Презентация по обществознанию "Одноклассники, сверстники, друзья"

Из повести «Кадетский монастырь» Н. Лесков Созданная и опубликованная Лесковым в 1880 г. повесть «Кадетский монастырь» является литературной обработкой записи воспоминаний бывшего кадета Григория Даниловича Похитонова (1810­1882). Его рукопись «Мои воспоминания о Первом кадетском корпусе», датируемая 1879 г. и несущая на себе следы правки Лескова, хранится ныне в личном архивном фонде писателя  Источник: http://naukarus.com/arhivnye­dokumenty­k­biografiyam­geroev­povesti­n­s­leskova­ kadetskiy­monastyr …Я определился в корпус в 1822 году вместе с моим старшим братом. Оба   мы   были   еще   маленькие.   Отец   привез   нас   на   своих   лошадях   из Херсонской   губернии,   где   у   него   было   имение,   жалованное   «матушкою Екатериною».   Аракчеев   хотел   отобрать   у   него   это   имение   под   военное поселение, но  наш  старик  поднял  такой  шум  и  упротивность,  что  на него махнули   рукой   и   подаренное   ему   «матушкою»   имение   оставили   в   его владении. Представляя нас с братом генералу Перскому, который в одном своем лице сосредоточивал должности директора и инспектора корпуса, отец был растроган, так как он оставлял нас в столице, где у нас не было ни одной души ни   родных,   ни   знакомых.   Он   сказал   об   этом   Перскому   и   просил   у   него «внимания и покровительства». Перский выслушал отца терпеливо и спокойно, но не отвечал ему ничего, вероятно потому, что разговор шел при нас, а прямо обратился к нам и сказал: – Ведите себя хорошо и исполняйте то, что приказывает вам начальство. Главное   –   вы   знайте   только   самих   себя   и   никогда   не   пересказывайте начальству о каких­либо шалостях своих товарищей. В этом случае вас никто уже не спасет от беды. На кадетском языке того времени для занимавшихся таким недостойным делом, как пересказ чего­нибудь и вообще искательство перед начальством, было   особенное   выражение   «подъегозчик»,   и   этого   преступления   кадеты никогда не прощали . С виновным в этом обращались презрительно, грубо и даже жестоко, и начальство этого не уничтожало. Такой самосуд, может быть, был и хорош и худ, но он несомненно воспитывал в детях понятия чести, которыми кадеты бывших времен недаром славились и не изменяли им на всех ступенях служения до гроба. Михаил   Степанович   Перский   был   замечательная   личность:   он   имел   в высшей степени представительную наружность и одевался щеголем. Не знаю, было ли это щегольство у него в натуре или он считал обязанностию служить им   для   нас   примером   опрятности   и   военной   аккуратности.   Он   до   такой степени был постоянно занят нами и все, что ни делал, то делал для нас, что мы были в этом уверены и тщательно старались подражать ему. Он всегда был одет   самым   форменным,   но   самым   изящным   образом:   всегда   носил тогдашнюю треугольную шляпу «по форме», держался прямо и молодцевато и имел важную, величавую походку, в которой как бы выражалось настроение его души, проникнутой служебным долгом, но не знавшей служебного страха. Он был с нами в корпусе безотлучно. Никто не помнил такого случая, чтобы   Перский   оставил   здание,   и   один   раз,   когда   его   увидали   с сопровождавшим его вестовым на тротуаре, – весь корпус пришел в движение, и   от   одного   кадета   другому   передавалось   невероятное   известие:   «Михаил Степанович прошел по улице!» Ему, впрочем, и некогда было разгуливать: будучи в одно и то же время директором и инспектором, он по этой последней обязанности четыре раза в день непременно  обходил все классы. У нас было четыре перемены уроков, и Перский  непременно    побывал  на   каждом   уроке  .   Придет,   посидит   или постоит, послушает и идет в другой класс. Решительно ни один урок без него не обходился. Обход свой он делал в сопровождении вестового, такого же, как   он,   рослого   унтер­офицера,   музыканта   Ананьева.   Ананьев   всюду   его сопровождал и открывал перед ним двери. Перский  исключительно    занимался по научной части и отстранил от себя фронтовую часть и наказания за дисциплину, которых терпеть не мог и не переносил. От него мы видели только одно наказание: кадета ленивого или нерадивого он, бывало, слегка коснется в лоб кончиком безымянного пальца, как бы оттолкнет от себя, и скажет своим чистым, отчетливым голосом: – Ду­ур­рной кадет!.. И это служило горьким и памятным уроком, от которого заслуживший такое порицание часто не пил и не ел и всячески старался исправиться и тем «утешить Михаила Степановича». Надо заметить, что Перский был холост, и у нас существовало такое убеждение,  что   он   и  не   женится   тоже  для   нас.  Говорили,  что   он   боится, обязавшись семейством, уменьшить свою о нас заботливость. И здесь же у места будет сказано, что это, кажется, совершенно справедливо. По крайней мере   знавшие   Михаила   Степановича   говорили,   что   на   шуточные   или нешуточные разговоры с ним о женитьбе он отвечал: – Мне провидение вверило так много чужих детей, что некогда думать о собственных, – и это в его правдивых устах, конечно, была не фраза. …..  Понятно,   что,   находившись   весь   день   по   корпусу,   особенно   по классам, где он был не для формы, а, имея хорошие сведения во всех науках, внимательно   вникал   в   преподавание,   Перский   приходил   к   себе   усталый, съедал   свой   офицерский   обед,   отличавшийся   от   общего   кадетского   обеда одним лишним блюдом, но не отдыхал, а тотчас же садился просматривать все журнальные отметки всех классов за день. Это давало ему средство знать всех учеников   вверенного   ему   обширного   заведения   и   не   допускать   случайной оплошности   перейти   в   привычную   леность.   Всякий,   получивший   сегодня неудовлетворительный   балл,   мучился   ожиданием,   что   завтра   Перский непременно его подзовет, тронет своим античным, белым пальцем в лоб и скажет: – Дурной кадет. И это было так страшно, что казалось страшнее сечения, которое у нас практиковалось,   но   не   за   науки,   а   только   за   фронт   и   дисциплину,   от заведования коими Перский, как сказано, устранялся, вероятно потому, что нельзя было, по тогдашнему обычаю, обходиться без телесных наказаний, а они ему, несомненно, были противны. …..  По некоторому стечению обстоятельств мы, ребятишки, сделались причастны к одному событию декабристского бунта. Фас нашего корпуса, как известно, выходил на Неву, прямо против нынешней Исаакиевской площади. Все роты были размещены по линии, а резервная  рота выходила на фас. Я был тогда именно в этой резервной роте, и нам, из наших окон, было все видно. ….Из окон фаса нам видно было на Исаакиевской площади огромное стечение   народа   и   бунтовавшихся   войск,   которые   состояли   из   баталиона Московского полка и двух рот экипажа гвардии. Когда после шести часов вечера открыли огонь из шести орудий, стоявших против Адмиралтейства и направленных на Сенат, и в числе бунтовавших появились раненые, то из них несколько человек бросились бежать по льду через Неву. Одни из них шли, а другие ползли по льду, и, перебравшись на наш берег, человек шестнадцать вошли в ворота корпуса, и тут который где привалились, – кто под стенкой, кто на сходах к служительским помещениям. …. Кадеты, услыхав об этом или увидав раненых, без удержа, но и без уговора, никого не слушая, бросились к ним, подняли их на руки и уложили каждого   как   могли   лучше.   Им,   собственно,   хотелось   уложить   их   на   свои койки, но не помню почему­то это так не сделалось, хотя другие говорят, что будто и так было. Однако я об этом не спорю и этого не утверждаю. Может быть, что кадеты разместили раненых по солдатским койкам в служительской казарме и тут принялись около них фельдшерить и им прислуживать. Не видя в этом ничего предосудительного и дурного, кадеты не скрывались с своим поступком, которого к тому же и невозможно было скрыть. Сейчас же они дали знать об этом директору Перскому, а сами меж тем уже сделали, как умели, раненым перевязку. А как бунтовщики стояли целый день не евши, то кадеты распорядились также их накормить, для чего, построившись к ужину, сделали   так   называемую   «передачу»,   то   есть   по   всему   фронту   передали шепотом слова: «Пирогов не есть, – раненым. Пирогов не есть, – раненым…» Эта   «передача»1  была   прием   обыкновенный,   к   которому   мы   всегда обращались,   когда   в   корпусе   были   кадеты,   арестованные   в   карцере   и оставленные «на хлеб и на воду». …. Мы могли быть тем спокойнее, что Перский, который всех  более 1 Воспитанники корпуса позднейших выпусков говорят, что у них не было слова «передача», но я оставляю так, как мне сказано кадетом­старцем. (Прим. автора .) отвечал   за   наши   поступки,   не   сказал   нам   ни   одного   слова   осуждения,   а напротив, простился с нами так, как будто мы не сделали ничего дурного. Он даже был ласков и тем дал нам повод думать, как будто он одобрил наше ребячье сострадание. Одним словом, мы считали себя ни в чем не виноватыми и не ждали ни малейшей   неприятности,  а  она   была   начеку   и  двигалась   на   нас   как   будто нарочно затем, чтобы показать нам Михаила Степановича в таком величии души, ума и характера, о которых мы не могли составить и понятия, но о которых, конечно, ни один из нас не сумел забыть до гроба. ….   Пятнадцатого   декабря   в   корпус  неожиданно  приехал   государь Николай Павлович. Он был очень гневен. Перскому дали знать, и он тотчас же явился из своей квартиры и, по обыкновению,   отрапортовал   его   величеству   о   числе   кадет   и   о   состоянии корпуса. Государь выслушал его в суровом молчании и изволил громко сказать: – Здесь дух нехороший! – Военный,   ваше   величество, –   отвечал   полным   и   спокойным   голосом Перский. – Отсюда Рылеев и Бестужев! – по­прежнему с неудовольствием сказал император. – Отсюда   Румянцев,   Прозоровский,   Каменский,   Кульнев   –   все главнокомандующие, и отсюда Толь, – с тем же неизменным спокойствием возразил, глядя открыто в лицо государя, Перский. – Они бунтовщиков кормили! – сказал, показав на нас рукою, государь. – Они так воспитаны, ваше величество: драться с неприятелем, но после победы призревать раненых, как своих. Негодование,   выражавшееся   на   лице   государя,   не   изменилось,   но   он ничего более не сказал и уехал. Перский своими откровенными и благородными верноподданническими ответами отклонил от нас беду, и мы продолжали жить и учиться, как было до сих пор.