Сценарий ""Сердце Африки пенья полно и пыланья..." по произведениям Н. Гумилёва" 7 класс

«Сердце Африки пенья полно и пыланья...» по произведениям Н. Гумилёва Много ли в России поэтов, доживших до старости и умерших своей смертью? Увы ... Ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Есенина, ни Маяковского никогда не сможем представить себе почтенными старцами, окружёнными внуками. Среди них ­ и Николай Гумилёв. Поэт, чьё имя более полувека было под запретом, но чьи стихи проникали из одного десятилетия в другое ­ через колючие проволоки и сквозь глухое молчание. Проникали, в очередной раз доказывая миру, что Судьба больше Поэта; что можно убить творца, но не память о нём. Но Н. Гумилёв не только поэт,  но   и  путешественник.   Николай   Гумилев   неоднократно   бывал   в  Африке. Первый раз его путешествие было организовано еще в 1909 году, когда вместе с академиком Радловым он едет в Абиссинию. Сердце Африки пенья полно и пыланья,  И я знаю, что, если мы видим порой  Сны, которым найти не умеем названья,  Это ветер приносит их, Африка, твой! Из письма Вячеславу Иванову: Многоуважаемый и дорогой Вячеслав Иванович, до последней минуты я надеялся получить Вашу телеграмму или хоть письмо, но, увы, нет ни того, ни другого.   Я прекрасно доехал до Джибути и завтра еду дальше. Постараюсь попасть в Аддис­ Абебу, устраивая по дороге эскапады: Здесь уже настоящая Африка. Жара, голые негры, ручные обезьяны. Я совсем утешен и чувствую себя прекрасно. Сейчас пойду купаться, благо акулы здесь редки.   Во   время   путешествий   по   Африке   Гумилев   часто   в   своих   стихах   описывал интересные живописные места, мимо которых он проезжал, животных, которых ему доводилось видеть: Носорог. Видишь, мчатся обезьяны  С диким криком на лианы,  Что свисают низко, низко,  Слышишь шорох многих ног? Это значит ­ близко, близко  От твоей лесной поляны  Разъяренный носорог. Гиена. Ночная мгла несет свои обманы,  Встает луна, как грешная сирена, Бегут белесоватые туманы, И из пещеры крадется гиена.  Ее стенанья яростны и грубы,  Ее глаза зловещи и унылы,  И страшны угрожающие зубы На розоватом мраморе могилы. Жираф. Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,  И руки особенно тонки, колени обняв.  Послушай: далеко, далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф.  Ему грациозная стройность и нега дана,  И шкуру его украшает волшебный узор,  С   которым   равняться   осмелится   только   луна,   Дробясь   и   качаясь   на   влаге широких озер. Вдали он подобен цветным парусам корабля,  И бег его плавен, как радостный птичий полет.  Я знаю, что много чудесного видит земля,  Когда на закате он прячется в мраморный грот. Озеро Чад На таинственном озере Чад По среди вековых баобабов Вырезные фелуки стремят На заре величавых арабов. По лесистым его берегам И в горах, у зеленых подножий, Поклоняются страшным богам Египет Как картинка из книжки старинной, Услаждавшей мои вечера, Изумрудные эти равнины И раскидистых пальм веера. И каналы, каналы, каналы, Что несутся вдоль глиняных стен, Орошая Дамьетские скалы Розоватыми брызгами пен. Сахара Все пустыни друг другу от века родны, Но Аравия, Сирия, Гоби, ­  Это лишь затиханье сахарской волны,  В сатанинской воспрянувшей злобе . Плещет Красное море, Персидский залив,  И глубоки снега на Памире,  Но ее океана песчаный разлив  До зеленой доходит Сибири. Ни в дремучих лесах, ни в просторе морей,  Ты в одной лишь пустыне на свете  Не захочешь людей и не встретишь людей,  А полюбишь лишь солнце да ветер. Гумилев вновь задумывает путешествие в Африку. "Он всегда жаждал приключений и новых путешествий. И его вечная мечта ­ Африка ­ жила в нем". Экспедиция его в Африку "была широко обставлена на средства Академии наук". (Академия ассигновала для экспедиции Гумилева 600 рублей).  Н.   Гумилёв   писал:   «У   меня   есть   мечта,   живучая   при   всей   трудности   ее выполнения.   Пройти   с   юга   на   север   Данакильскую   пустыню,   лежащую   между Абиссинией   и   Красным   морем,   исследовать   нижнее   течение   реки   Гаваша, узнать рассеянные там неизвестные загадочные племена. Номинально они находятся под властью абиссинского правительства, фактически свободны. И так как все они принадлежат к одному племени данакилей, довольно способному, хотя очень свирепому, их можно объединить и, найдя выход к морю, цивилизовать или,   по   крайней   мере,   арабизировать.   В   семье   народов   прибавится   еще   один сочлен. А выход к морю есть. Это ­ Рагейта, маленький независимый султанат, к северу от Обока. Один русский искатель приключений ­ в России их не меньше, чем где бы то ни было, ­ совсем было приобрел его для русского правительства. Но   наше   Министерство   иностранных   дел   ему   отказало».   Первоначально задуманный   им   маршрут   не   был   принят   Академией,   так   как   стоил   слишком дорого.  Я   должен   был   отправиться   в   порт   Джибути  в   Баб­эль­Мандебском проливе, оттуда по железной дороге к Харару, потом, составив караван, на юг в область,   лежащую   между   Сомалийским   полуостровом   и   озерами   Рудольфа, Маргариты,   Звай;   захватить   возможно   больший   район   исследования;   делать снимки,   собирать   этнографические   коллекции,   записывать   песни   и   легенды. Кроме того, мне предоставлялось  право собирать зоологические коллекции. В сопровождающие   он   берет   своего   молодого   племянника   И.   Сверчкова. Приготовления к поездке заняли много сил и времени. И за день до отъезда у Гумилева  начался жар, и доктор предположил, что это тиф. Но, несмотря на болезнь,   Николай   Степанович   все   же   покидает   Петербург.   На   пароходе Добровольного   флота   "Тамбов"   они   по   Черному   морю   достигли Константинополя,   где   посетили   Айя­Софию.   В   Константинополе   они в В Харар. познакомились с турецким консулом, который по назначению тоже направлялся Порт­Саид им не было разрешено войти, поскольку в Константинополе, где они уже побывали, оказалось, была холера.  Экспедиция через Суэцкий канал отправилась в Красное море. Не всякий может полюбить Суэцкий канал, но тот, кто полюбит его, полюбит надолго. Эта узкая полоска неподвижной воды имеет совсем особенную грустную прелесть. Суэцкий канал. Стаи дней и ночей  Надо мной колдовали,  Но не знаю светлей,  Чем в Суэцком канале, Где идут корабли,  Не по морю, по лужам,  Посредине земли  Караваном верблюжьим. На   африканском   берегу,   где   разбросаны   домики   европейцев,   ­   заросли искривленных   мимоз   с   подозрительно   темной,   словно   после   пожара,   зеленью, низкорослые   толстые   банановые   пальмы;   на   азиатском   берегу   ­   волны   песка, пепельно­рыжего, раскаленного. Медленно проходит цепь верблюдов, позванивая колокольчиками. Изредка показывается какой­нибудь зверь, собака, может быть, гиена или шакал, смотрит с сомненьем и убегает. Большие белые птицы кружат над водой или садятся отдыхать на камни. Кое­ где полуголые арабы, дервиши или так бедняки, которым не нашлось места в городах, сидят у самой воды и смотрят   в   нее,   не   отрываясь,   будто   колдуя.   Впереди   и   позади   нас   движутся другие   пароходы.   Ночью,   когда   загораются   прожекторы,   это   имеет   вид похоронной   процессии.   Часто   приходится   останавливаться,   чтобы   пропустить встречное   судно,   проходящее   медленно   и   молчаливо,   словно   озабоченный человек. Эти тихие часы на Суэцком канале смиряют и убаюкивают душу, чтобы потом ее застала врасплох буйная прелесть Красного моря. Самое жаркое из всех морей,   оно   представляет   картину   грозную   и   прекрасную.   Вода   как   зеркало отражает   почти   отвесные   лучи   солнца,   точно   сверху   и   снизу   расплавленное серебро. Рябит в глазах кружится голова. Здесь часты миражи, и я видел у берега несколько обманутых ими и разбившихся кораблей. Красное море Здравствуй, Красное Море, акулья уха, Негритянская ванна, песчаный котел!  На утесах твоих, вместо влажного мха,  Известняк, словно каменный кактус, расцвел. На твоих островах в раскаленном песке, Позабыты приливом, растущим в ночи,  Издыхают чудовища моря в тоске:  Осьминоги, тритоны и рыбы­мечи. С африканского берега сотни пирог  Отплывают и жемчуга ищут вокруг,  И стараются их отогнать на восток  С аравийского берега сотни фелук. Следующим пунктом прибытия была Джибути. Здесь путешественники провели три   дня.   "Быстро   прошли   эти   три   дня   в   Джибути.   Вечером   прогулки,   днем валянье на берегу моря ... По утрам ко мне в гостиницу приходили сомалийцы племени   Исса,   и   я   записывал   их   песни".   На   четвертый   день   Гумилев   со спутниками отправился на поезде в Дире­Дауа. Когда они прибыли на станцию Айша в 160 километрах от Джибути, объявили, что поезд дальше не пойдет, так как пути размыло дождями. Оказалось, что ждать, пока починят пути, придется 8 дней,   но   можно   попробовать   добраться   на   дрезине.   Раздобыв   две   дрезины, путешественники   отправились   в   Дире­Дауа.   По   пути   они   встретили   поезд,   на котором проехали около часа, а позже ­ вагон, который и довез их до пункта назначения. В Дире­Дауа надо было составлять караван. Гумилев решил взять слуг (ашкеров ­ людей, сопровождающих и охраняющих караван) здесь, а мулов купить в Хараре. "Чтобы быть уверенным в своих ашкерах, необходимо записать их и их поручителей у городского судьи". Поэтому Гумилев отправился к судье и "имел случай   видеть   абиссинский   суд",   а  также   присутствовал   непосредственно   при процессе. "Судиться в Абиссинии ­ очень трудная вещь. Обыкновенно выигрывает тот,   кто   заранее   сделает   лучший   подарок   судье,   а   как   узнать,   сколько   дал противник? Дать же слишком много тоже невыгодно. Тем не менее абиссинцы очень   любят   судиться,   и   почти   каждая   ссора   кончается   традиционным приглашением во имя Менелика (ба Менелик) явиться в суд". Следующим утром путники отправились в Харар. Из «Африканского дневника» Н. Гумилёва: "Харар основан лет девятьсот тому назад мусульманскими выходцами из Тигре, бежавшими от религиозных преследований, и смешавшимися с ними арабами. Он расположен на небольшом, но чрезвычайно плодородном плоскогорье, которое с севера   и   с   запада   граничит   с   Данакильской   пустыней,   с   востока   ­   с   землей Сомали, а  с юга  ­ с высокой  и  лесистой областью Мета...  Порядок  держится только вице­губернатором  Фитаурари Габре, старым сановником школы Бальчи... И европейцы, и абиссинцы, и галласы, точно сговорившись, ненавидят хараритов. Европейцы   за   вероломство   и   продажность,   абиссинцы   за   лень   и   слабость, ненависть   галласов,   результат   многовековой   борьбы,   имеет   даже   мистический оттенок   ...   Все   это   кажется   мне   не   совсем   справедливым.   Харариты действительно   унаследовали   наиболее   отталкивающие   качества   семитической расы, но не больше, чем арабы Каира или Александрии, и это их несчастье, что им приходилось   жить   среди   рыцарей­   абиссинцев,   трудолюбивых   галласов   и благородных   арабов   Йемена.   Они   очень   начитаны,   отлично   знают   Коран   и арабскую литературу, но особенной религиозностью не отличаются. Их главный святой   ­   шейх   Абукир,   пришедший   лет   двести   тому   назад   из   Аравии   и похороненный   в  Хараре.  Ему   посвящены   многочисленные   платаны   в   городе   и окрестностях,   так   называемые   аулиа   ...   "   "Уже   с   горы   Харар   представлял величественный   вид   со   своими   домами   из   красного   песчаника,   высокими европейскими   домами   и   острыми   минаретами   мечетей.  Он   окружен   стеной,  и через ворота не пропускают после заката солнца. Внутри же это совсем Багдад времен. Гаруна­аль­Рашида. Узкие улицы, которые то подымаются, то спускаются ступенями, тяжелые деревянные двери,   площади,   полные   галдящим   людом   в   белых   одеждах,   суд,   тут   же   на площади, ­ все это полно старых сказок. Мелкие мошенничества, проделываемые в городе, тоже совсем в древнем духе ..." Галла Восемь дней от Харрара я вел караван  Сквозь Черчерские дикие горы  И седых на деревьях стрелял обезьян,  Засыпал средь корней сикоморы. На девятую ночь я увидел с горы  — Этот миг никогда не забуду­  Там внизу, в отдаленной равнине, костры,  Точно красные звезды, повсюду. И помчались один за другими они, Точно тучи в сияющей сини, Ночи трижды­святые и странные дни На широкой галлаской равнине. Все, к чему приближался навстречу я тут, Было больше, чем видел я раньше: Я смотрел, как огромных верблюдов пасут  у широких прудов великанши.  Как саженного роста галласы, скача  В леопардовых шкурах и львиных,  Убегающих страусов рубят сплеча  На горячих конях­исполинах.  И как поят парным молоком старики  Умирающих змей престарелых...  И, мыча, от меня убегали быки,  Никогда не видавшие белых. Временами я слышал у входа пещер Звуки песен и бой барабанов, И тогда мне казалось, что я Гулливер, Позабытый в стране великанов. И таинственный город, тропический Рим, Шейх­Гуссейн я увидел высокий, Поклонился мечети и пальмам святым, Был допущен пред очи пророка. Жирный негр восседал на персидских коврах В полутемной неубранной зале, Точно идол, в браслетах, серьгах и перстнях, Лишь глаза его дивно сверкали. Я склонился, он мне улыбнулся в ответ, По плечу меня с лаской ударя, , Я бельгийский ему подарил пистолет И портрет моего государя. Всё расспрашивал он, много ль знают о нем В отдаленной и дикой России ... Вплоть до моря он славен своим колдовством, И дела его точно благие. Если мула в лесу ты не можешь найти, Или раб убежал беспокойный, Всё получишь ты вдруг, обещав принести Шейх­Гуссейну подарок пристойный. Чтобы   путешествовать   по   Абиссинии,   требуется   пропуск   от   правительства. Гумилев с племянником отправились в гости к дедьязмагу Тафари, который мог способствовать   предоставлению   пропуска   русским   путешественникам.   "Мы поднялись по лестнице и после минутного ожиданья на веранде вошли в большую устланную коврами комнату, где вся мебель состояла из нескольких стульев и бархатного кресла для дедьязмага. Дедьязмаг поднялся нам навстречу и пожал нам руки. Он был одет в шамму, как все абиссинцы, но \по его точеному лицу, окаймленному   черной   вьющейся   бородкой,   по   большим   полным   достоинства газельим глазам и по всей манере держаться в нем сразу можно было угадать принца... После   посещения   дедьязмага   Гумилев   и   его   спутник   принялись   за   работу   в Хараре.   В   «Африканском   дневнике»   читаем:   Мой   спутник   стал   собирать насекомых в окрестностях города. Моя работа была совсем иного рода: я собирал этнографические   коллекции,   без   стеснения   останавливал   прохожих,   чтобы посмотреть надетые на   них вещи, без спроса входил в дома и пересматривал утварь, терял голову, стараясь добиться сведений о назначении какого­нибудь предмета у не понимавших, к чему всё это, хараритов. Надо мной насмехались, когда я покупал старую одежду, одна торговка прокляла, когда я вздумал её сфотографировать,   и   некоторые   отказывались   продать   мне   то,   что   я   просил, думая, что это нужно мне для колдовства. Для того, чтобы достать­ священный здесь   предмет   ­   чалму,   которую   носят   харариты,   бывавшие   в   Мекке,   мне пришлось   целый   день   кормить   листьями   ката   (наркотического   средства, употребляемого   мусульманами)   обладателя   его,   одного   старого   полоумного шейха. И в доме матери кавоса при турецком   консульстве   я   сам   копался   в зловонной корзине для старья и нашёл там много интересного. Поэт собрал в Абиссинии богатейший и разнообразнейший материал, особенно в сфере   фольклора.   Он   записал   великое   множество   легенд,   преданий   и   песен местных племён и народностей. Секретарь историко­филологического отделения Академии наук академик С.Ф.Ольденбург отмечал, что коллекция, собранная в Восточной   Африке   командированным   туда   господином   Н.С.   Гумилёвым, существенно   дополняет   имевшиеся   в   те   времена   в   этнографическом   музее Петербурга материалы о племенах харрари и сомали, и является уникальной в своём   роде."Свое   задание   Гумилев   выполнил   блестяще   ­   привезенные   им экспонаты легли в основной африканский фонд Музея этнографии в Петербурге". Но   самое   главное   то,   какие   произведения   родились   после   его   африканских путешествий. Африка вдохновила его на неповторимые стихи. Сделав из поэта совершенно другого человека: мужественного, пытливого, знающего цену жизни и чести,   Абиссиния   дала   мощнейший   импульс   его   творчеству.   Именно   Африке посвящена одна из лучших прижизненных книг поэта «Шатёр», представляющая собой поэтическую летопись его путешествий в Африку. Вот отрывок одного из стихотворений книги «Шатёр» Абиссиния Между берегом буйного Красного моря И Суданским таинственным лесом видна, Разметавшись среди четырёх плоскогорий, С отдыхающёй львицею схожа, страна. Север – это болота без дна и без края, Змеи чёрные подступы к ним стерегут, Их сестёр­лихорадок зловещая стая, Желтолицая, здесь обрела свой приют. А над ними насупились мрачные горы, Вековая обитель разбоя, Тигрэ, Где оскалены бездны, взъерошены боры И вершины стоят в снеговом серебре. В плодоносной Амхаре и сеют и косят, Зебры любят мешаться в домашний табун И под вечер прохладные ветры разносят Звуки песен гортанных и рокота струн. Замбези Точно медь в самородном железе, Иглы пламени врезаны в ночь, Напухают валы на Замбези И уносяться с гиканьем прочь. Сквозь неистовство молнии белой Что­то видно над влажной скалой,  Там могучее черное тело  Налегло на топор боевой. Раздается гортанное пенье.  Шар земной обтекающих муз  Непреложны повсюду веленья! ..  Он поет, этот воин зулус. Экваториальный лес Я поставил палатку на каменном склоне Абиссинских, сбегающих к западу, гор  И беспечно смотрел, как пылают закаты  Над зеленою крышей далеких лесов. Прилетали оттуда какие­то птицы  С изумрудными перьями в длинных хвостах,  По ночам выбегали веселые зебры,  Мне был слышен их храп и удары копыт. И однажды закат был особенно красен,  И особенный запах летел от лесов,  И к палатке моей подошел европеец,  Исхудалый, небритый, и есть попросил. Вплоть до ночи он ел неумело и жадно,  Клал сардинки на мяса сухого ломоть, Как пилюли проглатывал кубики магги  И в абсент добавлять отказался воды. я спросил, почему он так мертвенно бледен, Почему его руки сухие дрожат,  Как листы ... ­ «Лихорадка великого леса»,­  Он ответил и с ужасом глянул назад. Я спросил про большую открытую рану,  Что сквозь тряпки чернела на впалой груди,  Что с ним было? ­ «Горилла великого леса»,­  Он сказал и не смел оглянуться назад. Был с ним карлик, мне по пояс, голый и черный, Мне казалось, что он не умел говорить,  Точно пес он сидел за своим господином, Положив на колени бульдожье лицо. Но когда мой слуга подтолкнул его в шутку,  Он оскалил ужасные зубы свои  И потом целый день волновался и фыркал  И раскрашенным дротиком бил по земле. Я постель предоставил усталому гостю,  Лег на шкурах пантер, но не мог задремать,  Жадно слушая длинную дикую повесть, Лихорадочный бред пришлеца из лесов. Он вздыхал: ­ «Как темно ... этот лес бесконечен ... Не увидеть нам солнца уже никогда ...  Пьер, дневник у тебя? На груди под рубашкой?. Лучше жизнь потерять нам, чем этот дневник! «Почему нас покинули черные люди? Горе, компасы наши они унесли ... Что нам делать? Не видно ни зверя, ни птицы; Только посвист и шорох вверху и внизу! «Пьер, заметил костры? Там наверное люди ... Неужели же мы, наконец, спасены?  Это карлики ... сколько их, сколько собралось ...  Пьер, стреляй! На  костре ­ человечья нога!  «В рукопашную! Помни, отравлены стрелы ...  Бей того, кто на пне ... он кричит, он их вождь ... Горе мне! На куски разлетелась винтовка ... Ничего не могу ... повалили меня ... «Нет,   я   жив,   только   связан   ...   злодеи,   злодеи,   Отпустите   меня,   я   не   в   силах смотреть! ..  Жарят Пьера ... а мы с ним играли в Марселе,  На утесе у моря играли детьми. «Что ты хочешь, собака? Ты встал на колени?  Я плюю на тебя, омерзительный зверь!.  Но ты лижешь мне руки? Ты рвешь мои путы?  Да, я понял, ты богом считаешь меня ...  «Ну, бежим! Не бери человечьего мяса, Всемогущие боги его не едят ...  Лес ... о, лес бесконечный ... я голоден, Акка, Излови, если можешь, большую змею!»­  Он стонал и хрипел, он хватался за сердце  И на утро, почудилось мне, задремал;  Но когда я его разбудить, попытался,  Я увидел, что мухи ползли по глазам. I я его закопал у подножия пальмы,  Крест поставил над грудой тяжелых камней,  И простые слова написал на дощечке: Христианин зарыт здесь, молитесь о нем.  Карлик, чистя свой дротик, смотрел равнодушно, Но, когда я закончил печальный обряд, Он вскочил и, не крикнув, помчался по склону, Как олень, убегая в родные леса. Через год я прочел во французских газетах,  Я прочел и печально поник головой: Из большой экспедиции к Верхнему Конго  До сих пор ни один не вернулся домой.