Статья "Анализ рассказа М. Горького "26 и одна": "Утраченные идеалы"

Утраченные идеалы Между идеалом и действительностью, между требованием  совести и разума и жизнью у нас лежит огромная пропасть, существует  страшный разлад, и от этого разлада мы и становимся больны. С. Булгаков  «Двадцать шесть и одна» А.М. Горького – поэма. Поэма об идеале, о том хорошем и высоком, что может быть в человеке, о том низком и гадком, на  что  человек  способен. О  том,  что  можно  жить  и быть  таким, сяким… всяким…   по   причине   жизненных   обстоятельств,   а   можно   и   вопреки обстоятельствам   оставаться,   как   шестнадцатилетняя   Таня,   которую   не сломили оскорбления и унижения и которая ушла от двадцати шести «прямая, красивая, гордая» ­ одна. Двухчастный   художественный   мир   поэмы   по   закону   романтизма   и неоромантизма делит жизнь героев на «до» и «после». При этом время из буквально мифологического в экспозиции: «целый день», «постоянно», «изо дня   в   день»,   «каждое   утро»,   «регулярно,   как   солнце»…   вдруг,   после появления   солдата,   в   завязке   и   развитии   конфликта   отмеряется   уже отрезками: «через месяц», срок – «две недели», и потом – в кульминации превращается   в   «точку   невозврата»   ­   в   12   часов,   в   полдень,   а   в   развязке превращаетя в пессимистическое и, увы, закономерное   «никогда». Время – мерило   для   героев,   это   и   воплощение   застойной   текучести   их   жизни,   и однообразное,   привычно­ненавистное   состояние   пустоты   души   двадцати шести «живых машин», и тот короткий период их ложно­живой жизни, когда они предали и потеряли свой идеал.  Четко выражена вертикаль в поэме: это и образ трехэтажного здания, где на втором этаже Золотошвейня (с недостижимыми девятью девушками), которая покоится на плечах двадцати шести «атлантов» в подвале ­ душной и тесной крендельной, «тяжелой и тошной», где «низкий и тяжелый потолок», кирпич, железо, пыль, толстые стены, грязь, плесень, копоть, паутина. Это и космогонические   образы   солнца,   неба,   звезд,   которые   проявляются   через человеческие черты Тани, которая ­ «как солнце», глаза у неё голубые ­ «как звезды»,   падающие   с   неба,   но   при   этом   Таня   исчезает   быстро   –   «как мышонок»   ­   появляется   трогательный   образ   обитателя   жилого   дома   и путеводителя   (по   представлениям   древних   славян)   в   иной   мир.   Вертикаль прослеживается   даже  в  расположении  порога  в  подвале:  Таня,  приходя  за «кренделёчками», находится выше двадцати шести (на четыре ступеньки!) и смотрит на них «сверху  вниз», впрочем, как и солдат, являющийся  неким подобием   второго   божества,   альтернативного   идола,   смотрит   на   мастеров крендельной «сверху вниз», но, в отличии от Тани, «спускается» с пьедестала к ним и, как им кажется, становится простым и доступным.  Загадочным  центром, своего  рода, «сердцем» подвала является печь. Демонический   образ   «уродливой   головы   сказочного   чудовища», высунувшегося   из­под   пола,   с   всегда   открытой   широкой   пастью   относит читателя к древним образам Ада и Геены огненной, требующей жертв,   «с черными глазами­отдушинами, не ожидая … ничего человеческого, презирали их (рабов) холодным презрением мудрости».  Вся жизнь двадцати шести проходит вокруг этой печи. Это их спасение –   работа   ­   и   их   наказание   –   работа.   Красный   отблеск   от   огня   в   печи   – безмолвный   смех   чудовища   над   двадцатью   шестью   «живыми   машинами», «товарищами», «тупыми волами», «равнодушными рабами», «арестантиками», «братцами»… и «стадом баранов» ­ именно такая эволюция образа главного лирического «мы», сливающегося воедино, в одно неразрывное целое. В одно страдающее от недостатка  жизни общество полулюдей, которым, однако, не чужда песня­вздох, которая «бьется о камень стен, стонет, плачет и оживляет сердце тихой щекочущей болью, бередит в нем старые раны и будит тоску...». Этому   обществу   не   чуждо   чувство   красоты:  «все   красивое   возбуждает уважение к себе даже и у грубых людей». И, наконец, этому обществу не чуждо чувство любви: «Мы ее (Таню) любили, — этим все сказано». Кто же стал причиной разрушения устоявшейся картины мира, хоть и ненавистной, но наполненной надеждой на новый путь: «может быть, густая, широкая волна звуков представляется ему (одному из поющих песню) дорогой куда­то вдаль, освещенной ярким солнцем, — широкой дорогой, и он видит себя идущим по ней...»? Солдат, нарушивший этот ненавистный и при этом любимый   заведенный   порядок,   пришел   «со   стороны»,   он   гордится   своими победами «на женском фронте». Образы Тани и солдата соотносятся и спорят между   собой:   «розовое   личико»,   «розовые   губы»   Тани   и   «румяные   щеки» солдата, «мелкие белые» зубы Тани и «крупные желтые» ­ солдата. «Длинная и толстая коса каштановых волос» у Тани и солдат «при часах с золотой цепочкой». Два «идеальных» образа, два «божка» – женский и мужской – начинают   «спорить»   в   сознании   двадцати   шести.   И,   казалось   бы,   надо   бы защитить то хорошее, что имеют эти полулюди… Но в их плотном, потном и презираемом всеми обществе есть некто пекарь Павел, второй   человек (в поэме   А.М.   Горького)   после   Тани,   который   имеет   СВОЁ   имя   и   которого поначалу правильно пытался остановить кто­то из двадцати шести: «Не дело ты   затеял,   Павел!»,   и   именно   он   заключил:  «Значит   —   готово!..  Ай   да солдат!..»   Почему же герои не стали защищать Таню? Ведь вовсе ничего не было   ясно!   И   читатели   поэмы   вдруг   узнали,   что   не   такие   они   одинаково думающие и чувствующие, эти двадцать шесть, что они все это время умело управляемы были Павлом:  «Мы все знали, что он человек умный, умнее нас. И окрик его мы поняли, как уверенность в победе солдата...» «Ограбила!» ­ так восприняли герои «предательство» Тани. И стала она для них «Танькой», как для солдата, «краска сошла с лица ее» ­ обесцветился   которые   «на   нее ее   образ,   местью   наполнились   глаза   «обманутых»,   расходовали … лучшее, … хотя это лучшее — крохи нищих». Круг, которым оцепили   негодующие   двадцать   шесть, «повелительница») «просто прошла». Никто не посмел ее остановить.    Таня   («устроительница», И вновь воцарилось молчание, так как «говорить не о чем». Осталось героям продолжать «механически двигать пальцами и руками», оставаясь без солнца, без Тани. С пекарем Павлом. Поэма А.М. Горького «Двадцать шесть и одна» ­ яркое отражение духа эпохи. Эпохи поисков и потерь идеалов и нравственных ориентиров. Петрухина Ирина Геннадьевна