В Петербурге Ф.М. Достоевского

Добрый день, уважаемые преподаватели, студенты! Ведущий: Сегодня мы в очередной раз возвратимся к великому произведению Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание», попытаемся еще глубже понять  и осмыслить его.  Давно стихами говорит Нева, Страницей Гоголя ложится Невский, Весь Летний сад – Онегина глава, О Блоке вспоминают Острова, А по Разъезжей бродит Достоевский. МУЗЫКА (НАЧАЛЬНЫЕ ТИТРЫ)  Петербург не раз становился действующим лицом русской художественной литературы.    Город – это своеобразная каменная книга, способная будоражить нашу фантазию, без которой невозможно глубокое прочтение классиков. Этот город всегда имел большое значение в личной и творческой судьбе большинства русских писателей, поэтов, художников, музыкантов. Улицы   Петербурга   –   это   музей   под   открытым   небом.   Музей   истории,   музей   архитектуры, литературный   музей. По этим улицам, площадям и набережным неслась творческая фантазия лучших русских писателей, которые населили город персонажами своих произведений.  Каким   же   предстает   перед   нами   Петербург     со   страниц   романа   Ф.М.   Достоевского «Преступление и наказание»? Ф.М.   Достоевский   изображает   столицу   тогдашней   России   в   пору   стремительного развития   российского   капитализма,   когда   Петербург   быстро   разрастался   за   счет   доходных домов, банкирских контор, заводов и рабочих предместий.   Было два Петербурга. Один ­город, созданный гениальными архитекторами, Петербург дворцовой набережной и Дворцовой площади, поражающей нас и ныне своей вечной красотой, и стройностью. Но был и другой Петербург – «дома без всякой архитектуры», «кишащие цеховым и ремесленным населением» Мещанские, Садовые, Подьяческие улицы, набережные «Канавы», харчевни, распивочные, трактиры, лавчонки и лотки мелких торговцев, ночлежки.  Худяков Иван:   Впрочем, квартал был таков, что костюмом здесь было трудно кого­нибудь удивить. Близость   Сенной,   обилие   известных   заведений   и,   по   преимуществу,   цеховое   и   ремесленное население, скученное в этих серединных петербургских улицах и переулках, пестрили иногда общую панораму такими субъектами, что странно было бы и удивляться при встрече с иною фигурой.  Алексеева Алина: Оглядевшись, он заметил, что стоит подле распивочной, в которую вход был с тротуара по лестнице вниз, в подвальный этаж. Из дверей, как раз в эту минуту, выходили двое пьяных и, друг друга поддерживая и ругая, взбирались на улицу. Долго не думая, Раскольников тотчас же спустился   вниз.   Никогда   до   сих   пор   не   входил   он   в   распивочные,   но   теперь   голова   его кружилась, и к тому же палящая жажда томила его. Ему захотелось выпить холодного пива, тем более что внезапную слабость свою он относил и к тому, что был голоден. Он уселся в темном и грязном углу, за липким столиком, спросил пива и с жадностию выпил первый стакан. Тотчас же всё отлегло, и мысли его прояснели. Ведущий: Когда   Ф.М.   Достоевский   писал   «Преступление   и   наказание»,   он   жил   в   той   части Петербурга,   где   селились   мелкие   чиновники,   ремесленники,   торговцы,   студенты.   Здесь,   в холодном осеннем тумане и жаркой летней пыли «серединных петербургских улиц и переулков», лежащих   вокруг   Сенной   площади,   возник   перед   ним   образ   бедного   студена   Родиона Раскольникова.     Здесь   и   поселил   его   Достоевский,   в   Столярной   переулке,   где   в   большом доходном доме снимал квартиру сам.   Петербург в романе Ф.М. Достоевского не просто фон, на котором происходит действие. Это тоже своеобразное «действующее лицо» ­ город, который душит, давит, навевает кошмарные видения, внушает безумные идеи. Глазами Раскольникова мы смотрим на летний Петербург.  Шитов Артем:        На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль   и   та   особенная   летняя   вонь,   столь   известная   каждому   петербуржцу,   не   имеющему возможности нанять дачу, ­ все это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши.   Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество,   и   пьяные,   поминутно   попадавшиеся,   несмотря   на   буднее   время,   довершили отвратительный колорит картины. Ведущий: Петербург, как бы символ жизни ненормальной, неблагополучной, безнравственной.  Алексеева Алина: На улице опять жара стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во все эти дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные, чухонцы­разносчики и полуразвалившиеся извозчики. Солнце ярко блеснуло ему в глаза, так что больно стало глядеть и голова его совсем закружилась, ­ обыкновенное ощущение лихорадочного, выходящего вдруг на улицу в яркий солнечный день. Максимова Алена:  Небо было без малейшего облачка, а вода почти голубая, что на Неве так редко бывает. Купол собора, который ни с какой точки не обрисовывается лучше, как смотря на него отсюда, с моста, не доходя шагов двадцать до часовни, так и сиял, и сквозь чистый воздух можно было отчетливо   разглядеть   даже   каждое   его   украшение   ….случалось   ему,   может   быть   раз   сто, останавливаться именно на этом же самом месте пристально вглядываться в эту действительно великолепную панораму и каждый раз почти удивляться одному неясному и неразрешимому своему   впечатлению.   Необъяснимым   холодом   веяло   на   него   всегда   от   этой   великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была для него эта пышная картина... Григорьев Антон: Склонившись над водою, машинально смотрел он на последний, розовый отблеск заката, на   ряд   домов,   темневших   в   сгущавшихся   сумерках,   на   одно   отдаленное   окошко,   где­то   в мансарде, по левой набережной, блиставшее, точно в пламени, от последнего солнечного луча, ударившего   в   него   на   мгновение,   на   темневшую   воду   канавы   и,   казалось,   со   вниманием всматривался в эту воду. Шлыкова Александра: Солнце заходило. Какая­то особенная тоска начала сказываться ему в последнее время. В ней не было чего­нибудь особенно едкого, жгучего; но от нее веяло чем­то постоянным, вечным, предчувствовались   мертвящей   тоски, предчувствовалась какая­то вечность на "аршине пространства". В вечерний час это ощущение обыкновенно еще сильней начинало его мучить.  этой   холодной, годы     безысходные   Григорьев Антон:  Было часов восемь, солнце заходило. Духота стояла прежняя; но с жадностью дохнул он этого вонючего, пыльного, зараженного городом воздуха. Ведущий:  Таким   образом,   пейзажные   картины   Петербурга   создают   общее   впечатление   города, который враждебен человеку, теснит его, давит, создает атмосферу безысходности, толкает на скандалы и преступления.  Григорьев Илья: О боже! как это все отвратительно! И неужели, неужели я... нет, это вздор, это нелепость! ­ прибавил он решительно. ­ И неужели такой ужас мог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я, целый месяц..." Нестеров Аркадий: «На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь! — подумал он с странною   улыбкой. —   Гм…   да…   все   в   руках   человека,   и   все­то   он   мимо   носу   проносит, единственно от одной трусости… это уж аксиома… Любопытно, чего люди больше боятся? Нового шага, нового собственного слова они всего больше боятся… А впрочем, я слишком много болтаю. Оттого и ничего не делаю, что болтаю. Пожалуй, впрочем, и так: оттого болтаю, что ничего не делаю. Это я в этот последний месяц выучился болтать, лежа по целым суткам в углу и думая… о царе Горохе. Ну зачем я теперь иду? Разве я способен на это? Разве это серьезно? Совсем не серьезно. Так ради фантазии сам себя тешу; игрушки! Да, пожалуй что и игрушки!» Ведущий:   В романе огромное количество уличных сцен, усиливающих атмосферу безысходности, нужды. У каждого  из героев своя судьба, каждый бьется в одиночку. На улицах многолюдно, но тем острее воспринимается одиночество героя. Мир петербургской жизни – мир непонимания, равнодушия людей друг к другу.  Музыка (начало) Худяков Иван: В это время вошла с улицы целая партия пьяниц, уже и без того пьяных, и раздались у входа   звуки   нанятой   шарманки   и   детский,   надтреснутый   семилетний   голосок,   певший «Хуторок». Стало шумно. Хозяин и прислуга занялись вошедшими. Карпова Полина: Он   взглянул —   и   увидел   женщину,   высокую,   с   платком   на   голове,   с   желтым, продолговатым,   испитым   лицом   и   с   красноватыми   впавшими   глазами.   Она   глядела   на   него прямо, но, очевидно, ничего не видела и никого не различала. Вдруг она облокотилась правою рукой о перила, подняла правую ногу и замахнула ее за решетку, затем левую, и бросилась в канаву. Грязная вода раздалась, поглотила на мгновение жертву, но через минуту утопленница всплыла,   и   ее   тихо   понесло   вниз   по   течению,   головой   и   ногами   в   воде,   спиной   поверх,   со сбившеюся и вспухшею над водой, как подушка, юбкой. — Утопилась!   Утопилась! —   кричали   десятки   голосов;   люди   сбегались,   обе   набережные унизывались   зрителями,   на   мосту,   кругом   Раскольникова,   столпился   народ,   напирая   и придавливая его сзади. Кривошеева Альбина: Не доходя Сенной, на мостовой, перед мелочною лавкой, стоял молодой черноволосый шарманщик и вертел какой­то весьма чувствительный романс. Он аккомпанировал стоявшей впереди   его   на   тротуаре   девушке,   лет   пятнадцати,   одетой   как   барышня,   в   кринолине,   в мантильке, в перчатках и в соломенной шляпке с огненного цвета пером; всё это было старое и истасканное. Уличным, дребезжащим, но довольно приятным и сильным голосом она выпевала романс, в ожидании двухкопеечника из лавочки. Раскольников приостановился рядом с двумя­ тремя слушателями, послушал, вынул пятак и положил в руку девушке. Та вдруг пресекла пение на   самой   чувствительной   и   высокой   нотке,   точно   отрезала,   резко   крикнула   шарманщику: «будет!», и оба поплелись дальше, к следующей лавочке. Карпова Полина: На   канаве,   не   очень   далеко   от   моста   и   не   доходя   двух   домов   от   дома,   где жила   Соня,   столпилась   куча   народу.   Особенно   сбегались   мальчишки   и   девчонки.   Хриплый, надорванный голос Катерины Ивановны слышался еще от моста. И действительно, это было странное   зрелище,   способное   заинтересовать   уличную   публику.   Катерина   Ивановна   в   своем стареньком   платье,   в   драдедамовой   шали   и   в   изломанной   соломенной   шляпке,   сбившейся безобразным комком на сторону, была действительно в настоящем исступлении. Она устала и задыхалась. Измучившееся чахоточное лицо ее смотрело страдальнее, чем когда­нибудь (к тому же на улице, на солнце, чахоточный всегда кажется больнее и обезображеннее, чем дома); но возбужденное   состояние   ее   не   прекращалось,   и   она   с   каждою   минутой   становилась   еще раздраженнее. Она бросалась к детям, кричала на них, уговаривала, учила их тут же при народе, как плясать и петь, начинала им растолковывать, для чего это нужно, приходила в отчаяние от их   непонятливости,   била   их...   Потом,   не   докончив,   бросалась   к   публике;   если замечала   чуть­чуть   хорошо   одетого   человека,   то тотчас   пускалась   объяснять   ему,   что   вот,   дескать,   до   чего   доведены   дети   "из благородного, можно даже сказать, аристократического дома". Если слышала в толпе смех или какое­нибудь задирательное словцо, то тотчас же набрасывалась на дерзких и начинала с ними браниться.   Иные,   действительно,   смеялись,   другие   качали   головами;   всем   вообще   было любопытно поглядеть на помешанную с перепуганными детьми.   остановившегося   поглядеть,  Ведущий: От такой жизни люди отупели, смотрят друг на друга враждебно и с недоверчивостью. Между   ними   не   может   быть   иных   отношений,   кроме   безразличия,   звериного   любопытства, злорадной насмешки. От встреч с этими людьми остается ощущение чего ­  то грязного, жалкого, безобразного и в то же время увиденное вызывает у него чувство сострадания к «униженным и оскорбленным». Покидая шумные, грязные улицы, писатель ведет нас во дворы, в дома, где живут герои. Обычно это доходные дома. Мы входим в «грязные и  вонючие» дворы – колодцы, поднимаемся по темным лестницам. Тяжко обездоленному человеку и в комнатах, где он живет. Здесь тоже невыносимо душно, нечем дышать, в душных и темных квартирах голодают люди, умирают их мечты, в их умах зарождаются преступные мысли.   МУЗЫКА (ФИНАЛЬНЫЕ ТИТРЫ) Максимова Алена: Каморка его приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой он нанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в отдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда   настежь   отворенной   на   лестницу.   И   каждый   раз   молодой   человек,   проходя   мимо, чувствовал   какое­то   болезненное   и   трусливое   ощущение,   которого   стыдился   и   от   которого морщился. Он был должен кругом хозяйке и боялся с нею встретиться.   Иванов Антон: Маленькая закоптелая дверь в конце лестницы, на самом верху, была отворена. Огарок освещал беднейшую комнату шагов в десять длиной; всю ее было видно из сеней. Все было разбросано   и   в   беспорядке,   в   особенности   разное   детское   тряпье.   Через   задний   угол   была протянута дырявая простыня. За нею, вероятно, помещалась кровать. В самой же комнате было всего только два стула и клеенчатый очень ободранный диван, перед которым стоял старый кухонный сосновый стол, некрашеный и ничем не покрытый. На краю стола стоял догоравший сальный огарок в железном подсвечнике. Петухова Александра: Это   была   большая   комната,   но   чрезвычайно   низкая,   единственная   отдававшаяся   от Капернаумовых,   запертая   дверь   к   которым   находилась   в   стене   слева.   На   противоположной стороне, в стене справа, была еще другая дверь, всегда запертая наглухо. Там уже была другая, соседняя квартира, под другим нумером. Сонина комната походила как будто на сарай, имела вид весьма неправильного четырехугольника, и это придавало ей что­то уродливое. Стена с тремя окнами, выходившая на канаву, перерезывала комнату как­то вкось, отчего один угол, ужасно острый, убегал куда­то вглубь, так что его, при слабом освещении, даже и разглядеть нельзя было хорошенько; другой же угол был уже слишком безобразно тупой. Во всей этой большой комнате почти совсем не было мебели. В углу, направо, находилась кровать; подле нее, ближе к двери, стул. По той же стене, где была кровать, у самых дверей в чужую квартиру, стоял простой тесовый стол, покрытый синенькой скатертью; около стола два плетеных стула. Затем, у противоположной стены, поблизости от острого угла, стоял небольшой, простого дерева комод, как бы затерявшийся  в пустоте. Вот всё, что было в комнате. Желтоватые, обшмыганные и истасканные обои почернели по всем углам; должно быть, здесь бывало сыро и угарно зимой. Бедность была видимая; даже у кровати не было занавесок. Романова Ольга: Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до того низкая, что чуть­чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и всё казалось, что вот­вот стукнешься головой  о  потолок.  Мебель  соответствовала   помещению:  было  три  старых  стула,   не  совсем исправных, крашеный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг; уже по тому одному, как они были запылены, видно было, что до них давно уже не касалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не всю стену и половину ширины всей комнаты, когда­то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях и служившая постелью Раскольникову. Часто он спал на ней так, как был, не раздеваясь, без простыни, покрываясь своим старым, ветхим,   студенческим   пальто   и   с   одною   маленькою   подушкой   в   головах,   под   которую подкладывал всё что имел белья, чистого и заношенного, чтобы было повыше изголовье. Перед софой стоял маленький столик. Ведущий: Все эти картины неотделимы от человеческих судеб, невольно рождается представление о силе, которая губит жизнь героев. Они попадают в такие жизненные тупики из которых только один  выход – смерть. В романе возникает образ Петербурга мертвенного, холодного, равнодушного к судьбе человека.  Люди   относятся  здесь   друг  к  другу  с  подозрением   и  недоверием,  их   объединяют только   злорадство   и   любопытство   к   несчастьям   ближнего.   Человеку   в   этом   мире   «некуда пойти». Мельников Андрей: Милостивый государь, — начал он почти с торжественностию, — бедность не порок, это истина. Знаю   я,   что   и   пьянство   не   добродетель,   и   это   тем   паче.   Но   нищета,   милостивый   государь, нищета — порок­с.  В бедности вы  еще  сохраняете свое  благородство  врожденных чувств, в нищете же никогда и никто. За нищету даже и не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании человеческой, чтобы тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо в нищете я первый сам   готов   оскорблять   себя.   И   отсюда   питейное!   Милостивый   государь,   месяц   назад   тому супругу мою избил господин Лебезятников, а супруга моя не то что я! Понимаете­с? Позвольте еще вас спросить, так, хотя бы в виде простого любопытства: изволили вы ночевать на Неве, на сенных барках? — А коли не к кому, коли идти больше некуда! Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда­нибудь можно было пойти. Ибо бывает такое время, когда непременно надо хоть куда­ нибудь да пойти! Когда единородна дочь моя в первый раз по желтому билету пошла, и я тоже тогда   пошел…   (ибо   дочь   моя   по   желтому   билету   живет­с…) —   прибавил   он   в   скобках,   с некоторым   беспокойством   смотря   на   молодого   человека. —   Ничего,   милостивый   государь, ничего!  Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти? Нет! Этого вы еще не понимаете… И целый год я обязанность свою исполнял благочестиво и свято и не касался сего (он ткнул пальцем на полуштоф), ибо чувство имею. Но и сим не мог угодить; а тут места лишился, и тоже не по вине, а по изменению в штатах, и тогда прикоснулся!.. Полтора года уже будет назад, как очутились мы наконец, после странствий и многочисленных бедствий, в сей великолепной и украшенной многочисленными памятниками столице.   И   здесь   я   место   достал…   Достал   и   опять   потерял.   Понимаете­с?   Тут   уже   по собственной вине потерял, ибо черта моя наступила… Ведущий: Петербург ­ это город – призрак, где господствует желтый цвет. Автор наблюдает за своими героями, как бы через желтые очки. Желтый   цвет,   преобладает   в   описании   героев   и   окружающих   их   предметов,   создает глубокое впечатление всеобщей убогости и болезненности, усиливает атмосферу нездоровья, расстройства, надрыва и одновременно затхлости и безысходности.  Реальность и бред, явь и комар – все сплелось в Петербурге. В нем воплощен протест писателя   против   господствующего   зла,   против   ненормально   устроенного   современного   ему общества и в нем живет мечта об ином городе, не душном, а добром, прекрасном, созданном для счастья людей.  МУЗЫКА  (СОНЯ М.)