Олимпиада по русскому языку

1. Я влюбился в Клаву Климкову, когда мне было четыре года. Это случилось в понедельник.  В первый раз детей сдают на пятидневку в детский сад именно в этот тяжёлый день. Мама рыдала, прислонившись к папиному плечу. — Я этого не вынесу, — всхлипывала она, — это выше моих сил… Тогда я схватил за ногу папу. Сначала я орал «мамочка», а теперь «папочка». У папы тоже глаза наполнились слезами.  Климкова Клавочка! — прозвучало где­то за окном, в которое заглядывали ветки каштана с пожелтевшими листьями. — Иди сюда, Клава. Тут опять один мальчик плачет. Я уже начал хрипеть, когда дверь приоткрылась и в комнату заглянула девочка. Ей тоже было   года   четыре.   Она   смотрела   на   меня   с   любопытством   из­за   приоткрытой   двери.   Я примолк. — Бегите! — сказала «тигрица» моим родителям. Клава вошла в комнату. Она была красавица. Её большие чёрные глаза и длинные ресницы с той самой минуты снились мне всю жизнь. — Чего ревёшь? — спросила меня Клава, и я мгновенно перестал плакать. — Пойдём во двор. Сейчас мы там будем жёлуди собирать. — Зачем? — спросил я. — Надо, —   ответила   Клава   и   взяла   меня   за   руку. —   Его   как   зовут? —   деловито осведомилась она у «тигрицы», нахлобучивая на меня детсадовскую панаму. Из леса мы шли парами. Конечно, я держал Клаву за руку. Все завидовали мне хорошей белой завистью. 2.   На   туалетном   столике   тёти   Риты   я   увидела   лупоглазую   пластмассовую   матрёшку   с музыкой. Они тогда были в моде, а теперь их все повыбрасывали — дурной тон. — Какая прелесть! — сказала я. — Нравится? Возьми. Мама себе другую достанет. Для неё это не проблема. — Прелесть, — повторила я, засовывая матрёшку в портфель. Мы подошли к Серёжиному столу. — Уроки я уже, как всегда, сделал, — сказал он, раскрывая тетради. — Давай переписывай своим почерком. Устные расскажу завтра по дороге в школу, чтобы за ночь не выветрилось. — У нас на очереди Неонила, — сказал Серёжа. — Сегодня ты будешь петь в хоре. 3. — У нас в доме пропадают вещи. Где мой барометр? У меня уже были кое­какие подозрения на этот счёт. — Знаю, что пропадают. Цветные карандаши, которые ты привёз Серёжке из Болгарии, он подарил Клаве, как и всё остальное. Поговори с ним по­мужски. — Нет, я поговорю с Клавиной мамой. Меня не пугает Серёжкина доброта.  Вы хотели поговорить со мной о Клаве? — холодно спросила меня Вера Сергеевна. — Она спит. Прежде всего я увидел свой барометр. Он красовался над диваном. На тумбочке лежала коробка с цветными карандашами, которые я привёз из Болгарии. Пластмассовая матрёшка с музыкой смотрела на меня укоризненно. Я узнал точилку для карандашей с приделанным к ней серебристым «паккардом». И даже восьмикратную лупу, которую недавно никак не мог отыскать. Клава, спавшая в окружении всех этих сокровищ, показалась мне такой трогательной, что я всем сердцем понял Серёжку.  4. А между прочим, Клава не придёт. Зря ждёшь. У неё ангина. Плюс тридцать восемь и два по Цельсию. Она велела тебе стремглав бежать к ней, пока её мама в театре. — И давно ты у Клавы на посылках? — Ты не наблюдательный человек, Лавров. При всех твоих выдающихся способностях. Нас с Клавой объединили общие интересы. — Какие? — Любовь к тебе! 5.  Тебе хочется сейчас меня поцеловать? — спросила она. — А что? — ответил я вопросом на вопрос. — Мне интересно, — сказала Клава. — В общем, да. — Но у меня ангина. Ты мог бы заразиться. — У меня гланды вырезали.  6.  Как бы то ни было, но они уже были не безразличны друг другу. У них уже возникли отношения. И это сразу почувствовал Серёжка, когда увидел нашу троицу. — Туська,  твои   штучки? —   спросил   он   меня,   кивнув   на   Клаву   и   Лаврика,   которые   по­ прежнему смотрели в разные стороны.  7. Положение у меня было аховое. Кончать все счёты с жизнью мне тогда ещё не хотелось, а я сгоряча дал слово при свидетелях, и теперь другого выхода не существовало.