Сборник рассказов о собаках и кошках

Рассказы о собаках С т о р о ж е в о й . п е с  Глубокой осенью я отдыхал на Волге под Саратовом. На соседней базе отдыха жила беспривязно огромная овчарка. Каждое утро она прибегала к домику, в  котором я жил, чтобы получить от меня "завтрак". Она знала, что у меня  всегда найдется для нее корм.  Однажды вечером я шел мимо базы, где жила эта овчарка, и увидел, что она  лежит недалеко от дороги и внимательно следит за мной. Я окликнул ее, как  бы приветствуя, и продолжал идти по направлению к своему домику. Когда  же поравнялся с ней, она неожиданно приподнялась, прыгнула на меня и  больно укусила.  Весь вечер я недоумевал о причине столь неблагодарного поступка. И совсем  удивился, когда увидел собаку вновь на следующее утро у своей двери. Тогда, кажется, и понял вчерашнее происшествие: несмотря на близкое знакомство,  овчарка строго соблюдала свои сторожевые функции и зорко охраняла  порученную ей территорию.  В о р и ш к а  Я расскажу тебе еще об одной собаке, которая жила у моей знакомой. Собака  эта была очень красивая и умная, но когда оставалась в доме одна,  становилась неуправляемой. Предоставленная сама себе, она рвала занавески,  грызла мебель, портила ковры. Хозяйка понимала, что так ее любимица  выражает свой гнев по поводу вынужденного одиночества, и ничего не могла с ней поделать.  С некоторых пор в квартире стали исчезать блестящие мелкие вещи: золотые  кольца, цепочки, сережки. Даже маленькие золотые часики куда­то пропали.  Чужих людей в доме не бывало, а поиски ни к чему не приводили. Дальнейшее проживание с собакой становилось, между тем, невыносимым и  женщина решила отдать ее в другие руки.  После того, как четвероногого друга забрал новый хозяин, хозяйка решила  сделать в квартире генеральную уборку. Под ковром, лежавшим на полу, она  обнаружила все свои пропажи.  Р и ч ­ р е в н и в ы й . п е с  Рич ­ огромный пес с густой черной шерстью. Внизу лапы его окрашены в  светло­коричневый цвет и кажется, что он надел для фасона красивые носки.  У него необычная родословная: мама ­ настоящая волчица, найденная в горах  еще маленьким зверьком и выращенная в домашних условиях, а папа ­ овчар.  Несмотря на таких грозных родителей, Рич в общем собака добрая. К моему  приходу она всегда относится доброжелательно и даже помахивает хвостом в  знак особого расположения.  Однажды я пришел к хозяйке дома на ее день рождения, и она на радостяхобняла меня. "Ррр­р", ­ послышалось вдруг за моей спиной. Я обернулся, и  увидел угрожающий оскал рычащего на меня пса. Видимо, слишком теплый  прием, оказанный мне хозяйкой, пришелся ему не по душе, и пришлось его  успокаивать.  Весь вечер Рич ходил за мной по пятам, а когда все уселись за стол, он  пристроился у моих ног. Мир был достигнут лишь тогда, когда я угостил его  чем­то вкусненьким.  В следующее посещение Рич, едва увидев меня, вновь зарычал. Заметив,  однако, что никто по отношению ко мне теплых чувств уже не выказывает,  быстро успокоился.  А как ты думаешь, почему он так себя вел? Он приревновал меня к своей  хозяйке.  Щ е н о к  Когда я учился еще в школе, нам подарили прекрасного щенка. У него была  широкая мордочка с большими глазами, толстые короткие лапы и темная  густая шерсть.  Наш новый жилец очень любил вареную картошку и молоко. После трапезы он семенил на свою подстилку. Через некоторое время стал уже откликаться на  имя, которое мы ему дали. Рос щенок быстро, и так растолстел, что стал  похож на бочонок.  Однажды он все заказ и аренда лимузина утро скулил, а затем улегся на свое  место и замолчал. Я подумал, что он подавился косточкой и приоткрыл ему  пасть, но он укусил мой палец. И больше не издал ни звука. Через некоторое  время он умер.  Повезли жалкого пса в ветеринарную лечебницу. Там врач вскрыл тело и  обнаружил, что весь живот забит глистами. А четыре длинных глиста торчали  даже в горле. Они и задушили бедного щенка.  Д а м к а  Когда мы жили в городе Стародубе, что в Брянской области, у нас был  небольшой сад с плодовыми деревьями. Чтобы поспевшие плоды не  растащили, сад нужно было охранять и для этой цели нам подарили собаку.  Вернее ­ щенка. В тот же день я соорудил для него дощатую конуру,  установил ее во дворе и на ночь привязал к ней щенка. Утром его на месте не  оказалось. Стащили.  Мы, конечно, попечалились, а вечером пошли в гости к родственникам.  Рассказали им о нашей пропаже, и они предложили нам свою собаку по  прозвищу Дамка. Дамка была небольшая, похожая и мордочкой и рыжей  шубкой на лисичку.  Привели ее домой, привязали, а сами зашли в комнаты. Через некоторое время выхожу проведать ­ нет Дамки. Веревка с ошейником валяется на земле ­  значит, сама вылезла из ошейника и убежала. Однако вскоре возвратилась, имы ее покормили. И в следующие разы, когда ей хотелось погулять, она без  труда покидала свой ошейник и вновь прибегала обратно.  Дaмка была собакой тихой, не лаяла, а нам хотелось, чтобы ее голос был  слышен далеко за забором. Ночью, однако, она мирно спала, а сторожить сад  приходилось нам.  Однажды, правда, Дaмка сорвалась с привязи, бросилась на пожилую  женщину и порвала на ней платье. Но этим она только доставила нам  неприятности.  Иногда наша ∙охранница? убегала на несколько дней, а после этого появлялась худая, голодная и виновато виляла хвостом. Как­то она убежала в очередной  раз и уже не возвратилась ­ больше мы ее не видели.  З л а я . с о б а к а  Это случилось в Казахстане, где я когда­то жил. Мне нужно было попасть в  один дом, но во дворе его жила огромная злая собака. Сколько я ни стучал в  окно, которое выходило на улицу, никто не откликался. Из дома, между тем,  доносились голоса. Что же делать, как войти в дом?  Я подумал, что у собак, какими бы они злыми ни были, тоже бывает страх, как у людей. Открыл калитку и вошел во двор. Страшный пес с диким лаем  бросился на меня, но державшая его цепь не давала возможности  приблизиться ко мне. Пройти, однако, в дом я все равно не мог ­ тогда бы мне  пришлось сократить расстояние между мной и собакой, и она могла бы  схватить меня зубами. Но я решился: стал очень медленно приближаться к  дому. Пес еще больше рассвирепел. До него осталось совсем немного, а я  подходил все ближе и ближе. И вдруг он... попятился от меня! Я сделал шаг,  другой. Теперь пес мог при желании укусить меня, но он продолжал отходить  назад. До тех пор, пока я не загнал его совсем в конуру.  После этого я пошел по направлению к входной двери дома. Пес продолжал  сидеть в конуре и даже не делал попыток воспрепятствовать мне. Вот и  входная дверь. Постучал и, получив разрешение, вошел в дом. Людей  оказалось в нем много, они очень шумели и поэтому не слышали моего стука в окно. Но хозяева страшно удивились, как я смог пройти черед двор мимо их  злой собаки.  Закончив свое дело, направился к выходу. Хозяйка задержала меня, чтобы  привязать собаку на короткую цепь. Когда я проходил по двору, она вновь  рвалась и громко лаяла, но уже ничего не могла мне сделать. Я благополучно  добрался до калитки и вышел на улицу. Какие художественные книги о собаках почитать : "Каштанка" Чехова  "Белый Бим" ТроепольскогоУ Джека Лондона читал "Белый Клык" ­ хорошее произведение, понравилось.  Мои любимые книги у Лондона "Джерри ­ островитянин" и "Майкл, брат  Джерри" ­ это про терьеров, очень интересные рассказы. Еще понравился Э.  Сетон­Томпсон и его расказы "Бинго", "Виннипегский волк", "Тито", "Лобо",  "Чинк", "Домино" ­ это из тех, что связанны с собаками и их ближайшими  родственниками. Галина Искакова * Мы с Варварой ходим парой * ­ про  английского мастифа ­ читаешь не оторваться! Даяна Джэссап ­ Пес, который  говорил с богами. Книжка эта про питбуля. Сначала кажется занудной, но  потом читается быстро и со слезами на глазах! очень трогательная книга!  "Лэсси" Э. Найта­это классика:) .  Г. Владимов"Верный Руслан".Замечательная, пронзительная, хоть и  "тяжелая"книга.  .К. Сергиенко"До свидания, овраг! "­история бродячих собак, печальная  очень, но тем не менее светлая.  Ш. Барнфорд"Невероятное путешествие".По этой книге кстати были сняты 2  фильма. Первый люблю немного больше, он старый еще и  "диснеевский":)Второй тоже очень хорош, но с отступлениями от книги:)  Простите меня, дотошную такую:)) ) Оба очень добрые и интересные на самом деле.  Пеннак"Собака Пес".Так же упомяну"Глаз волка"того же автора. Необычно,  но интересно.  Ф. Моует"Собака, которая не хотела быть просто собакой"­с юмором и  вообще замечательно:)) )  Хочу написать о прочитанной мной совсем недавно книге Энн  Прегозин"Шесть собак, которыне меня воспитали".Очень понравилось. Где­то заставляет смеяться, где­то плакать, но все 6 рассказов проникнуты светлыми  воспоминаниями и любовью. Всем советую, как впрочем и выше  перечисленные книги.  .Дж. Кервуд"Казан"Есть так же продолжение"Сын Казана".  Дж. Кац"Год собаки".Книга о жизни автора с его 2 лабрадорами и 2 бордер­ колли. Так­же очень понравилось...  1. Дурное поведение Антон Павлович Чехов. Каштанка   Молодая рыжая собака ­ помесь такса с дворняжкой ­ очень похожая мордой на лисицу, бегала взад и вперед по тротуару  и  беспокойно  оглядывалась  по сторонам. Изредка она останавливалась и, плача, приподнимая то одну   озябшую лапу, то другую, старалась дать себе отчет: как это могло случиться, что она заблудилась?      Она отлично помнила, как она провела день и как в конце  концов  попала на этот незнакомый тротуар.      День начался с того, что ее  хозяин,  столяр  Лука  Александрыч,  наделшапку, взял под  мышку  какую­то  деревянную  штуку,  завернутую  в   красный платок, и крикнул:      ­ Каштанка, пойдем!      Услыхав свое имя, помесь такса с дворняжкой вышла из­под верстака,  где она спала на стружках, сладко потянулась и побежала за  хозяином.   Заказчики Луки Александрыча жили ужасно далеко, так что, прежде чем дойти  до   каждого из  них,  столяр  должен  был  по  нескольку  раз  заходить  в   трактир   и подкрепляться.  Каштанка  помнила,  что  по  дороге  она  вела  себя  крайне неприлично. От радости, что ее взяли гулять, она прыгала, бросалась  с  лаем на вагоны конножелезки, забегала во дворы и гонялась за собаками. Столяр   то и дело терял ее из виду, останавливался и сердито кричал на нее. Раз даже он с выражением алчности на лице забрал  в  кулак  ее  лисье  ухо,  потрепал  и проговорил с расстановкой:      ­ Чтоб... ты... из... дох... ла, холера!      Побывав у заказчиков, Лука Александрыч зашел на  минутку  к  сестре,  у которой пил и закусывал; от сестры пошел он  к  знакомому  переплетчику,   от переплетчика в трактир, из трактира  к  куму  и  т.д.  Одним  словом,  когда Каштанка попала на незнакомый тротуар, то уже вечерело и  столяр  был   пьян, как сапожник. Он размахивал руками и, глубоко вздыхая, бормотал:      ­ Во гресех роди мя мати во утробе моей! Ох, грехи, грехи!  Теперь  вот мы по улице идем и на фонарики глядим, а  как  помрем  ­  в  гиене  огненной гореть будем...      Или же он впадал в добродушный тон, подзывал к себе Каштанку и   говорил ей:      ­ Ты, Каштанка, насекомое существо и больше ничего.  Супротив  человека ты все равно, что плотник супротив столяра...      Когда он разговаривал с нею  таким  образом,  вдруг  загремела  музыка. Каштанка оглянулась и увидела, что по улице прямо на нее шел полк солдат.  Не вынося музыки, которая расстраивала ей нервы, она  заметалась  и  завыла.  К великому ее удивлению, столяр, вместо того  чтобы  испугаться,  завизжать  и залаять, широко улыбнулся, вытянулся во фрунт и  всей  пятерней  сделал   под козырек. Видя, что хозяин не протестует, Каштанка еще громче  завыла  и,  не помня себя, бросилась через дорогу на другой тротуар.      Когда она опомнилась, музыка  уже  не  играла  и  полка  не  было.  Онаперебежала дорогу к тому месту, где оставила хозяина, но, увы!  столяра  уже там не было. Она бросилась вперед, потом назад, еще раз  перебежала  дорогу, но  столяр  точно  сквозь  землю  провалился...  Каштанка  стала  обнюхивать тротуар, надеясь найти хозяина по запаху  его  следов,  но  раньше  какой­то негодяй прошел в  новых  резиновых  калошах,  и  теперь  все  тонкие  запахи мешались с острою каучуковою вонью, так что ничего нельзя было разобрать.      Каштанка бегала взад и вперед  и  не  находила  хозяина,  а  между  тем становилось темно. По обе стороны улицы зажглись фонари,  и  в  окнах   домов показались огни. Шел крупный  пушистый  снег  и  красил  в  белое  мостовую, лошадиные спины, шапки извозчиков, и чем больше  темнел  воздух,  тем   белее становились предметы. Мимо Каштанки, заслоняя ей поле  зрения  и  толкая   ее ногами, безостановочно взад и вперед проходили  незнакомые  заказчики.   (Все человечество Каштанка делила на две очень неравные части:  на  хозяев  и  на заказчиков; между теми и другими была  существенная  разница:  первые   имели право бить ее, а вторых она сама имела право  хватать  за  икры.)  Заказчики куда­то спешили и не обращали на нее никакого внимания.      Когда стало совсем темно,  Каштанкою  овладели  отчаяние  и  ужас.  Она прижалась  к  какому­то  подъезду  и  стала  горько   плакать.   Целодневное путешествие с Лукой Александрычем утомило ее, уши и лапы ее озябли, и к  тому же еще она была ужасно голодна. За весь день ей  приходилось  жевать  только два раза: покушала у переплетчика немножко клейстеру да в одном из  трактиров около прилавка нашла колбасную  кожицу  ­  вот  и  все.  Если  бы  она  была человеком, то, наверное, подумала бы:      "Нет, так жить невозможно! Нужно застрелиться!" 2. Таинственный незнакомец  Но она ни о чем не думала и только плакала. Когда мягкий пушистый  снег совсем облепил ее спину и голову и она от изнеможения погрузилась в   тяжелую дремоту, вдруг подъездная дверь щелкнула, запищала и ударила ее по боку.  Она вскочила. Из  отворенной  двери  вышел  какой­то  человек,  принадлежащий   к разряду заказчиков. Так как Каштанка взвизгнула и попала ему под ноги, то  он не мог не обратить на нее внимания. Он нагнулся к ней и спросил:­ Псина, ты откуда? Я тебя ушиб? О бедная, бедная... Ну, не сердись, не сердись... Виноват.      Каштанка поглядела на незнакомца сквозь снежинки, нависшие на   ресницы, и увидела перед собой коротенького и толстенького человечка с бритым   пухлым лицом, в цилиндре и в шубе нараспашку.      ­ Что же ты скулишь? ­ продолжал он, сбивая пальцем с ее спины снег.  ­ Где твой хозяин? Должно быть, ты потерялась? Ах, бедный  песик!  Что  же   мы теперь будем делать?      Уловив в голосе незнакомца теплую, душевную нотку, Каштанка лизнула  ему руку и заскулила еще жалостнее.      ­ А ты хорошая, смешная! ­ сказал незнакомец. ­ Совсем лисица! Ну,  что ж,  делать  нечего,  пойдем  со  мной!  Может  быть,  ты  и   сгодишься   на что­нибудь... Ну, фюйть!      Он чмокнул губами и сделал Каштанке знак рукой,  который  мог  означать только одно: "Пойдем!" Каштанка пошла.      Не больше как через полчаса она уже сидела на полу  в  большой  светлой комнате и, склонив голову набок, с умилением и  с  любопытством  глядела   на незнакомца, который сидел за столом и обедал. Он ел и бросал  ей  кусочки... Сначала он дал  ей  хлеба  и  зеленую  корочку  сыра,  потом  кусочек  мяса, полпирожка, куриных костей, и она с голодухи все это съела так  быстро,  что не успела разобрать вкуса. И чем больше она ела,  тем  сильнее  чувствовался голод.      ­ Однако плохо же кормят  тебя  твои  хозяева!  ­  говорил  незнакомец, глядя, с какою свирепою жадностью она глотала неразжеванные куски. ­ И  какая ты тощая! Кожа да кости...      Каштанка съела много, но не наелась, а только опьянела  от  еды.  После обеда она разлеглась среди комнаты, протянула ноги и, чувствуя во всем  теле приятную истому, завиляла хвостом. Пока  ее  новый  хозяин,  развалившись  в кресле, курил сигару, она виляла хвостом и решала  вопрос:  где  лучше  ­  у незнакомца или у столяра? У незнакомца обстановка бедная и некрасивая;  кроме кресел, дивана, лампы и ковров, у него нет ничего, и комната кажется пустою; у столяра же вся квартира битком набита вещами; у него есть  стол,  верстак, куча стружек,  рубанки,  стамески,  пилы,  клетка  с  чижиком,  лохань...  У незнакомца не пахнет ничем, у столяра же в квартире  всегда  стоит  туман  и великолепно пахнет клеем, лаком и стружками. Зато  у  незнакомца  есть   одноочень важное преимущество ­ он дает много есть, и, надо  отдать  ему  полную справедливость, когда Каштанка сидела перед  столом  и  умильно  глядела   на него, он ни разу не ударил ее, не затопал  ногами  и  ни  разу  не  крикнул: "По­ошла вон, треклятая!"      Выкурив сигару, новый хозяин вышел и через  минуту  вернулся,  держа  в руках маленький матрасик.      ­ Эй ты, пес, поди сюда! ­ сказал  он,  кладя  матрасик  в  углу  около дивана. ­Ложись здесь. Спи!      Затем он потушил лампу и вышел.  Каштанка  разлеглась  на  матрасике  и закрыла глаза; с улицы послышался лай, и она хотела  ответить  на  него,  но вдруг неожиданно ею овладела грусть. Она вспомнила  Луку  Александрыча,   его сына Федюшку, уютное местечко под верстаком... Вспомнила она, что в   длинные зимние  вечера,  когда  столяр  строгал  или  читал  вслух  газету,  Федюшка обыкновенно играл с нею... Он вытаскивал ее за задние лапы из­под верстака и выделывал с нею такие фокусы, что у нее зеленело в глазах и болело  во  всех суставах. Он заставлял ее ходить на задних лапах, изображал из нее  колокол, то есть сильно дергал ее за хвост, отчего она  визжала  и  лаяла,  давал  ей нюхать табаку... Особенно мучителен был следующий фокус: Федюшка   привязывал на  ниточку  кусочек  мяса  и  давал  его  Каштанке,  потом  же,  когда  она проглатывала, он с громким смехом вытаскивал его обратно из  ее  желудка.   И чем ярче были воспоминания, тем громче и тоскливее скулила Каштанка.      Но скоро утомление и  теплота  взяли  верх  над  грустью...  Она  стала засыпать. В ее  воображении  забегали  собаки;  пробежал,  между  прочим,  и мохнатый старый пудель, которого она видела сегодня на улице, с  бельмом   на глазах и с клочьями шерсти около носа. Федюшка, с долотом в  руке,   погнался за пуделем, потом вдруг сам  покрылся  мохнатой  шерстью,  весело  залаял  и очутился около Каштанки. Каштанка и он добродушно понюхали друг другу  носы и побежали на улицу... 3. Новое, очень приятное знакомство  Когда Каштанка проснулась, было уже светло и  с  улицы  доносился  шум, какой бывает только днем. В комнате не было ни  души.  Каштанка   потянулась, зевнула и, сердитая, угрюмая, прошлась  по  комнате.  Она  обнюхала  углы  и мебель, заглянула в переднюю и не нашла  ничего  интересного.  Кроме  двери,которая вела в переднюю, была еще одна дверь. Подумав,  Каштанка   поцарапала ее обеими лапами, отворила и вошла в  следующую  комнату.  Тут  на   кровати, укрывшись байковым одеялом, спал заказчик, в котором она  узнала   вчерашнего незнакомца.      ­ Рррр... ­ заворчала она, но, вспомнив про  вчерашний  обед,  завиляла хвостом и стала нюхать.      Она понюхала одежду и сапоги незнакомца и нашла, что они  очень  пахнут лошадью. Из спальни вела куда­то еще одна дверь, тоже затворенная.   Каштанка поцарапала  эту  дверь,  налегла  на  нее  грудью,  отворила  и  тотчас   же почувствовала странный, очень подозрительный запах. Предчувствуя   неприятную встречу, ворча и оглядываясь, Каштанка вошла в маленькую комнатку с  грязными обоями и  в  страхе  попятилась  назад.  Она  увидела  нечто  неожиданное  и страшное. Пригнув к земле шею и голову, растопырив крылья и шипя,  прямо   на нее шел серый гусь. Несколько в стороне от него, на матрасике,  лежал  белый кот; увидев Каштанку,  он  вскочил,  выгнул  спину  в  дугу,  задрал  хвост, взъерошил шерсть и тоже зашипел. Собака испугалась не на шутку, но, не  желая выдавать своего страха, громко залаяла и бросилась к коту... Кот еще сильнее выгнул спину, зашипел и ударил Каштанку лапой по голове. Каштанка  отскочила, присела на все четыре лапы и, протягивая к  коту  морду,  залилась  громким, визгливым лаем; в это время гусь подошел сзади и больно долбанул ее клювом в спину. Каштанка вскочила и бросилась на гуся...      ­ Это что такое? ­ послышался громкий сердитый голос, и в комнату вошел незнакомец в халате и с сигарой в зубах. ­ Что это значит? На место!      Он подошел к коту, щелкнул его по выгнутой спине и сказал:      ­ Федор Тимофеич, это что значит? Драку подняли? Ах ты, старая каналья! Ложись!      И, обратившись к гусю, он крикнул:      ­ Иван Иваныч, на место!      Кот покорно лег на свой матрасик и закрыл глаза. Судя по выражению  его морды и усов, он сам был недоволен,  что  погорячился  и  вступил  в  драку. Каштанка обиженно заскулила, а гусь вытянул шею и заговорил о чем­то  быстро, горячо и отчетливо, но крайне непонятно.­ Ладно, ладно! ­ сказал хозяин, зевая. ­ Надо жить мирно и дружно.  Он погладил Каштанку и продолжал: ­  А  ты,  рыжик,  не  бойся...  Это  хорошая публика, не обидит. Постой, как же мы тебя звать будем?  Без  имени  нельзя, брат.      Незнакомец подумал и сказал:      ­ Вот что... Ты будешь ­ Тетка... Понимаешь? Тетка!      И, повторив несколько раз слово "Тетка",  он  вышел.  Каштанка  села  и стала наблюдать. Кот неподвижно сидел на матрасике и делал  вид,  что  спит. Гусь, вытягивая шею и топчась на одном месте, продолжал  говорить  о  чем­ то быстро и горячо. По­видимому, это был очень умный гусь; после каждой  длинной тирады он всякий раз удивленно пятился назад и  делал  вид,  что  восхищался своею речью... Послушав его и ответив  ему:  "рррр...",  Каштанка  принялась обнюхивать углы. В одном из углов стояло маленькое корытце,  в  котором   она увидела моченый горох и размокшие ржаные  корки.  Она  попробовала  горох ­ невкусно, попробовала корки ­и стала есть. Гусь нисколько не  обиделся,  что незнакомая собака поедает его корм, а напротив,  заговорил  еще  горячее  и, чтобы показать  свое  доверие,  сам  подошел  к  корытцу  и  съел  несколько горошинок. 4. Чудеса в решете  Немного погодя  опять  вошел  незнакомец  и  принес  с  собой  какую­то странную вещь, похожую  на  ворота  и  на  букву  П.  На  перекладине  этого деревянного, грубо сколоченного П висел колокол и был привязан пистолет;   от языка колокола и от курка пистолета тянулись веревочки. Незнакомец   поставил П посреди комнаты, долго что­то развязал и  завязывал,  потом  посмотрел  на гуся и сказал:      ­ Иван Иваныч, пожалуйте!      Гусь подошел к нему и остановился в ожидательной позе.      ­ Ну­с, ­ сказал незнакомец, ­ начнем с  самого  начала.  Прежде  всего поклонись и сделай реверанс! Живо!      Иван Иваныч вытянул шею, закивал во все стороны и шаркнул лапкой.      ­ Так, молодец... Теперь умри!      Гусь лег на спину и задрал вверх лапы. Проделав еще несколько  подобных неважных фокусов, незнакомец вдруг схватил  себя  за  голову,  изобразил  на своем лице ужас и закричал:      ­ Караул! Пожар! Горим!      Иван Иваныч подбежал к П, взял в клюв веревку  и  зазвонил  в  колокол. Незнакомец остался очень доволен. Он погладил гуся по шее и сказал:­ Молодец, Иван Иваныч! Теперь представь,  что  ты  ювелир  и  торгуешь золотом и брильянтами. Представь теперь, что ты приходишь к себе в магазин  и застаешь в нем воров. Как бы та поступил в данном случае?      Гусь взял в клюв другую веревочку и потянул, отчего тотчас же  раздался оглушительный выстрел. Каштанке очень понравился звон,  а  от  выстрела   она пришла в такой восторг, что забегала вокруг П и залаяла.      ­ Тетка, на место! ­ крикнул ей незнакомец. ­ Молчать!      Работа Ивана Иваныча не кончилась стрельбой. Целый час потом  незнакомец гонял его вокруг себя на корде  и  хлопал  бичом,  причем  гусь  должен  был прыгать через барьер и сквозь обруч, становиться на дыбы, то  есть  садиться на хвост и махать лапками. Каштанка  не  отрывала  глаз  от  Ивана  Иваныча, завывала от восторга и несколько раз принималась бегать за  ним  со  звонким лаем. Утомив гуся и себя, незнакомец вытер со лба пот и крикнул:      ­ Марья, позови­ка сюда Хавронью Ивановну!      Через минуту послышалось хрюканье... Каштанка заворчала, приняла   очень храбрый вид и на всякий случай  подошла  поближе  к  незнакомцу.   Отворилась дверь, в комнату поглядела  какая­то  старуха  и,  сказав  что­то,  впустила черную, очень некрасивую свинью. Не обращая никакого  внимания  на   ворчанье Каштанки, свинья подняла вверх свой пятачок и весело захрюкала. По­ видимому, ей было очень приятно видеть своего хозяина, кота и Ивана Иваныча. Когда  она подошла к коту и слегка толкнула его под живот  своим  пятачком  и  потом   о чем­то заговорила с гусем, в ее движениях, в голосе и  в  дрожании  хвостика чувствовалось много добродушия. Каштанка сразу поняла, что ворчать  и   лаять на таких субъектов бесполезно.      Хозяин убрал П и крикнул:      ­ Федор Тимофеич, пожалуйте!      Кот поднялся, лениво потянулся и нехотя, точно делая одолжение,  подошел к свинье.      ­ Ну­с, начнем с египетской пирамиды, ­ начал хозяин.      Он долго объяснял что­то, потом скомандовал: "Раз... два... три!"  Иван Иваныч при слове "три" взмахнул крыльями и вскочил на спину свиньи...   Когдаон, балансируя  крыльями  и  шеей,  укрепился  на  щетинистой  спине,  Федор Тимофеич вяло и лениво, с явным пренебрежением и с таким видом, как  будто он презирает и ставит ни в грош свое искусство, полез на  спину  свиньи,  потом нехотя взобрался  на  гуся  и  стал  на  задние  лапы.  Получилось  то,  что незнакомец называл "египетской пирамидой". Каштанка взвизгнула от   восторга, но в это время старик кот зевнул и, потеряв  равновесие,  свалился  с  гуся. Иван Иваныч пошатнулся и тоже свалился. Незнакомец закричал, замахал   руками и  стал  опять  что­то  объяснять.  Провозившись  целый  час  с   пирамидой, неутомимый хозяин принялся учить Ивана Иваныча ездить верхом на коте,   потом стал учить кота курить и т.п.      Ученье кончилось тем, что незнакомец вытер со лба пот  и  вышел,  Федор Тимофеич брезгливо фыркнул, лег на матрасик  и  закрыл  глаза,  Иван   Иваныч направился к корытцу, а свинья была уведена старухой. Благодаря массе   новых впечатлений день прошел для Каштанки  незаметно,  а  вечером  она  со  своим матрасиком была уже водворена в комнатке с  грязными  обоями  и  ночевала   в обществе Федора Тимофеича и гуся. 5. Талант! Талант!  Прошел месяц.      Каштанка уже привыкла к тому,  что  ее  каждый  вечер  кормили  вкусным обедом и звали  Теткой.  Привыкла  она  и  к  незнакомцу  и  к  своим  новым сожителям. Жизнь потекла как по маслу.      Все дни начинались одинаково. Обыкновенно раньше всех  просыпался   Иван Иваныч и тотчас же подходил к Тетке  или  к  коту,  выгибал  шею  и  начинал говорить о чем­то горячо и убедительно, но по­прежнему непонятно.  Иной   раз он поднимал вверх  голову  и  произносил  длинные  монологи.  В  первые  дни знакомства Каштанка думала, что он говорит много потому, что очень умен,   но прошло немного времени, и она потеряла к  нему  всякое  уважение;  когда  он подходил к ней со своими длинными  речами,  она  уж  не  виляла  хвостом,  а третировала его, как надоедливого болтуна, который не дает никому  спать,  и без всякой церемонии отвечала ему: "рррр"...      Федор же Тимофеич  был  иного  рода  господин.  Этот,  проснувшись,  не издавал никакого звука, не шевелился и даже не открывал глаз. Он  охотно  быне просыпался, потому что, как видно было, он недолюбливал жизни. Ничто   его не интересовало, ко всему он относился вяло и небрежно, все презирал и  даже, поедая свой вкусный обед, брезгливо фыркал.      Проснувшись, Каштанка начинала ходить по комнатам  и  обнюхивать   углы. Только ей и коту позволялось ходить по всей квартире: гусь же не имел  права переступать порог комнатки с  грязными  обоями,  а  Хавронья  Ивановна   жила где­то на дворе в сарайчике и появлялась  только  во  время  ученья.  Хозяин просыпался поздно и, напившись чаю, тотчас же  принимался  за  свои   фокусы. Каждый день в комнатку вносились П, бич, обручи, и каждый день  проделывалось почти одно и то же. Ученье продолжалось часа три­четыре, так  что  иной  раз Федор Тимофеич от утомления пошатывался, как пьяный, Иван  Иваныч   раскрывал клюв и тяжело дышал, а хозяин становился красным и никак не мог  стереть   со лба пот.      Ученье и  обед  делали  дни  очень  интересными,  вечера  же  проходили скучновато. Обыкновенно вечерами хозяин уезжал куда­то и увозил с собою  гуся и кота. Оставшись одна, Тетка ложилась на матрасик  и  начинала  грустить... Грусть подкрадывалась к ней как­то незаметно и овладевала ею постепенно,  как потемки комнатой. Начиналось с того, что у  собаки  пропадала  всякая  охота лаять, бегать по комнатам и даже глядеть, затем в воображении ее   появлялись какие­то две неясные фигуры, не  то  собаки,  не  то  люди,  с  физиономиями симпатичными, милыми, но непонятными; при появлении их Тетка виляла  хвостом, и ей казалось, что она их где­то когда­то видела и любила.... А засыпая, она всякий раз чувствовала, что от этих фигур пахнет клеем, стружками и лаком.      Когда она совсем уже свыклась с новой  жизнью  и  из  тощей,  костлявой дворняжки обратилась в  сытого,  выхоленного  пса,  однажды,  перед   ученьем хозяин погладил ее и сказал:      ­ Пора нам, Тетка, делом заняться. Довольно тебе бить баклуши.  Я  хочу из тебя артистку сделать... Ты хочешь быть артисткой?      И он стал учить ее разным выходкам. В первый урок она училась стоять  иходить на задних лапах, что ей ужасно нравилось. Во второй урок  она   должна была прыгать на задних лапах и хватать сахар, который высоко над ее   головой держал учитель. Затем в следующие уроки она плясала, бегала на  корде,   выла под музыку, звонила и стреляла, а  через  месяц  могла  с  успехом  заменять Федора Тимофеича в египетской пирамиде. Училась  она  очень  охотно  и   была довольна своими успехами; беганье с высунутым языком на  корде,  прыганье   в обруч и езда верхом на старом  Федоре  Тимофеиче  доставляли  ей   величайшее наслаждение. Всякий удавшийся фокус она сопровождала  звонким,   восторженным лаем, а учитель удивлялся, приходил тоже в восторг и потирал руки.      ­ Талант! Талант! ­ говорил он. ­ Несомненный талант!  Ты  положительно будешь иметь успех!      И Тетка так привыкла к слову "талант", что  всякий  раз,  когда  хозяин произносил его, вскакивала и оглядывалась, как будто оно было ее кличкой. 6. Беспокойная ночь  Тетке приснился собачий сон, будто за ней гонится дворник с  метлой,  и она проснулась от страха.      В комнате было тихо, темно и очень душно. Кусались блохи. Тетка  раньше никогда не боялась потемок, но теперь почему­то ей стало жутко и   захотелось лаять. В соседней комнате громко вздохнул хозяин,  потом  немного  погодя   в своем сарайчике хрюкнула свинья, и опять все смолкло. Когда думаешь об   еде, то на душе становится легче, и Тетка стала думать о  том,  как  она  сегодня украла у Федора Тимофеича куриную лапку  и  спрятала  ее  в  гостиной   между шкафом и стеной, где очень много паутины и пыли. Не мешало бы теперь  пойти и посмотреть: цела эта лапка или нет? Очень может быть, что хозяин нашел ее   и скушал. Но раньше утра нельзя выходить  из  комнатки  такое  правило.  Тетка закрыла глаза, чтобы поскорее уснуть, так как она знала по  опыту,  что  чем скорее уснешь, тем скорее наступит утро. Но вдруг недалеко от  нее  раздался странный крик, который заставил ее вздрогнуть и вскочить на все четыре  лапы.Это крикнул Иван Иваныч, и крик его был не  болтливый  и  убедительный,   как обыкновенно, а какой­то дикий, пронзительный и  неестественный,  похожий   на скрип отворяемых ворот. Ничего не разглядев в потемках  и  не  поняв,  Тетка почувствовала еще больший страх и проворчала:      ­ Ррррр...      Прошло немного времени, сколько его требуется на  то,  чтобы  обглодать хорошую  кость;  крик  не  повторялся.  Тетка  мало­помалу   успокоилась   и задремала. Ей приснились две большие черные собаки с  клочьями   прошлогодней шерсти на бедрах и на боках; они из большой лохани с жадностью ели помои,  от которых шел белый пар и очень вкусный запах;  изредка  они  оглядывались   на Тетку, скалили зубы и ворчали: "А тебе мы не  дадим!"  Но  из  дому  выбежал мужик в шубе и прогнал их кнутом; тогда  Тетка  подошла  к  лохани  и  стала кушать, но как только мужик ушел  за  ворота,  обе  черные  собаки  с  ревом бросились на нее, и вдруг опять раздался пронзительный крик.      ­ К­ге! К­ге­ге! ­ крикнул Иван Иваныч.      Тетка проснулась, вскочила и, не сходя  с  матрасика,  залилась  воющим лаем. Ей  уже  казалось,  что  кричит  не  Иван  Иваныч,  а  кто­то  другой, посторонний. И почему­то в сарайчике опять хрюкнула свинья.      Но вот послышалось шарканье туфель, и в комнатку вошел хозяин в   халате и со свечой. Мелькающий свет запрыгал  по  грязным  обоям  и  по  потолку  и прогнал потемки. Тетка увидела, что в комнатке нет никого постороннего.  Иван Иваныч сидел на полу и не спал.  Крылья  у  него  были  растопырены  и  клюв раскрыт, и вообще он имел такой вид, как будто очень утомился и хотел   пить. Старый Федор Тимофеич тоже не спал. Должно быть, и он был разбужен  криком.      ­ Иван Иваныч, что с тобой? ­ спросил хозяин у гуся. ­ Что ты  кричишь? Ты болен?      Гусь молчал. Хозяин потрогал его за шею, погладил по спине и сказал:  ­ Ты чудак. И сам не спишь и другим не даешь.      Когда хозяин вышел и унес с собою свет, опять наступили потемки.      Тетке было страшно. Гусь не кричал, но ей опять стало чудиться,  что  в потемках стоит кто­то чужой. Страшнее всего было то, что этого чужого  нельзя было укусить, так как  он  был  невидим  и  в  эту  ночь  должно  непременнопроизойти что­то очень  худое.  Федор  Тимофеич  тоже  был  непокоен.   Тетка слышала, как он возился на своем матрасике, зевал и встряхивал головой.      Где­то на улице застучали в ворота, и в сарайчике хрюкнула свинья.      Тетка заскулила, протянула передние лапы и положила на  них  голову.  В стуке ворот, в хрюканье не спавшей почему­то свиньи, в потемках и  в   тишине почудилось ей что­то такое же  тоскливое  и  страшное,  как  в  крике  Ивана Иваныча. Все было в тревоге и в беспокойстве, но  отчего?  Кто  этот  чужой, которого не было видно? Вот около Тетки на мгновение вспыхнули  две   тусклые зеленые искорки. Это в первый раз за все  время  знакомства  подошел  к  ней Федор Тимофеич. Что ему нужно было? Тетка лизнула ему лапу и, не   спрашивая, зачем он пришел, завыла тихо и на разные голоса.      ­ К­ге! ­ крикнул Иван Иваныч. ­ К­ге­ге!      Опять отворилась дверь, и вошел хозяин со свечой. Гусь сидел в  прежней позе, с разинутым клювом и растопырив крылья. Глаза у него закрыты.      ­ Иван Иваныч! ­ позвал хозяин.      Гусь не шевельнулся. Хозяин сел перед ним на  полу,  минуту  глядел  на него молча и сказал:      ­ Иван Иваныч! Что же это такое? Умираешь ты,  что  ли?  Ах,  я  теперь вспомнил, вспомнил! ­ вскрикнул он и схватил  себя  за  голову.  ­  Я  знаю, отчего это! Это оттого, что сегодня на тебя наступила лошадь! Боже мой,  боже мой!      Тетка не понимала, что говорит хозяин, но по его лицу видела, что и  он ждет чего­то ужасного. Она протянула морду к темному окну,  в  которое,   как казалось ей, глядел кто­то чужой, и завыла.      ­ Он умирает, Тетка! ­ сказал хозяин и  всплеснул  руками.  ­  Да,  да, умирает! К вам в комнату пришла смерть. Что нам делать?      Бледный, встревоженный хозяин, вздыхая и покачивая головой, вернулся  к себе в спальню. Тетке жутко было оставаться в потемках, и она пошла за  ним. Он сел на кровать и несколько раз повторил:      ­ Боже мой, что же делать?      Тетка ходила около его ног и, не понимая, отчего это у нее такая  тоска и отчего все так беспокоятся, и  стараясь  понять,  следила  за  каждым  его движением. Федор Тимофеич, редко покидавший  свой  матрасик,  тоже   вошел  в спальню хозяина и стал тереться около его ног. Он  встряхивал  головой,  как будто хотел вытряхнуть из нее тяжелые мысли, и подозрительно заглядывал   подкровать.      Хозяин взял блюдечко, налил в него из рукомойника воды и опять пошел  к гусю.      ­ Пей, Иван Иваныч! ­ сказал он нежно, ставя перед ним  блюдечко.  Пей, голубчик.      Но Иван Иваныч не шевелился и не  открывал  глаз.  Хозяин  пригнул  его голову к блюдечку и окунул клюв в воду, но гусь не пил, еще шире   растопырил крылья, и голова его так и осталась лежать в блюдечке.      ­ Нет, ничего уже нельзя сделать! ­ вздохнул  хозяин.  ­  Все  кончено. Пропал иван Иваныч!      И по его щекам поползли вниз блестящие капельки, какие бывают на  окнах во время      дождя. Не понимая, в чем дело, Тетка и Федор Тимофеич жались к нему и  с ужасом смотрели на гуся.      ­ Бедный Иван Иваныч! ­ говорил хозяин,  печально  вздыхая.  ­  А  я­то мечтал, что весной повезу тебя на дачу и буду  гулять  с  тобой  по  зеленой травке. Милое животное, хороший мой товарищ, тебя уже нет! Как же  я   теперь буду обходиться без тебя?      Тетке казалось, что и с нею случится то же самое, то есть что и она вот так, неизвестно отчего, закроет глаза, протянет лапы, оскалит рот, и все  на нее будут      смотреть с ужасом. По­видимому, такие  же  мысли  бродили  и  в  голове Федора Тимофеича. Никогда раньше старый кот не был так угрюм и  мрачен,   как теперь.      Начинался рассвет, и в комнатке уже не  было  того  невидимого  чужого, который пугал так Тетку. Когда совсем рассвело, пришел дворник, взял гуся  за лапы и унес его куда­то. А немного погодя явилась старуха и вынесла  корытце.      Тетка пошла в гостиную и посмотрела за шкаф: хозяин не  скушал  куриной лапки, она лежала на своем месте, в пыли и паутине. Но  Тетке  было  скучно, грустно и хотелось плакать. Она даже не понюхала лапки, а пошла  под  диван, села там и начала скулить тихо, тонким голоском:      ­ Ску­ску­ску... 7. Неудачный дебют  В один прекрасный вечер хозяин вошел в комнатку с  грязными  обоями  и, потирая руки, сказал:      ­ Ну­с...      Что­то он хотел еще сказать, но  не  сказал  и  вышел.  Тетка,  отличноизучившая во время уроков его лицо  и  интонацию,  догадалась,  что  он  был взволнован, озабочен и,  кажется,  сердит.  Немного  погодя  он  вернулся  и сказал:      ­ Сегодня я возьму с собой  Тетку  и  Федора  Тимофеича.  В  египетской пирамиде ты, Тетка, заменишь сегодня покойного  Ивана  Иваныча.  Черт   знает что!  Ничего  не  готово,  не  выучено,  репетиций  было  мало!   Осрамимся, провалимся!      Затем он опять вышел и через минуту  вернулся  в  шубе  и  в  цилиндре. Подойдя к коту, он взял его за передние лапы, поднял и спрятал его на  груди под шубу,  причем  Федор  Тимофеич  казался  очень  равнодушным  и  даже   не потрудился открыть глаз. Для него, по­видимому, было решительно  все   равно: лежать ли, или  быть  поднятым  за  ноги,  валяться  ли  на  матрасике,  или покоиться на груди хозяина под шубой...      ­ Тетка, пойдем, ­ сказал хозяин.      Ничего не понимая и виляя хвостом, Тетка пошла за ним. Через минуту она уже сидела в санях около ног хозяина и слушала, ка он, пожимаясь от холода  и волнения, бормотал:      ­ Осрамимся! Провалимся!      Сани  остановились  около  большого   странного   дома,   похожего   на опрокинутый супник. Длинный подъезд этого дома с тремя  стеклянными   дверями был освещен дюжиной ярких фонарей. Двери со звоном отворялись  и,  как   рты, глотали людей, которые  сновали  у  подъезда.  Людей  было  много,  часто  к подъезду подбегали и лошади, но собак не было видно.      Хозяин взял на руки Тетку и сунул ее на грудь, под шубу, где  находился Федор Тимофеич. Тут было темно и душно, но тепло. На мгновение  вспыхнули две тусклые зеленые искорки ­ это  открыл  глаза  кот,  обеспокоенный   холодными жесткими лапами соседки. Тетка лизнула его ухо и,  желая  усесться   возможно удобнее, беспокойно задвигалась, смяла  его  под  себя  холодными  лапами  и нечаянно высунула из­под шубы голову,  но  тотчас  же  сердито  заворчала  и нырнула под шубу. Ей показалось, что она увидела громадную, плохо  освещенную комнату, полную чудовищ; из­за перегородок и решеток,  которые  тянулись   пообе  стороны  комнаты,  выглядывали  страшные  рожи:   лошадиные,    рогатые, длинноухие и какая­то одна толстая, громадная рожа с хвостом вместо носа и с двумя длинными обглоданными костями, торчащими изо рта.      Кот сипло замяукал под лапами Тетки, но в это время шуба  распахнулась, хозяин сказал "гоп!", и Федор Тимофеич и Теткою прыгнули  на  пол.  Они   уже были в маленькой комнате серыми  дощатыми  стенами;  тут,  кроме   небольшого столика с зеркалом, табурета  и  тряпья,  развешанного  по  углам,  не  было никакой другой мебели, и, вместо лампы или свечи, горел яркий   веерообразный огонек, приделанный к тумбочке, вбитой в стену. Федор Тимофеич облизал   свою шубу, помятую Теткой, пошел под табурет и лег. Хозяин, все еще  волнуясь,   и потирая  руки,  стал  раздеваться...  Он  разделся  так,   как   обыкновенно раздевался у себя дома, готовясь лечь под байковое одеяло, то есть снял все, кроме белья, потом сел на табурет и, глядя в зеркало, начал  выделывать  над собой удивительные штуки. Прежде всего он надел на голову парик с  пробором и с двумя вихрами, похожими на рога, потом густо намазал лицо чем­то  белым  и сверх белой краски нарисовал еще брови, усы и  румяны.  Затеи  его  этим  не кончились.  Опачкавши  лицо  и  шею,   он   стал   облачаться   в   какой­то необыкновенный, ни с чем не  сообразный  костюм,  какого  Тетка  никогда  не видала раньше ни в домах,  ни  на  улице.  Представьте  вы  себе  широчайшие панталоны, сшитые  из  ситца  с  крупными  цветами,  какой  употребляется  в мещанских  домах  для  занавесок  и  обивки   мебели,   панталоны,   которые застегиваются у самых подмышек; одна панталона сшита из  коричневого   ситца, другая из светло­желтого. Утонувши в них, хозяин надел еще ситцевую  курточку с большим зубчатым воротником и с золотой  звездой  на  спине,   разноцветные чулки и зеленые башмаки...      У Тетки запестрило в глазах и в душе. От  белолицей  мешковатой  фигуры пахло хозяином, голос у нее был тоже знакомый, хозяйский, но бывали   минуты, когда Тетку мучили сомнения, и тогда  она  готова  была  бежать  от  пестрой фигуры и лаять.  Новое  место,  веерообразный  огонек,  запах,  метаморфоза, случившаяся с хозяином, ­ все это  вселяло  в  нее  неопределенный  страх  ипредчувствие, что она непременно встретится  с  каким­нибудь  ужасом,   вроде толстой рожи с хвостом вместо носа. А тут еще где­то за стеной далеко  играла ненавистная музыка и  слышался  временами  непонятный  рев.  Одно  только   и успокаивало ее ­ это невозмутимость Федора Тимофеича. Он преспокойно   дремал под табуретом и не открывал глаз, даже когда двигался табурет.      Какой­то человек во фраке и в  белой  жилетке  заглянул  в  комнатку  и сказал:      ­ Сейчас выход мисс Арабеллы. После нее ­ вы.      Хозяин ничего не ответил. Он вытащил из­под  стола  небольшой  чемодан, сел и стал ждать. По губам и по рукам его было заметно, что он волновался, и Тетка слышала, как дрожало его дыхание.      ­ M­r Жорж, пожалуйте! ­ крикнул кто­то за дверью.      Хозяин встал и три раза перекрестился,  потом  достал  из­под  табурета кота и сунул его в чемодан.      ­ Иди, Тетка! ­ сказал он тихо.      Тетка, ничего не понимая, подошла к его рукам; он поцеловал ее в голову и положил рядом с  Федором  Тимофеичем.  Засим  наступили  потемки...   Тетка топталась по коту, царапала стенки чемодана и от ужаса не  могла  произнести ни звука, а чемодан покачивался, как на волнах, и дрожал...      ­ А вот и я! ­ громко крикнул хозяин. ­ А вот и я!      Тетка почувствовала, что после этого крика чемодан  ударился  о  что­то твердое и перестал  качаться.  Послышался  громкий  густой  рев:  по  ком­то хлопали, и этот кто­то, вероятно рожа с хвостом вместо носа, ревел и хохотал так громко, что задрожали замочки  у  чемодана.  В  ответ  на  рев  раздался пронзительный, визгливый смех хозяина, каким он никогда не смеялся дома.      ­ Га! ­ крикнул он, стараясь перекричать рев. ­ Почтеннейшая публика! Я сейчас только с вокзала! У меня издохла бабушка и оставила мне наследство!  В чемодане что очень  тяжелое  ­  очевидно,  золото...  Га­а!  И  вдруг  здесь миллион! Сейчас мы откроем и посмотрим...      В чемодане щелкнул замок.  Яркий  свет  ударил  Тетку  по  глазам;  она прыгнула вон из чемодана и, оглушенная ревом, быстро, во всю прыть   забегала вокруг своего хозяина и залилась звонким лаем.      ­ Га! ­ закричал хозяин. ­ Дядюшка  Федор  Тимофеич!  Дорогая  Тетушка! Милые родственники, черт бы вас взял!      Он упал животом на песок, схватил кота и Тетку и принялся обнимать  их. Тетка, пока он тискал ее в своих  объятиях,  мельком  оглядела  тот  мир,  вкоторый занесла ее судьба,  и,  пораженная  его  грандиозностью,  на  минуту застыла от удивления и восторга, потом вырвалась из  объятий  хозяина  и  от остроты впечатления, как волчок, закружилась на одном месте. Новый  мир   был велик и полон яркого света; куда ни взглянешь, всюду, от  пола  до  потолка, видны были одни только лица, лица, лица и больше ничего.      ­ Тетушка, прошу вас сесть! ­ крикнул хозяин.      Помня, что это значит, Тетка вскочила на стул и села. Она поглядела  на хозяина. Глаза его, как всегда, глядели  серьезно  и  ласково,  но  лицо,  в особенности рот и зубы, были изуродованы широкой неподвижной улыбкой.  Сам он хохотал, прыгал, подергивал плечами и делал вид,  что  ему  очень  весело  в присутствии тысячей лиц. Тетка поверила его веселости,  вдруг   почувствовала всем своим телом, что на нее смотрят эти  тысячи  лиц,  подняла  вверх  свою лисью морду и радостно завыла.      ­ Вы, Тетушка, посидите, ­ сказал ей хозяин, ­ а мы с дядюшкой попляшем камаринского.      Федор Тимофеич в ожидании, когда его заставят делать глупости, стоял  и равнодушно поглядывал по сторонам. Плясал он вяло, небрежно, угрюмо, и  видно было по его движениям, по хвосту и по усам, что он глубоко презирал и  толпу, и яркий свет, и хозяина, и себя... Протанцевав свою порцию, он зевнул и сел.      ­ Ну­с, Тетушка, ­ сказал хозяин, ­ сначала мы с вами  споем,  а  потом попляшем. Хорошо?      Он вынул из  кармана  дудочку  и  заиграл.  Тетка,  не  вынося  музыки, беспокойно задвигалась на стуле и завыла. Со всех сторон послышались  рев   и аплодисменты. Хозяин поклонился и, когда все стихло, продолжал играть...   Во время исполнения одной очень  высокой  ноты  где­то  наверху  среди   публики кто­то громко ахнул.      ­ Тятька! ­ крикнул детский голос. ­ А ведь это Каштанка!      ­ Каштанка  и  есть!  ­  подтвердил  пьяненький,  дребезжащий  тенорок. Каштанка! Федюшка, это, накажи бог, Каштанка! Фюйть!      Кто­то на галерее свистнул,  и  два  голоса,  один  ­  детский,  другой мужской, громко позвали:      ­ Каштанка! Каштанка!      Тетка вздрогнула  и  посмотрела  туда,  где  кричали.  Два  лица:  одно волосатое, пьяное и ухмыляющееся, другое ­ пухлое, краснощекое и  испуганное,ударили по ее глазам, как раньше ударил яркий свет... Она  вспомнила,  упала со стула и забилась на песке, потом вскочила и с радостным визгом  бросилась к этим лицам. Раздался оглушительный рев, пронизанный насквозь  свистками  и пронзительным детским криком:      ­ Каштанка! Каштанка!      Тетка прыгнула через барьер, потом  через  чье­то  плечо,  очутилась  в ложе; чтобы попасть в следующий ярус, нужно было перескочить высокую   стену; Тетка прыгнула, но не допрыгнула  и  поползла  назад  по  стене.  Затем  она переходила с рук на руки, лизала чьи­то руки и лица, подвигалась все выше  и выше и, наконец, попала на галерку...      Спустя полчаса Каштанка шла уже по улице за людьми,  от  которых  пахло клеем и  лаком.  Лука  Александрыч  покачивался  и  инстинктивно,   наученный опытом, старался держаться подальше от канавы.      ­ В бездне греховней валяюся во утробе моей... ­ бормотал он. ­  А  ты, Каштанка, ­ недоумение. Супротив человека ты все равно, что плотник  супротив столяра.      Рядом с ним шагал Федюшка в  отцовском  картузе.  Каштанка  глядела  им обоим в спины, и ей казалось, что она давно уже идет за ними и радуется, что жизнь ее не обрывалась ни на минуту.      Вспомнила она комнатку  с  грязными  обоями,  гуся,  Федора  Тимофеича, вкусные обеды, ученье, цирк,  но  все  это  представлялось  ей  теперь,  как длинный, перепутанный, тяжелый сон... Александр Куприн. Пиратка Он был известен  под  именем  нищего  с  собакой.  Более  обстоятельных сведений: биографических, фамильных и  психологических,  о  нем  никто  не имел, впрочем, никто им и не интересовался. Это был высокий, худой  старик с лохматыми седыми волосами, с лицом  закоренелого  и  одинокого  пьяницы, трясущийся, одетый в самое рваное лохмотье, насквозь пропитавшийся  запахом спирта и нищенских подвалов.    Когда он входил робкою  походкою  в  какой­нибудь  из  кабачков  самого низшего разбора и за ним, поджав хвост и  приседая  от  робости  на  ноги, вползала его коричневая подслеповатая  собака,  то  завсегдатаи  заведения сразу его узнавали.    ­ А, это тот, что с собакой!    Старик оглядывался кругом, выбирал какой­нибудь столик, за которым,  по его  мнению,  сидела  наиболее  веселая,  пьяная  и  щедрая  компания,   и заискивающим голосом спрашивал:    ­ Господа почтенные, дозвольте нам с собачкой представление показать?Случалось, что на свое робкое предложение он  получал  в  ответ  только грубое ругательство, но чаще  всего  перспектива  собачьего  представления пленяла охмелевших и потому нуждающихся в новых впечатлениях  посетителей.    ­ А ну, валяй! Посмотрим, что это за представление выйдет!    Тогда  кабачок  обращался  в  импровизированный  театр,  где  артистами являлись старик и его коричневая собака, а зрителями ­ посетители, половые и даже  сам  хозяин,  толстый  и  важный,  выглядывающий  с  презрительным любопытством из­за своей стойки.    ­ Пиратка, иси! ­ командовал старик. ­ Иси, подлец ты этакий!    Пиратка  подходил  к  хозяину  неуверенной  походкой,  слабо  помахивая хвостом.    ­ Куш здесь!    Пиратка с глубоким вздохом ложился на пол и, протянув прямо перед собой лапы, глядел на старика с вопросительным видом.    Старик брал небольшой кусочек хлеба, клал его собаке на нос  и,  отойдя на два шага и грозя пальцем, произносил медленно и внушительно:    ­ А­аз, буки, веди, глаголь, добро...    Пиратка, удерживая носом равновесие, с напряженным вниманием смотрел  на хозяина. Старик делал длинную паузу,  во  время  которой  закладывал  руки назад и  обводил  зрителей  лукавым  взглядом,  и  потом  вдруг  громко  и отрывисто вскрикивал:    ­ Есть!    Пиратка нервно вздрагивал, подбрасывал кусок  хлеба  кверху  и,  громко чавкнув, ловил его ртом.    Затем нищий приказывал собаке сесть на стул и изысканно  учтивым  тоном спрашивал ее:    ­ Может быть, вы, господин Пиратка, папиросочку покурить желаете?    Пиратка молчал и, моргая глазами, отводил морду в сторону. Он знал, что приближается самый ненавистный для него номер программы.    ­ Так желаете папиросочку? Попросите, может,  вам  господа  пожертвуют? Просите же, просите, не бойтесь. Да проси же, собачий сын! Ну­у?    Пиратка отрывисто и принужденно лаял,  что  должно  было  выражать  его просьбу. "Господа" великодушно жертвовали папиросу.    ­ Служи! ­ приказывал старик.    Пиратка садился на зад,  подняв  передние  ноги  на  воздух.  Папироска втыкалась ему в зубы и зажигалась. Если же дым попадал собаке в нос и она, к  великому  удовольствию  зрителей,   чихала,   старик   предупредительно спрашивал:    ­ Может быть, вам табачок не по вкусу? Вы  к  дюбеку  больше  привыкли? Ничего, покурите, покурите!    Затем Пиратка ползал, скакал через  стулья,  приносил  брошенные  вещи,изображал лакея, ходил на задних лапах. Самый  блестящий  номер,  носивший оттенок сатиры,  выполнялся  неизменно  в  конце  представления  и  всегда вызывал шумный восторг публики.    ­ Умри! ­ приказывал старик Пиратке.    И Пиратка ложился на бок, бессильно протянув лапы и голову.    ­ Ну вот, умник, Пиратушка, молодчина! ­ одобрял старик. ­ Ну довольно, вставай, пойдем. Вставай же, говорят тебе!    Но Пират не двигался, тяжело дышал и  моргал  глазами.  Старик  начинал приходить в отчаяние.    ­ Пиратушка, миленький, да будет притворяться! Ну, пошутил ­  и  будет. Вставай! Вставай же, голубчик!    Пират  не  шевелился.  Тогда  старик  от  мер  кротости   переходил   к запугиванию.    ­ Слышь, Пиратка, вставай! Солдат идет...    Пират на это предостережение не обращал никакого внимания.    ­ Вставай, Пиратка, ­ дворник идет!    Пират продолжал лежать.    Нищий пробовал после солдата  и  дворника  пугать  Пиратку  и  собачьей будкой, и пьяным купцом, и хозяином заведения, и многими другими лицами   и учреждениями, имеющими власть. Но угрозы оказывались безуспешными.    Пират был мертв.    Тогда внезапно старика осеняла блестящая мысль.    Он наклонялся к самому уху собаки и говорил испуганным шепотом:    ­ Городовой идет!    Это  слово  магически  действовало  на  Пирата.   Он   вскакивал,   как встрепанный, и начинал с громким  лаем  носиться  по  комнате.  Посетители кабачка, так или иначе довольно часто сталкивавшиеся с полицией и  имевшие с нею более или менее печальные недоразумения, видели в  последнем  номере Пираткина искусства ядовитый намек на некоторые темные стороны  современной общественной  жизни  и  самым  шумным  образом  выражали  свое   одобрение. Пользуясь этой удобной минутой, старик всовывал  в  зубы  Пиратке  козырек своего рваного картуза, и Пиратка, держа высоко голову, обходил поочередно все столы. Зрители бросали в картуз медную  мелочь,  а  старику  подносили стакан водки. Впрочем, попадалась иногда  и  такая  компания,  которая,  с удовольствием посмотрев на представление, не только прогоняла старика,  но еще и угрожала дальнейшими враждебными действиями.    ­ Ступай,  ступай,  не  проедайся.  Ишь,  тоже  выдумал  с  собакой  по трактирам шляться. Вот скажу хозяину,  так  он  тебя  и  с  твоей  собакой выкинет за двери.    В этих случаях старик молча  надевал  картуз  и  выходил  из  трактира,сопровождаемый Пираткой, робко жавшимся к  его  ногам.  Он  шел  в  другой трактир искать счастья.    Выпадали очень часто тяжелые, ненастные дни для нищего  и  его  собаки. Посетители все, точно сговорившись,  были  грубы  и  скучны,  и  старик  с Пираткой возвращались, голодные,  дрожащие  от  холода,  домой.  Это  были ужасные дни. В углу сырого подвала, где старик платил полтинник в месяц за ночлег, жались они друг к Другу, чтобы хоть  немного  согреться.  Голод  с каждой минутой становился мучительней. Еще Пиратка был  счастливей   своего хозяина. Ему иногда удавалось найти  где­нибудь  на  заднем  дворе,  возле помойной ямы, старую кость,  давно  уже  обглоданную  и  с  пренебрежением брошенную другими собаками. Озираясь  пугливо  по  сторонам,   сгорбившись, поджав хвост между ногами, он жадно хватал  зубами  находку,  забирался  в какой­нибудь темный, недоступный конец двора и там долго грыз и лизал  ее, стараясь обмануть свой аппетит. Старику приходилось гораздо  хуже.  Он  не мог даже в эти тяжелые минуты одолжиться копейкой или куском хлеба у  своих соседей по подвалу.  Его  не  любили  и  чуждались,  может  быть,  за  его молчаливость, может, за неприятное сожительство с собакой,  права  которой на ночлег старику приходилось ежедневно отстаивать ожесточенной руганью   и даже иногда кулаками.    Но ужаснее  страданий  голода  были  страдания  нравственные.  В  такие неудачные дни старик был трезв, и вся его  нищенская,  полная  унижений  и позора жизнь восставала перед ним особенно ярко и неумолимо.   Вспоминалась и прежняя жизнь, когда он был еще не кабацким шутом и нищим, не  обитателем гнилых подвалов ­ этих вертепов бедности и порока, а честным тружеником  и счастливым семьянином. Случалось, целую зимнюю ночь, длинную  и   холодную, лежал старый нищий без сна, с тяжелыми  мыслями  в  голове,  но  страданий своих никогда и никому он не поверял, да его и слушать  бы  не  стали.  Во всем мире было только одно существо, привязанное к нему,  это  ­  Пиратка, которого он нашел еще щенком, замерзающим на улице, и из жалости отогрел  и выкормил.    Зато в удачные дни оба они были сыты, а старик вдобавок пьян и,  против обыкновения, разговорчив... Но так как в этом  настроении  он  не  находил другого слушателя, кроме Пиратки, то к  нему  обыкновенно  и  обращался  с длинными рассуждениями и рассказами.    ­ Ты только посмотри, Пиратка, что я за человек есть, ­ говорил старик,лежа на своей плоской соломенной подстилке рядом с собакой и гладя  ее.  ­ Пьянствуем мы с тобою, народ по кабакам смешим, нищенствуем. Так нешто  это жизнь человеческая? Нас с тобою и за людей­то никто не  считает.  Третьего дня вот купец Поспелов рожу мне горчицей вымазал в трактире. Ему,  понятно, это лестно, потому что оно действительно смешно: как это у живого человека вдруг вся его рожа горчицей  вымазана?  А  ты  думаешь,  мне  это  весело? Отнюдь! Может быть, у меня от этой горчицы вся душа перевернулась!   Потому что ведь не всегда же мы с тобой, дурашка, такими гнусными да  пьяненькими были. Ведь не сразу же мы себя потеряли? Ты  вот  спроси­ка  про  меня  на литейных заводах господина Мальцева: был ли когда лучший модельщик, чем  я? Никогда. Ты думаешь, у нас жены не было? Детей? Угла своего? Ну,   положим, жена с приказчиком убегла; тут и удивительного нет ничего: он,  приказчик, и на гитаре, и обращение тонкое, и  спиртные  напитки  в  руках,  шоколад, лимонады разные. Я и запил. А там уж, как детки мои любезные подросли, так они от своего папеньки, срамного да пьяного, отказались. Потому что  никак невозможно: благородную линию держат. Вот мы с тобой и остались вдвоем   на белом свете. Пиратка: ты да я, вместе и околевать будем. Дай я тебя,  друг мой, поэтому сейчас обниму и поцелую.    И он тащил к себе Пиратку за голову, причем собака жалобно взвизгивала, обнимал ее и громко и жарко целовал ее в  холодный,  мокрый  нос.  Пиратка старался вырваться, но  делал  это  по  возможности  деликатно,  чтобы  не обидеть хозяина.    Однажды ­ это было зимою, во время трескучих рождественских  морозов  ­ старик зашел со своею собакою в трактир  "Встроча  друзей".  Там  как  раз оканчивала праздничный загул большая купеческая компания. Старик и  Пиратка проделали все номера  своего  репертуара,  закончив  их,  по  обыкновению, язвительной  сатирой  на  недостатки  современного  общественного   строя. Зрители шумно выражали свое  одобрение.  Один  из  них,  бакалейный  купец Спиридонов, как потом узнал старик, особенно  сильно  пленился   Пираткиным искусством, и тут же ему пришла в голову пьяная блажь: во  что  бы  то  ни стало приобрести ученую собачку. Он поил старика и все приставал к нему  с просьбой продать Пиратку.    ­ Послушай, любезный человек, ­ говорил пьяный купец, ­ ну на что  тебе собака? Ведь "оба вы с голоду подохнете. Продай ты ее мне, прошу  я  тебя. Теперь у меня, положим, к амбарам  три  пса  приставлено;  псы  настоящие:мордастые, злые. Однако мне все­таки любопытно, чтоб  у  меня  еще  ученая собачка была. Ну, говори, сколько за нее берешь?    Хотя старика развезло от водки и хотя то  обстоятельство,  что  богатый гордый купец Спиридонов упрашивает его, сильно льстило ему, однако  Пиратку продавать он не решался.    ­ Благодетель мой, ­ говорил нищий коснеющим  языком,  ­  ну  как  я  с Пираткой расстанусь, когда я его вот этаким маленьким выкормил и  воспитал? Ведь это все равно что друга продать. Нет, никак на это моего согласия  не может быть, чтобы Пиратку продавать.    Несогласие нищего еще более разохотило купца приобрести собаку.    ­ Дурень ты этакий, ­ сказал Спиридонов, ­ ведь я же тебе за нее  такие деньги дам, каких ты и издали не видал. Можешь ты это понимать или нет?    ­ Нет, ваше степенство, обидеть вас не  желаю,  а  собачка  у  меня  не продажная.    ­ Хочешь получить два с полтиной?    ­ Не могу, ваше степенство!    ­ Три?    ­ Не могу.    ­ Пять?    ­ Нет, ваше степенство, лучше и говорить не будем.    Но  когда  купец  Спиридонов  вынул  из  толстого  бумажника  новенькую десятирублевку, старик поколебался. Вид красной ассигнации подействовал  на него  лучше  всяких  доводов  и  упрашиваний.  Перспектива  сухой,  теплой квартиры и горшка горячих щей с  мясом  ежедневно  ­  окончательно  решила судьбу  Пиратки.  Старик  еще   продолжал   упорствовать,   но   слабо   и нерешительно, и, наконец, сдался  совсем,  когда  купец  набавил  еще  три рубля.    ­ Бери... твоя, ­ сказал нищий глухим голосом, жадно скомкал ассигнации и почти бегом выбежал из трактира.    Прошло пять дней. Старик не пил, спрятал свои деньги и сильно  тосковал по Пиратке.    На шестой день собака прибежала с обрывком веревки на  шее.  Старик  ей страшно обрадовался, ласкал, целовал  ее  и  пошел  уже  было  в  соседнюю лавочку за хлебом и мясом для собаки, как ему на улице  навстречу  попался один из молодцов Спиридонова, посланный за Пираткой.    Собаку увели.    Старик тяжело и безнадежно запил. Он потерял и сознанье,  и  память,  и представление о времени и месте. Сколько времени это продолжалось,  он  не знал: может быть, неделю,  может  быть,  две,  может  быть,  целый  месяц. Смутно, точно сквозь сон, вспоминал он потом, что  опять  держал  в  своихобъятиях Пиратку, что  собаку  у  него  отнимали,  что  собака  рвалась  и скулила. Но когда и где это было, он  не  мог  сообразить.  Он  очнулся  в больнице  после  жестокой  белой  горячки.  Сначала  больница  ему   очень понравилась: чисто так, светло, доктора на "вы"  говорят,  кормят  хорошо. Только мысль о Пиратке, первая здоровая  мысль,  пришедшая  ему  в  голову после нелепой,  чудовищной  фантасмагории  запоя,  не  давала  ему  покоя. Мало­помалу страстное желание во что бы  то  ни  стало  хоть  раз  увидеть собаку так овладело стариком, что он с нетерпением ожидал выписки.    Когда он вышел из больницы, был один из тех зимних теплых дней, когда в поле  и  на  улице  начинает  пахнуть  весной.  Опьяненный  этим  пахучим, радостным воздухом, нетвердо ступая ногами, за время болезни отвыкшими   от ходьбы, пошел он к дому Спиридонова.    Неуверенно, робко отворил он калитку и остановился в испуге. Прямо  ему навстречу грозно зарычала большая коричневая собака.  Старик  отступил  на два шага и вдруг весь затрясся от радости.    ­ Пират... Пиратушка... Родимый мой,  ­  шептал  старик,  протягивая  к собаке руки.    Собака продолжала рычать, захлебываясь от злости и скаля длинные  белые зубы.    "Да, может быть, это и не Пиратка вовсе? ­ подумал нищий. ­  Ишь  какой жирный стал да гладкий.  Да  нет  же,  ­  конечно,  Пират:  и  шерсть  его коричневая, и подпалина на груди белая, вот и ухо левое разорванное".    ­ Пиратушка, миленький мой! Чего же ты сердишься­то на меня, глупый?..    Пират вдруг перестал рычать, подошел к старику, осторожно  обнюхал  его одежду и завилял хвостом. В ту же минуту  на  крыльце  показался  дворник, громадный рыжий детина в красной канаусовой рубахе, в белом  переднике,  с метлой в руках.    ­ Тебе чего, старик, надобно здесь? ­ закричал  дворник.  ­  Иди,  иди, откедова пришел. Знаем мы  вас,  сирот  казанских.  Пиратка!  Пойди  сюда, чертов сын!    Пиратка сгорбился, поджал  хвост  и  заскулил,  переводя  глаза  то  на дворника, то на своего хозяина. По­видимому, он был в большом затруднении, и в его собачьей душе совершалась какая­то тяжелая борьба.    ­ Пиратка, сюда! ­ возвысил голос дворник и  хлопнул  себя  ладонью  по ляжке, призывая собаку.    Пиратка еще раз взглянул жалобными глазами на старика, сгорбился больше прежнего и виноватой походкой пополз к дворнику.    Старик, шатаясь, вышел на улицу.    В час  ночи  на  спиридоновском  дворе  вдруг  раздался  Пираткин  вой, заунывный, настойчивый вой, в котором  слышалось  осмысленное  отчаяние  и горе. Спиридонов проснулся от этих зловещих звуков, и ему стало жутко.    ­ Ишь ты, пес проклятый, ­ проворчал он, чувствуя, как у него по  спинеи голове бегают мурашки, ­ точно смерть чью­нибудь накликает, право.    После этого  Спиридонов  напрасно  старался  заснуть.  Прошло  полчаса, час... Пират все не прекращал своего ужасного воя. Купец встал с  постели, надел шлепанцы и,  спустившись  в  кухню,  приказал  дворнику  исследовать причину собачьего воя, а самую собаку отпустить, чтобы спать не мешала.    Дворник оделся и вышел на двор. Было темно, дул  ветер,  а  с  неба  из быстро и низко несущихся туч сеял мелкий,  теплый  весенний  дождь.  Пират тотчас же узнал дворника, подошел  к  нему,  лизнул  его  руку  и  побежал вперед, изредка останавливаясь и тихим визгом зовя за собою дворника.    Дойдя до запертой садовой калитки, Пиратка остановился  и  опять  начал свой отчаянный вой. Сначала дворник, пока его глаз  не  привык  к  темноте ночи, не мог ничего разобрать, но потом вдруг он испустил неистовый вопль, окаменев на месте от безумного ужаса, сковавшего его члены.    На ближайшей к решетке развесистой липе слабо качался, едва не  касаясь ногами земли, страшный, вытянувшийся человеческий силуэт...  Это   покончил все жизненные расчеты бывший Пираткин хозяин   Л.Андреев Кусака Она никому не принадлежала; у нее не было собственного имени, и никто  не мог бы сказать, где находилась она во всю долгую морозную зиму и чем  кормилась. От теплых изб ее отгоняли дворовые собаки, такие же  голодные, как и она, но гордые и сильные своею принадлежностью к дому;  когда, гонимая голодом или инстинктивною потребностью в общении, она  показывалась на улице,— ребята бросали в нее камнями и палками,  взрослые весело улюлюкали и страшно, пронзительно свистали. Не помня  себя от страху, переметываясь со стороны на сторону, натыкаясь на  загорожи и людей, она мчалась на край поселка и пряталась в глубине  большого сада, в одном ей известном месте. Там она зализывала ушибы и раны и в одиночестве копила страх и злобу. Только один раз ее пожалели и приласкали. Это был пропойца­мужик,  возвращавшийся из кабака. Он всех любил и всех жалел и что­то говорил  себе под нос о добрых людях и своих надеждах на добрых людей; пожалел  он и собаку, грязную и некрасивую, на которую случайно упал его пьяный  и бесцельный взгляд. — Жучка!— позвал он ее именем, общим всем собакам.— Жучка! Пойди  сюда, не бойся! Жучке очень хотелось подойти; она виляла хвостом, но не решалась.  Мужик похлопал себя рукой по коленке и убедительно повторил: — Да пойди, дура! Ей­Богу, не трону! Но, пока собака колебалась, все яростнее размахивая хвостом ималенькими шажками подвигаясь вперед, настроение пьяного человека  изменилось. Он вспомнил все обиды, нанесенные ему добрыми людьми,  почувствовал скуку и тупую злобу и, когда Жучка легла перед ним на  спину, с размаху ткнул ее в бок носком тяжелого сапога. — У­у, мразь! Тоже лезет! Собака завизжала, больше от неожиданности и обиды, чем от боли, а  мужик, шатаясь, побрел домой, где долго и больно бил жену и на кусочки  изорвал новый платок, который на прошлой неделе купил ей в подарок. С тех пор собака не доверяла людям, которые хотели ее приласкать, и,  поджав хвост, убегала, а иногда со злобою набрасывалась на них и  пыталась укусить, пока камнями и палкой не удавалось отогнать ее. На  одну зиму она поселилась под террасой пустой дачи, у которой не было  сторожа, и бескорыстно сторожила ее: выбегала по ночам на дорогу и  лаяла до хрипоты. Уже улегшись на свое место, она все еще злобно  ворчала, но сквозь злобу проглядывало некоторое довольство собой и даже гордость. Зимняя ночь тянулась долго­долго, и черные окна пустой дачи угрюмо  глядели на обледеневший неподвижный сад. Иногда в них как будто  вспыхивал голубоватый огонек: то отражалась на стекле упавшая звезда,  или остророгий месяц посылал свой робкий луч. II Наступила весна, и тихая дача огласилась громким говором, скрипом  колес и грязным топотом людей, переносящих тяжести. Приехали из  города дачники, целая веселая ватага взрослых, подростков и детей,  опьяненных воздухом, теплом и светом; кто­то кричал, кто­то пел,  смеялся высоким женским голосом. Первой, с кем познакомилась собака, была хорошенькая девушка в  коричневом форменном платье, выбежавшая в сад. Жадно и нетерпеливо,  желая охватить и сжать в своих объятиях все видимое, она посмотрела на  ясное небо, на красноватые сучья вишен и быстро легла на траву, лицом к  горячему солнцу. Потом так же внезапно вскочила и, обняв себя руками,  целуя свежими устами весенний воздух, выразительно и серьезно сказала: — Вот весело­то! Сказала и быстро закружилась. И в ту же минуту беззвучно подкравшаяся  собака яростно вцепилась зубами в раздувавшийся подол платья, рванула и так же беззвучно скрылась в густых кустах крыжовника и смородины. — Ай, злая собака! — убегая, крикнула девушка, и долго еще слышался ее взволнованный голос: — Мама, дети! Не ходите в сад: там собака!  Огромная!.. Злюу­щая!.. Ночью собака подкралась к заснувшей даче и бесшумно улеглась на свое  место под террасой. Пахло людьми, и в открытые окна приносились тихие  звуки короткого дыхания. Люди спали, были беспомощны и не страшны, и  собака ревниво сторожила их: спала одним глазом и при каждом шорохевытягивала голову с двумя неподвижными огоньками фосфорически  светящихся глаз. А тревожных звуков было много в чуткой весенней ночи:  в траве шуршало что­то невидимое, маленькое и подбиралось к самому  лоснящемуся носу собаки; хрустела прошлогодняя ветка под заснувшей  птицей, и на близком шоссе грохотала телега и скрипели нагруженные  возы. И далеко окрест в неподвижном воздухе расстилался запах  душистого, свежего дегтя и манил в светлеющую даль. Приехавшие дачники были очень добрыми людьми, а то, что они были  далеко от города, дышали хорошим воздухом, видели вокруг себя все  зеленым, голубым и беззлобным, делало их еще добрее. Теплом входило в  них солнце и выходило смехом и расположением ко всему живущему.  Сперва они хотели прогнать напугавшую их собаку и даже застрелить ее из револьвера, если не уберется; но потом привыкли к лаю по ночам и иногда  по утрам вспоминали: — А где же наша Кусака? И это новое имя «Кусака» так и осталось за ней. Случалось, что и днем  замечали в кустах темное тело, бесследно пропадавшее при первом  движении руки, бросавшей хлеб,— словно это был не хлеб, а камень,— и  скоро все привыкли к Кусаке, называли ее «своей» собакой и шутили по  поводу ее дикости и беспричинного страха. С каждым днем Кусака на  один шаг уменьшала пространство, отделявшее ее от людей;  присмотрелась к их лицам и усвоила их привычки: за полчаса до обеда уже стояла в кустах и ласково помаргивала. И та же гимназисточка Леля,  забывшая обиду, окончательно ввела ее в счастливый круг отдыхающих и  веселящихся людей. — Кусачка, пойди ко мне!— звала она к себе.— Ну, хорошая, ну, милая,  пойди! Сахару хочешь?.. Сахару тебе дам, хочешь? Ну, пойди же! Но Кусака не шла: боялась. И осторожно, похлопывая себя руками и  говоря так ласково, как это можно было при красивом голосе и красивом  лице, Леля подвигалась к собаке и сама боялась: вдруг укусит. — Я тебя люблю, Кусачка, я тебя очень люблю. У тебя такой хорошенький носик и такие выразительные глазки. Ты не веришь мне, Кусачка? Брови Лели поднялись, и у самой у нее был такой хорошенький носик и  такие выразительные глаза, что солнце поступило умно, расцеловав горячо, до красноты щек, все ее молоденькое, наивно­прелестное личико. И Кусачка второй раз в своей жизни перевернулась на спину и закрыла  глаза, не зная наверно, ударят ее или приласкают. Но ее приласкали.  Маленькая, теплая рука прикоснулась нерешительно к шершавой голове и,  словно это было знаком неотразимой власти, свободно и смело забегала по  всему шерстистому телу, тормоша, лаская и щекоча. — Мама, дети! Глядите: я ласкаю Кусаку!— закричала Леля. Когда прибежали дети, шумные, звонкоголосые, быстрые и светлые, как  капельки разбежавшейся ртути, Кусака замерла от страха и беспомощногоожидания: она знала, что, если теперь кто­нибудь ударит ее, она уже не в  силах будет впиться в тело обидчика своими острыми зубами: у нее отняли ее непримиримую злобу. И когда все наперерыв стали ласкать ее, она  долго еще вздрагивала при каждом прикосновении ласкающей руки, и ей  больно было от непривычной ласки, словно от удара. III Всею своею собачьей душою расцвела Кусака. У нее было имя, на которое  она стремглав неслась из зеленой глубины сада; она принадлежала людям и могла им служить. Разве недостаточно этого для счастья собаки? С привычкою к умеренности, создавшеюся годами бродячей, голодной  жизни, она ела очень мало, но и это малое изменило ее до неузнаваемости:  длинная шерсть, прежде висевшая рыжими, сухими космами и на брюхе  вечно покрытая засохшею грязью, очистилась, почернела и стала  лосниться, как атлас. И когда она от нечего делать выбегала к воротам,  становилась у порога и важно осматривала улицу вверх и вниз, никому уже не приходило в голову дразнить ее или бросить камнем. Но такою гордою и независимою она бывала только наедине. Страх не  совсем еще выпарился огнем ласк из ее сердца, и всякий раз при виде  людей, при их приближении, она терялась и ждала побоев. И долго еще  всякая ласка казалась ей неожиданностью, чудом, которого она не могла  понять и на которое она не могла ответить. Она не умела ласкаться.  Другие собаки умеют становиться на задние лапки, тереться у ног и даже  улыбаться, и тем выражают свои чувства, но она не умела. Единственное, что могла Кусака, это упасть на спину, закрыть глаза и  слегка завизжать. Но этого было мало, это не могло выразить ее восторга,  благодарности и любви,— и с внезапным наитием Кусака начала делать то, что, быть может, когда­нибудь она видела у других собак, но уже давно  забыла. Она нелепо кувыркалась, неуклюже прыгала и вертелась вокруг  самой себя, и ее тело, бывшее всегда таким гибким и ловким, становилось  неповоротливым, смешным и жалким. — Мама, дети! Смотрите, Кусака играет!— кричала Леля и, задыхаясь от  смеха, просила:—Еще, Кусачка, еще! Вот так! Вот так... И все собирались и хохотали, а Кусака вертелась, кувыркалась и падала, и  никто не видел в ее глазах странной мольбы. И как прежде на собаку  кричали и улюлюкали, чтобы видеть ее отчаянный страх, так теперь  нарочно ласкали ее, чтобы вызвать в ней прилив любви, бесконечно  смешной в своих неуклюжих и нелепых проявлениях. Не проходило часа,  чтобы кто­нибудь из подростков или детей не кричал: — Кусачка, милая Кусачка, поиграй! И Кусачка вертелась, кувыркалась и падала при несмолкаемом веселом  хохоте. Ее хвалили при ней и за глаза и жалели только об одном, что при  посторонних людях, приходивших в гости, она не хочет показать своих  штук и убегает в сад или прячется под террасой.Постепенно Кусака привыкла к тому, что о пище не нужно заботиться, так  как в определенный час кухарка даст ей помоев и костей, уверенно и  спокойно ложилась на свое место под террасой и уже искала и просила  ласк. И отяжелела она: редко бегала с дачи, и когда маленькие дети звали  ее с собою в лес, уклончиво виляла хвостом и незаметно исчезала. Но по  ночам все так же громок и бдителен был ее сторожевой лай. IV Желтыми огнями загорелась осень, частыми дождями заплакало небо, и  быстро стали пустеть дачи и умолкать, как будто непрерывный дождь и  ветер гасили их, точно свечи, одну за другой. — Как же нам быть с Кусакой?— в раздумье спрашивала Леля. Она сидела, охватив руками колени, и печально глядела в окно, по  которому скатывались блестящие капли начавшегося дождя. — Что у тебя за поза, Леля! Ну кто так сидит?— сказала мать и добавила: — А Кусаку придется оставить. Бог с ней! — Жа­а­лко,— протянула Леля. — Ну что поделаешь? Двора у нас нет, а в комнатах ее держать нельзя, ты  сама понимаешь. — Жа­а­лко,— повторила Леля, готовая заплакать. Уже приподнялись, как крылья ласточки, ее темные брови и жалко  сморщился хорошенький носик, когда мать сказала: — Догаевы давно уже предлагали мне щеночка. Говорят, очень  породистый и уже служит. Ты слышишь меня? А эта что — дворняжка! — Жа­а­лко,— повторила Леля, но не заплакала. Снова пришли незнакомые люди, и заскрипели возы, и застонали под  тяжелыми шагами половицы, но меньше было говора и совсем не слышно  было смеха. Напуганная чужими людьми, смутно предчувствуя беду,  Кусака убежала на край сада и оттуда, сквозь поредевшие кусты,  неотступно глядела на видимый ей уголок террасы и на сновавшие по нем  фигуры в красных рубахах. — Ты здесь, моя бедная Кусачка,— сказала вышедшая Леля. Она уже была одета по­дорожному — в то коричневое платье, кусок от которого  оторвала Кусака, и черную кофточку.— Пойдем со мной! И они вышли на шоссе. Дождь то принимался идти, то утихал, и все  пространство между почерневшею землей и небом было полно  клубящимися, быстро идущими облаками. Снизу было видно, как тяжелы  они и непроницаемы для света от насытившей их воды и как скучно солнцу за этою плотною стеной. Налево от шоссе тянулось потемневшее жнивье, и только на бугристом и  близком горизонте одинокими купами поднимались невысокие  разрозненные деревья и кусты. Впереди, недалеко, была застава и возле нее трактир с железной красной крышей, а у трактира кучка людей дразнила  деревенского дурачка Илюшу.— Дайте копеечку,— гнусавил протяжно дурачок, и злые, насмешливые  голоса наперебой отвечали ему: — А дрова колоть хочешь? И Илюша цинично и грязно ругался, а они без веселья хохотали. Прорвался солнечный луч, желтый и анемичный, как будто солнце было  неизлечимо больным; шире и печальнее стала туманная осенняя даль. — Скучно, Кусака!— тихо проронила Леля и, не оглядываясь, пошла  назад. И только на вокзале она вспомнила, что не простилась с Кусакой. V Кусака долго металась по следам уехавших людей, добежала до станции и  — промокшая, грязная — вернулась на дачу. Там она проделала еще одну  новую штуку, которой никто, однако, не видал: первый раз взошла на  террасу и, приподнявшись на задние лапы, заглянула в стеклянную дверь и  даже поскребла когтями. Но в комнатах было пусто, и никто не ответил  Кусаке. Поднялся частый дождь, и отовсюду стал надвигаться мрак осенней  длинной ночи. Быстро и глухо он заполнил пустую дачу; бесшумно  выползал он из кустов и вместе с дождем лился с неприветного неба. На  террасе, с которой была снята парусина, отчего она казалась обширной и  странно пустой, свет долго еще боролся с тьмою и печально озарял следы  грязных ног, но скоро уступил и он. Наступила ночь. И когда уже не было сомнений, что она наступила, собака жалобно и  громко завыла. Звенящей, острой, как отчаяние, нотой ворвался этот вой в  монотонный, угрюмо покорный шум дождя, прорезал тьму и, замирая,  понесся над темным и обнаженным полем. Собака выла — ровно, настойчиво и безнадежно спокойно. И тому, кто  слышал этот вой, казалось, что это стонет и рвется к свету сама  беспросветно­темная ночь, и хотелось в тепло, к яркому огню, к любящему женскому сердцу. Собака выла.  Б.Житков, «Беспризорная кошка» 3 Comments 3 I Я жил на берегу моря и ловил рыбу. У меня была лодка, сетки и разные  удочки. Перед домом стояла будка, и на цепи огромный пес. Мохнатый, весь в черных пятнах — Рябка. Он стерег дом. Кормил я его рыбой. Я работал с  мальчиком, и кругом на три версты никого не было. Рябка так привык, что мы с ним разговаривали, и очень простое он понимал. Спросишь его: «Рябка, где  Володя?» — Рябка хвостом завиляет и повернет морду, куда Володька ушел.  Воздух носом тянет и всегда верно. Бывало придешь с моря ни с чем, а Рябкаждет рыбы. Вытянется на цепи, повизгивает. Обернешься к нему и скажешь сердито: — Плохи наши дела, Рябка! Вот как… Он вздохнет, ляжет и положит на лапы голову. Уж и не просит больше,  понимает. Когда я надолго уезжал в море, я всегда Рябку трепал по спине и уговаривал,  чтобы хорошо стерег. И вот хочу отойти от него, а он встанет на задние лапы,  натянет цепь и обхватит меня лапами. Да так крепко — не пускает. Не хочет  долго один оставаться: и скучно и голодно. Хорошая была собака! II А вот кошки у меня не было, и мыши одолевали. Сетки развесишь, так они в  сетки залезут, запутаются и перегрызут нитки, напортят. Я их находил в  сетках — запутается другая и попадется. И дома все крадут, что ни положи. Вот я и пошел в город. Достану, думаю, себе веселую кошечку, она мне всех  мышей переловит, а вечером на коленях будет сидеть и мурлыкать. Пришел в  город. По всем дворам ходил — ни одной кошки. Ну, нигде. Я стал у людей спрашивать: — Нет ли у кого кошечки? Я даже деньги заплачу, дайте только. А на меня сердиться стали: — До кошек ли теперь? Всюду голод, самим есть нечего, а тут котов корми. А один сказал: — Я бы сам кота съел, а не то что его, дармоеда, кормить! Вот те и на! Куда же это все коты девались! Кот привык жить на готовеньком: накрал, нажрался и вечером на теплой плите растянулся. И вдруг такая беда!  Печи не топлены, хозяева сами черствую корку сосут. И украсть нечего. Да и  мышей в голодном доме тоже не сыщешь. Перевелись коты в городе… А каких, может быть, и голодные люди приели.  Так ни одной кошки не достал. III Настала зима, и море замерзло. Ловить рыбу стало нельзя. А у меня было ружье. Вот я зарядил ружье и пошел по берегу. Кого­нибудь  подстрелю: на берегу в норах жили дикие кролики. Вдруг, смотрю, на месте кроличьей норы большая дырка раскопана, как будто бы ход для большого зверя. Я скорее туда. Я присел и заглянул в нору. Темно. А когда пригляделся, вижу: там в глубине  два глаза светятся. Что, думаю, за зверь такой завелся? Я сорвал хворостинку и в нору. А оттуда как зашипит! Я назад попятился. Фу ты! Да это кошка! Так вот куда кошки из города переехали! Я стал звать:— Кис­кис! Кисонька! — и просунул руку в нору. А кисонька как заурчит, да таким зверем, что я и руку отдернул. Ну тебя, какая ты злая! Я пошел дальше и увидел, что много кроличьих нор раскопано. Это кошки  пришли из города, раскопали пошире кроличьи норы, кроликов выгнали и  стали жить по­дикому. IV Я стал думать, как бы переманить кошку к себе в дом. Вот раз я встретил кошку на берегу. Большая, серая, мордастая. Она, как  увидела меня, отскочила в сторону и села. Злыми глазами на меня глядит. Вся напружилась, замерла, только хвост вздрагивает. Ждет, что я буду делать. А я достал из кармана корку хлеба и бросил ей. Кошка глянула, куда корка  упала, а сама ни с места. Опять на меня уставилась. Я обошел стороной и  оглянулся: кошка прыгнула, схватила корку и побежала к себе домой, в нору. Так мы с ней часто встречались, но кошка никогда меня к себе не подпускала.  Раз в сумерках я ее принял за кролика и хотел уже стрелять. V Весной я начал рыбачить, и около моего дома запахло рыбой. Вдруг слышу — лает мой Рябчик. И смешно как­то лает: бестолково, на  разные голоса, и подвизгивает. Я вышел и вижу: по весенней траве не  торопясь шагает к моему дому большая серая кошка. Я сразу ее узнал. Она  нисколько не боялась Рябчика, даже не глядела на него, а выбирала только,  где бы ей посуше ступить. Кошка увидала меня, уселась и стала глядеть и  облизываться. Я скорее побежал в дом, достал рыбешку и бросил. Она схватила рыбу и прыгнула в траву. Мне с крыльца было видно, как она  стала жадно жрать. Ага, думаю, давно рыбы не ела. И стала с тех пор кошка ходить ко мне в гости. Я все ее задабривал и уговаривал, чтобы перешла ко мне жить. А кошка все  дичилась и близко к себе не подпускала. Сожрет рыбу и убежит. Как зверь. Наконец мне удалось ее погладить, и зверь замурлыкал. Рябчик на нее не лаял, а только тянулся на цепи, скулил: ему очень хотелось познакомиться с  кошкой. Теперь кошка целыми днями вертелась около дома, но жить в дом не хотела  идти. Один раз она не пошла ночевать к себе в нору, а осталась на ночь у Рябчика в  будке. Рябчик совсем сжался в комок, чтобы дать место. VI Рябчик так скучал, что рад был кошке. Раз шел дождь. Я смотрю из окна — лежит Рябка в луже около будки, весь  мокрый, а в будку не лезет. Я вышел и крикнул: — Рябка! В будку! Он встал, конфузливо помотал хвостом. Вертит мордой, топчется, а в будкуне лезет. Я подошел и заглянул в будку. Через весь пол важно растянулась кошка.  Рябчик не хотел лезть, чтобы не разбудить кошку, и мок под дождем. Он так любил, когда кошка приходила к нему в гости, что пробовал ее  облизывать, как щенка. Кошка топорщилась и встряхивалась. Я видал, как Рябчик лапами удерживал кошку, когда она, выспавшись,  уходила по своим делам. VII А дела у ней были вот какие. Раз слышу — будто ребенок плачет. Я выскочил, гляжу: катит Мурка с  обрыва. В зубах у ней что­то болтается. Подбежал, смотрю — в зубах у  Мурки крольчонок. Крольчонок дрыгал лапками и кричал, совсем как  маленький ребенок. Я отнял его у кошки. Обменял у ней на рыбу. Кролик  выходился и потом жил у меня в доме. Другой раз я застал Мурку, когда она  уже доедала большого кролика. Рябка на цепи издали облизывался. Против дома была яма с пол­аршина глубины. Вижу из окна: сидит Мурка в  яме, вся в комок сжалась, глаза дикие, а никого кругом нет. Я стал следить. Вдруг Мурка подскочила — и я мигнуть не успел, а она уже рвет ласточку.  Дело было к дождю, и ласточки реяли у самой земли. А в яме, в засаде,  поджидала кошка. Часами сидела она вся на взводе, как курок: ждала, пока  ласточка чиркнет над самой ямой. Хап! — и цапнет лапой на лету. Другой раз я застал ее на море. Бурей выбросило на берег ракушки. Мурка  осторожно ходила по мокрым камням и выгребала лапой ракушки на сухое  место. Она их разгрызала, как орехи, морщилась и выедала слизняка. VIII Но вот пришла беда. На берегу появились беспризорные собаки. Они целой  стаей носились по берегу, голодные, озверелые. С лаем, с визгом они  пронеслись мимо нашего дома. Рябчик весь ощетинился, напрягся. Он глухо  ворчал и зло смотрел. Володька схватил палку, а я бросился в дом за ружьем.  Но собаки пронеслись мимо, и скоро их не стало слышно. Рябчик долго не мог успокоиться: все ворчал и глядел, куда убежали собаки.  А Мурка хоть бы что: она сидела на солнышке и важно мыла мордочку. Я  сказал Володе: — Смотри, Мурка­то ничего не боится. Прибегут собаки — она прыг на столб и по столбу на крышу. Володя говорит: — А Рябчик в будку залезет и через дырку отгрызется от всякой собаки. А я в дом запрусь. Нечего бояться. Я ушел в город. IX А когда вернулся, то Володька рассказал мне: — Как ты ушел, часу не прошло, вернулись дикие собаки. Штук восемь.  Бросились на Мурку. А Мурка не стала убегать. У ней под стеной в углу, тызнаешь, кладовая. Она туда зарывает объедки. У ней уж много там накоплено.  Мурка бросилась в угол, зашипела, привстала на задние ноги и приготовила  когти. Собаки сунулись, трое сразу. Мурка так заработала лапами — шерсть  только от собак полетела. А они визжат, воют и уж одна через другую лезут,  сверху карабкаются все к Мурке, к Мурке! — А ты чего смотрел? — Да я не смотрел. Я скорее в дом, схватил ружье и стал молотить изо всей  силы по собакам прикладом, прикладом. Все в кашу замешалось. Я думал, от  Мурки клочья одни останутся. Я уж тут бил по чем попало. Вот смотри, весь  приклад поколотил. Ругать не будешь? — Ну, а Мурка­то, Мурка? — А она сейчас у Рябки. Рябка ее зализывает. Они в будке. Так и оказалось. Рябка свернулся кольцом, а в середине лежала Мурка. Рябка  ее лизал и сердито поглядел на меня. Видно, боялся, что я помешаю — унесу  Мурку. X Через неделю Мурка совсем оправилась и принялась за охоту. Вдруг ночью мы проснулись от страшного лая и визга. Володька выскочил, кричит: — Собаки, собаки! Я схватил ружье и, как был, выскочил на крыльцо. Целая куча собак возилась в углу. Они так ревели, что не слыхали, как я  вышел. Я выстрелил в воздух. Вся стая рванулась и без памяти кинулась прочь. Я  выстрелил еще раз вдогонку. Рябка рвался на цепи, дергался с разбегу,  бесился, но не мог порвать цепи: ему хотелось броситься вслед собакам. Я стал звать Мурку. Она урчала и приводила в порядок кладовую: закапывала лапкой разрытую ямку. В комнате при свете я осмотрел кошку. Ее сильно покусали собаки, но раны  были не опасные. XI Я заметил, что Мурка потолстела, — у ней скоро должны были родиться  котята. Я попробовал оставить ее на ночь в хате, но она мяукала и царапалась, так что пришлось ее выпустить. Беспризорная кошка привыкла жить на воле и ни за что не хотела идти в дом. Оставлять так кошку было нельзя. Видно, дикие собаки повадились к нам  бегать. Прибегут, когда мы с Володей будем в море, и загрызут Мурку  совсем. И вот мы решили увезти Мурку подальше и оставить жить у знакомых рыбаков. Мы посадили с собой в лодку кошку и поехали в море. Далеко, за пятьдесят верст от нас, увезли мы Мурку. Туда собаки не забегут.  Там жило много рыбаков. У них был невод. Они каждое утро и каждый вечер  завозили невод в море и вытягивали его на берег. Рыбы у них всегда быломного. Они очень обрадовались, когда мы им привезли Мурку. Сейчас же  накормили ее рыбой до отвала. Я сказал, что кошка в дом жить не пойдет и  что надо для нее сделать нору, — это не простая кошка, она из беспризорных  и любит волю. Ей сделали из камыша домик, и Мурка осталась стеречь невод  от мышей. А мы вернулись домой. Рябка долго выл и плаксиво лаял; лаял и на нас: куда  мы дели кошку? Мы долго не были на неводе и только осенью собрались к Мурке. XII Мы приехали утром, когда вытягивали невод. Море было совсем спокойное,  как вода в блюдце. Невод уж подходил к концу, и на берег вытащили вместе с  рыбой целую ватагу морских раков — крабов. Они — как крупные пауки, ловкие, быстро бегают и злые. Они становятся на  дыбы и щелкают над головой клешнями: пугают. А если ухватят за палец, так  держись: до крови. Вдруг я смотрю: среди всей этой кутерьмы спокойно идет  наша Мурка. Она ловко откидывала крабов с дороги. Подцепит его лапой  сзади, где он достать ее не может, и швырк прочь. Краб встает на дыбы,  пыжится, лязгает клешнями, как собака зубами, а Мурка и внимания не  обращает, отшвырнет, как камешек. Четыре взрослых котенка следили за ней издали, но сами боялись и близко  подойти к неводу. А Мурка залезла в воду, вошла по шею, только голова одна  из воды торчит. Идет по дну ногами, а от головы вода расступается. Кошка лапами нащупывала на дне мелкую рыбешку, что уходила из невода.  Эти рыбки прячутся на дне, закапываются в песок — вот тут­то их и ловила  Мурка. Нащупает лапкой, подцепит когтями и бросает на берег своим детям.  А они уж совсем большие коты были, а боялись и ступить на мокрое. Мурка  им приносила на сухой песок живую рыбу, и тогда они жрали и зло урчали.  Подумаешь, какие охотники! XIII Рыбаки не могли нахвалиться Муркой: — Ай да кошка! Боевая кошка! Ну, а дети не в мать пошли. Балбесы и  лодыри. Рассядутся, как господа, и все им в рот подай. Вон, гляди, расселись  как! Чисто свиньи. Ишь развалились. Брысь, поганцы! Рыбак замахнулся, а коты и не шевельнулись. — Вот только из­за мамаши и терпим. Выгнать бы их надо. Коты так обленились, что им лень было играть с мышью. Я раз видел, как Мурка притащила им в зубах мышь. Она хотела их учить, как ловить мышей. Но коты лениво перебирали лапами и упускали мышь. Мурка  бросалась вдогонку и снова приносила им. Но они и смотреть не хотели:  валялись на солнышке по мягкому песку и ждали обеда, чтоб без хлопот  наесться рыбьих головок. — Ишь мамашины сынки! — сказал Володька и бросил в них песком. —  Смотреть противно. Вот вам!Коты тряхнули ушами и перевалились на другой бок. Лодыри!  Карел Чапек, «Собака и кошка» Я очень пристально наблюдал и могу утверждать с почти абсолютной  уверенностью, что собака никогда не играет в одиночестве, нет. Собака,  предоставленная самой себе, если можно так выразиться, прямо по­звериному серьезна; если у нее нет никакого дела, она смотрит вокруг, размышляет,  спит, ловит на себе блох или что­ нибудь грызет — скажем, щетку или ваш  башмак. Но не играет. Оставшись одна, она не станет ни гоняться за  собственным хвостом, ни носиться кругами по лугу, ни держать в пасти ветку, ни толкать носом камень; для всего этого ей необходим партнер, зритель,  какой­нибудь соучастник, ради которого она будет лезть из кожи. Ее игра —  неистовое проявление радостного чувства товарищества. Как она виляет  хвостом только при встрече с родственной душой­человеком или собакой, —  совершенно гак же она может заняться игрой только в том случае, если кто­то играет с ней или хотя бы смотрит на нее. Есть такие чуткие собаки, для  которых игра теряет всякий интерес, как только вы перестанете обращать на  нее внимание: видимо, игра доставляет им удовольствие только при условии,  что она нравится и вам. Словом, собаке для игры требуется наличие  возбуждающего контакта с другим играющим; таково характерное свойство ее общительной натуры. Наоборот, кошка, которую вы тоже можете вовлечь в игру, будет, однако,  играть и в одиночестве. Она играет только для себя, эгоистически, не общаясь ни с кем. Заприте ее одну — ей довольно клубка, бахромы, болтающейся  бечевки, чтобы отдаться тихой грациозной игре. Играя, она этим вовсе не  говорит человеку: «Как я рада, что и ты здесь». Она будет играть даже возле  покойника, начнет шевелить лапой уголок покрывала. Собака этого не  сделает. Кошка забавляет сама себя. Собака хочет как­нибудь позабавить еще и другого. Кошка занята собой. Собака стремится к тому, чтобы еще кто­ нибудь был занят ею. Она живет полной, содержательной жизнью только в  своре, — хотя бы свору эту составляли всего двое. Гоняясь за своим хвостом,  она искоса смотрит, как к этому относятся присутствующие. Кошка этого  делать не станет: ей довольно того, что она сама получает удовольствие. Быть может, именно поэтому она никогда не предается игре безоглядно,  самозабвенно, со страстью, до изнеможения, как это делает собака. Кошка  всегда — немного выше своей игры; она словно снисходительно и как бы  горделиво соглашается развлечься. Собака участвует в игре вся целиком, а  кошка — только так, уступая минутному капризу. Я сказал бы, что кошка принадлежит к породе ироников, забавляющихся  людьми и обстоятельствами, но молча, с некоторым высокомерием тая это  удовольствие про себя; а собака — та из породы юмористов: она добродушна  и вульгарна, как любитель анекдотов, который без публики помирает отскуки. Движимая чувством товарищества, собака из кожи лезет вон, чтобы  показать себя с наилучшей стороны; в пылу совместной игры она не щадит  себя. Кошка довольствуется сама собой, собака жаждет успеха. Кошка  субьективистка; собака живет среди ближних — стало быть, в мире  объективного. Кошка полна тайны как зверь; собака проста и наивна, как  человек. Кошка — отчасти эстетка. Собака — натура обыкновенная. Или же  творческая. В ней есть нечто, обращенное к кому­то другому, ко всем другим, она не может жить только собой. Как актер не мог бы играть только перед  зеркалом, как поэт не мог бы слагать свои стихи только для себя, как  художник не стал бы писать картины, для того чтобы ставить их лицом к  стене… Во всем, во что мы, люди, по­настоящему, с упоением играем, есть тот же  пристальный взгляд, требующий интереса и участия от вас, других, от всей  великой, дорогой человеческой своры… И так же, в пылу игры, мы не щадим себя. Кир Булычев, «Разум для кота» Если я долго не встаю, Мышка подходит к кровати и, зацепив когтями одеяло, осторожно тащит его на себя. Это первое предупреждение. Чаще всего я  игнорирую первое предупреждение. Тогда он добирается до руки и  дотрагивается лапой. Рука тоже не откликается. Приходится переходить к  жестким мерам. Мышка выпускает когти и будит руку всерьез. В конце  концов я, конечно, просыпаюсь. Мышка своего добьется. Я поднимаюсь, ругая кота, он благородно трется бакенбардами о мои голые  колени и усаживается посреди комнаты, пока я оденусь и застелю постель.  Затем он несется к двери уборной, указывая мне правильный путь, потом ждет меня в дверях ванной. Только тогда идет на кухню. Но не к своей тарелке, это было бы слишком  просто, а Мышка не позволяет себе попрошайничать — это оставим для  простых котов. Мышка сидит у холодильника и глядит на меня. Только глядит. Он верит, что  я не оставлю его помирать с голоду. Да и получив свою утреннюю рыбу,  Мышка не бросается жадно к тарелке. Он сначала постоит рядом, глядя на  меня, словно мысленно считает до десяти. Вечером, когда приходят с работы, Мышка сидит на кресле в большой  комнате — оттуда лучше слышно, как поднимается лифт. По шагам он знает,  кто идет. Сколько раз я видел, как Мышка, услышав лифт, не двигается с  места, если к двери подходит чужой, скажем, не кормилец. Но если идут свои, Мышка опрометью летит к двери и садится так, чтобы его не задело, когда  дверь отворится. При виде родственника, — а Мышка глубоко убежден, что  мы представляем собой стаю, в которой ему отведено хоть и не самое  главное, но почетное место, — Мышка изображает красивого кота, для чего  он растягивается на полу во весь свой солидный рост и начинает кататься ипринимать элегантные позы. Если очень соскучился по людям за день, будет  кататься долго и энергично, но если до того кто­то уже пришел и кормил его,  то перевернется разок из вежливости и замрет. Мышка странно молчалив для кота. Я его подобрал беспризорным котенком.  Некому было учить его мяукать. А так как дома к нему относятся скорее как  к собаке, чем к коту, то он и ведет себя, как собака. Когда ко мне пришел Свер­ди, Мышка даже не поднял головы, а лежал в  кресле, прижав голову к сиденью, и внимательно разглядывал в дверь  прихожей ломкого, сутулого инопланетянина, отлично понимая, что это очень чужое существо. Свер­ди снял сапоги, вытащил из сумки своего секретаря —  большую мохнатую ящерицу по имени Диприда, посадил ее на плечо, прошел  в большую комнату и сел на диван, в метре от Мышки. Я боялся, что Мышка нападет на Диприду. Та тоже этого боялась и потому  сидела напряженно и часто мигала. Но Мышка рассудил, что Диприда — не  животное и территорию от нее охранять не надо. Спать он себе после этого не  позволил, глаз не закрывал и даже показывал неудовольствие, подрагивая  кончиком пушистого хвоста. Но не более того. Мы со Свер­ди обсуждали свои научные проблемы, а через полчаса пришла  Алиска. Услышав, как она вышла из лифта, Мышка прыгнул с кресла,  перепугав Диприду, которая даже уронила компьютер, и уселся у двери.  Затем он выдал сцену «красивое животное встречает долгожданную хозяйку»  в полном объеме. Свер­ди смеялся, Диприда подобрала компьютер и тоже  изобразила улыбку. — Еще один шаг, и он станет человеком, — сказал Свер­ди. — Я часто жалею, — сказал я, — что Мышка не может говорить. — Или писать, — сказал Свер­ди. Мышка понесся на кухню впереди Алисы. — В то же время в нем живет отсталое дитя, — сказал я. — Он делает  глупости. Рвет когтями диван, вчера чуть не грохнулся с балкона, охотясь на  голубей. Говоря высокопарно, силой любви невозможно сломить барьер  непонимания. Диприда кивнула. Она это понимала. — Что ж, — сказал Свер­ди, — еще недавно я мог бы сказать то же самое о  моей Диприде. Помнишь? Диприда кивнула и даже попыталась улыбнуться,  что у нее не очень получилось, так как рот ящерицы не приспособлен для  улыбки. — Я был счастлив, когда изобрели энцелостимулятор. Он был предназначен  для людей. И действие его оказалось удивительным. В течение года в школах  не осталось отсталых детей. Должен признаться, что я никогда бы не стал  профессором и никогда бы не прилетел к вам на Землю, если бы не  стимулятор. — Я читал, — сказал я. — Сейчас его уже начинают употреблять у вас.— Знаю, — сказал я. — Первой моей мыслью было: а что если я смогу помочь моей Диприде? Она  жила у нас давно, мы любили ее, но домашнее животное — это домашнее  животное. Мы называем порой зверей друзьями — это уступка любви.  Дружить можно только с себе подобными. Свер­ди погладил Диприду по мохнатому гребню, Диприда кивнула и начала  что­то набирать на клавиатуре компьютера. Вернулся Мышка. Видно, он поспешил с ужином, чтобы не оставлять меня  одного в комнате со странными гостями. Совершенно по­собачьи, увидев свой мячик, забытый под столом, он схватил его и быстро унес в угол, за стопку  книг, спрятал игрушку. — Если хочешь, я тебе завтра принесу пилюли, — сказал Свер­ди. —  Совершенно безопасны, опробованы на миллионах живых существ. — Спасибо, — сказал я. Мышка выглянул из­за книг. Ему хотелось поиграть мячиком, но гости все не  уходили, и не исключено было, что они отнимут мячик, если тот слишком  близко к ним подкатится. — Алиска! — позвал я. — Ты знаешь, что завтра Мышик станет умнее меня и  почти такой же умный, как ты? Алиска мыла посуду и пришла в комнату не сразу. И не сразу поняла, какие  светлые перспективы открываются для нашей стаи. — И что он будет делать? — спросила она. — Мышей ловить, — ответил я неумно. — А в самом деле? — Девушка, — сказал Свер­ди, — у нас с вами есть изумительный пример  стимуляции мозговой активности — моя любимая Диприда. Диприда, скажи  Алисе — ты счастлива? Диприда поглядела на Алису, на Мышку, который принялся от нечего делать  развязывать шнурки на моих ботинках, потом ловким движением лапки  набрала текст на клавишах компьютера, с которым никогда не расставалась.  На экранчике возникли слова: «Разумеется. Я была животным, а стала почти  человеком» Редьярд Киплинг, «Кошка, гулявшая сама по себе» Слушай, мой милый мальчик, слушай, внимай, разумей, потому что это  случилось, потому что это произошло, потому что это было еще в ту далекую  пору, когда Ручные Животные были Животными Дикими. Собака была дикая,  и Лошадь была дикая, и Корова была дикая, и Овца была дикая, и Свинья  была дикая – и все они были дикие­предикие и дико блуждали по Мокрым и  Диким Лесам. Но самая дикая была Дикая Кошка – она бродила, где  вздумается, и гуляла сама по себе. Человек, конечно, был тоже дикий, страшно дикий, ужасно дикий. И никогда  бы ему не сделаться ручным, если бы не Женщина. Это она объявила ему при  первой же встрече, что ей не нравится его дикая жизнь. Она живо сыскала емудля жилья уютную, сухую Пещеру, потому что спать в Пещере было куда  лучше, чем валяться под открытым небом, на куче сырой листвы. Она  посыпала пол чистым песочком и развела в глубине Пещеры отличный костер. Потом она повесила у входа в Пещеру шкуру Дикой Лошади хвостом вниз и  сказала Мужчине: – Вытирай, милый, ноги, перед тем как войти: ведь теперь у нас хозяйство. В этот вечер, мой милый мальчик, они ужинали дикой овцой, зажаренной на  раскаленных каменьях, приправленной диким чесноком и диким перцем.  Потом они съели дикую утку, начиненную диким рисом, дикими яблоками и  дикой гвоздикой; потом хрящики диких быков; потом дикие вишни и дикие  гранаты. Потом Мужчина, очень счастливый, пошел и заснул у огня, а  Женщина села колдовать: она распустила волосы, взяла плечевую баранью  кость, очень плоскую и очень гладкую, и стала пристально всматриваться в  проходящие по кости разводы. Потом она подбросила поленьев в огонь и  затянула песню. Это было Первое в мире Колдовство, Первая Волшебная  Песня. И собрались в Мокром и Диком Лесу все Дикие Звери; сбились в одно  стадо и, глядя на свет огня, не знали, что это такое. Но вот топнул дикой  ногой Дикий Конь и дико сказал: – О Друзья мои! О мои Недруги! Чует сердце мое: не к добру засветили  Мужчина и Женщина в большой Пещере большой огонь. Нет, это не к добру! Дикий Пес задрал дикий нос, понюхал, как пахнет баранье жаркое, и дико  сказал: – Пойду погляжу, а потом расскажу. Мне кажется, что там не так уж плохо.  Кошка, поедем со мною! – Ну нет, – отвечала Кошка. – Я, Кошка, хожу, где вздумается, и гуляю сама  по себе. — Ну, тогда я тебе не товарищ, – сказал Дикий Пес и побежал к Пещере во  весь дух. Но не пробежал он и десяти шагов, а Кошка уже подумала: “Я,  Кошка, хожу, где вздумается, и гуляю сама по себе. Почему бы мне не пойти  туда и не посмотреть, как и что? Ведь я пойду по собственной воле”. И она  тихохонько побежала за Псом, ступая мягко­премягко, и забралась в такое  местечко, откуда ей было слышно решительно все. Когда Дикий Пес подошел к Пещере, он диким носом приподнял лошадиную  шкуру и стал упиваться прекрасным запахом бараньего жаркого, а Женщина,  колдовавшая костью, услышала шорох и сказала, смеясь: – Вот, уже пришел первый. Ты, из Дикого Леса Дикая Тварь, чего тебе  надобно здесь? И отвечал Дикий Пес: – Скажи мне, о Враг мой, Жена Врага моего, что это пахнет так нежно среди  этих Диких Лесов? И нагнулась Женщина, и подняла с пола кость, и бросила Дикому Псу, и  сказала: – Ты, из Дикого Леса Дикая Тварь, отведай, погрызи эту кость.Взял Дикий Пес эту кость в свои дикие зубы, и она оказалась вкуснее всего,  что он грыз до той поры, и он обратился к Женщине с такими словами: – Послушай, о Враг мой, Жена моего Врага, брось мне скорее другую такую  же кость. И отвечала ему Женщина: – Ты, из Дикого Леса Дикая Тварь, пойди помоги моему Мужчине ходить за  добычей, стеречь эту Пещеру по ночам, и я дам тебе столько костей, сколько  тебе будет нужно. – Ах, – сказала Кошка, слушая их разговор, – это очень умная Женщина, хотя, конечно, не умнее меня. Дикий Пес забрался в Пещеру, положил голову Женщине на колени и сказал: – О, мой Друг, Жена моего Друга, хорошо. Я готов помогать твоему Мужчине охотиться, я буду стеречь по ночам вашу Пещеру. – Ах, – сказала Кошка, слушая их разговор, – что за глупец этот Пес! И она пошла прочь, пробираясь по Дикому Лесу и дико помахивая своим  диким хвостом. Но обо всем, что видела, никому не сказала ни слова. Проснувшись, Мужчина спросил: – Что здесь делает Дикий Пес? И ответила Женщина: – Его имя уже не Дикий Пес, а Первый Друг, и он будет нам другом во веки  веков. Как пойдешь на охоту, возьми и его с собой. На следующий вечер Женщина нарезала на заливных лугах большую охапку  травы и разложила ее сушиться у огня, и когда пошел от травы такой запах,  как от свежескошенного сена, она села у входа в Пещеру, сделала из  лошадиной кожи уздечку и, уставившись на плечевую баранью кость – на  широкую, большую лопатку, – снова принялась колдовать и запела волшебную песню. То было Второе Колдовство и Вторая Волшебная Песня.