Ольга Берггольц-муза блокадного ленинграда, репрессированных, творческих людей и многих других

Эссе на тему «Нравственное выживание О.Ф. Берггольц как личности в блокадном Ленинграде».

Автор: методист Елена Александровна Наймарк

-Папа! Завтра пятое снижение будет. Рабочим-250, остальным-половина…

-Ляля! Это что ж, страшнее, чем в гражданскую?

-Страшнее, папа!

П

 

БЛОКАДНАЯ ЛАСТОЧКА

       Весной сорок второго года

       множество ленинградцев

       носило на груди жетон -

       ласточку с письмом в

       клюве.

 

Сквозь года, и радость, и невзгоды

вечно будет мне сиять одна -

та весна сорок второго года,

в осажденном городе весна.

 

Маленькую ласточку из жести

я носила на груди сама.

Это было знаком доброй вести,

это означало: "Жду письма".

 

Этот знак придумала блокада.

Знали мы, что только самолет,

только птица к нам, до Ленинграда,

с милой-милой родины дойдет.

 

...Сколько писем с той поры мне было.

Отчего же кажется самой,

что доныне я не получила

самое желанное письмо?!

 

Чтобы к жизни, вставшей за словами,

к правде, влитой в каждую строку,

совестью припасть бы, как устами

в раскаленный полдень - к роднику.

 

Кто не написал его? Не выслал?

Счастье ли? Победа ли? Беда?

Или друг, который не отыскан

и не узнан мною навсегда?

 

Или где-нибудь доныне бродит

то письмо, желанное, как свет?

Ищет адрес мой и не находит

и, томясь, тоскует: где ж ответ?

 

Или близок день, и непременно

в час большой душевной тишины

я приму неслыханной, нетленной

весть, идущую еще с войны...

 

О, найди меня, гори со мною,

ты, давно обещанная мне

всем, что было,- даже той смешною

ласточкой, в осаде, на войне...

1945

Введение

Самое сложное—понять человека в самые тяжелые годы испытаний, Блокады. Когда умирали дети, от недоедания хлеба гибли взрослые. Цель: показать уникальность деятельности О.Ф. Берггольц как яркой личности, а не только как апологета советского режима, эмоциональную женщину. В настоящее время, при жесткой критике «Запретного дневника» О.Ф. Берггольц (в частности, С. Завьяловым) настоящие исследования представляются особенно важными. В эссе, посвященном Блокаде и О.Ф. Берггольц предполагалось решить три задачи: 1. Проанализировать мотивацию выживания О.Ф. Берггольц как личности; 2. Использовать метод целостного анализа стихов в историческом контексте эпохи; 3. Применить приемы биографического исследования в исследовании судьбы героического человека.

Особенны возможности эмоционально высказаться у поэта. Например, она выгнала агентов КГБ с экскурсии со словами «Вы нас пытали, а потом к нам на экскурсии приходить будете???». Когда властьимущие в коммунистической партии стали настаивать на выговоре «товарищу Берггольц» и на исключении ее из партии, то ее защитники, призывая понять ее чувство обиды, говорили: «У нее в тюрьме вытоптали ребенка». Или свои ощущения после войны и репрессий: «Я устала смертельно. У меня все внутри истончилось, как давно носимая ткань, все трясется и готово прорваться».

Интересно и продуктивно посмотреть, как богатый эмоциональный мир, глубокая нравственная позиция, порядочность, этичное отношение к трудным событиям возвышали поэтессу. Самое страшное испытание на памяти ленинградцев — Блокада -- было для нее вдвойне тяжелым — оно сопровождалось тяготами сталинского тоталитаризма, порой, несовместимыми с жизнью. Поэтому критика «Дневника» как памятника литературы, посвященному Блокаде и сталинским репрессиям, основывалась на том, насколько женщина может быть апологетом собственных эмоций. Насколько уместно писать о своих любовных мечтах, женских чаяниях в Блокаду, а порой и в стихах, на всю страну. Такой человек, на взгляд порицателей откровений О.Ф. Берггольц, «выйдет из своей Блокады» забудет ее. Никогда не сможет осознать, а будет жить только своими чувствами, обидами, комплексами. Нам бы не хотелось, чтобы представленная небольшая работа имела характер сухого отчета, но являлась серьезным исследованием. Известный в философской среде ученый, д.ф.н, профессор В.П. Большаков говорил, что автор настоящего эссе удивительным образом умеет «вытаскивать смыслы», обладает богатым ассоциативным мышлением, воображением. Важно использовать эти навыки для повышения эффективности исследования, тогда читатели увидят образ человека Блокады и ту память, которую он хотел после себя оставить.

Память о личности поэтессы в годы Блокады сохранилась надолго.

Ленинградцы говорили о О.Ф. Берггольц не только «блокадная Мадонна», но и «наша Оля…». Самая яркая память о ней осталась, благодаря стихам.

Август 1941 года. Немцы неистово рвутся к Ленинграду. Ленинградцы строят баррикады на улицах, готовясь, если понадобится, к уличным боям.

 

...Я говорю с тобой под свист снарядов,

угрюмым заревом озарена.

Я говорю с тобой из Ленинграда,

страна моя, печальная страна...

 

Кронштадтский злой, неукротимый ветер

в мое лицо закинутое бьет.

В бомбоубежищах уснули дети,

ночная стража встала у ворот.

 

Над Ленинградом - смертная угроза...

Бессонны ночи, тяжек день любой.

Но мы забыли, что такое слезы,

что называлось страхом и мольбой.

 

Я говорю: нас, граждан Ленинграда,

не поколеблет грохот канонад,

и если завтра будут баррикады -

мы не покинем наших баррикад.

 

И женщины с бойцами встанут рядом,

и дети нам патроны поднесут,

и надо всеми нами зацветут

старинные знамена Петрограда.

 

Руками сжав обугленное сердце,

такое обещание даю

я, горожанка, мать красноармейца,

погибшего под Стрельною в бою:

 

Мы будем драться с беззаветной силой,

мы одолеем бешеных зверей,

мы победим, клянусь тебе, Россия,

от имени российских матерей.

 

Август 1941

 

 

 

Актуальность.

В этом году  исполнилось 70 лет со дня прорыва блокады  Ленинграда (18 января 1943г.). В Блокаду сформировалась самая нравственная интеллигенция. В настоящее время тема духовного подвига русского народа во время великой отечественной войны очень актуальна, так как является той духовной основой, на которой необходимо формировать нравственный облик молодого поколения, в частности учащихся 4-10-х классов. К сожалению, учащиеся с трудом осознают величие индивидуального человеческого подвига конкретного русского человека, писателя во время суровых испытаний Великой отечественной войны. Поэтому нашей задачей являлось не только показать на конкретных примерах героизм русского человека, но и помочь осмыслить силу человеческого духа, способность к духовному подвигу блокадного Ленинграда.

 «Современный национальный воспитательный идеал — это высоконрав-ственный, творческий, компетентный гражданин России, принимающий судьбу Отечества как свою личную, осознающий ответственность за настоящее и будущее своей  страны…».

Исполнилось сто лет со дня рождения поэта Ольги Берггольц. Ее называли "блокадной музой", "голосом осажденного Ленинграда". Ее слова "никто не забыт и ничто не забыто" высечены на гранитной стене Пискаревского мемориального кладбища. Сама Ольга Берггольц хотела быть похороненной именно там. Тогдашние городские власти в этой просьбе отказали... Многие трагические страницы биографии Ольги Берггольц становятся известны только сейчас. В 1938 она провела полгода в заключении, по ложному обвинению в контрреволюционной деятельности. В тюрьме после пыток родила мертвого ребенка. Дневники и материалы следственного дела Ольги Берггольц вошли в книгу "Ольга. Запретный дневник", которая повлияла на нас главным образом. Детство, которое пришлось на годы гражданской войны, блокада, смерть самых близких людей, трудная жизнь и после победы… Подробной и достоверной биографии Ольги Берггольц до сих пор не написано, но теперь мы знаем о легендарной поэтессе больше.

 

Новая идея, концепция работы. Считается, что морально помогла выжить в годы Блокады, сопровождавшиеся  репрессиями, О.Ф. Берггольц любовь к Родине. Однако такие высокие императивы, как патриотизм, стоят над человеком. Как писал И.Кант, «звездное небо надо мной, нравственный закон во мне»… Поэтому О.Ф. Берггольц смогла морально выстоять, потому что была порядочным, интеллигентным, мягким человеком, желающей сначала приносить пользу другим, обществу, а потом себе. Она глубоко любила прежде всего Человека и поэтому после ломок характера, долгих потерь, осталась в памяти ленинградцев символом на уровне Ксении Блаженной.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Биография поэтессы О.Б. Берггольц (3 [16] мая 1910 года, Санкт-Петербург — 13 ноября 1975 года, Ленинград).

С помощью метода микроистории мы изучили источники и в биографии О.Ф.Берггольц обнаружили пути сохранения человеком самого себя в тяжелые годы Блокады.

Мать — Мария Тимофеевна Берггольц (1884—1957, похоронена на Шуваловском кладбище в Петербурге), отец — Фёдор Христофорович Берггольц, врач-хирург (фамилия немецкая, по деду со стороны отца), младшая сестра — Мария (Похоронена на Литераторских мостках Волковского кладбища). Детские годы прошли на окраине Невской заставы. С 1918 по 1920 годы вместе с семьёй жила в Угличе в бывших кельях Богоявленского монастыря. Росла и училась в трудовой школе, которую окончила в 1926 году.

Первое стихотворение поэтессы «Пионерам» было напечатано в газете «Ленинские искры» в 1925 году, первый рассказ «Заколдованная тропинка» — в журнале «Красный галстук». В 1925 году пришла в литературное объединение рабочей молодежи — «Смена», где встретила поэта Бориса Корнилова (первого мужа), с которым позднее училась на Высших курсах при Институте истории искусств. Здесь преподавали такие учителя, как Тынянов, Эйхенбаум, Шкловский, выступали Багрицкий, Маяковский, И. Уткин.

Поступила на филологический факультет Ленинградского университета. Преддипломную практику проходила во Владикавказе летом 1930 года, в газете «Власть труда». Освещала строительство ряда народнохозяйственных объектов, в частности, Гизельдонской ГЭС. Позже, в 1939 году она написала об этом периоде своей биографии стихотворение «Дорога в горы»:

На Мамисонском перевале остановились мы на час.

Снега бессмертные сияли,

короной окружая нас.

Не наш, высокий, запредельный

простор, казалось, говорил:

«А я живу без вас, отдельно,

тысячелетьями, как жил».

И диким этим безучастьем

была душа поражена.

И как зенит земного счастья

в душе возникла тишина…

…

В 1930 году разводится с Борисом Корниловым и выходит замуж за однокурсника Николая Молчанова, с которым пробудет до его смерти в 1942 году.

Окончив в 1930 году университет, уезжает в Казахстан, работая корреспондентом газеты «Советская степь», о чём рассказала в книге «Глубинка» (1932). Вернувшись в Ленинград, работала редактором в газете завода «Электросила» (1931—1934). В 1933—1935 годах выходят книги: очерки «Годы штурма», сборник рассказов «Ночь в Новом мире», сборник «Стихотворения», с которых начинается поэтическая известность Берггольц.

13 декабря 1938 года была арестована по обвинению «в связи с врагами народа» и как участник контрреволюционного заговора против Сталина и Жданова, в заключении после побоев разрешилась мертворождённым ребёнком (обе её дочери умерли прежде). 3 июля 1939 года была освобождена и полностью реабилитирована; вскоре после освобождения вспоминала «Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в неё, гадили, потом сунули обратно и говорят: живи!». Первый муж — Борис Корнилов — был расстрелян 21 февраля 1938 года в Ленинграде. В 1940 году вступила в ВКП(б).

В годы Великой Отечественной войны, оставаясь в осажденном Ленинграде, работала на радио, почти ежедневно обращаясь к мужеству жителей города. Её второй муж, литературовед Н. Молчанов, умер от голода. Отец, Фёдор Берггольц, за отказ стать осведомителем в марте 1942 года был выслан из блокадного Ленинграда органами НКВД в Минусинск (Красноярский край). В это время Берггольц создала свои лучшие поэмы, посвящённые защитникам Ленинграда: «Февральский дневник» (1942), «Ленинградскую поэму». После войны на гранитной стеле Пискаревского мемориального кладбища, где покоятся 470 000 ленинградцев, умерших во время Ленинградской блокады и в боях при защите города, были высечены именно её слова:

Здесь лежат ленинградцы.

Здесь горожане — мужчины, женщины, дети.

Рядом с ними солдаты-красноармейцы.

Всею жизнью своею

Они защищали тебя, Ленинград,

Колыбель революции.

Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем,

Так их много под вечной охраной гранита.

Но знай, внимающий этим камням:

Никто не забыт и ничто не забыто.

После войны выходит книга «Говорит Ленинград» о работе на радио во время войны. Написала пьесу «Они жили в Ленинграде», поставленную в театре А. Таирова. В 1952 году — цикл стихов о Сталинграде. После командировки в освобождённый Севастополь создала трагедию «Верность» (1954). Новой ступенью в творчестве Берггольц явилась прозаическая книга «Дневные звезды» (1959), позволяющая понять и почувствовать «биографию века», судьбу поколения.

В дни прощания с И. В. Сталиным в газете «Правда» были опубликованы следующие строки поэтессы:

Обливается сердце кровью…

Наш любимый, наш дорогой!

Обхватив твоё изголовье,

Плачет Родина над Тобой.

В других стихах Берггольц так отозвалась о смерти Сталина:

О, не твои ли трубы рыдали

Четыре ночи, четыре дня

С пятого марта в Колонном зале

Над прахом, при жизни кромсавшим меня…

(«Пять обращений к трагедии»)

C 1949 года по 1962 год состояла в браке с Георгием Макогоненко.

В середине 1950 — начале 1960-х несколько стихотворений Берггольц были распространены в самиздате. В 1960-е вышли её поэтические сборники: «Узел», «Испытание», в 1970-е — «Верность», «Память».

Умерла Ольга Берггольц в Ленинграде 13 ноября 1975 года. Похоронена на Литераторских мостках Волковского кладбища. Памятник на могиле поэтессы появился только в 2005 году.

Дневники, которые поэтесса вела много лет, при её жизни не были опубликованы. После смерти Ольги Берггольц её архив был конфискован властями и помещен в спецхран. Фрагменты дневников и некоторые стихотворения появились в 1980 году в израильском журнале «Время и мы». Большинство не публиковавшегося в России наследия Берггольц вошло в 3-й том собрания её сочинений (1990).

Она, партийная коммунистка, писала о жуткой лжи, разъедающей страну, приводящей к поражениям в войне: «Жалкие хлопоты власти и партии, за которые мучительно стыдно... Как же довели до того, что Ленинград осажден, Киев осажден, Одесса осаждена. Ведь немцы все идут и идут... Артиллерия садит непрерывно... Не знаю, чего во мне больше - ненависти к немцам или раздражения, бешеного, щемящего, смешанного с дикой жалостью, - к нашему правительству... Это называлось: "Мы готовы к войне". О сволочи, авантюристы, безжалостные сволочи!». Эти слова свидетельствуют о позиции неравнодушного человека по отношению к своему городу. В 1994 году Ольге Берггольц присвоено звание «Почетный гражданин Санкт-Петербурга».

17 января 2013 года, к 70-летию прорыва блокады Ленинграда в Санкт-Петербурге в школе № 340 Невского района был открыт музей Ольги Берггольц. Экспозиция состоит из четырёх выставочных разделов — «Комната Ольги Берггольц», «Блокадная комната», «Место памяти» и «История микрорайона и школы».

К 100-летию со дня рождения поэтессы, в 2010 году, петербургский театр «Балтийский дом» поставил спектакль «Ольга. Запретный дневник».

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Рабочая карьера и личная жизнь Ольги Берггольц

С начала войны О.Ф. Берггольц без сомнения и с радостью стала служить Отечеству в ТАСС. Радио, на котором выступала блокадная мадонна со стихами располагалось в центре Санкт-Петербурга. Ещё в первые месяцы блокады в Ленинграде было установлено 1500 громкоговорителей. Радиосеть несла информацию для населения о налётах и воздушной тревоге. По распоряжению горкома партии Ольга Берггольц была прикреплена к городскому Радиокомитету.  Она выступала по радио почти ежедневно.

- Кусочек хлеба был так мал. Что человек не ощущал его на руке, а это было всё, что можно было съесть. Сейчас голодные пайки блокады выставлены как экспонаты в музее истории Ленинграда.

Во все времена, когда звучали пушки, музы молчали. А в этот период в истории нашей страны писатели, художники, музыканты, поэты встали в один ряд с солдатами. Их произведения стали оружием против врага. В этом ряду стояла и поэтесса Ольга Берггольц.

Тихий голос Ольги Берггольц стал голосом долгожданного друга в застывших и тёмных блокадных домах, стал голосом самого Ленинграда. Она помогала жителям переживать эти страшные дни и за это была внесена в «чёрный» список людей, подлежавших расстрелу сразу же после взятия города. Её называли ласково «Муза» и «Мадонна блокады», но самым дорогим подарком была для неё народная фраза «Наша Оля». Поэтесса  пробыла  в городе на Неве всю блокаду и вела поэтический дневник.

Она вспоминала:  «То, что мы остаёмся в Ленинграде, как бы тяжело ни сложилась его судьба, - это мы решили твёрдо, с первых дней войны.

Я должна была встретить испытание лицом к лицу. Я поняла: наступило моё время, когда я смогу отдать Родине всё – свой труд, свою поэзию».

Жизнь поэтессы ещё до войны была полна бед и лишений.

Она была обвинена в связи с врагом народа. Её арестовали, исключили из партии.

      «Вынули душу, копались в ней грязными руками, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: «живи», - так она писала в своем тщательно скрываемом дневнике. Позднее она была  освобождена и полностью реабилитирована.

Две дочери от Б. П. Корнилова умерли ещё до ареста. Ирине не было восьми лет. Майе – года. Третий ребёнок, которого ждала Берггольц, не родился.  Беременная, она полгода провела в тюрьме, где после пыток родила мертвого ребенка.

- Как сумела она всё вынести?

- Её спасла любовь к Родине и огромная всепоглащающая любовь к людям. Истинно петербургское уважение к работе.

Она рассуждала:

    Что может враг?

Разрушить и убить.

И только-то?

А я могу любить!...

-говорила Ольга Берггольц.

 

         :                Я люблю тебя любовью новой,

Горькой всепрощающей, живой.

Родина моя в венце терновом,

Темной радугой над головой.

Он настал, наш час, и что он значит,

Только нам с тобою знать дано.

Я люблю тебя – я не могу иначе.

Я и ты – по-прежнему — одно.

        

День за днём, месяц за месяцем ведёт она для измученных ленинградцев свой поэтический дневник. У них одни страдания, одна боль, одна судьба, одно ожидание.

Интересно, что при повседневной трудной работе радиоведущего Ольга Берггольц и при таланте, никогда не позиционировала себя как героиня, выдающаяся личность. Она ставила себе цель стать достойной женщиной выжить именно как нравственный человек.

Я никогда героем не была,
Не жаждала ни славы, ни награды.
Дыша одним дыханьем с Ленинградом,
Я не геройствовала, а жила.
…
Я счастлива.
И всё яснее мне,
что я всегда жила для этих дней,
для этого жестокого расцвета.
И гордости своей не утаю, что рядовым вошла
В судьбу твою,
мой город,
в званье твоего поэта.

О. Ф. Берггольц во время Блокады отличали живые образы, любовная лирика, искание в себе пушкинской, тургеневской леди, человека. Попытка построить индивидуальность, а не только «лелеять» героичность в советских традициях, стать духовным камертоном и нравственным лидером советского народа.

Она создала уникальный эмоциональный образ женщины, жены, любовницы, матери в блокадной лирике. К сожалению, в музеях осталась только память о героическом лидере, мадонне, самом знаменитом радиопоэте. Несправедливо говорить о  том что антитоталитарный интеллигентный поэт слишком увлекся антисоветской индивидуальностью, стал самоуверенным в доверительных, даже интимных исповедях читателю. Важно было бы построить стенд, посвященный памяти надломленной женщине, вдове О.Ф. Берггольц, человек, которому были присущи высоконравственные этические нормы, которого не покидало ни чувство доброты ни любви. Можно было бы его назвать «память о высоконравственном человеке Блокады О.Ф. Берггольц», перечислить в нем испытания, семейные лишения и нелегкую повседневную жизнь после Блокады.

Вероятно, уникальное понимательство, искренняя эмоциональность О.Ф. Берггольц стали возможными, благодаря ее любви к мужчинам, ее мужьям, верности им. Она также была привязана к семье, особенно к отцу и сестре. Особенно удивительна и трогательна привязанность ее ко второму мужу—Николаю Степановичу Молчанову. Это был литератор, воспеватель «честных рыцарей русской поэзии действия». Удивительно трогательные воспоминания остались о том, как она любила его провожала на войну, ухаживала за больным. Взаимная любовь способствовала формированию Ольги Федоровны Берггольц как женщины и человека.

О.М. Оконевская свидетельствовала о том, что О.Ф. Берггольц вспоминала о проводах любимейшего мужа на войну: «Я встала перед ним на колени и целовала всего—с ног до головы. Я чувствовала, я знала: для него война—это конец. В тот день я будто попрощалась с ним»[1]. Муж вернулся обреченным инвалидом.

Н.С. Молчанов во время Блокады болел эпилепсией. Она писала в дневнике о том как жалеет его, готова раздевать-одевать, мыть, зацеловала бы всего… Эти откровения показывают удивительную чувствительность, страстность, ЖИВОСТЬ натуры О.Ф. Берггольц. Муж умер от дистрофии практически на руках у блокадной Мадонны.

Еще один залог выживания в тяжелейших условиях – общение с интеллектуалами, самовоспитание и образование в среде интеллигенции. Первый муж – Б.П. Корнилов – соратник по началу поэтической карьеры, второй муж – Г. П. Макогоненко – профессор-филолог, с которым ее связывали сложные отношения, способствовал ее утверждению как поэта с среде профессионалов.

Она рассказывала о жизни и стойкости Ленинграда.

                     А город был в дремучий убран иней.

Уездные сугробы, тишина...

Не отыскать в снегах трамвайных линий,

Одних полозьев жалоба слыша.

 Скрипят, скрипят по Невскому полозья.

 На детских санках, узеньких, смешных,

В кастрюльках воду голубую возят,

Дрова и скарб, умерших и больных...

Так с декабря кочуют горожане

За много верст, в густой туманной мгле,

В глуши слепых, обледеневших зданий

Отыскивая угол потеплей.

Вот женщина ведет куда-то мужа.

Седая полумаска на лице,

В руках бидончик - это суп на ужин.

 Свистят снаряды, свирепеет стужа...

-       Товарищи, мы в огненном кольце...

 А девушка, с лицом заиндевелым,

Упрямо стиснув почерневший рот,

Завернутое в одеяло тело

На Охтинское кладбище везет...

Поэзия, в том числе и «Февральский дневник», полна трагизмом, отражает ужас смерти, повседневных утрат. Самые сильные стихи, на наш взгляд, о муже и о Пискаревском кладбище.

 

Но незнакомый, чей-то, не родной,

ты ближе всех, ты рядом был со мной.

И ты не утешал меня.

Ночами,

когда, как все, утратив радость слез,

от горя корчась, я почти мычала,

ни рук моих не гладил, ни волос.

Ты сам, без просьб,

как будто б стал на страже

глухого отчужденья моего;

ты не коснулся ревностью его

и не нарушил нежностию даже.

 

Ты просто мне глоток воды горячей

давал с утра,

и хлеба,

и тетрадь

и заставлял писать для передачи:

ты просто не давал мне умирать...

 

 

Не знаю — как, но я на дне страданья,

о мертвом счастье бредя, о тепле,

открыла вдруг, что ты — мое желанье,

последнее желанье на земле.

 

 

Я так хочу.

Я так хочу сама.

Пускай, озлясь, грозится мне зима,

что радости вместить уже не сможет

остаток жизни —

мстительная кожа,—

я так хочу.

Пускай сойдет на нет:

мне мерзок своеволия запрет.

 

В тот самый день сказал ты мне смущаясь:

— А все считают, ты — моя жена...—

И люди нас не попрекнули счастьем

в том городе,

где бредила война.

...А в темноте, почти касаясь кровли,

всю ночь снаряды бешеные шли,

так метров семь над сонной нашей кровью,

и, рушились то близко, то вдали.

Ты рядом спал, как спал весь город — камнем,

сменясь с дежурства.

Мы с утра в бою...

Как страшно мне.

Услышав свист, руками

я прикрываю голову твою.

Невольный жест, напрасный — знаю, знаю...

А ночь светла.

И над лицом твоим

с тысячелетней нежностью склоняясь,

я тороплюсь налюбоваться им.

Спи под моей защитой,

солдат уставший,

муж,

дитя мое...

 

Ты приходил ко мне зимой.

Свистишь?

Свисти.

Я принимаю бой.

Ты утопить хотел меня в отеке.

Ты до костей обтягивал мне щеки.

Ты мне глаза мои вдавил в глазницы,

ты зубы мне расшатывал во рту,

ты гнал меня в подвалы,

в темноту,

под свод психиатрической больницы...

 

Но меж развалин горестных и дымных,

в ожогах вся,

в рубцах, в крови, в золе,

я поднялась,

как все,— неистребима,

с неистребимой верностью Земле,

и здесь, под этой обреченной крышей,

нашла возлюбленного своего.

 

Он рядом спит.

Он жив.

Он мирно дышит.

Я ни за что не разбужу его.

Что может враг? Разрушить и убить.

И только-то?

А я могу ЛЮБИТЬ,

а мне не счесть души моей богатства,

а я затем хочу и буду жить,

чтоб всю ее,

как дань людскому братству,

на жертвенник всемирный положить.

Грозишь?

Грози.

Свисти со всех сторон.

Мы победили.

Ты приговорен.

Я счастлива.

И все яснее мне,

что я всегда жила для этих дней,

для этого жестокого расцвета.

И гордости своей не утаю,

что рядовым вошла

в судьбу твою,

мой город,

в званье твоего поэта.

И наконец про Пискаревское кладбище, на котором похоронили сотни детей и взрослых. На котором она мечтала быть похоронена сама, но власть лишила ее этой надежды и возможности.

где выгрызал траншеи экскаватор ...

чтоб землю вздыбить под могилы

Она работала всю войну, пережила горечь утрат, поэтому пришла к концу войны опустошенной, раздавленной, но не сломленной. Психика осталась покалеченной на всю жизнь, спасение приходило только в рюмке коньяка, но она выстояла как талантливая индивидуальность, личность

Еще до окончания войны пишет: «Живу двойственно: вдруг с ужасом, тоской, отчаяньем — слушая радио или читая газеты — понимаю, какая ложь и кошмар все, что происходит, понимаю это сердцем, вижу, что и после войны ничего не изменится». Она все время чувствовала себя неискренней, виноватой, соучастницей режима, насквозь пропитанного ложью. Поэтесса ставила себе цель ОСТАВАТЬСЯ ПОРЯДОЧНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ, НЕ ЗАБЫВАТЬ, ЧТО ТАКОЕ ЛЮБОВЬ, НЕ ДЕЛАТЬ ЛЮДЯМ БОЛЬНО И ТЕМ САМЫМ ВЫЖИТЬ. В этом ей помогли нравственные установки окружающих родных близких людей, в первую очередь мужей и отца. Г.П. Макогоненко был известен своей добротой, отзывчивостью, интеллигентностью (всегда помогал людям, постоянно переживал, если кого-то не мог защитить, должен был говорить конформистские, льстивые слова).

Она никогда не фарисействовала, но выручила, морально, физически поддержала сотни людей. И поэтому удивительно, почему «Запретный дневник» не стал важным объектом исследования С.В. Ярова в «Блокадной этике». Ведь О.Ф. Берггольц полностью соответствовала требованиям к этике, которые историк описывает в своей монографии.  Исключением, которому ученый не уделил большого внимания стали, как мы уже писали ранее записи о Н. Молчанове: «В записях Ольги Берггольц много строк посвящено ее мужу Николаю Молчанову. Необычайно талантливый человек, мягкий, щедрый, благородный, он пошел добровольцем на фронт, получил контузию. Последствия ее, равно как и голод, усугубили его неизлечимую тяжелую болезнь. Припадки начали учащаться и записи в дневнике Берггольц становятся все более иступленными: «Я никогда, никогда не оставлю его, ни на кого не променяю». Конец наступил скоро – неминуемый и страшный. Остаться в живых ему не было суждено – он бредил, в минуты просветления утешал жену, снова бредил, стонал от невыносимых страданий. Чем очевиднее была развязка трагедии, тем явственнее ее записи становились похожими на заклинание: «Держись. Я вытащу тебя. Я буду клянчить пищу у кого попало, покупать у спекулянтов – и бешено работать, чтоб иметь деньги…»».  Эти строки не признак страстности натуры, а крик души женщины, у которой умерли дети и всю свою ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ НЕЖНОСТЬ и ДОБРОТУ, свободную от обид, она выплеснула на мужа—такого же удивительного петербургского интеллигента, как она сама.

Она была нравственна. Ее не постигла черствость, потому что она не позволила равнодушию и псевдогероизму на фоне голода превалировать над искренними человеческими чувствами, в частности, состраданием. Она была удивительно по-ленинградски воспитана и сдержанна. Как писал С.В. Яров, «У блокадников были сильными идеологический контроль и самоцензура. Блокадная повседневность, какой она предстает перед нами со страниц дневников и писем, оказывалась исключительно бесчеловечной и жестокой.» В этой ситуации спасала только нравственность, честь.

О воспитанности О.Ф.Берггольц режимом говорят строки, написанные с высоты своего знания — «на вольном и жестоком языке», дарованном ей страшным опытом конца тридцатых: «Тюрьма — исток победы над фашизмом, потому что мы знали: тюрьма — это фашизм, и мы боремся с ним, и знали, что завтра — война, и были готовы к ней». Это не дань советскому железному героизму, вечной борьбе. Самый спорный тезис из мыслей О.Ф. Берггольц — «чтобы победить, надо было пройти сталинские тюрьмы» показывает то, что тоталитаризм сталинский намного страшнее гитлеровского нацизма и он закалил сильных русских людей настолько, что стала возможна победа.

Она писала об окончании войны: «Заканчивается война, и все продолжается так же. Эта банда испугана тем, что народ вдохнул свежего воздуха. Сталин боится боевых офицеров, чует в них потенциальных декабристов, повидавших западной жизни, отправляет в лагеря. Люди, возвращающиеся из плена, оккупации, получают клеймо пособников. Появляется слово «реэвакуация». Не пускают тех, кто был эвакуирован из города, на место ленинградцев завозят жителей новгородской, псковской областей. Надо было доламывать тех, кого не доломали до этого — люди, которые могли противостоять одному злу, возможно, могли противостоять и другому. Подлая власть нуждалась в подлецах». Как писал Е.Л. Шварц, легче и выгоднее всего тирану сломать человеку душу. О.Ф. Берггольц выламывали душу, износили нервную систему, покалечили психику НАВСЕГДА. Она понимала, что власти ей запретят писать правду о Блокаде, будут травить наравне с М.М. Зощенко и А.А. Ахматовой. За ней следили, квартира поставлена на «прослушку», отношения с последним любимым мужем Г.П. Макогоненко («Юркой») становились все сложнее. Однако она оставалась удивительно деликатной, интеллигентной, яркой, культурной женщиной, талантливой поэтессой, примером для тысяч ленинградцев.

Оспаривание позиции С.Завьялова

Невдумчиво и очень торопливо считать О. Берггольц поэтом, вложившим в память о блокадном Ленинграде только лишь эмоции. С. Завьялов считал, что в творчестве поэтессе наблюдается апофеоз советского героизма и женских откровений. Он писал: «В каком-то смысле можно сказать, что О. Берггольц стала даже не выразительницей, а идеальным выражением советского героического сознания, одним из фундаментальных свойств которого было исключение из публичного обсуждения всего, что имеет отношение к человеческой слабости.

Пожалуй, именно эта сторона жизни советского человека оказалась пара­доксальным образом продуктивной эстетически, вступив в творчестве Берг­гольц в драматичнейший диалог с естественной тягой поэта к выговариванию внутренних травм, в тем большей степени, что ее жизненные обстоятельства к такому выговариванию поистине взывали. … Ей была свойственна …всепоглощающая эмоциональная взвинченность. Нельзя не увидеть, как разная степень устой­чивости психики и прочности социальных навыков делает людей в схожих обстоятельствах (в том числе и при одинаковом размере пайка) абсолютно разными в сопротивляемости расчеловечиванию. Берггольц более всего сталкивает нас с феноменом невозможности и недостаточности рассказа как свидетель­ства. Недостаточно разрушенная обстоятельствами, чтобы полностью оказаться за той чертой, где человеческое непоправимо отступает, она все время «путается в показаниях» и перескакивает из одного дискурса в другой. При­ведем одну из дневниковых записей полностью:

1 / IV — 42

Позавчера — огромные письма от Юрки, пламенные и нежные до безбо­язненности.

Он пишет, что любит меня, что жаждет моей любви «давно, безраздельной»; узнав, что ребенка нет, зовет в Ленинград. Наверное, он и в самом деле любит меня; странно, что это удивляет меня, вызывает какое-то недо­умение, сомнение, — а вот Колина любовь была для меня несомненна и вы­зывала изумление гордое, я гордилась собой за то, что он меня любит. Я все еще ощущаю, и особенно после Колиной смерти, Юрку как чужого и испы­тываю к нему иногда неприязнь за то, что Коля ревновал меня к нему, не любил его, я оставляла часто Кольку ради Юрки, когда была влюблена в него. И из-за этого я испытываю к нему неприязнь, что-то отталкивает меня от него. Я не могла бы сказать сейчас, что люблю его. Я чувствую к нему нежность, чуть покровительственную, он нравится мне, он мне мил и дорог. Позавчера была почти счастлива от его писем и думала о Ленинграде уже не как о месте гибели, но как о месте жизни, где дышать можно будет, — здесь я ничего не делаю и не хочу делать, — ложь удушающая все же! — здесь я томлюсь, и жизни во мне — только любовь к Муське. Но я уже вся — в Ленинграде. И когда я вернусь в Ленинград, я, наверное, буду лю­бить Юрку настолько, насколько могу чувствовать сейчас вообще.

Я — баба, и слабая баба. Мне нужен около себя любящий, преданный мне мужик.

Иногда я думаю, — а, смерть на носу, солнце мое, <неразб>, Колька, — я отдам Юрке остатки сердца, — куда их мне, отдам ему счастье, которого он жаждет. Да, так и надо, надо отпустить сердце.

Но он стоит передо мной таким, как я видела его последний раз: со скре­щенными, сведенными на груди руками, голый, мокрый (это он от холода так скрепил руки), с болезненной гримасой, растоптанный, размолотый бес­пощадной машиной войны. Нет, отпустила я его руки, устала и не могла превозмочь усталость, устала от него. Предала его. Нет, это неправда, — не предала, а оказалась слабой и малодушной.

Как зовет меня к себе Юрка! Но ведь это — изменить Коле!

Я НЕ ИЗМЕНЯЛА ему, — никогда. Отдать сердце Юрке — изменить ему.

 

И фиксирующий рождение этой невыносимой любви «Дневник», и посто­янные возвращения к последнему свиданию с мужем, когда он в психиатри­ческом «буйном» отделении лежит, связанный, в луже замерзшей мочи. Воз­вращения в позднейших записях и стихах (в 1945 году создана целая поэма «Твой путь»), пытающиеся «описать» произошедшее на каком-то приемле­мом для понимания языке:

В те дни исчез, отхлынул б ы т.
                           И смело
в права свои вступило б ы т и е.
А я жила.
                  Изнемогало тело,
И то сияло, то бессильно тлело
сознание смятенное мое.
Сжималась жизнь во мне. <...>

 

Не знаю — как, но я на дне страданья,
о мертвом счастье бредя, о тепле,
открыла вдруг, что ты — мое желанье,
последнее желанье на земле.

Я так хочу.
Я так хочу сама.
<...>

Я даже пела что-то в этот вечер,
почти забытое, у огонька,
цветным платком плотней укрыла плечи
и темный рот подкрасила слегка.

 

Социалистический реализм, воспрещающий адекватный рассказ о травме, внутреннем расколе, слабости и разрешающий лишь намеки на катастрофи­ческие обстоятельства (могущие, правда, по контрасту с общим оптимисти­ческим тоном, играть роль ослепительных вспышек), порой достигает огром­ной силы, если он со всею своей эстетической демократичностью переходит на более высокий уровень абстрагирования от личных душевных мучений ав­тора. К чему-то подобному подходил незадолго до того Мандельштам в сти­хотворении «Если б меня наши враги взяли.», где «спелая гроза» ленинской революции и «будящий разум и жизнь» сталинский социализм оказывались символами абсолютного добра, противостоящего абсолютному злу «врагов народа», в той же мере, в какой столетиями для художников такими символами, безотносительно к их историческим прототипам, были античные или библейские персонажи.

Мы можем предположить, что свидетельство о катастрофе «советского» человека остается самим собой лишь в не замечаемых им самим противоре­чиях и бессознательных оговорках, однако внутренняя сила, заставляющая автора-свидетеля держать свое свидетельство при себе, растет и крепнет от этой невозможности прямого высказывания уже в самой ткани его произве­дений, делая их, при определенном угле зрения, также и литературно чрез­вычайно значимыми. Более того, в каком-то смысле можно говорить о том, что они, вопреки мировоззрению и кругозору автора, участвовали в большом мировом идейном споре о природе и границах человеческого в человеке». Ольга Берггольц была самой яркой личностью, символом несломленного, живого порядочного гуманного человека в одном  из самых мужественно сражавшихся советских городов Великой отечественной войны и осуждать ее в тех же тонах, что и А.А. Жданов А.А. Ахматову, называвший мать Л.С. Гумилева «блудницей», непрофессионально. Ее стихи правдивы, интеллектуальны, они написаны ПОД ВПЕЧАТЛЕНИЕМ, поэтому можно предъявлять претензии к структуре, позиции «тюрьма—исток победы над фашизмом, но не к стилю и содержанию! Подвиг О.Ф. Берггольц, противостоящей кгбешникам и чиновникам от науки и литературы в разных ипостасях, сродни подвигам бойцов-блокадников. Стихи и гражданская позиция достойны Нобелевской премии посмертно.

Заключение

О.Ф. Берггольц назвала 1930-1940-е годы своим «жестоким расцветом», подразумевая необыкновенный взлет творчества. Это время началось в 1937–1939 годах, когда Берггольц сначала проходила свидетелем по очередному сфабрикованному процессу и после допроса попала в больницу с преждевременными родами, а спустя полтора года была арестована уже как «активная участница контрреволюционной террористической организации» и, после очередного допроса, в тюремной больнице опять потеряла ребенка, но она в это время не сломалась, сформировалась как влюбленная женщина и смогла выстоять, пронести свою пронзительную судьбу через все испытания. Ценой стала сломленная психика, зависимость от алкоголя, надломленная душа, но не нравственные принципы, порядочность, женственность, ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ.

 «Небывалый опыт человечества», — скажет она о блокадной трагедии. Опыт, который сделал ее очень сильной, почти непобедимым авторитетом в литературных кругах. Влюбленность, любовь, бесконечная доброта пронизывали блокадную лирику О.Ф. Берггольц. Особенно они отразились в «Февральском дневнике», стихах «Твой путь».

Город духовно выстоял во многом благодаря нравственному лидерству О.Ф. Берггольц. Вера в победу никогда не умирала в сердцах детей и взрослых. И вот 18 января 1943 года у микрофона - Ольга Берггольц: "Ленинградцы! Дорогие соратники, друзья! Блокада прорвана! Мы давно ждали этого дня, мы всегда верили, что он будет… Ленинград начал расплату за свои муки. Мы знаем - нам ещё многое надо пережить, много выдержать. Мы выдержим всё. Мы - ленинградцы. Уж теперь-то выдержим, теперь-то мы хорошо почувствовали свою силу.

Да здравствует суровый и спокойный,

Глядевший смерти в самое лицо,

Удушливое вынесший кольцо,

Как человек, как труженик, как воин!

Сестра моя, товарищ, друг и брат, -

Ведь это мы, крещенные блокадой,

Нас вместе называют - Ленинград,

И шар земной гордится Ленинградом.

Клянёмся тебе, Большая земля - Россия, что мы, ленинградцы, будем бороться, не жалея сил, за полное уничтожение блокады, за полное освобождение советской земли, за окончательный разгром немецких оккупантов".

О.Ф. Берггольц возвысили эмоциональность, истинно человеческие качества. Она полностью доказала значение Ленинграда в мировой истории. Ее стихи-социальное зеркало, «срепа» того, как мог сохранить свое лицо человека русский поэт в эпоху тоталитаризма. НА его примере надо учить школьников. Мы много слышим о счастливом настоящем, о талантливых современниках, но если не учиться преодолевать озлобленность, непорядочность, лживость, угодничество авторитарного режиму, то чудовища под названием тоталитаризм и война вернуться на нашу землю. Надо учить школьников и студентов тому, как поэт выжил в первую очередь нравственно в годы нечеловеческих страданий. Тогда мы сможем избежать политической катастрофы. Как пишут современные философы, тоталитарный режим может произрастать практически на любой теоретической и партийной основе (тому примеры—не только СССР). В основе тоталитаризма может лежать любая философия по политической окраске якобы демократическая. Вдумаемся получше в мудрое выражение: «Даже Сатана может цитировать «Священное писание» в своих интересах». Но каким бы ни был тоталитаризм (в том числе и некоммунистический), нужно создавать реальные, а не мифические заслоны на его пути».

Места памяти О.Ф. Берггольц

1.     Улица Рубинштейна, 7 («слеза социализма»).

1932—1943 годы — дом-коммуна инженеров и писателей получившее яркое прозвище «Слеза социализма» — улица Рубинштейна, 7, кв. 30.

2.     Последние годы жизни — дом № 20 на набережной Чёрной речки.

3.     Именем Ольги Берггольц названа улица в Невском районе Санкт-Петербурга.

4.     Ещё один бронзовый барельеф её памяти установлен при входе в Дом радио.

5.     Именем Ольги Берггольц названа улица в центре Углича.

6.     Памятник Ольге Берггольц также установлен во дворе Ленинградского областного колледжа культуры и искусств на Гороховой, 57-а: где в годы Великой Отечественной войны был госпиталь.

Семья

1.     Мать — Мария Тимофеевна Берггольц (1884—1957, похоронена на Шуваловском кладбище в Петербурге),

2.     Отец — Фёдор Христофорович Берггольц, врач-хирург (фамилия немецкая, по деду со стороны отца),

3.     Сестра-- Берггольц Мария Федоровна

11 сентября 1912, Санкт-Петербург — 8 августа 2003, Санкт-Петербург,

В 1959 работала помощником главного режиссера по репертуару Ленинградского театра музкомедии.

Похоронена на Литераторских мостках Волковского кладбища.

Мужья

Борис Петрович Корнилов (16 (29) июля 1907, село Покровское Нижегородской губернии — 21 февраля 1938, Ленинград) — советский поэт и общественный деятель-комсомолец, автор стихов знаменитой «Песни о встречном».

Николай Степанович Молчанов (13.05.1909, Новочеркасск Области Войска Донского — 29.01.1942, Ленинград), литературовед, журналист, в ПБ 1938—40.

Георгий Пантелеймонович Макогоненко (28 марта (10 апреля) 1912, г. Змиёв Харьковской губернии — 3 октября 1986, Ленинград)

Стихи о Блокаде

1.     ...Я буду сегодня с тобой говорить...

2.     Покуда небо сумрачное меркнет...

3.     Разговор с соседкой

4.     Второе письмо на Каму

5.     Старая гвардия

6.     Баллада о младшем брате

7.     Новогодний тост

8.     29 января 1942 года

9.     Армия

10. Февральский дневник

11. Ленинградке

12. Дорога на фронт

13. Нам от тебя теперь не оторваться...

14. Ленинградская поэма

15. Севастополю

16. ...Третья зона, дачный полустанок...

17. Август 1942 года

18. Я хочу говорить с тобою...

19. Подводная лодка уходит в поход...

20. Ленинградская осень

21. Отрывок («...Октябрьский дождь стучит в квадрат оконный..»)

22. Сталинграду

23. Новоселье

24. Песня о жене патриота

25. Третье письмо на Каму

26. Ты слышишь ли? Живой и влажный ветер ...

27. Моя медаль («...Осада длится, тяжкая осада...»)

28. Мой друг пришел с Синявинских болот ...

29. Твоя молодость

30. Стихи о друге

31. Желание («Я давно живу с такой надеждой...»)

32. Возвращение

33. Наш сад

34. Ленинградский салют

35. Второй разговор с соседкой

36. 27 января 1945 года

37. Памяти защитников

ПОБЕДА

1.     Накануне

2.     Встреча с Победой

3.     Из цикла «Приход гвардейцев

4.     ...Прости, но я сегодня не с тобой...

5.     Полковник ехал на гнедом коне...

6.     ...Так вот она какая. Вот какой...

7.     ...О да,— простые, бедные слова...

8.     Мне не поведать о моей утрате...

9.     Я знала мир без красок и без цвета...

10. ...Не потому ли сплавила печаль я...

11. Пусть голосуют дети

12. Как я жажду обновленья...

13. Твой путь

ПАМЯТЬ

1.     Стихи о себе

2.     Блокадная ласточка

 

Операции в Блокадном Ленинграде

1.     «Янва́рский гром», Красносе́льско-Ро́пшинская опера́ция, илиОпера́ция «Нева́-2» (14 — 30 января 1944 года) — наступательная операция войск Ленинградского фронта в рамках стратегической Ленинградско-Новгородской операции против 18-й немецкой армии, осаждавшей Ленинград.

2.     «Опера́ция «И́скра» (нем. Zweite Ladoga-Schlacht — Вторая битва у Ладожского озера) — наступательная операция советских войск во время Великой Отечественной войны, проведённая с 12 по 30 января 1943 года силами Ленинградского и Волховского фронтов при содействии части сил Балтийского флота, Ладожской военной флотилии и авиации дальнего действия с целью прорыва блокады Ленинграда.

3.     Ленинградско-Новгородская операция (14 января — 1 марта 1944) — стратегическая наступательная операция советских войск Ленинградского, Волховского и 2-го Прибалтийского фронтов, осуществленная во взаимодействии с Балтийским флотом и авиацией дальнего действия, с целью разгрома немецкой группы армий «Север», полного снятия блокады Ленинграда и освобождения Ленинградской области.

Приложения.

1. Воспоминания о Берггольц Кетлинской и ленинградцев.

В.К. Кетлинская, руководившая в 1941 году Ленинградским отделением Союза писателей, вспоминала, как в первые дни войны к ней пришла Ольга Берггольц: «Оленька, как ее все тогда называли, яркая, светлая, интеллигентная, "обаятельный сплав женственности и размашистости, острого ума и ребячьей наивности", но теперь - взволнованная, собранная. Спросила, где и чем она может быть полезна. Кетлинская направила Ольгу в распоряжение литературно-драматической редакции ленинградского радио. Спустя самое недолгое время тихий голос Ольги Берггольц стал голосом долгожданного друга в застывших и темных блокадных ленинградских домах, стал голосом самого Ленинграда. Это превращение показалось едва ли не чудом: из автора мало кому известных детских книжек и стихов, про которые говорилось "это мило, славно, приятно - не больше", Ольга Берггольц в одночасье вдруг стала поэтом, олицетворяющим стойкость Ленинграда".

 Уже 8 сентября Ленинград был блокирован. Из черных "тарелок" радио звучали патриотические песни, летели в эфир призывы, обращения. Активная пропаганда дикторов оправдала себя. Город не поддался панике. Народ верил в то, что фашисты будут с позором отброшены от стен Ленинграда. Голос Ольги Берггольц источал небывалую энергию. Она делала репортажи с фронта, читала их по радио. Ее голос звенел в эфире три с лишним года, почти ежедневно обращаясь к героическому городу. Ее голос знали, ее выступления ждали. Ее слова, ее стихи входили в замерзшие, мертвые дома, вселяли надежду, и Жизнь продолжала теплиться».

 

Товарищ, нам горькие выпали дни,

Грозят небывалые беды,

Но мы не забыты с тобой, не одни, -

И это уже победа.

 

Можно было подумать, что с горожанами беседует человек, полный сил и здоровья, но Ольга Федоровна существовала на таком же голодном пайке, как и все горожане. В ноябре 1941 года ее с тяжело больным мужем должны были эвакуировать из блокадного Ленинграда, но Николай Степанович Молчанов умер от голода, и Ольга Федоровна осталась в городе. В блокадном 1942-м она создала свои лучшие поэмы, посвященные защитникам Ленинграда: знаменитый "Февральский дневник" и "Ленинградскую поэму". Это была удивительной стойкости женщина. Она не только решила остаться в блокадном городе, она делала все, чтобы поддерживать ленинградцев, не давая пасть духом:

 

В бомбоубежище, в подвале,

нагие лампочки горят…

Быть может, нас сейчас завалит,

Кругом о бомбах говорят…

…Я никогда с такою силой,

как в эту осень, не жила.

Я никогда такой красивой,

такой влюбленной не была.

 

Только в конце 1942 года ее уговорили ненадолго слетать в Москву. Ольга Берггольц вспоминала: "Я не доставила москвичам удовольствия видеть, как я жадно ем… Я гордо, не торопясь, съела суп и кашу…" И при первой же возможности - назад, в Ленинград, в блокаду. Из ее "московского" письма: "Тоскую отчаянно… Свет, тепло, ванна, харчи - все это отлично, но как объяснить им, что это вовсе не жизнь, это сумма удобств. Существовать, конечно, можно, но жить - нельзя. Здесь только быт, бытие - там…"

Город выстоял. Вера в победу никогда не умирала в сердцах детей и взрослых. И вот 18 января 1943 года у микрофона - Ольга Берггольц: "Ленинградцы! Дорогие соратники, друзья! Блокада прорвана! Мы давно ждали этого дня, мы всегда верили, что он будет… Ленинград начал расплату за свои муки. Мы знаем - нам ещё многое надо пережить, много выдержать. Мы выдержим всё. Мы - ленинградцы. Уж теперь-то выдержим, теперь-то мы хорошо почувствовали свою силу.

 

Да здравствует суровый и спокойный,

Глядевший смерти в самое лицо,

Удушливое вынесший кольцо,

Как человек, как труженик, как воин!

Сестра моя, товарищ, друг и брат, -

Ведь это мы, крещенные блокадой,

Нас вместе называют - Ленинград,

И шар земной гордится Ленинградом.

 

Клянёмся тебе, Большая земля - Россия, что мы, ленинградцы, будем бороться, не жалея сил, за полное уничтожение блокады, за полное освобождение советской земли, за окончательный разгром немецких оккупантов". Во всём мире люди старались услышать радиопередачи из Ленинграда, когда его сжимало безжалостное кольцо, и с самого начала блокады в эфире звучал уверенный и спокойный голос Ольги Берггольц, не оставляющий сомнения в нашей победе. Она представлялась жителям блокадного города богиней Сострадания и Надежды, говорившей с ленинградцами стихами. Потому что в иссушённом организме душа, страдающая и униженная голодом, тоже искала себе пищи.

 В годы Великой Отечественной войны Берггольц, оставаясь в родном городе все 900 дней блокады, работала на Ленинградском радио. Часто, обессиленная от голода, она ночевала в студии, но никогда не теряла силы духа, поддерживая свои обращения к ленинградцам доверительными и мужественными стихами ("Письма на Каму", "Разговор с соседкой", поэмы "Памяти защитников", 1944, "Твой путь", 1945; сборники "Ленинградская тетрадь", 1942, "Ленинград", 1944), в которых картины блокадного города соседствуют с раздумьями о героизме, верности и любви, побеждающими страдания и смерть. Выступления и радиопередачи 1941-1943 годов из осажденного фашистами Ленинграда после войны вошли в книгу Берггольц "Говорит Ленинград" (1946). Книге не повезло - первое издание было изъято в связи с т.н. "ленинградским делом" после разгрома журналов "Звезда" и "Ленинград". Позднее, правда, пьеса Берггольц "Они жили в Ленинграде", написанная в 1944 году, была поставлена в театре А.Таирова.

 

2. ПИСЬМА М. Ф. БЕРГГОЛЬЦ

      26/IX-41

      Моя Муся!

      Если ты еще в Москве, то, наверное, это письмо передаст тебе Анна Андреевна. Было бы прекрасно, если бы ты вместе с нею поехала в Чистополь. Если поедете — береги и заботься о ней, как бы ты заботилась обо мне, если б я была больна. Она — изумительный человек; если б не Коля, которого я не могу оставить здесь одного, я почла бы первейшим своим долгом сопроводить ее до места. Проклятые фашисты очень напугали ее — им мы и это присчитаем, это подлое изнурение людей, драгоценных всему народу.

      Если ж ты решила не ехать — пока она в Москве, сделай для нее все, что можешь, несмотря на ее сопровождающую. Она очень несчастна, — А. А., — ее надо согреть, как только можно. Прошу тебя об этом.

      О нашей жизни, — что же? Или очень много надо писать, или ничего. Скверно, сестрица. Я до сих пор не могу прийти в себя от душевного ужаса перед тем, до чего могло докатиться человечество, — так как бомбежка мирного города — это позор, это сплошной ужас — не физически, вообще ничего чрезвычайного пока не было, — а именно с моральной стороны. В общем, тебе понятно.

      «Слеза» цела, но вокруг нее невдалеке ряд разрушений, сволочи бьют по центру, по госпиталям, — нарочно, можешь ты это понять? Очень действует на нервы иногда возникающий артобстрел, сегодня даже слышала, стоя у окна, — свист снарядов — противно. Ударило поблизости. И главное — вдруг, ни с того ни с сего. Неск. дней назад была в редакции, дом 14, а в д. 12 саданул фугас, в редакции кое-кого поранило, но меня ничуть, и главное, это второй раз такое чудо, — перв. раз над головой в райкоме пробило осколком арт. снаряда стекло. Видишь — я счастливая! Но ты не бойся, — таким случайностям мы теперь решительно все подвержены. И я еще менее всех. Большую часть дня я провожу в Радио, это семиэтажный старый дом, а мы работаем в бомбоубежище, в подвале; там очень сухо и тепло. А ночуем мы с Колькой у мамы, там от снарядов совсем безопасно, а во время тревоги спускаемся в убежище — хорошее… Меня грызет совесть, что я, политорганизатор, ухожу на ночь из опасной «слезы», но, право же, роль моя там на 99/100 бесполезна, а я и так делаю для обороны все, что в моих силах, все, что только в данных условиях агитации и пропаганды можно сделать, и я не могу расходовать силы до бесконечности, да еще на явно видимое, липовое дело!

      Т. ч. не презирай меня за это. Ей-богу, я еще пригожусь, если не тяпнет дурой-бомбой.

      М. п. тут некоторые мои стихи очень нравятся, их перепечатывают в боевых листках, в армейских газетах и т. д. Работаю в Радио, очень часто мои вещи и стихи идут на Москву — слышишь ли ты хоть что-нибудь?

      Работаю еще и для спецвещания — разные воззвания и листовки для немцев (е. их мать), вот завтра моя передача для всей Европы — о Ленинграде. Это интересно, но, конечно, злят разные казенные премудрости и препоны, — как и до войны, масса чиновников, боящихся черт знает чего и, главное, живого слова.

      Что касается положения Ленинграда, — конечно, почти трагическое, душа болит страшно, но уверена, что вывернемся, — такая же убежденность, как в кутузке, когда была почти петля, а я была уверена, что выйду, — и вышла.

      К черту, — пускай и бомбы и снаряды, только бы не немцы в Л-де! Это уже лишнее.

      Ну а если до этого вдруг дойдет — постараемся уйти с Армией. Да нет, не придется…

      Я знаю, ты волнуешься, но, Мусичка, поверь, мы сделаем все, чтоб спасти жизнь, сделаем все в пределах чести и достоинства русского человека, русского интеллигента…

      Разговоры о бомбах мне осточертели. В Радио есть дяденька,— ну, прелесть! Я почти влюблена, да и он, кажется, тоже, хотя даже намека на какое-либо объяснение не было. А подумаю о нем — и радуюсь! Нет, Ленинград не может быть взят! Коля заботится обо мне, как мамка, за керосином бегает, посуду моет, в очередях стоит. Он милейший, но припадки у него участились, и он очень пришиблен тем, что не у дел (он без работы, так, кое-что делает на радио), что его сняли с учета. Но держится, хлопочет по дому, ужасно обмирает за меня, уговаривает ехать, — но ты понимаешь, что с моей стороны это была бы подлость.

      Мусинька, — на всякий случай, — только на всякий случай, знай: мои дневники и некот. рукописи в железном ящике зарыты у Молчановых, Нев., 86, в их дровяном сарайчике. М. б., когда-нибудь пригодятся.

      Очень хочется послать тебе ряд стишков, если успею подкинуть А. А., — сделаю. Получила ли ты мои деньги? Целую

      Оля

      24/I-43. Ленинград

* * *

      <…> Наконец, четыре дня назад вновь отправила тебе срочную. Умоляю — знай, что я ни на минуту не забываю тебя, и если будут какие-нибудь перерывы, то только не по моей вине. Но надеюсь, что письма с Беляевым ты уже получила.

      <…>

      …Как я думала о тебе, сестренка, в ночь с 18 на 19 января <…> У нас все клубилось в Радиокомитете, мы все рыдали и целовались, целовались и рыдали — правда! И хотя мы знаем, что этот прорыв еще не решает окончательно нашу судьбу, — ведь, черт возьми, так сказать с другой стороны, немцы-то еще на улице Стачек, 156, все же весть о прорыве, к которой мы были готовы, обдала совершенно небывалой, острой и горькой в то же время радостью… Мы вещали всю ночь, без всякой подготовки, но до того все отлично шло — как никогда. <…> До чего это трогательно было и приятно, что именно сюда, в Радиокомитет, стремились люди. Одна старушка в пять часов утра встала и шла из Новой Деревни пешком, не в силах дождаться трамвая, «поговорить по радио», ее выпустили, конечно. <…> Повторяю, хотя мы еще накануне кое-что существенное знали и, слыша гром нашей артиллерии, понимали, что он значит, — известие меня ошеломило. Просили, чтоб я написала стихи, — но рифмовать я ничего не могла. Я написала то, что просилось из души, с мыслью о Коле, вставила две цитаты из «Февральского», — и как будто бы вышло. Когда села к микрофону, волновалась дико, и вдруг до того начало стучать сердце, что подумала, что не дочитаю, — помру. Правда. И потому говорила задыхаясь и чуть не разревелась в конце, а потом оказалось, что помимо текста именно это «исполнение» и пронзило ленинградцев. Мне неудобно даже тебе писать об этом, но факт, при этом для меня совершенно неожиданный: на другой день все говорили об этом выступлении («Вот сказала то, что все мы думаем, и так, как все чувствовали») — и до сегодняшнего дня я продолжаю получать письма — отклики на это выступление — в стихах и прозе. Некоторые пишут: «Мы сразу после известия о победе стали ждать Вашего выступления — и не ошиблись: мы услышали Ваш уже так знакомый и милый голос, и Вы сказали то, что у всех у нас горело в сердце». Но что мне действительно приятно — это сообщение Любы Спектор .

Мы ходили очень этак опасливо, но все же ходили, потому что нельзя было не обойти и не поглядеть на любимые места. Ох, дорогие мои, до чего же страшное зрелище — Пушкин. Видимо, особенно горько видеть его таким, что уж слишком хорошо знал до войны каждый его закоулок. Екатерининского дворца, по существу, нет. Погиб. Остались одни стены. Вообще город разрушен полностью, так, кое-где коробки от домов остались — а вообще одни развалины, обугленные деревья и абсолютное, ужасающее безлюдье: из ста тысяч жителей в городе при его освобождении не было обнаружено ни одного человека.

      Ехали к Пушкину по полю боя, видела много трупов — наших и немецких. Очень похожи убитые друг на друга — что немцы, что наши… Но наших все же жальчее, вернее, их-то и жалко — за все человечество. Видала много трупов, наших, все разные, каждый страшен по-своему, и еще раз поняла, что нельзя перед ними лгать ни словом, ни делом, ни помышлением. Грех перед ними лгать.

      Теперь о более мелком.

      Мне очень радостно, что тебе понравилась наша пьеса.

      …После Пушкина — нездорова, дикий грипп. Юра едет завтра под Лугу, — чуешь! Сегодня взяли Сиверскую. После его возвращения (надеюсь, что вернется) попробуем поехать в Москву. Дай прочесть пьесу Бирман.

      Привет всем.

      Оля

* * *

      23/IV-45

      Дорогая Муська!

      Очень, искренне рада, что тебе понравилась моя поэма. Она меня очень вымотала и все еще живет со мной. Я кое-что уточняю, переделываю; я тебе сообщу уже некоторые поправки, чтоб ты внесла их в свой экземпляр и сообщила Симону. Иногда мне гордыня говорит то, самое для меня ценное, что ты мне сказала, — о наследии Маяковского, иногда я до скрипа зубовного начинаю стыдиться ее… Но знаешь — я же не хвастаюсь перед тобой, — мне все-таки думается, что эта самая интонация, которая позволила тебе говорить о Маяковском, — налицо: как сказала Ахматова, «властный стих», — понимаешь, вот это «я», вот это осознание личности, себя и права своего говорить о себе полным голосом.

      Здесь всё понимающие и ревнивые ко мне люди — Ахматова, Юра, Маруся Машкова и другие — приняли ее отлично и радуются ей… И я даже первое время боялась этому верить — мне все казалось, что они щадят меня, но в то же время самого главного не понимают…

      «Знамя» собирается печатать поэму — этого мне очень хочется. Пусть напечатают, а потом, если кому вздумается, — пусть ругают. Но что касается печатания здесь, в Ленинграде, — то я и предлагать ее не стала. <…>

      Я устала смертельно. У меня все внутри истончилось, как давно носимая ткань, все трясется и готово прорваться. Хотелось бы встретить победу светлой песней, достойной ее крови и ужаса, — и не знаю, хватит ли сил… Посылаю тебе стишок — так сказать, предварительный, из намеченного цикла, разумеется, не более чем оперативка, но в нем кое-что уловлено из настроения, в т. ч., может быть, он тебе пригодится для выступлений. Масса заказов «на Берлин» и т. п., но буквально голова не варит… Как Ирэна? В ближайшие же дни пошлю ей поэму и книжку, к сожалению, у меня единственный экземпляр, хочу послать его Лозовскому[298], да что-то вдруг сомнение напало — надо ли? На кой черт она ему? Ну да наверное, ты уже звонила. Если звонила — передай, а не звонила — тогда и не надо, отдай Ирэнке. Сделай в своем экземпляре поправки по экземпляру, который посылаю для Лозовского или Ирэны. Вышла ли наша книжка в «Искусстве», пусть отложат 60 штук, вычтя из гонорара.

      Ох, кажется, все. Посылаю, что могу.

      Только что была сводка, что мы «прорвались к Берлину». Дуся, вчера они были в 4 км от Бранденбургских ворот, на Унтер ден Линден. Сегодня они дерутся в Центре Берлина… Муська, обнимаю Берлином! Родная!

      Ольга

 

 

Литература
1.     Антокольский, П. Ольга Берггольц / П. Антокольский // Антокольский, П. Путевой журнал писателя. – М., 1976. – С. 222 - 226. 2.     Банк, Н. «Запоминай все это…» : [из воспоминаний об О. Ф. Берггольц] / Н. Банк // Звезда. – 1978. – С. 183 – 199. 3.     Банк, Н. «Здесь оставлено сердце мое…» / Н. Банк // Вопросы  литературы. – 1985. –  № 3. – С. 28 - 46. 4.     Банк, Н. «Нет армии на всей земле любимей» / Н. Банк // Искорка. – 1982. – № 2. – С. 43. 5.     Банк, Н. Ольга Берггольц / Н. Банк // Аврора. – 1981. – № 11. – С. 66 - 68. 6.     Берггольц О.Ф. Запретный дневник// http://lib.rus.ec/b/416262. Просмотр 12.12.13, 00:00 7.     Берггольц, О. Из дневников (май, октябрь 1949) / О. Берггольц // Знамя. – 1991. – № 3. – С. 160 - 172. 8.     Берггольц, О. Моя жизнь / О. Берггольц // Русские поэты :  антология в 4-х томах. Т. 4. – М., 1968. – С. 681 - 184. 9.     Берггольц, О. Попытка автобиографии / О. Берггольц // Берггольц, О. Собр. соч. в 3-х т. Т. 1. – Л., 1972. – С. 5 - 20. 10. Берггольц, О. Ф. Дневные звезды ; Говорит Ленинград ; статьи. – Л. : Худож. лит., 1985. – 256 с.        Рец. : Павловский, А. «Так верила, так пела»… / А. Павловский // Звезда. – 1988. – № 2. – С. 187 - 198. 11. Берггольц, О.Ф. Избранные произведения. В 2-х т. Т. 1- 2 /  О. Ф. Берггольц. – Л. : Худож. лит., 1967.           Рец. : Рощин, М. Главная книга / М. Рощин // Новый      мир. - 1967. –  № 10. – С. 248 - 251. 12. Воспоминания об О. Ф. Берггольц Масловская, А. «И никогда не поздно снова…» / А. Масловская // Нева. – 1999. – № 12. – С. 229 - 230. 13. Вспоминая Ольгу Берггольц / сост. Г. М. Цурикова, И. С. Кузьмичев. – Л. : Лениздат, 1979. – 591 с., [8] л. ил., портр.   Левин, Л. Жестокий расцвет : [воспоминания об  О. Берггольц] / Л. Левин // Новый  мир. – 1979. – № 4. – С. 170 – 191.  14. Дудин, М. По праву разделенной судьбы / М. Дудин // День поэзии. 76. Ленинград. – Л., 1976. - С. 311 - 318. 15. Ерошкина, О. Н. О. Ф. Берггольц / О. Н. Ерошкина // История Петербурга. – 2005. - № 6. – С. 7 - 11. 16. Завьялов, С. Что остается от свидетельства: мемориазация травмы в творчестве Ольги Берггольц// «НЛО» 2012, №116. http://magazines.russ.ru/nlo/2012/116/z11-pr.html Дата просмотра: 20.11.13, 00:01. 17. Кондратьева, Т. Вспоминая Берггольц / Т. Кондратьева // Нева. –  1987. –  № 5. – С. 205 – 206. 18. Котомина, Г. В. Поэт подвига и страдания (жизненный                        и творческий путь О. Ф. Берггольц) : литературно-музыкальная композиция / Г. В. Котомина // Школьная библиотека. – 2005. -  № 4. – С.  67 - 74. – Библиогр. в конце ст. 19. Кочетков, В. Живая память народа / В. Кочетков // Москва. – 1971. –  № 5. – С. 205 - 212. 20. Кузнецов, Ф. Ф. Беседы о литературе / Ф. Ф. Кузнецов. – М. : Дет. лит., 1970. – С. 71 – 79. 21. Лакшин, В. Стихи и судьба / В. Лакшин // Знамя. – 1987. –   С. 181 - 191. 22. Лебина, Н. "... Нас вместе называют - Ленинград" / Н. Лебина // Вокруг света. - 2003. - № 10. - C. 122 - 127. 23. Макогоненко, Г. Письма Ольги Берггольц. 1941 –  1942 / Г. Макогоненко // Вопросы литературы. – 1978. – № 5. – С. 196. 24. Масловская, А. Духовная матерь блокадников / А. Масловская //  Нева. – 1999. – № 1. – С. 196 - 198. 25. Медведев, Ф. Поэт великого подвига / Ф. Медведев // Литература в  школе. – 1980. – № 3. – С. 73 - 75. 26. Молдавский, Д. Притяжение сказки / Д. Молдавский // Звезда. –  1979. –   № 11. – С. 168 - 178. 27. Наровчатов, С. Мы входим в жизнь / С. Наровчатов // Знамя. – 1971. –  № 6. – С. 204 - 214. 28. Оконевская, О. Свет дневных  звезд / О. Оконевская // Белые ночи. – Л.,  1985. – С. 93 - 120. 29.  Оконевская, О.М. «… И возвращусь опять». Страницы жизни и творчества О.Ф. Берггольц.СПб., 2005. 30. Ольга Берггольц : [о поэме «Февральский дневник»] / О. Берггольц // Костер. – 1970. – № 3. – С. 24. 31. Ольга Федоровна Берггольц. 1910 – 1975 // Распятые :  писатели жертвы политических репрессий. Вып. 1. Тайное становится явным / авт. - сост. – СПб., 1993. –     С. 59 - 64. 32. Павловский, А. Голос / А. Павловский // Аврора. – 1978. –   № 1. – С. 55 -  60. 33. Павловский, А. Голос / А. Павловский // Павловский, А. Память  и судьба. – Л., 1982. – С. 77 - 95. 34. Перцов, В. О. Современные поэты и чувство истории / В. О. Перцов // Перцов, В. О. Поэты и прозаики великих лет. – М., 1969. – С. 307 – 335. 35. Письма О. Берггольц к А. Таирову // Юность. – 1978. –  № 10. – С. 136 – 144. 36. Путилова, Е. Ольга Берггольц – детям : страница из творческой биографии  / Е. Путилова // О литературе для  детей. Вып. 15. – Л. : Детская литература, 1970. – С. 93 - 110. 37. Пьяных, М. Дань людскому братству, доверию и любви :   [Великая Отечественная Война в творчестве О. Берггольц] / М. Пьяных // Народ - победитель. – Л., 1985. –  С. 212 - 226. 38. Пьяных, М. Эпос и лирика воюющей России : [А. Твардовский и  О. Берггольц] / М. Пьяных // Звезда. – 1995. – № 5. – С. 168 - 174. 39. Пьяных, М.Ф. За все, чем жили мы  вчера,  за все, что  завтра  ждем / М. Ф. Пьяных // Пьяных, М. Ф. Ради жизни на земле :  книга для    учителя. – М., 1985. – С. 34 - 38. 40. Рецензии на стихи и сборники О. Ф. Берггольц Свои лучшие произведения «Говорит Ленинград», «Февральский дневник» и некоторые другие Ольга Фёдоровна написала в осаждённом Ленинграде. 41. Рождественский, В. Два поэта / В. Рождественский // День поэзии. 1986. –  Л., 1986. – С. 359 - 362. 42. Рубашкин, А. Десять писем : к 60-летию Ольги Берггольц. Вместо литературного портрета / А. Рубашкин // Звезда. –   1970. – № 5. – С. 173 – 180. 43. Узилевский, А. Писатель в издательстве. Ольга Берггольц / А. Узилевский  // Звезда. – 1988. – № 3. – С. 179 - 183. 44. Фоняков, И. Испытание на разрыв / И. Фоняков // Звезда. – 2000. – № 5. –  С. 231 - 238. 45. Хренков, Д. «Здесь оставлено сердце мое…» / Д. Хренков // Нева. – 1974. – № 2. – С. 104 - 107. 46. Хренков, Д. Здравствуйте. Ольга! : страницы жизни и    творчества О. Ф. Берггольц / Д. Хренков // Нева. – 1977. –  № 5. – С. 59 - 104. 47. Хренков, Д. Т. От сердца к сердцу : о жизни и творчестве  Ольги  Берггольц / Д. Т. Хренков ; худож. А. Третьякова. – Л. : Сов. писатель, 1982. – 255, [9] с. : ил. 48. Шестинский, О. Памяти Ольги Берггольц. [Поэтесса. Некролог] / О. Шестинский // Огонек. – 1975. – № 49. – С. 30.	49.

 

Скачано с www.znanio.ru

---