"В начале было слово..."

Спасибо слову, в котором,  как в мире,  ­ мир настоящего, мир будущего, мир отошедшего,  Бесконечно великая Вселенная в туманностях и звёздах,  И непостижимая Вселенная души человеческой… Отрывок из поэмы С. Поделкова «Власть сердца»             Cлово говорит о том же, о чем молчит молчание… Символом этой традиции может служить русская икона первой   половины   18­го   века   «Иоанн   Богослов   в молчании».   Из   истории   христианства   мы   знаем,   что   Иоанн                 Богослов – это один из 12 апостолов, которые написали священные произведения, вошедшие в Новый Завет. Днем памяти святого считается 21 мая.  Согласно библейскому преданию   Иоанн   был   сыном   рыбака.   Однажды,   когда Иоанн с братьями рыбачили на Галилейском море перед ними, явился Иисус Христос и призвал их последовать за ними,   чтобы   сделать   с   них   «ловцов   людей».   Иисус называл святого сыном грома.            Когда Господа распяли, именно Иоанну он поручил заботиться о Богоматери. После Успения Божьей Матери святой с помощником направился в Эфес для того чтобы проводить свои проповеди. На протяжении всего пути к нему за помощью обращалось немало людей, и он помогал им, творя настоящие чудеса. Во времена правления жестокого римского императора Нерона начались массовые гонения на христиан. Тогда апостола арестовали, и в Риме ему был вынесен смертельный приговор. Но чудеса не переставали совершаться. Сначала его напоили ядом, но он остался жив. После чего его пытались сварить в горячем котле, и тоже не получилось. В итоге его сослали на остров Патмос, где он продолжал проводить проповеди и творить чудеса.        На иконе «Иоанн Богослов в молчании» мы видим святого, левой рукой открывающего свое Евангелие: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Всё чрез Него Начало быть...»        Правая рука Иоанна Богослова поднесена к его устам и как бы налагает на них знак молчания. Левая   рука   покоится   на   «Откровении».   На   первый   взгляд,   смыслы   этих   жестов   прямо противоположны: одна рука открывает «Слово», другая призывает его утаивать.  Но суть в том, что на высшем уровне слово и молчание взаимообратимы: о чем Иоанн говорит в своем писании, о том же он и молчит своими устами. Когда  молчание и слово говорят об одном и том же, сказанное приобретает двойную  значимость. Именно потому, что «Слово было Бог», оно требует   молчания   и   произносится   в   молчании.   «Всевышний   говорит   глаголом   тишины»   (Ф. Глинка). В 1826 году, на изломе исторической судьбы России Пушкин, прозревая трагический путь духовных   мытарств   русской   интеллигенции,   создаёт   величайшее   в   русской   литературе художественное произведение  «Пророк» — утверждение бытийности Слова.        Эстетическую задачу, которую А.С.Пушкин неизменно ставил перед собой, поэт определял так: «Ищу союза  волшебных звуков, чувств и дум».  Стихотворение «Пророк» было написано поэтом в 1826 году. Поэтика стихотворения «Пророк» проста и аскетична. Образная система ограничена несколькими персонажами. Описаний нет. Практически отсутствуют различного рода тропы. Повествование ведётся последовательно. Композиция состоит из шести, расположенных друг   за   другом   эпизодов.   В   них   —   история   рождения   пророка.   Каждый   эпизод   — самостоятельная, синтаксически выделенная картина, оснащённая продуманным набором деталей символического характера. Сюжет каждого эпизода — лаконичный рассказ о чуде. Все шесть подобны клеймам житийной иконы. Клеймо первое. “Встреча с серафимом” Духовной жаждою томим, В пустыне мрачной я влачился, И шестикрылый серафим На перепутье мне явился;..      О какой пустыне он говорит? Имеет ли она какие­нибудь географические приметы? Что это — голые камни, мёртвые груды песка, непролазный бор или окутанные мутью тумана болотные кочки? Ни то, ни другое, ни третье. Ни что­либо вообще. Это — абсолютная пустыня. Ничто. Голое место, без каких­либо признаков бытия. “Да будет свет!” — здесь ещё не прозвучало. Пустыня  мрачная. И лишь он, покинутое всеми  я, безвольно и бессмысленно влачится в этом Богом оставленном месте. Он ничего о себе не знает, кроме того, что он — я. Ни звания, ни роду, ни племени. Ни облика, ни пола, ни возраста. Ни имени. Он — никто и ничто. Пустыня. Такая же, как и кругом — мрачная и глухая. Не столько отсутствие воды и снеди, муки телесные терзают его,   сколько   отсутствие   смысла   и   цели,  духовная  жажда.  И   только   смутное   предчувствие, невнятное   ожидание   спасения   заставляет   двигаться.  Томление.   Неясное,   беспокойное, неопределённое   желание.   Зыбкая   возможность.   Таким,   измученным   духовно   и   физически, опустошённым,  лицом  к  лицу  с пустыней  мира,  он оказывается там,  где  сомнения  и  тревоги обретают плоть безжалостной реальности выбора — на перепутье. В месте полной оставленности. В   нулевой   точке   пути:   отовсюду   ушёл   и   не   пришил   никуда.   По   фольклорному   поверью,   на перепутье бесы окружают странника со всех сторон, норовя сбить его с пути истинного. Здесь нет защиты от искуса. Это не просто место выбора, это — место битвы злых демонов за душу челове­ ческую. Перепутье — точка концентрации бесовских сил, их повышенной агрессивности и злобы. Тут не обыкновенный перекрёсток, где в плоскости земного горизонта сходятся разные дороги. Через точку их скрещения проходит мистическая вертикаль, направляющая пути человеческие к небу или к аду. Оказавшись на перепутье, он замкнул цепь, связующую миры, и взметнулась искра: “огненный”,   “пламенный”   —   серафим  —   явился   ему.   Шесть   крыл   серафима   языками исполинского костра колышутся они во мраке пустыни, гонят тьму бесовскую.  Клеймо второе. “Преображение зрения” Перстами лёгкими, как сон, Моих зениц коснулся он: Отверзлись вещие зеницы, Как у испуганной орлицы.       Береги, как зеницу ока, —  гласит народная поговорка. Зеница, зрачок —  самый нежный и чувствительный орган человеческого организма. Невидимая соринка в глаз попадёт, и то — боль нестерпимая, слёзы градом. А тут не глаз (око),  а зрачок (зеницу) — перстами (пальцами). Пусть даже —  лёгкими, как сон.  Но не забудем ещё, у серафима, и — огненными. Обретение нового взгляда   проходит   через   смертельную   муку.   Прежние   глаза   —   выжжены.   Но   только   так отверзается вещее, всепоглощающее, всепроникающее, всевидящее зрение. Он чувствует себя на краю орлиного гнезда —  орлицей.  Странное, на первый взгляд, сравнение. Но, если вдуматься, оправданное — острота зрения нечеловеческая. По преданию, орёл — самая зоркая птица на земле, но орлица, стерегущая своих птенцов, во много раз зорче. Когда же гнезду грозит опас­ ность… Как у испуганной орлицы — запредельная степень зоркости. Невыносимая. Бездна бытия во всём многообразии жизни  отверзлась  перед ним. “Перстами лёгкими, как сон, моих зениц коснулся   он”   —   на   самом   деле,   это   взрыв,   по   интенсивности   во   много   раз   превосходящий энергетику ядерного. Человек пережить этого не может. Он должен погибнуть. И только чудо даёт силы выносить это одновременное созерцание всего. Клеймо третье. “Преображение слуха” Моих ушей коснулся он, И их наполнил шум и звон: И внял я неба содроганье, И горний ангелов полёт, И гад морских подводный ход, И дольней лозы прозябанье.      Своим новым, вещим взором видит он ангелов, парящих в горних высях, и — ток воздуха, под их крылами, неба содроганье. Видит — чудищ, свершающих свой тайный путь в пучине морской, и   —   струение   воды   под   их   плавниками,  подводный   ход.   Видит,   как   растёт   трава   и   —   как взрыхливается   почва,   раздвигаемая   ростком,   пробивающим   путь   к   свету,  дольней   лозы прозябанье. Видит, а через мгновение и — слышит. Обретение мира продолжается. Немое кино наполняется звуком. Можно ли слышать — горних ангелов полёт? Или — как плавают рыбы? И — как семя в земле движется? Этих звуков нет в природе. Они не существуют. Но он их слышит.  И они, несуществующие, — шум и звон для него. Но как же тогда все остальные, действительные звуки мира: голоса людей (их молитвы, проклятия, смех, рыдания, стоны и вопли восторга), пение птиц, рёв хищников, грохот вулканов и водопадов? Серафим наделил его запредельной остротой слуха, погрузив в вечный кошмар вселенской какофонии. “Моих ушей коснулся он” —  это тоже, по сути дела, взрыв, той же мощи и воздействия, что и при обретении нового зрения. Для человека он так же не выносим и смертелен. И только чудо даёт силы. Клеймо четвёртое. “Преображение речи” И он к устам моим приник, И вырвал грешный мой язык, И празднословный, и лукавый, И жало мудрыя змеи В уста замершие мои Вложил десницею кровавой.      Вырывание языка — мучительнейшее наказание средневекового правосудия. Мы не знаем, как и когда  согрешил он словом, но ясно, что то, что отверзлось его вещему взору, что наполнило шумом и звоном  его вещий слух, не может быть выражено смертными словами. Даже самое мудрое  из  них  будет  праздным, пустым.  Даже  самое  искренне  —  лукавым, двусмысленным. Человеческий язык не предназначен для изъяснения сверхъестественных истин. И — более того: для  вещих  слов, для огненных  глаголов  нужно другое устройство речевого аппарата —  жало мудрыя змеи. То жало, которое поведало первочеловеку Адаму и жене его Еве невыразимую тайну Древа познания Добра и Зла. Жало многой мудрости и — многой печали. Вынести эти муки ни физически, ни духовно простой смертный не способен. Без помощи чуда. Клеймо пятое. “Преображение сердца” И он мне грудь рассек мечом, И сердце трепетное вынул, И угль, пылающий огнём, Во грудь отверстую водвинул.              То, что началось как  сон, завершилось казнью.  Лёгкие  персты  обратились в  меч. Под его ударом отверзлась грудь, и стало видно всё ещё живое, трепетное, человеческое сердце. Ему не место   в   теле   нечеловека,   сверхчеловека,   пророка.  И   угль,   пылающий   огнём,   озаряет   светом пустыню внутреннюю, как озарил своим светом пустыню внешнюю серафим. Сердце человеческое — перепутье физических и духовных сил наших, “поле битвы, где дьявол с Богом борется”, по словам Достоевского, источник жизни и смерти. Пылающим углем входит в его тело сам серафим. Отныне они — одно целое. Грозные и неизбежные посланники небес. Клеймо шестое. “Рождение пророка” Как труп в пустыне я лежал. И Бога глас ко мне воззвал: “Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею Моей, И обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей”.        Посланник небес… С выжженными глазницами, с замершими, помертвевшими от боли, от­ верстыми безумной мукой устами, с змеиным жалом, вываливающимся из кровавого отверстия рта, разрубленный пополам — как труп лежал. Трупом и был. Опять в пустыне. Но это другая пустыня. Мрак её рассеян пылающим углем­сердцем. Перепутья нет. Есть путь —  Бога глас. Путь вверх. Вос­стань. Из мертвых. Поднимись. Воскресни. Распятый на кресте дорог, рождается он в жизнь вечную. Наделённому вещим слухом, каково ему, даже трупу, слышать Бога глас? Ведь то — сотрясение всего организма, каждой клетки, каждого атома.      Прежняя плоть разрушена, изжита, изничтожена. И — восстановлена. Исполнена волей Божьей. В новом теле поселён Дух. Жажда — утолена. Он более не анонимное я. Словом Божиим наречён и сотворен — Пророк.        И виждь: дарованным тебе вещим взором постигни разумность, силу и красоту Божьего мира, в хаосе форм и движений разгляди космос Творения.  И внемли: вещим слухом своим собери в симфонию весь шум и звон Бытия. Исполнись волею Моей: жар угля, пылающего огнём, обрати в жар сердца твоего, горящего во Имя Господне.  Глаголом жги сердца людей: словом живым, подвижническим воспламеняй сердца других, возжигай в их груди пламя, которым светит твое сердце —   пламя Любви, Надежды и Веры. Велики слава и подвиг пророка. Словом Божиим возжена в нём новая жизнь — высшим велением уготован ему путь сквозь суету сует земную. Одо­ левая сопротивление повседневных забот, тревог и тягот людских, пророческим глаголом жечь сердца.          По форме, стихотворение представляет собой монолог. Слово пророка уже после того, как он восстал и был призван к своему подвигу. Это те горящие глаголы, которым суждено жечь сердца людей. Или точнее, это — предыстория, предисловие, преддверие. Ещё — на человеческом языке, пусть даже поэтически возвышенном и торжественном. Следом зазвучит нечто невероятное и   невыразимое   смертными   словами,   неподвластное   грамматике   и   письму   —  пророческое.   И полетят каменья…         Так возникает средник, центральная, “портретная” часть созданной Пушкиным стихотворной житийной иконы. Один — но не одинокий. Под сенью крыл серафимовых, в лучах божественной благодати   Пророк.   Лик   его   очищен   страданием,   сух   и   строг.   Мужественной   решимостью   и печалью   исполнен   взгляд,   сияет   светом   истины.   Уста   пламенеют  огненным   Словом.   Люди слушают. С напряжённым вниманием. В безразличии. Презрительно ухмыляясь и негодуя. Взоры одних устремлены к нему и — к небу. Взоры других потуплены долу — в землю. Тянутся за благословением. Сгибаются за камнями. Земля и небо, правда и истина, ненависть и любовь — перекладины креста, на котором распят Поэт­Пророк. Посредник между будним и вечным. Перепутье страстей человеческих. Сретение плоти и духа. Сердце мира сего.      Всё подчинено единому замыслу. Избегая метафорических излишеств, Пушкин каждый образ стихотворения   наполняет   предельной   полнотой   смысла.   Даже   невозможный   с   точки   зрения классической риторики анафорический повтор из двенадцати союзов “и” выстраивается в строгую вертикаль  —  главный   поэтический   образ   произведения:    Пророк   ­   это   Глас   Божий.  Его Животворящее  Слово ­ это Нить, связующая небо и землю. Струна, поющая Славу Небесную. Жало, язвящее грехи людские. Стрела, пронзающая чрево ада.