, В море ­ катились валы. И вдруг голосок раздался: ­ Слушай, шотландский король, Поговорить с тобою С глазу на глаз позволь! Старость боится смерти. Жизнь я изменой куплю, Выдам заветную тайну! ­ Карлик сказал королю. Голос его воробьиный Резко и четко звучал: ­ Тайну давно бы я выдал, Если бы сын не мешал! Мальчику жизни не жалко, Гибель ему нипочем. Мне продавать свою совесть Совестно будет при нем. Пускай его крепко свяжут И бросят в пучину вод, А я научу шотландцев Готовить старинный мед! Сильный шотландский воин Мальчика крепко связал И бросил в открытое море С прибрежных отвесных скал. Волны над ним сомкнулись. Моя святая тайна ­ Мой вересковый мед!  Перевод С. Маршака Замер последний крик... И эхом ему ответил С обрыва отец­старик. ­Правду сказал я, шотландцы, От сына я ждал беды. Не верил я в стойкость юных, Не бреющих бороды. А мне костер не страшен. Пускай со мной умрет Christmas At Sea The sheets were frozen hard, and they cut the naked hand; The decks were like a slide, where a seaman scarce could stand; The wind was a nor'wester, blowing squally off the sea; And cliffs and spouting breakers were the only things a­lee. They heard the surf a­roaring before the break of day; But 'twas only with the peep of light we saw how ill we lay. We tumbled every hand on deck instanter, with a shout, And we gave her the maintops'l, and stood by to go about. All day we tacked and tacked between the South Head and the North; All day we hauled the frozen sheets, and got no further forth; All day as cold as charity, in bitter pain and dread, For very life and nature we tacked from head to head. We gave the South a wider berth, for there the tide race roared; But every tack we made we brought the North Head close aboard: So's we saw the cliffs and houses, and the breakers running high, And the coastguard in his garden, with his glass against his eye. The frost was on the village roofs as white as ocean foam; The good red fires were burning bright in every 'long­shore home; The windows sparkled clear, and the chimneys volleyed out; And I vow we sniffed the victuals as the vessel went about. The bells upon the church were rung with a mighty jovial cheer; For it's just that I should tell you how (of all days in the year) This day of our adversity was blessed Christmas morn, And the house above the coastguard's was the house where I was born. O well I saw the pleasant room, the pleasant faces there, My mother's silver spectacles, my father's silver hair; And well I saw the firelight, like a flight of homely elves, Go dancing round the china plates that stand upon the shelves. And well I knew the talk they had, the talk that was of me, Of the shadow on the household and the son that went to sea; And O the wicked fool I seemed, in every kind of way, To be here and hauling frozen ropes on blessed Christmas Day. They lit the high sea­light, and the dark began to fall. 'All hands to loose top gallant sails,' I heard the captain call. 'By the Lord, she'll never stand it,' our first mate, Jackson, cried. . . . 'It's the one way or the other, Mr. Jackson,' he replied. She staggered to her bearings, but the sails were new and good, And the ship smelt up to windward just as though she understood. As the winter's day was ending, in the entry of the night, 'We cleared the weary headland, and passed below the light. And they heaved a mighty breath, every soul on board but me, As they saw her nose again pointing handsome out to sea; But all that I could think of, in the darkness and the cold, Was just that I was leaving home and my folks were growing old.  Рождество в море  Снасти обледенели, на палубах сущий каток,  Шкоты впиваются в руки, ветер сбивает с ног ­­  С ночи норд­вест поднялся и нас под утро загнал  В залив, где кипят буруны между клыками скал.  Бешеный рев прибоя донесся до нас из тьмы,  Но только с рассветом мы поняли, в какой передряге мы.  "Свистать всех наверх!" По палубе мотало нас взад­вперед,  Но мы поставили топсель и стали искать проход.  Весь день мы тянули шкоты и шли на Северный мыс,  Весь день мы меняли галсы и к Южному вспять неслись.  Весь день мы зазря ладони рвали о мерзлую снасть,  Чтоб не угробить судно да и самшм не пропасть.  Мы избегали Южяого, где волны ревут меж скал,  И с каждым маневром Северный рывком перед нами вставал.  Мы видели камни, и домики, и взвившийся ввысь прибой,  И пограничного стражника на крыльце с подзорной трубой.  Белей океанской пены крыши мороз белил,  Жарко сияли окна, дым из печей валил,  Доброе красное пламя трещало по всем очагам,  Мы слышали запах обеда, или это казалось нам.  На колокольне радостно гудели колокола ­­  В церковке нашей служба рождественская была.  Я должен открыть вам, что беды напали на нас с Рождеством  И что дом за домиком стражника был мой отеческий дом.  Я видел родную столовую, где тихий шел разговор,  Блики огня золотили старый знакомый фарфор;  Я видел старенькой мамы серебряные очки  И такие же точно серебряные отца седые виски.  Я знаю, о чем толкуют родители по вечерам, ­­  О тени дома, о сыне, скитающемся по морям.  Какими простыми и верными казались мне их слова,  Мне, выбиравшему шкоты в светлый день Рождества!  Вспыхнул маяк на мысе, пронзив вечерний туман.  "Отдать все рифы на брамселе!" ­­ скомандовал капитан.  Первый помощник воскликнул: "Но корабль не выдержит, нет!"  "Возможно. А может, и выдержит", ­­ был спокойный ответ.  И вот корабль накренился, и, словно все оценив,  Он точно пошел по ветру в узкий бурный пролив. День штормовой кончался на склонах зимней земли;  Мы вырвались из залива и под маяком прошли.  И, когда на открытое море нацелился нос корабля,  Все облегченно вздохнули, все, ­­ но только не я.  Я думал в черном порыве раскаянья и тоски,  Что удаляюсь от дома, где стареют мои старики. Перевод А.Сергеева Underwoods (1887), a collection of poetry written in both English and Scots. The Vagabond Give to me the life I love, Let the lave go by me, Give the jolly heaven above And the byway nigh me. Bed in the bush with stars to see, Bread I dip in the river ­ There's the life for a man like me, There's the life for ever. Let the blow fall soon or late, Let what will be o'er me; Give the face of earth around And the road before me. Wealth I seek not, hope nor love, Nor a friend to know me; All I seek, the heaven above And the road below me. Or let autumn fall on me Where afield I linger, Silencing the bird on tree, Biting the blue finger. White as meal the frosty field ­ Warm the fireside haven ­ Not to autumn will I yield, Not to winter even! Let the blow fall soon or late, Let what will be o'er me; Give the face of earth around, And the road before me. Wealth I ask not, hope nor love, Nor a friend to know me; All I ask, the heaven above And the road below me. Бродяга Вот как жить хотел бы я, Нужно мне немного: Свод небес, да шум ручья, Да еще дорога. Спать на листьях, есть и пить, Хлеб макая в реки,— Вот какою жизнью жить Я хочу вовеки. Смерть когда нибудь придет, А пока живется — Пусть кругом земля цветет, Пусть дорога вьется! Дружба — прочь, любовь — долой, Нужно мне немного: Небеса над головой, А внизу дорога. Холод осени жесток, Но, не унывая, Вижу: чистит коготок Птичка голубая. Как я первый снег люблю И костер на камне! Осень я не уступлю, И зима нужна мне. Смерть когда нибудь придет, А пока живется — Пусть кругом земля цветет, Пусть дорога вьется! Дружба — прочь, любовь — долой, Нужно мне немного: Небеса над головой, А внизу дорога... Перевод Николая Чуковского Iт  the Highlands IN the highlands, in the country places, Where the old plain men have rosy faces, And the young fair maidens Quiet eyes; Where essential silence cheers and blesses, And for ever in the hill­recesses Her more lovely music Broods and dies­­ O to mount again where erst I haunted; Where the old red hills are bird­enchanted, And the low green meadows Bright with sward; And when even dies, the million­tinted, And the night has come, and planets glinted, Lo, the valley hollow Lamp­bestarr'd! O to dream, O to awake and wander There, and with delight to take and render, Through the trance of silence, Quiet breath! Lo! for there, among the flowers and grasses, Only the mightier movement sounds and passes; Only winds and rivers, Life and death. Там, в горах  Там, в горах, где села одиноки,  Где у старцев розовеют щеки,  А во взорах девушек  Покой, ­­  Там вершины светятся весельем,  А меж них по ласковым ущельям  Все поет и дышит  Тишиной.  Если б вновь тех высей мог достичь я,  Где над красным взгорьем пенье птичье,  А в долинах ­­  Зелена трава,  Где сгорает день в мильонах блесток  И в высотах тьмы тысячезвездных  Светом и движеньем  Ночь жива!  О, мечтать! Проснуться, устремиться  В эту даль без края без границы,  Тишь дыханьем возмутить  Посметь!  О, туда, где в кряжи вековые  Входят лишь великие стихии ­­ Ветры, грозы, реки. Autumn Fires In the other gardens And all up the vale, From the autumn bonfires See the smoke trail! Pleasant summer over And all the summer flowers, The red fire blazes, The grey smoke towers. Sing a song of seasons! Something bright in all! Flowers in the summer, Fires in the fall!  Жизнь и смерть. Осенние огни Там, в садах, далеко, По лугам седым, От костров осенних Восходящий дым. Лето миновало, Стебля нет с цветком, Над костром багряным Серый дым столбом. Пойте песню часа! Всюду ­ знак есть чар: Летом цвет расцветший, Осенью ­ пожар! Перевод К. Бальмонта Requiem Under the wide and starry sky Dig the grave and let me lie. Glad did I live and gladly die, And I laid me down with a will. This be the verse you grave for me; "Here he lies where he longed to be, Home is the sailor, home from sea, And the hunter home from the hill." Реквием Под звездным небом на ветру Место последнее изберу. Радостно жил я, легко умру И лечь в могилу готов. На камне могильном напишете так: "Здесь он хотел оставить знак, С моря вернулся, пришел моряк, И охотник вернулся с холмов. К морю     Зачем тебе трудиться день и ночь,     Чтобы в песок каменья растолочь?     Бесплодно тратить летний свой досуг,     Волной беспечно водоросли рвать,     Могучей силой великаньих рук     Цветную гальку гладко шлифовать ­     Для лилипутов сотни тысяч штук     Тех безделушек выточить с утра.     Труд этот вечный полон тяжких мук ­     Вот так из камня, все забыв вокруг,     Китайский мастер режет кружева.     Но есть в любой работе Божьих слуг     Свой тайный смысл смиренья и добра,     Ведь скрыто в нас дыханье Божества. …. Проделки эльфов и чертей,     Тиранов злобных торжество     На представленье для детей     Увидим мы на Рождество.     Лишь только кашлянет суфлер,     Как фея палочкой взмахнет:     На злых накинув нежный флер,     С них сбросит всех пороков гнет.     Вот так же ангелы с небес     На наш спектакль глядят скорбя,     Где все мы ­ в масках или без ­     Сыграть пытаемся себя.     Но прежде чем опустит вниз     Свой занавес судьбы рука,     К нам выйдет Смерть из­за кулис,     Как королева фей, легка.     И прежде чем сгустится мгла,     Освободимся мы тогда     От добродетели и зла,     Молвы, и страха, и стыда,     Чтоб наконец любой из нас     Смог стать собой вне суеты И проступили в смертный час     Души прекрасные черты. Печальная перемена     Я слишком долго молод был,     Я жизнь вкусил сполна.     Но проступает седина,     Теряет песня пыл.     За прежний жар я заплатил     Тоскою и мольбой.     Я слишком долго молод был ­     Не обойден судьбой.     Теперь я все права купил,     Жизнь обменяв на смерть,     С толпой идти и в хоре петь,     А против ­ нету сил.     Я знаю все, я все забыл...     Я слишком долго молод был. ПУТЕВАЯ ПЕСНЯ Веселый сборщик податей Дудел на дудочке своей Мотивчик песни путевой «Ах, за рекою, за горой». Когда с дорожным рюкзаком Я покидаю милый дом, Я слышу дудку давних лет И музыканта вижу след. – Помедли, друг, нам по пути, Мне путевую подуди — Ты знаешь сам, на целый свет В дороге лучшей песни нет. И лишь угрюмый дурачок Без песни ступит за порог — Ведь ни за тридевять земель Пути не оправдает цель. Налево путь, направо путь, Но, право же, не в этом суть, Раз люди, судя по всему, В конце приходят ни к чему. Пойдем куда глаза глядят, Куда влечет огнем закат, Куда приятели зовут, И долг велит, и гонит труд. Я верю, каждый будет там, Куда всю жизнь стремится сам При свете дня, во тьме ночной, — «Ах, за рекою, за горой». ПРЕКРАСНЫЙ ДВОРЕЦ Голая пустошь и голый дом, Дрожащий под окнами водоем, За ним тополей унылый ряд, Голые клумбы и голый сад; Место, где я живу, таково — Мрачно внутри и вокруг мертво. И все же мой вереск порой озарится Холодным и влажным светом денницы, Бывает, мои тополя закипят, Приветствуя неповторимый закат; Когда ж наплывают издалека Лишенные якоря облака, Мой сад то заплачет, то засмеется От тусклого ливня, от дерзкого солнца. Когда же с вечерней зарей угасшей Закончится празднество дня, сейчас же Луна­волшебница призовет Армаду звезд на небесный свод. С приходом весны в окрестных долах Ликуют толпы цветов веселых, И ранний мечтатель порой наблюдает, Как жаворонок из ракит вылетает И как паутинные кольца и спицы Блещут, лишь только заря разгорится. Цветы отцветут, и трава кругом Морозным заискрится серебром, Застынет мой зачарованный пруд, И лужи узорчатые замрут. И утром при виде снежной пороши Как будут дети хлопать в ладоши! Чтобы заброшенный этот дом Стал нашим родным веселым жильем, Нам небо щедрой рукой дает Все, чем богаты день и год. ПЕСНЯ Спой мне о том, кто уплыл на Скай — Быть может, он это я? Весел душой, он в море ушел, Скрылась вдали земля. Малл за кормою, налево – Рам, Справа по курсу Эгг; Юное пламя, пылавшее в нем, Угасло, увы, навек. Спой мне о том, кто уплыл на Скай — Быть может, он это я? Весел душой, он в море ушел, Скрылась вдали земля. Песней былое мне возврати, Жаркое солнце отдай, Зоркость верни и пылкость верни — Я еще не приплыл на Скай! Спой мне о том, кто на Скай уплыл — Быть может, он это я? Весел душой, он в море ушел, Скрылась вдали земля. Ветер, волна, океан, острова, Ливень, простор и свет — Все это было когда­то мной, А ныне меня нет. Last years In 1890 Stevenson purchased a tract of about 400 acres (1.6 km²) in Upolu, an island in Samoa. He took  the native name Tusitala (Samoan for "Teller of Tales", i.e. a storyteller). His influence spread to the  Samoans, who consulted him for advice, and he soon became involved in local politics. He was  convinced the European officials appointed to rule the Samoans were incompetent, and after many futile  attempts to resolve the matter, he published A Footnote to History. This was such a stinging protest  against existing conditions that it resulted in the recall of two officials, and Stevenson feared for a time it  would result in his own deportation. On 3 December 1894, Stevenson was talking to his wife and  straining to open a bottle of water  when he suddenly exclaimed, "What's that!" asking his wife "Does my  face look strange?" and collapsed. He died within a few hours, probably of a cerebral haemorrhage. He  was forty­four years old. The Samoans insisted on surrounding his body with a watch­guard during the  night and on bearing their Tusitala upon their shoulders to nearby Mount Vaea, where they buried him on  a spot overlooking the sea on land donated by British Acting Vice Consul Thomas Trood.[77] Stevenson  had always wanted his 'Requiem' inscribed on his tomb. Robert Louis Stevenson Р.Л. Стивенсон родился в Шотландии 13 ноября 1850 года, в Эдинбурге, в обеспеченной  семье. Много из того, чем по праву гордятся шотландцы, было ему присуще: удивительное  мужество, целеустремлённость, сила воли, азартность и романтичность. И ещё – бунтарство, необыкновенная сила духа и чувство собственного достоинства. Всю жизнь Роберту Льюису  приходилось бороться за выбранную ещё в детстве профессию писателя, за свою любовь и просто за жизнь. Он вырос в суровой пуританской семье, дед и отец его были инженерами – строителями маяков,  поэтому вполне объяснимо, что юного Роберта притягивало всё, что было связано с морем. Он  часами наблюдал за волнами, рифами, слушал истории о кораблекрушениях. Всё это питало  воображение мальчика и будило любовь к родному краю, к истории Шотландии: яркой,  контрастной, мрачной, полной романтизма и трагичности. Жизнь писателя не была простой. По наследству от матери Роберту досталась тяжелая болезнь –  туберкулёз, и он был надолго прикован к постели. Стивенсон.  “Детство моё, по правде, было безрадостное. Жар, бред, бессонница, тягостные дни, нескончаемые  ночи. Мечты о путешествиях, о море оказались несбыточными. И тогда мне на помощь пришли перо и бумага”.  Биограф.  По настоянию отца Стивенсон проучился несколько лет на инженерном, а затем на юридическом  факультетах Эдинбургского университета и даже получил звание адвоката. Из­за ухудшения  здоровья Стивенсон уезжает во Францию. Всё что он видит, он пишет на бумаге. Преодолев  сопротивление родных он стал таки писателем.  Стивенсон.  “Я жаждал жизни, приключений, огромным усилием воли я практически победил болезнь. Любовь  к Родине и её истории давала мне силы. Я боролся и жил”.  Биограф.  Сражаться с судьбой ему приходилось постоянно не на жизнь, а на смерть в прямом смысле этого  слова. Вот предписание врача для 24­летнего Роберта: “Абсолютный покой, никаких волнений,  даже приятных; не есть слишком много, не пить слишком много, не слишком много смеяться;  можно немного, действительно немного писать, очень мало разговаривать и как можно меньше  ходить”. Итак, ему противопоказаны волнения – он то и дело попадает во всяческие передряги. Ему  запрещено движение – он плавает на каноэ и пешком путешествует по Европе и Америке, плавает  по южным морям и даже строит дом по собственному плану на острове Самоа в Тихом океане. Шли годы. Стивенсон и болел и в то же время много путешествовал. Во Франции, когда он искал  подходящей для здоровья местности,  он познакомился с американкой, вдовой с двумя детьми,  Фанни Осборн. Любовь к ней не давала писателю покоя. Вернувшись домой и не в силах перенести  разлуку, писатель тайно едет к ней в Калифорнию, чуть не погибнув в дороге. Брак их был  счастливым, хотя жили они бедно. Да и беды шли за ним по пятам. В1876 г. в жизнь Стивенсона  вошла Фенни Озборн. Когда они встретились, ей было 36 лет. Она жила с детьми отдельно от мужа. Ее дочери Белл к тому времени исполнилось семнадцать (в последние годы жизни Стивенсона, в  Ваилиме, на Самоа, она станет верным помощником и секретарем писателя), а сын был школьником (Ллойду Озборну суждено стать для Стивенсона другом забав и первым слушателем многих его  книг). Стивенсону тогда было 26 лет. Он предложил Фенни добиться развода и выйти за него замуж. Три с половиной года прошло от времени их первой встречи до бракосочетания. Фенни была  американкой, волевой, умной и «практической» женщиной. Благодаря ее усилиям, в конце концов,  состоялось окончательное примирение Стивенсона с отцом.  Сначала же родители, чтобы помешать этому браку, лишили сына материальной поддержки. Но они недооценили силу его чувств и забыли о «кремне» его характера. Ради Фенни Стивенсон пересек в  корабельном трюме океан, преодолел двухнедельное путешествие в американском поезде без  спального вагона. Больной, измученный, полунищий, он появился перед Фенни неожиданно для нее  самой, поставив женщину в весьма затруднительное положение. Он испытал нужду и бедности, в шаге от смерти (снова обострился туберкулез), и все же в мае 1880 г. измученные влюбленные в  конце концов заключили брак.  Однажды у пишущего Стивенсона отнялась правая рука ­ он научился писать левой рукой!  Чтобы дела шли быстрее (а от издания книг зависело благополучие семьи), жена стала записывать под  диктовку мужа, став и его стенографистом, и литературным секретарем. Позже после одного из  приступов у Стивенсона отнялась речь, разыгрался ревматизм, а также стали гноиться глаза.  Теперь ему нельзя ни писать, ни читать, ни разговаривать, ни ходить. Другой бы отчаялся, но не  Стивенсон! Он научился диктовать на языке глухонемых – одной рукой!  Он вышел победителем! К нему вернулась речь, способность передвигаться и управлять правой  рукой, восстановилось зрение и исчезли судороги, но главное – он победил туберкулез. А за  дверями семейного дома уже стояла большая литературная слава. Болезнь заставляла Стивенсона много путешествовать в поисках подходящего климата. Остров  Самоа в Тихом океане (одно из самых маленьких островных государств в Полинезии) оказался  единственным на огромной планете местом, где он мог жить, забыв о болезнях. И еще один урок мужества и гражданской позиции Стивенсона: он подружился с местным  населением, изучил язык самоанцев, писал о них статьи в лондонские газеты, пытясь привлечь  всеобщее внимание к проблемам островитян. Он стал национальным героем Самоа. С тех пор  его именем на Западном Самоа называют все ­ гостиницы и улицы, рестораны и кафе.