Дополнительный материал для уроков литературы на тему : "Сергей Есенин"

Желая видеть в современности радикальные перемены, Есенин пришел к мысли и о Дополнительные материалы50 создании иной поэзии. Он стал вдохновителем новой школы — имажинизма. Имажинисты, прежде всего его теоретики и практики В. Шершеневич и А. Мариенгоф увлекли Есенина пристальным вниманием к образотворчеству. В его поэзии появились сложные, основанные на неожиданных ассоциациях образы: «По пруду лебедем красным / Плавает тихий закат», «Золотою лягушкой луна / Распласталась на тихой воде», «Взбрезжи, полночь, луны кувшин / Зачерпнуть молока берез» и т. д. Однако идеология имажинизма была чужда Есенину. Имажинисты объявили образ самоценным, изгнали из поэзии интуицию, подменив ее логикой, духовные и национальные начала русской поэзии не признавались, но приоритетным был провозглашен плотский мир, что позволило поэтам выстраивать стихотворения на физиологических, эротических, вульгарных образах. Антиэстетизм стал в поэзии имажинистов достоинством. Талант как художественная данность устранялся. В начале увлечения имажинизмом Есенин написал теоретическую статью «Ключи Марии», в которой высказал свою философию искусства. Он воспринимал образ как синтез неба и земли, мистического и прозаического, тайного и очевидного. Его отношение к слову было исключительно метафизическим, по сути — религиозным. Он верил в силу интуиции. II.  История Есенина есть история заблуждений. Идеальной мужицкой Руси, в которую верил он, не было. Грядущая Инония, которая должна была сойти с неба на эту Русь — не сошла и сойти   не   могла.   Он   поверил,   что   большевистская   революция   есть   путь   к   тому,   что   «больше революции», а она оказалась путем к последней мерзости — к нэпу. Он думал, что верует во Христа, а в действительности не веровал, но, отрекаясь от Него и кощунствуя, пережил всю муку и боль, как если бы веровал в самом деле. Он отрекся от Бога во имя любви к человеку, а человек только и делал, что снял крест с церкви да повесил Ленина вместо иконы и развернул Маркса, как Библию. И однако, сверх всех заблуждений и всех жизненных паданий Есенина остается что­то, что глубока   привлекает   к   нему.   Точно   сквозь   все   эти   заблуждения   проходит   какая­то   огромная, драгоценная правда. Что же так привлекает к Есенину и какая это правда? Думаю, ответ ясен. Прекрасно и благородно в Есенине то, что он был бесконечно правдив в своем творчестве и пред своею совестью, что во всех доходил до конца, что не побоялся сознать ошибки, приняв на себя и то, на что соблазняли его другие, — и за все захотел расплатиться ценой страшной. Правда же его — любовь к родине, пусть незрячая, но великая. Ее исповедовал он даже в облике хулигана: Я люблю родину, Я очень люблю родину! Горе его было в том, что он не сумел назвать ее: он воспевал и бревенчатую Русь, и мужицкую Руссию, и социалистическую Инонию, и азиатскую Рассею, пытался принять даже СССР, — одно лишь верное имя не пришло ему на уста: Россия. В том и было его главное заблуждение, не злая воля, а горькая ошибка. Тут и завязка, и развязка его трагедии. Февраль 1926 (В. Ходасевич. Некрополь.) II. Анализ стихотворений «Я последний поэт деревни» (1920)— прощальная обедня, панихида  по России­храму, уходящей Руси, крестьянской культуре. Тема гибели старого мира и победы новой, «железной» культуры   решена   трагически.   Развивается   и   мотив   гибели   лирического   героя:   «И   луны   часы деревянные / Прохрипят мой двенадцатый час». Этот параллелизм выразился в структуре первой строфы: поэт («Я последний поэт деревни…»), родина («Скромен в песнях дощатый мост»), поэт («За   прощальной   стою   обедней»),   родина   («Кадящих   листвой   берез»).   Отныне   деревня   лишь лирический образ. Компромисс   деревенского   и   пролетарского   миров   исключен.   Символ   урбанистической культуры — «железный гость», образы крестьянского бытия — «злак овсяный, зарею пролитый», колосья­кони, голубое поле. Их противопоставление  раскрывает  конфликт  живого и неживого; «железный гость», его «неживые, чужие ладони» несут гибель. Ветер, выражал тему обреченности крестьянства, справляет панихидный пляс. Избавление  от  разлада,  конфликтности  и  стремление  к гармонии — эмоциональный  и философский стержень поздней лирики Есенина, к какому бы тематическому направлению она ни относилась. Стихотворение «Неуютная жидкая лунность...» (1925) запечатлело стремление поэта преодолеть отчаяние и найти гармонию даже в новой деревне: «Через каменное и стальное / Вижу мощь я родной стороны». В патриархальной деревне ему вспоминается лишь «тоска бесконечных равнин», «усохшие вербы», нищета. Картинам сиротского, убогого пейзажа противостоит мечта лирического   героя   о   технической   оснащенности   деревни.   Причем   индустриальная,   идущая   из города культура теперь вовсе не является символом смерти полевой Руси; наоборот, она принесет ей возрождение, поможет избавиться от нищеты: «Но и все же хочу я стальною / Видеть бедную, нищую Русь». Вера  в «стальную» Русь  —  крайне  редкий  мотив  в творчестве  Есенина.  В  его  поэзии трагически звучала тема противостояния города и деревни. В «Сорокоусте» (1920) город — враг, который   «тянет   к   глоткам   равнин   пятерню».   Стихотворение   «Мир   таинственный,   мир   мой древний...» (1922) представляет конфликт города и деревни как метафизическую трагедию; город не просто железный враг, он еще и дьявол: «Жилист мускул у дьявольской выи». Победа железного, то есть неживого, как раз и ассоциировалась в сознании поэта с социализмом «без мечтаний». Есенинский оптимизм — трагический. За искренним желанием увидеть в новой России цивилизованное начало нельзя не заметить трагедию героя­изгоя: «Я не знаю, что будет со мною...! Может, в новую жизнь не гожусь...» Элегия  «Спит ковыль. Равнина дорогая...»  (1925) — образец исповедальной лирики. Гармония найдена Есениным в принятии, с одной стороны, рассудком нового поколения, «чужой юности», «сильного врага», а с другой, сердцем, — родины ковыля, полыни, журавлиного крика, бревенчатой   избы.   Есенинский   компромисс   был   выражен   в   последних   строках:   «Дайте   мне   на родине любимой, / Все любя, спокойно умереть!» Философская концепция покоя, принятия мира как данности обогащена здесь мотивом любви ко всему, и к «сильному врагу» в том числе. Есенин возвращался к идее гармонии, целесообразности, синтезу, казалось бы, противоположных начал. «Письмо к женщине»  (1924),   написанное   в  жанре  послания,   создает  образ не  только прошедшей, но и негармоничной любви: Любимая! Меня вы не любили. Не знали вы, что в сонмище людском Я был как лошадь, загнанная в мыле, Пришпоренная смелым ездоком. За   драмой   отношений   раскрывается   трагический,   одинокий   образ   лирического   героя, подавленного «роком событий», схоронившегося от штормов в «корабельном трюме» — «русском кабаке». Однако ему все­таки удается в роковом потоке событий различить целесообразность его движения и, воспев хвалу рулевому корабля жизни, обрести иные ценности: «Я избежал паденья с кручи. / Теперь в Советской стороне / Я самый яростный попутчик». В   протяженном   во   времени   драматическом   пути   лирического   героя,   в   печальном повествовании о разрушенных любовных связях, в ощущении невозможности вернуть любовь, в благословении любви возлюбленной и счастливого соперника узнаются мотивы стихотворения А. Блока «О доблестях, о подвигах, о славе…». Связывает стихотворения и состояние успокоенности лирических героев после пережитых бурь. Тема   подчиненности   человеческой   жизни   законам   природы   развита   и   в   элегии «Отговорила роща золотая...» (1924): и роща «отговорила», и журавли «не жалеют больше ни о чем», и «дерево роняет тихо листья», и лирический герой «роняет грустные слова», ему не жаль «ничего   в   прошедшем».   Параллелизмы,   сравнения   помогают   почувствовать   вселенский   закон: «каждый в мире странник», но мир при этом не умирает, трава «от желтизны не пропадет», «не обгорят рябиновые кисти»... Строка «Стою один среди равнины голой...» — явная и не случайная реминисценция из стихотворения   М.   Лермонтова   «Выхожу   один   я   на   дорогу...».   В   обоих   произведениях   были выражены пути лирических героев («один») к синтезу с миром — равниной, пустыней, небом... Всемирность,   ощущение   себя   в   контексте   космоса   были   основными   мотивами   русской философской лирики ХIХ—ХХ веков. Одним из произведений поэта, в котором, при всем ощущении греховности, мятежности своей   жизни,   лирический   герой   высказывает   надежду   на   свое   духовное   возрождение,   стало «Письмо матери»  (1924). Оно не относится к философской лирике, но в нем также выразился свойственный Есенину философский взгляд на реальность. Все чаще в творчестве Есенина звучали мотивы осознания виновности за кому­то нанесенные обиды, скандалы и проч. «Письмо матери» носит   исповедальный,   как   вся   лирика   Есенина,   и   покаянный   характер.   Его   лирический   герой мучается собственными противоречиями: в нем есть и нежность, и «мятежная тоска». Он пережил ранние утраты и усталость. Однако звучит в стихотворении и надежда лирического героя на свое духовное обновление, на излечение от душевных ран материнской любовью: «Ты одна мне помощь и отряда...» Стихотворение построено на противопоставлении тихого лада, связанного с миром матери и родного дома, и греховной городской жизни героя. Перед нами есенинский вариант библейской истории   о   блудном   сыне.   В   стихотворении   развивается   и   вечная   тема   материнства,   и   тема сыновства. Образный ряд организуется по принципу чередования: мать, мир поэта, опять мать. Их миры пересекаются, жанр послания позволяет через обращение сына к матери объединить в одно целое и образ матери­утешительницы, и образ кающегося сына: «Не буди того, что от мечталось, / Не волнуй того, что не сбылось». Способствует этому синтезу и форма видения, матери видится кабацкая драка: «Будто кто­то мне в кабацкой драке / Саданул под сердце финский нож».